Смертная деревня
Рыбалкой меня было не соблазнить, я нахожу это занятие нелепым – стоять у реки с оловянными глазами, сжимая деревянную палку, и ждать, когда к тебе приплывёт рыбка. Я ещё могу в сильно пьяном виде подурить с бреднем по прибрежным кустам, но это должно каким-то иным словом называться: с бреднем не рыбалка уже, но охота.
Хотя охоту я тоже не люблю. Я люблю лежать на песке, чтоб повсюду солнце, а песок белый и горячий.
– Песка там вообще до фига, – ответил братик мой Валёк. – Будешь лежать, как в песочнице. Поехали, а то мне скучно одному.
– Напьёшься со своим другом, и будете за тюрьму говорить, – вяло отнекивался я. – Мне не нравится, когда так много про тюрьму. Я там никого не знаю.
– Не будем, – пообещал братик. – Тюрьма в тюрьме надоела.
Он не сказал мне, что электричка шла вовсе не до той деревни, где обитал его дружок, с которым сидели вместе, – от остановки нужно было ещё шевелиться пару часов.
Добравшись до вокзала в своём городе, мы сразу отправились за пивом в ларёк; тем временем медленно и равнодушно ушла наша электричка, которую мы почему-то не заметили. Чокнулись двумя пузырями в её честь. Выпили ещё по четыре, взяли в дорогу шесть и едва успели на следующую электричку.
Вагон был душный, и мы проветривали головы, высовывая их в окно – так, что вскоре рожи наши стали не только пьяными, но и пыльными.
Потом присели передохнуть на лавочку, допили пиво и развеселились вконец на какого-то прохожего, печалившегося на платформе. Он успел погрозить нам ледащим кулачком.
– Ё! – сказал братик, когда мы тронулись. – А это наша станция была…
Я потряс пустой бутылкой, подняв её над башкой и раскрыв рот. Мне не капнуло.
– Ничё, – сказал братик. – Одну станцию назад открутим.
Мы вышли на пустом полустанке, перепрыгнули на встречные пути, нашли на столбе ржавую железяку с расписанием поездов и обнаружили, что следующая электричка будет через полчаса.
– Пешим ходом? – предложил братик. – В ломак торчать тут.
– А пошли.
Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались, – нога всё время сбивалась.
Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.
– Вон там его деревня! – сказал братик и неопределённо показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. – Ща мы коротнём. Как раз на огород к моему корешку выйдем.
В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.
Сплёвывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.
– Рыбалка… Рыбалка у них…. – ворчал я. – Ночью будете рыбу ловить?
– А чё? – дивился братик. – Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.
Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.
– Мы ведь заблудились, Валёк, – сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.
– Ага, – признался братик.
Присели под деревом и закурили последнюю на двоих.
– Обратно пойдём? – предложил я.
– А хер его знает, откуда мы пришли.
– О как…
Ещё помолчали.
– Чур, я тебя первый съем, когда пора придёт, – сказал братик.
Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.
Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме всё больше походил на старого урку.
– Слушай, – спросил он меня. – А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»
Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалёку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.
Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.
Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая оледеневшие пальцы. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.
– Ты чего ко мне прилип? – спросил братик.
– Сам ты прилип.
Мы так и не двигались с места.
– Смотри, – сказал братик, – муравейник.
– И что? Предлагаешь заночевать в нём?
– Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.
– Ну?
– Юг – там.
– На юг пойдём? И куда ты надеешься прийти? В Крым? – я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.
– А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока ещё видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберёмся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда ещё угораздит…
Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.
Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Только изредка взлетали птицы, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.
– Вон просвет какой-то, – первым приметил братик.
Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.
– Тут и останемся, – порешил братик. – Сейчас костерок разожжём, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдёшь.
– А к огню не сбежится всё лесное зверье? – засомневался я.
– Сбежится. Но они издалека будут любоваться… На два сладких куска мясных…
Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.
– На хер этот костёр, – раздумал братик нежданно. – Смотри вон туда вот, – зазвал он меня. – Видишь? Огни. Деревня там.
Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.
Одну палку, впрочем, я оставил и шёл, сжимая её, радостный, с гулким сердцем.
– Люди! – хотелось кричать радостно. – Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!
