Глава седьмая. Тетя Поля и ее окружение
У каждого гостя столицы свой список квартирных хозяев, у которых ему приходилось снимать жилье. Понаехавшая слышала на своем веку немало леденящих душу историй о нерадивых постояльцах и не менее нерадивых хозяевах. Одна ее знакомая смешно рассказывала, что, пока они с мужем были на работе, к ним на съемную квартиру заявлялась квартирная хозяйка и подъедала все припасы. Все, что не подъедала, — уносила с собой. Пришлось им через месяц съезжать, потому что вся зарплата уходила в бездонный желудок хозяйки. Другая знакомая рассказывала о своем печальном опыте сдачи жилья иностранцам. Приезжие господа вселились в чистенькую квартиру и буквально по горячим следам превратили ее в птичник.
Оказывается, они занимались запретным бизнесом: ловили в России хищных птиц — сапсанов, ястребов — и перевозили их в Арабские Эмираты. Квартира служила эдаким перевалочным пунктом. Через месяц явившаяся за деньгами хозяйка застала у себя невообразимый бардак — мебель была сдвинута в угол, а вдоль стен стояли большие железные клетки, густонаселенные разной летающей живностью. Убираться за птицами никто не собирался, поэтому весь новенький ковролин был забрызган обильным, едко пахнущим пометом. Новые светло-бежевые обои были изодраны в хлам. Видимо, скучающие в клетках птицы развлекались тем, что тренировали свои клювы и когти на стенах.
Таких вселенских страстей на пути Понаехавшей не приключалось. Она снимала комнату у Полины Михайловны — двоюродной тети маминой однокурсницы. Тете Поле было семьдесят три. Но выглядела она от силы на пятьдесят пять, и то если сильно придираться. Высокая, статная, ухоженная, вся из себя красивая, она ходила с гордо выпрямленной спиной, откинув немного назад голову в светлом нимбе аккуратно уложенных вьющихся волос.
Ухажеров у тети Поли было хоть отбавляй. Целых три штуки. Первый ухажер звался Максимом Петровичем. Жил он в Краснодарском крае, бывал в Москве наездами, когда раз в месяц, когда чаще. Максим Петрович занимался продажей мяса — привозил из Калмыкии баранину и реализовывал на рынках. Баранина, к слову, была отменная, вся партия раскупалась за считаные часы. Но Максим Петрович не спешил возвращаться в свою казацкую станицу, к семье. Он задерживался в Москве на неделю, жил у тети Поли, называл ее ласково Полюшкой и страстно за ней ухаживал — дарил гроздья бананов, духи «Дзинтарс», подавал в постель витиеватые завтраки из кружевных блинов с малиновым вареньем, в чашке чая плавала искусно вырезанная из лимонного кружочка звезда. На обед жарил картошку с салом и чесночком, мясом Максим Петрович признавал только свинину, и, хотя сам торговал бараниной, никогда ее не ел — не нравился специфический вкус. Поэтому привозил с собой несколько килограммов домашней свинины и туго забивал морозилку Тетиполиного холодильника. Так что в его приезд на обед была непременная жареная картошечка с салом и чесночком и обязательное мясное — котлеты или какое другое жаркое. На ужин подавалось что-нибудь легкое навроде макарон и опять неизменное мясное — буженина собственного приготовления или домашняя колбаса.
Буженину Максим Петрович делал по старинному казацкому рецепту — дно кастрюли застилал слоем хорошо промытой луковой шелухи, на шелуху укладывал большой кусок бескостного мяса, сверху покрывал вторым слоем луковой шелухи. Заливал холодной соленой водой и ставил на средний огонь. Когда вода закипала, он шумовкой аккуратно снимал пенку, убавлял огонь до крохотного и оставлял вариться до готовности. Потом, когда бульон полностью остывал, Максим Петрович выкладывал мясо на дуршлаг, чтобы стекла лишняя жидкость, натирал чесноком и красным перцем, заворачивал в фольгу и убирал в холодильник на сутки. Буженина получалась сочной, невероятно вкусной и просто таяла во рту.
Домашней колбасы Максим Петрович привозил несколько больших кругов. Колбаса ядрено пахла чесноком и крупномолотым перцем, Максим Петрович кромсал ее щедрыми кусками, инкрустировал полукольцами репчатого лука и дольками маринованных огурцов. Лук заранее нарезал тонкими полукольцами, посыпал крупной солью и оставлял на минуту-вторую.