Братик тоже повеселел.
– Сейчас придём, а там девки хороводы водят, – мечтал он. – Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно – хихикать… А когда меня разглядят – тут любое сердце девичье дрогнет.
Я смеялся, донельзя довольный.
– Дрогнет, да, – поддакивал я. – Скажет: «Эка невидаль из леса вышла… Начудит же Господь!»
Огни становились всё ближе, и незадолго до деревни лес кончился – остался, корявясь сучьём и тяжело дыша в затылок, за спиною. Показалось, что вязкий, он еле выпустил нас: ещё какое-то время тёрся под ногами приставучим кустарником, а потом отстал окончательно.
– Не сожрал нас! Не сожрал! – хотелось крикнуть ему и кулаком погрозить.
К тому времени темнота опустилась кромешная, и последнее расстояние до ближайшего двора нам далось особенно трудно: едва ноги не поломали в ямах, куда безопаснее было б на четвереньках добираться.
А потом ещё и псина залаяла, таким злым голосом, что захотелось чуть ли не обратно в лес вернуться.
– Твою мать! – ругался братик. – В лесу не сожрали, а здесь загрызут.
Я поначалу сжимал свою палку, но потом подумал, что никаким суком от злобной псины не отмашешься, и бросил оружие наземь.
– Эй! – заорал братик, и собака залаяла ещё пуще, благо она всё-таки привязана была – слышалось, как цепь её гремит.
– Эй, люди! – крикнул он ещё раз, и мы вздрогнули, когда женский голос совсем близко спросил:
– Кого зовёте?
– Чёрт! – выдохнул братик.
Мы напрягли глаза на голос и увидели, что метрах в трёх от нас стоит человек, прямой и недвижимый.
– Здравствуйте! – сказал я и шагнул навстречу. – Мы заблудились в лесу. Весь день шли.
– Куда шли-то?
Голос тоже был прям.
Братик назвал деревню, куда мы добирались и где обитал его дружок.
– Она в той стороне, – сказала женщина, хотя никакую сторону не указала. – Пойдёмте.
– Молчи, – велела собаке, когда мы прошли в калитку заднего двора и оказались у дома. Собака замолчала, позвякивая цепью.
В доме, несмотря на поздний час, никого не было.
Женщина оказалась далеко не молодой, но ста́тью смотрелась как сорокалетняя: осанка и высокая шея выдавали сильный характер.
– Садитесь за стол, – сказала она. – Сейчас чаю скипячу. Хозяина позову, он определит, где вам спать.
– А как деревня ваша называется? – спросил братик, гладя крепкую клеёнку в стёршихся цветах.
– А мы без прозвания живём, кому нас называть, – ответила женщина и выставила чашки.
К чаю – хлеб. К хлебу жёлтое масло. Сахар был серого цвета.
Пришедший вскоре хозяин оказался приветливым стариком, тоже высоким, с костистыми руками – он сжал нам ладони, и я подивился, сколько в нём силы, ещё, пожалуй, больше, чем во мне.
– Как же вы потерялись? – спросил он.
Тоже налил себе чаю и, к моему удивлению, выпил его, горячий, совсем не по-стариковски и вообще как-то не по-человечески – в несколько глотков, как воду.
– Скоротать путь хотели, – ответил братик. – Со станции пошли, и… – здесь он развёл руками – мол, понятно всё, что говорить.
– Ну, скоротаете ночку у нас, – кивнул дед. – А утром пойдёте. Я путь укажу, доберётесь.
Мы допили чай и съели по бутерброду. Я жадно поглядывал на хлеб, но взять ещё не решался.
– Большая у вас деревня? – спросил братик. – А то не видно в темноте.
– А тридцать домов, – ответил дед; раскрыл себе леденец в бумажной обёртке и съел с удовольствием.
– Вы так налегке и шли? – осмотрел он нас. – Ни сумок, ничего?
– Ну, – сказал братик и внимательно посмотрел на старика.
– Пойдёмте, уложу вас, – встал тот, двинул стулом, и я тоже отчего-то вскочил, громыхнув табуретом. Братик допил чай и чашку эдак ещё потряс, разглядывая её донце.