— Чтобы пустил слезу, — объяснял.
Тетя Поля была на седьмом небе от счастья — она тихо шуршала рядом, готовила жидкие овощные супчики, натирала яблоки или шинковала капустку — на салатик, надо же было как-то уберечь свой изнеженный столичный желудок от ковровых бомбардировок сытной южнорусской кухни! Максим Петрович салатики кушать отказывался наотрез, пренебрежительно называл силосом и отставлял от себя тарелку брезгливым жестом растопыренных пальцев.
Понаехавшую он по первости принял настороженно (знаем мы этих кавказцев!), потом, узнав об армянских ее корнях, смягчился, а уж когда про русскую бабушку прослышал — так и вовсе лицом оттаял.
— Ты бы сразу сказала, что в тебе архангельская кровь течет. Прабабка моя была родом из Архангельска, так что мы с тобой в некотором роде земляки!
— Вот и славно, — вздохнула с облегчением тетя Поля.
— Вот и славно, — пискнула Понаехавшая. Она немного побаивалась Максима Петровича, его встопорщенных залихватских усов и непринужденного мата. Мат у Максима Петровича лился безудержной рекой, буквально через слово, контуженная таким щедрым лексиконом Понаехавшая судорожно глотала и поминутно переводила встревоженный взгляд на тетю Полю. Тетя Поля успокаивающе улыбалась, а потом, улучив момент, шепнула: «Ты его мата не пугайся, крепкий русский мужик без мата, что баба без месячных, понятно тебе?»
— Понятно, что ж тут непонятного? — поспешно согласилась Понаехавшая. Максим Петрович напоминал ей гоголевских персонажей, тут же рисовались в воображении сладкие и страшные вечера близ Диканьки, крупная, треснутая по выпуклому боку черешня на глиняной миске, остроносые черевички на атласной подкладке, кузнец Вакула — могучий, хмельной, да Солоха с затейливо повязанным вокруг головы платком.
Тетя Поля была прихожанкой храма Державной иконы Божьей Матери, что на Чертановской, и в приезд Максима Петровича гордо ходила в сопровождении кавалера два раза в день на службу, на утреню и вечерню, мимо своих застывших соляными столпами одиноких подружек, особенно мимо пучеглазой Валентины Ив-ны, бывшей монахини, которую боялась до трясучки и в остальные, одинокие, периоды своей жизни слушалась беспрекословно. Но с приездом Максима Петровича и на Тетиполиной улице случались праздники непослушания, в такие дни Валентина Ив-на провожала ее тяжелым немигающим взглядом, сердито скрипела редкими зубьями, но молчала — да и что скажешь поперек такого видного мужчины?
Уезжал Максим Петрович ранним воскресным утром, тетя Поля несколько дней переживала расставание и, дождавшись вороватого звонка с Краснодарского почтамта, принималась сладострастно жаловаться в трубку на свое одиночество. Но Максим Петрович эти жалобы пресекал твердыми обещаниями вернуться к концу месяца, ну и ладно, вздыхала в трубку тетя Поля, ловя в зеркале свое отражение и кокетливым жестом поправляя заколку в волосах, ну и ладно. В большой комнате тикали настенные часы, на кухонном окне вытянулось алоэ, в телевизоре шел сериал про бедную просто Марию.
Ухажер номер два звался гармонистом Ильей Сергеевичем. Периодически, когда погода располагала к прогулкам, тетя Поля созванивалась со своими подругами-пенсионерками, наводила марафет (пудра, помада, несколько капель духов «Дзинтарс») и, вся из себя нарядная (белая крахмальная блузка, тонкий вязаный жакет, босоножки на небольшом каблучке, нарядный платочек на плечах), отправлялась гулять в парк. Они ходили нарядной стайкой, шумно, перебивая друг друга, разговаривали за жизнь, вспоминали свою многолетнюю работу на АЗЛК, Илья Сергеевич, тоже бывший коллега, весь обвешанный сумочками и гармонью, терпеливо плелся следом. В женский разговор он не встревал принципиально, берег нервную систему.
Утомившись моционом и воспоминаниями, подруги усаживались где-нибудь в тенечке и под аккомпанемент обиженно фырчащей гармони перепевали репертуар Клавдии Шульженко и Людмилы Зыкиной. Илья Сергеевич был любезен со всеми дамами, но выделял все-таки тетю Полю — садился всегда напротив и, залихватски оттопырившись локтем, наигрывал на гармони, не отводя взгляда от ее раскрасневшегося лица.
Тете Поле было приятно внимание Ильи Сергеевича, она розовела от волнения, водила в такт песни плечами и, закатывая глаза, солировала в «Синеньком платочке». Подруги ревниво следили за влюбленными очами Ильи Сергеевича, выводили параллельные рулады, пытались оттянуть на себя часть его драгоценного внимания. Но гармонист был непреклонен — из всей стайки бывших наладчиц АЗЛК он выделял только тетю Полю, да так и играл — только для нее. Это был платонический роман — Илью Сергеевича дома ждали сварливая жена, два взрослых женатых сына, две внучки, старая собака Варежка и черепаха Гвидон. Тетя Поля к тихому обожанию Ильи Сергеевича относилась с пониманием, благосклонно улыбалась в ответ, изредка позволяла проводить до подъезда. Но ничего более, ничего!
Третий Тетиполин ухажер звался Геннадием Васильевичем.
С Геннадием Васильевичем вышла совсем смешная история. Однажды, вернувшись после работы домой, Понаехавшая застала тетю Полю в коридоре — нахохлившись, руки в боки, она нависла грозовой тучей над телефонным аппаратом и сверлила его суровым взглядом.
— Что-то случилось? — испугалась Понаехавшая.
Тетя Поля не успела ответить, как в следующий миг телефон зазвонил.
— Алё! — крикнула она в трубку. — Алё!
Далее, пока Понаехавшая переодевалась, тетя Поля вела страстные переговоры с таинственным собеседником:
— Ну, здравствуй! Давно не звонил (сварливо). Мне что, делать нечего — по тебе скучать? Ну… Ну… Врешь ты все (зарделась). Говорю — мели Емеля! В гости? Не пойду, и не проси. А на что ты мне сдался? Небось на старости лет некому за тобой ухаживать, вот и звонишь. Мне Нинка говорила, ты и ее к себе в гости звал (ревниво). Вот и звони ей!
Повернулась к зеркалу, изучает свое отражение.
— Ага… Небось и Нинке так заливаешь! Бессовестный ты, вот ты кто. Мое тебе последнее слово — бессовестный ты. Все, кладу трубку. Все, говорю! Ага. Ну. Ага! Зачем мне к тебе в гости, мне и у себя неплохо. Ну заливаешь (зарделась). Не знаю. Говорю — не-зна-ю! Может, и приду. Завтра? Может, и завтра, а может, через неделю. Мне не к спеху. Говорю — мне-не-кспе-ху! Глухой, что ли? Что? Что-о-о??? Бессовестный ты, вот ты кто, понял? Не звони мне больше. Все, кладу трубку.
Положила аккуратно трубку. Подняла, послушала гудки. Возмущенно хмыкнула. Прошла на кухню, села за стол.
— Сделать вам чаю?
— Нет, спасибо, не хочу.
— Обидел он вас?
— Да надоел он мне! Все звонит, все в гости зовет.
— Хороший мужик?
— Хороший, ага, семьдесят восемь лет! (Самой семьдесят три.)
— Почему бы не сходить в гости?
— А чего мне к нему ходить?
— Не изнасилует же!
(Смеется.)
— Да он инвалид одноногий! В нем сил, как в дите малом!
— А что же тогда так неласково с ним обошлись?
— Да жулик он, вот он кто! Говорит — Поля, ты мне нравишься, красивая такая (зырк глазом в зеркало).
— Ну вы ведь и впрямь красавица! Здесь он не врет.
— Врать-то, может, и не врет, а вот жулик он. Не пойду к нему! (Твердо.)
— А что так?
— Я думала, от всего сердца зовет, а он, как узнал, что приду, говорит — возьми колбаски, дарницкого полбуханки и пол-литру. Что я — глупая на него тратиться? Ему же пожрать охота, пенсию небось пропил, теперь в гости зовет. А я-то думаю, чего это он к концу месяца всегда звонит, то мне позвонит, то Нинке! Она, дура, радуется, а я его вмиг раскусила. Жулик он, вот он кто!