Нас определили то ли в сарайку, то ли в пристройку к дому, в темноте мы особенно и не разобрались. Половицы не скрипят, лежанки деревянные, подушки войлочные, окон нет. Дед посветил нам фонарём, указал, куда кому лечь, и вышел, бесшумно закрыв дверь.
– Отец, а света нет тут? – выглянул ему вослед братик.
– А чего свет? Темноты, что ли, боишься? – раздался чуть насмешливый стариковский голос на улице; я тем временем уже улёгся и ноги блаженно протянул.
– Ложитесь да спите. Перегорела лампа. Скоро и так рассветёт.
Братик вернулся, поводил руками по стене, ничего не нашёл. Зажёг спичку, осмотрелся: я увидел его жёлтое недовольное лицо.
– Ты чего? – спросил я. – Давай уже падай. Как чудесно, братик, что мы не в лесу.
Братик молча лёг и мне ничего не ответил.
Я прислушивался к его молчанию и поначалу не мог заснуть: было отчётливо слышно, что он не спит.
Сознание всё-таки мутилось… и много чёрных сучьев со всех сторон выламывали себе хрусткие суставы…
– Здесь пахнет как на бойне, – внятно произнёс братик и тем разбудил меня, заснувшего не знаю на сколько: может, на минуту, а может, на час. Я открыл глаза и увидел темноту, густую, как песок. Глазам невыносимо было смотреть в неё.
– Я работал на бойне, я помню, – сказал он тихо и вдруг сел на лежанке. – Вставай, ты.
– Не понял, – ответил я ошарашенно.
– Вставай, пошли. Я вспомнил. Немедленно.
Голос у братика почти звенел, хотя говорил он шёпотом. Если б я был пьяный – протрезвел бы от такого шепотка.
Я поднялся с лежанки, отчего-то решив, что мне снится страшный сон. Потрогал себя за колено. Колено не спало.
Братик открыл дверь, и в нашу почивальню, как рыбы, хлынули обильные звёзды. Выходя на улицу, мне чуть ли не переступать через них пришлось.
– Быстрей! – одними губами сказал братик, но я его внятно услышал. Внутри у меня всё неизвестно отчего затрепетало, словно сердце моё вырезали из холодца.
Собака звякнула цепью.
Мы перебежали дорогу и уселись на корточках в посадке.
– Ты в своём уме, братик? – спросил я со слабой надеждой.
– Заткнись, – ответил он. – Побежали.
Мы сделали рывок вдоль дороги, мимо чёрных, насупленных, мрачно пахнущих домов. Луна помогала нам, но за воротами нескольких соседних дворов сразу истерично забились собаки, и мы сели в траву, ухватившись руками за землю, озираясь по сторонам.
– Куда мы бежим? – спросил я опять.
– У него лодка стояла возле сарая. Тут река должна быть где-то. Мы к реке бежим. Ты же хотел в песке поваляться. Там и поваляешься.
Я не успел ничего ответить, как братик мелькнул в темноте и – пропал, только топот его слышен был.
Мне примнилось, что где-то неподалёку отвязывают пса: цепь громыхала и зверь взвизгивал. Я заспешил следом.
У реки братик, за которым я мчал след в след, остановился, подождал меня, махнул рукой, чтоб я не раздумывал, и рухнул в воду. Осмотревшись и не придумав ничего иного, я тоже шагнул вслед за ним.
Вода была тёплой и тяжёлой.
Плыть в одежде оказалось муторно и страшно, но через две минуты мы уже выползли на другой берег.
– Идём, не хера сидеть! – сказал братик, и мы снова вошли в лес, отекающие, сипло дышащие безумцы.
Непрестанно царапаясь и спотыкаясь, брели в густой черноте, когда услышали, как на том берегу лает собака. Хриплый голос её метался вдоль берега, и раздавался шум воды – она то врывалась в воду, то возвращалась обратно.
Через час начало светать. Мы наконец остановились и долго вслушивались. На разные голоса защебетали птицы, и для меня это было знаком, что жизнь ещё продолжается, что полоумие минувшей ночи не вечно.
– Братик, ты зачем нас опять в лес привёл? – спросил я.
Мы выжимали вещи и прыгали, полуголые, посередь леса, цепляясь белыми, в огромных мурахах, руками за деревья.