Встала, пошла к себе, возмущенно бормоча под нос. Зазвонил телефон. Кинулась со всех ног поднимать трубку.
— Алё! Алё! На, это тебя (разочарованно).
Крем для эпиляции
Все началось с того, что Бедовой Люде какая-то интуристка подарила крем. Положила на лоточек для передачи денег тюбик и улыбнулась:
— Present for you.
— Тейк ит изи, — отозвалась Люда удачно всплывшей в памяти строчкой из какой-то песенки.
— Ты сама-то хоть поняла, что сказала? — фыркнула Понаехавшая.
— Не нагнетай, — отмахнулась Люда. — Лучше переведи, что это такое.
Понаехавшая какое-то время внимательно изучала инструкцию.
— Это крем для эпиляции. Для интимных мест.
— Для каких мест?
— Подмышки, зона бикини. — Понаехавшая осторожно открутила крышечку и понюхала крем. — Смотри-ка, пахнет малиной!
— Вау! — по-иностранному обрадовалась Люда. — Приду домой — первым делом обработаю зону бикини!
Крема в тюбике было всего ничего — практически на одну процедуру. Но Люду это не остановило. Тем же вечером она протестировала его и осталась невероятно довольна результатом.
А далее Люда поступила как истинная побывавшая двумя ногами в совке леди — собрала использованный крем в баночку и убрала в холодильник. До повторного, так сказать, востребования.
Только до повторного востребования дело так и не дошло. Потому что следующим утром на крем напоролась Людина подслеповатая свекровь Серафима Петровна.
— Вот блядина! — сделала боевую стойку она. — Сама жреть, а мне не даеть. Что это может быть? Пахнет-то как вкусно. Ажно малиной! Как пить дать ёхурт!
И, пока Люда чистила зубы и наводила марафет, Серафима Петровна мстительно съела несколько ложечек «ёхурта».
— Итить твою мать! Чегой-то туда добавили непонятного. Не разжевать, да и горчить! — давилась Серафима Петровна, но от поставленной задачи — во всех смыслах уесть сноху — не отступала.
Люда дико обрадовалась, когда застала свекровь с остатками крема на усах. «Вот оно, спасение», — подумала она. Но следом закопошилась совесть, и Люда, попутно крикнув мужу: «Жорик, неси воды, твоя мать наелась яду!» — поволокла свекровь в ванную.
Серафима Петровна бойко отбивалась и брызгала матом, но благоразумно дала себя скрутить и напоить двумя литрами воды. Потом она поохала, несколько раз натужно рыгнула и с горя легла спать.
— Который день покакать не может, — рассказывала коллегам Люда, на автомате меняя валюту. — И главное, пилит и пилит. Мол — это все ты, это твои волосы мне «сток забили».
— Так купи ей вантуз! — давились от хохота девочки и утирали выступившие слезы справками строгой отчетности формы Ф. № 377.
Предупреждение: не все то ёхурт, что в холодильнике стоить.
О. Ф. и трудности перевода
Однажды О. Ф. изъявила желание изучать иностранные языки.
— Будешь учить меня английскому, — обрадовала она Понаехавшую.
— Хорошо.
— Как будет по-английски… ну, не знаю, например, «как дела»?
— «How are You», — решила блеснуть британским произношением Понаехавшая.
— По-человечески скажи! По-нашему, по-русски! — рассердилась О. Ф.
— Хау ар ю.
— Хауайу. Звучит как «хуею». Это я легко запомню.
— Ну да, хм.
— Здороваться как?
— Это не так просто будет запомнить, — заволновалась Понаехавшая. — Если здороваетесь утром, то — «good morning», если днем, то…
— Так! Эти мудёрлинги засунь себе знаешь куда?
— Знаю, — сверкнула эрудицией Понаехавшая.
— То-то. Придумай что попроще!
— Можно сказать «хелло»!
— Ну! А то выёбываешься, как муха на стекле. «Хеллоу» — это по-нашему, это я легко запомню. Далее. А как будет «мне нужен ваш паспорт»?
Ответить Понаехавшая не успела.