– Извини. – Братик извинился передо мной первый раз в жизни. – Нехорошие предчувствия… Мне кажется, там убийцы живут, – добавил он спустя минуту, трогая ладонями свои щёки.
– Где? – не понял я.
– Везде.
Я хотел пожать плечами, но они и так танцевали.
Братик натянул рубаху, повернулся и пошёл в сторону реки, забирая далеко вниз от деревни, из которой мы сбежали.
– Ты убийц никогда не видел? – спросил я, едва поспевая за ним, очень уставший. – Да и дружок твой сидел за мокруху. Который тебя в гости зазвал. А? Кого ты напугался?
– Таких убийц я не видел, – сказал он. – А кореш мой видел их и рассказывал мне о них. Я ночью вспомнил… – Братик раздвинул кусты, посмотрел на речку, – вспомнил о том, что… – добавил он, вышел на берег и наконец закончил фразу, – …что кореш мой говорил мне однажды. Вдоль реки пойдём, – закрыл братик тему. – Деревня кореша моего тоже на реке стоит. Даст бог, на этой же. Тогда доберёмся.
К обеду погодка разогрелась, и мы повеселели и даже искупались.
Лица, и ноги, и животы, и спины были у нас буквально располосованы, как у выпоротых, и так сладко зудели глубокие царапины на горячем солнышке.
Мы немного поспали на бережку и, очнувшись, потрепали дальше вдоль реки, а иногда по реке, потому что не хотелось в зарослях путаться.
На мои докучливые вопросы о вчерашней суматохе братик отмалчивался или отнекивался с таким лицом, что я видел наверняка: ничего говорить в ближайшее время не станет. Выжидал час, теребил братика снова, и опять безответно. Потом мне и самому надоело всё это.
Мы добрались к вечеру, осунувшиеся за два дня, но сразу запылавшие радостными, расцарапанными щеками, едва увидели человеческое жилье.
– Только не говори мне, что в этой деревне живут маньяки, я больше не пойду в лес, – заранее готовил братика я.
– В этой деревне живет мой кореш. Вон его дом, – ответил братик спокойно.
Кореш встретил братика молча, обнял его, провёл нас в дом.
– А чего морды какие? – спросил он удивлённо. – С дерева оба упали? Шишек хотели нарвать?
– Что-то вроде того, – ответил братик и представил меня.
Я протянул руку, её пожали с добрым чувством.
Получив просторные, залатанные, но сухие рубахи и штаны, мы переоделись, и, радостно суетясь, сели за стол. Там уже была картошка, сало и небрежно порезанные огурцы. Кореш вынес из-под стола на белый свет бутылку, она глянула виновато и покачала жидкостью приветливо.
– Ну что, Валёк, как живёшь? – спросил хозяин.
– Слушай, у меня сначала вопрос к тебе, – ответил братик. – Ты… ты тогда верно всё говорил про деревню, которая в одном дне пути от ваших мест вверх по реке? Не сбрехнул ничего?
Кореш помолчал, разглядывая нас с новым интересом.
– О, братки дурные… – сказал он негромко. – Были там?
Пацанами, двадцать лет назад, кореш братика, тогда ещё совсем зелёный, полтора метра высотой, и один его деревенский дружок уплыли в юношеской дурной забаве на хилой лодчонке непростительно далеко – сами не помнят, как догребли до соседнего, далёкого селения. Прихваченные с собою яблоки пожрали давно, пойманную рыбку съели без соли в обед, костерок разведя. Увидели жильё и обрадовались терпкой пацанячьей радостью.
Решили пойти молочка попросить, но вскоре раздумали.
У кореша тогда уже были наклонности вполне очевидные: брать чужое, когда только можно, и пользоваться этим в своё удовольствие. Только в родной деревне его уже не в первый раз находили и наказывали нещадно: родной отец больше всех старался, не один кнут испортил.
А тут деревня чужая, посему кореш предложил лодку припрятать, а самим пойти поискать чего любопытного.
Решили, что пожрать в огородах нарвут, там же картошки в дорожку накопают, ну и, если будет везение, какую-нибудь важную вещицу без спросу прихватят.