— Good day! — галантно улыбнулся в окошко высокий холеный иностранец. — I’d like to change…
— Хеллоу, мудёрлинг, — с готовностью откликнулась О. Ф. — Охуе… хауе… какого, в общем, хуя тебе надо?
Иностранец вежливо дослушал приветственную речь, заулыбался пуще прежнего и положил в лоточек для передачи денег сто долларов.
— А улыбаешься на всю тысячу, — пропела О. Ф. и обернулась к Понаехавшей, — спроси у него паспорт!
— Тааак, — протянула О. Ф., когда оглушенный постсоветским сервисом интурист, отвесив обменнику горсть реверансов, побрел восвояси, — а как будет по-английски «пожалуйста»?
— Если вы обращаетесь с просьбой, то «please».
— Как?
— Плиз.
— Плиз-плиз, жополиз. Это тоже легко запомню. А если не с просьбой?
— Ну как не с просьбой. У нас принято говорить «пожалуйста» за услугу, правильно? Они нам «спасибо», а мы им — «пожалуйста». Так вот «плиз» в этом случае говорить нельзя.
— А что можно?
— You are welcome.
— Чегоооо???
— Можно просто «welcome», — пошла на попятную Понаехавшая.
О. Ф. какое-то время напряженно смотрела перед собой, потом махнула рукой, вывела на клочке бумаги печатными буквами «ВЕЛКАМ» и прикрепила к окошку.
— Тут матом делу не поможешь. Придется шпаргалкой пользоваться, — вздохнула она. — А вообще, — через минуту добавила О. Ф., — зря я, конечно, на экономиста пошла учиться. С моими-то способностями к иностранным языкам надо было лингвистом становиться. Что скажешь, чудо с глазами?
Воззвание: велкам ту лингвистический, кто умеет ругаться матом. Французский прононс, британский английский. Бонусом — бесплатный мудёрлинг. Велкам унд инджой!
Диалоги Натальи
Трепетная Наталья была мастером коротких и бессмысленных диалогов, возбуждающих в собеседнике горячее желание прибить ее чем-нибудь тяжелым раз и навсегда. Объяснить сию феноменальную способность Натальи девочки не могли и каждый раз вздрагивали, когда она открывала рот.
Несколько Натальиных диалогов:
Задумчиво наблюдая, как голодная О. Ф. вгрызается зубами в хрустящую горбушку батона:
— Мой дядя двадцать пять лет проработал на четвертом хлебокомбинате.
— И чего?
— Вообще не ест хлеба. Уже двадцать пять лет. Увидел, как его делают, и больше не ест. Брезгует.
Обращаясь к Понаехавшей:
— Ты у нас кто по гороскопу?
— Козерог.
— Оно и видно.
— В смысле?!
— Да ну тебя! Вот я Рыбы и не парюсь!
— Лад, а Лад!
— Наталья, скажешь глупость — получишь в глаз.
— Да не, какая там глупость! Спросить хотела. Ты бородавку на носу сводить будешь или как?
— Не, ну ты вообще охуела? Девчонки, у меня на носу есть бородавка?
Девчонки, хором:
— Нет!
Наталья:
— А что? Уже свела?
Идет известный певец К. в окружении охраны. Вокруг К. снует какой-то маленький человечек, активно жестикулирует руками, что-то убежденно говорит. К. слушает его, утомленно водя бровями.
В какой-то момент человечек запутывается между охранниками, спотыкается и падает. Процессия, не останавливаясь, чуть ли не переступая через него, идет дальше. Человечек поднимается, отряхивает одежду, обратно бежит за К.:
— Иосиф Давыдыч! Иосиф Давыдыч!
Наталья, задумчиво наблюдая эту удивительную картину:
— А говорят, что в шоу-бизнесе всё через постель!
Обращаясь к огромному шотландцу в килте:
— А сумка на пузе зачем?
— Sorry, what?
— Надо же, в жизни бы не подумала.
Наблюдая, как взмыленная Понаехавшая затаскивает инкассатора Лешу в обменник:
— Ну что ты с ним цацкаешься? Стукни куда надо, что он пьет.
Леша, добродушно:
— Она меня любит, вот и не сдает.
Понаехавшая, зло:
— Заткнитесь оба!
Наталья:
— Леш, она хоть дала тебе, или ты так спиваешься, с какого-нибудь другого горя?