Доползли до крайнего двора, но тот показался худым и неприветливым. В следующем собака надрывалась неведомо на кого. Третий глянулся, и пацаны выбрали себе ближнюю постройку: крепкую, но, судя по виду, для жилья не предназначенную.
Отломали в заборе доску, влезли, узкорёбрые, в образовавшуюся прощелину. Дверь в постройке оказалась неприкрытой, так туда и попали.
Качалась в солнечном свете тяжёлая пыль. Пахло дурнотно и крепко. Косы висели у потолка. Вилы, вниз черенками, топорщились у стенки. Лодка старая стояла на боку. Удила со спутанными лесками были свалены в углу. Тазы какие-то ржавые повсюду, печка с кривой трубой, а в дальнем конце – бреденёк старый и дырявый, давно им, видно, не пользовались.
– А это что за херня, – пнул кореш прикрытый рогожей то ли куль, то ли ещё что, в полутьме было не разглядеть толком.
Присел, рогожу приподнял и увидел мёртвого мужика с перерезанным горлом. Глаза раскрыты, рот раскрыт, и глотка – хоть ладонь запускай.
Дружок тоже подошёл глянуть, и упал на задницу, и был готов заорать, но кореш ему несколько раз кулаком засадил в бок и слегка отрезвил.
Тут во дворе зашумели, пацаны кинулись к щелям постройки, смотреть, кто там, и увидели, судя по всему, хозяйку. Она спокойно прошла мимо. Из иной, малой, сарайки вынесла зерна в тарелке, курам насыпала – те сбежались сразу же.
Следом муж появился, сказал хозяйке что-то, она кивнула и снова в малую сарайку ушла. Дверь за ней захлопнулась, а муж со двора исчез неприметно – в щель не разглядеть было толком, куда делся.
Тут пацаны и вылезли разом, кур спугнув и петуха растревожив. Оставили каждый в прощелине забора по лоскуту кожи с юных рёбер. Хотели ползти поначалу, но не сдержались и замелькали пятками до самой реки. Кинулись в лодку и погребли как припадочные до самого дома.
– От страха чуть не выли, – усмехнулся нам корешок и подцепил последнюю картошечку со сковородки.
– Неделю таился, – добавил он. – Потом не сдержался и отцу рассказал, что видел. Отец меня часто бил, но в тот раз я подумал, что не выживу.
Сознание потерял. Очнулся – мать стоит неподалёку и тоже бровью не ведёт. Меня водичкой полили, приподняли, и тут дед папашу сменил. Поленом херачил прямо по спине.
В общем, когда оклемался, мне сказали, что про соседнюю деревню нужно забыть. В двух словах объяснили, отчего так, и всё. Об остальном я сам позже понемногу догадался.
Мы с братиком молчали, ожидая продолжения: я с внутренним, неясным ещё раздражением, а братик с крепким любопытством.
– Деревня та во всей округе зовётся Воры́, – продолжил кореш. – А на карте прозвание её – Тихое. Она, правда, не на всех картах есть. Туда никто не ходит никогда, и даже толковой дороги к Ворам нет. При Советах не построили, а сейчас и не надо никому. К нашей деревне дорога уже заросла, что уж про них говорить. Наши деревенские на тракторе ездят по делам. А Воры – на лошадях, по своим тропинкам. У станционного магазина их встречают порой: кто-то из них приезжает за продуктами и берёт без очереди всегда, никто не перечит… И пенсии они по доверенности получают на все дворы сразу – в райцентре.
Наша деревня к Ворам самая близкая. Остальные – дальше. Но вообще о них здесь все знают, только никто не говорит вслух – так сложилось. Вроде как дурная примета. К смерти – поминать их.
Я слышал когда-то, что они тут уже лет… не знаю… сто, что ли… или двести живут. Это каторжный поселок, каторжане они бывшие. Пришли в своё время и поселились. И жили только дурными делами. А сейчас, наверное, уже и породнились все – они ж никогда с других деревень людей не принимали. Много их там теперь? Тридцать дворов, да? А раньше, дед нашёптывал мне как-то, побольше было. Церковь они не строили никогда; не знаю, кому они молились и молятся… Ну, ты знаешь, Валёк, кровавая порука крепче попа держит…
Братик медленно и несколько раз кивнул головой, раздумчивый и тихий.
– В другие времена здесь часто люди пропадали, – рассказал кореш. – В большую войну у нас находили зарезанных баб в ограбленных домах: и все на Воров кивали, когда говорили друг с другом; но если милиционеры являлись, сразу замолкали. Власти тогда всё равно о чём-то прознали и единственный раз к Ворам направили военную экспедицию. Каких-то мужиков оттуда забрали на фронт, но многие, говорят, попрятались в лесу, как волки. Короче, чуть ли не одни бабы и были в деревне. Не пожгли их тогда, а надо бы… так и живут теперь.
А в последние годы редко о них вспоминают… Лет семь назад по реке сплавлялась целая семья – вот тогда пропали три человека, так и не нашли. И года три тому – грибники сгинули, тоже втроём. Здесь уверены, что это Воры всё. Уверены и молчат. Участковый местный, который меня повязал, – он там ни разу в жизни не был… А может, и был, чёрт его знает…
– А может, это чепуха всё, – в тон корешу добавил я, ошалевший от всего этого несусветного рассказа.
– А может быть, и так! – неожиданно поддержал меня кореш и даже хлопнул по плечу, вполне дружелюбно. – Я там тоже давно не был, – добавил он и засмеялся.
Мы вышли покурить, и вокруг была нежная ночь, и комарья мало – в августе его всегда меньше, а то бы нас обескровили в лесу.
На другой день мы побродили с бреденьком, братик с корешом помахали удочками, я повалялся в песке, он воистину, как и заказано было, оказался горячим, белым и ласковым.
К вечеру, пожарив свежей рыбки, мы от души напились и много говорили, как я и предполагал, за тюрьму. Вернее, они говорили, а я слушал – но рассказы были забавны, и оттого все мы хохотали до изнеможения, особенно я. О Ворах забыли напрочь – по крайней мере больше вслух не вспоминали.
Следующим ранним, сырым и полутёмным ещё утром кореш договорился с соседом, и нас на тракторе, за несколько купюр, домчали, терзая кишки, до самой станции. Обнялись с корешком и расстались ещё до прихода электрички: трактористу надо было на работу, и так не раньше полдня ему предстояло вернуться.
Станция была неожиданно многолюдна. Поразмыслив, мы вспомнили с братиком, что сегодня понедельник: люд из местных деревень отправлялся в город немножко подзаработать кто где.
Несколько человек у платформы торговали молочком, ягодой, грибками, яблочками, свежей рыбкой – всё это, понятное дело, выставлялось для тех, кто проезжает мимо на электричке из одного города в другой; местных таким добром было не удивить.
– Купим мамке ягод, что ли, – предложил братик. – Тут дёшево всё, наверно.
Мы пошли на яркий запах лесной ягоды и, порадовавшись виду её, поискали глазами продавца, он стоял неподалёку – тот самый дед, у которого мы ночевали.
Я признал его по костистым рукам, а братик – по каким-то своим приметам, может, и по запаху.
– А вы здесь, голуби? – обрадовался дед. – А я думаю: куда делись, ушли ни свет ни заря. Постеснялись разбудить нас? Хозяйка встала, щей для вас наварила, пошла будить, а там пусто.
Мы молчали, разглядывая деда. У меня взмокли ладони.
– Ягод, что ли, хотите? – улыбался дед, удивляя хорошими зубами. – А я и угостить могу. Вот держите, – и он выдал нам бумажный кулёк, чуть отёкший красным соком.
Я отшатнулся было, но дед ловко подцепил меня, как крюком, костистым пальцем за рукав, притянул к себе и ягоды в руку вложил.
И с другого лукошка, зацепив одной рукой сразу три яблока, братику выдал.
– Спасибо! – сказал я.
– Бог спасёт, Бог спасёт, – отозвался дед.
Глаза его были добры и лучисты. В одном собиралась и никак не могла собраться мутная слезинка, словно старику было смертельно жаль чего-то.
Мы сидели в электричке и держали яблоки и ягоды в ладонях, не решаясь попробовать.
Станция отчалила и уплыла.
– Ну что, съедим по яблочку, – разговелся наконец братик.
Он вытер о рукав одно и дал мне. Вытер второе и надкусил сам. Брызнуло живым из-под зубов.
