Если это вообще могло случиться, то только так. Без предварительного намерения, без решения, очертя голову. Вера никак от себя такого не ждала. Не поверила бы, что это может произойти – уж по крайней мере не с Берзиным.

Но когда он заговорил сорванным голосом, давясь слезами, то словно бы перестал быть Берзиным, а превратился в какого-то другого человека, невыносимо близкого и дорогого. То есть не превратился, конечно. Просто со Славы, как отвалившаяся короста, слезло всё наносное, и Вера впервые увидела его по-настоящему. Сердце переполнилось, раскрылось ему навстречу, ну а всё дальнейшее было естественным развитием событий.

Когда взбудораженное тиканье наконец утихомирилось и стало ясно, что бомба не рванет, Вера по привычке начала разбираться в собственных чувствах.

Что же она увидела в его глазах, когда слезы вымыли оттуда победительную самоуверенность?

Что Слава – такой же подранок, как большинство людей. Даже в большей степени, поэтому для него особенно важно казаться неуязвимым и сильным.

И еще (чуднáя мысль): он ужасно похож на Маяковского. Тот тоже был высокий, с выпяченной челюстью и нахрапистыми манерами. Снаружи – ощетинившийся ёж, а внутри обостренная ранимость и беззащитность.

А вот прямо про Берзина:

Берзин – поэт? Смешно. Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик.

Волосы растрепались, глазами хлопает – ресницы длинные и светлые, как у младенца. Понял, что обесчестил невинную деву, и перепугался. Не того, чего следовало.

Она хихикнула. Всегдашнюю эйфорию, приходящую после приступа, усугубляла пьянящая жизнь: теперь я настоящая женщина! Не инвалид, не весталка поневоле!

И дело не только в этом. Вере открылась некая головокружительная истина. До сих пор несовместимость мины замедленного действия и занятий любовью представлялась ей непреложной аксиомой. На самом же деле всё ровно наоборот!

Вера только что изобрела потрясающую формулу. Любовь + Опасность Смерти = Высшее Наслаждение. Да, да! Самая острая, самая полная жизнь, квинтэссенция жизни именно что «бездны на краю». Когда каждое объятье может оказаться последним. Если заниматься любовью, то только так. Или вообще никак. Нельзя же это сводить к воздействию закона трения на нервные окончания!

Слава, который, видя ее улыбку, понемногу расслабился и осмелел, вдруг отдернул руку.

– Ты чего? Тебя не трогать, да?

А это Вера нахмурилась от новой мысли, неприятной.

Неужели в ней заговорила латентная суицидальность? Вот уж никогда бы про себя такое не подумала.

Еще больше она расстроилась, сообразив, что думает лишь о себе и собственных переживаниях. Она, значит, будет искать наслаждения в аравийском урагане и бездны на краю – и в конце концов однажды допросится. А что тогда будет со Славой?

– Трогай, трогай, – сказала она, пристально глядя на него.

Голос, который был мудрее и взрослее Веры, сказал ей: «Когда любят, делят опасность пополам. Это нормально».

«Но ведь он, в отличие от меня, об опасности не знает? – возразила она голосу, гладя Славу по волосам. – Это несправедливо».

«Зато милосердно. Милосердие не бывает справедливым».

А всё же осталось ощущение, будто она обнаружила в себе что-то новое и, кажется, нехорошее.

Неприятные открытия на этом не кончились. В тот же день, пока Слава вел сложные телефонные переговоры с секретаршей, чтобы она переделала назавтра весь его график и освободила день, отправилась Вера в кафе – поболтать с гостями, а заодно проверить, приметили ли ушлые старушки, что она уединилась с работодателем в квартире на целых два часа. В принципе, это ее личное дело, но все же лучше было соблюсти конспирацию, а то потом замучаешься на вопросы отвечать и добрые советы выслушивать.

Встретила Марью Прокофьевну, восьмидесятилетнюю петербуржанку, всю в слезах. Спросила, в чем дело. Оказалось, у той умирает кошка Катя, семнадцати лет от роду, то есть, по-кошачьему, примерно того же возраста, что хозяйка. Утешить Марью Прокофьевну Вера не могла, но хоть поплакала с ней заодно. Потом, умывшись, выходит из туалета и слышит, как директор с главной медсестрой-француженкой, малосимпатичной особой, разговаривают.

Медсестра, старая сушеная дева, довольно громко сказала:

– Как же эта маленькая ханжа (petite cafarde) возбуждается при виде слез и страдальцев! Будто вампир при виде крови.

О ком это они, интересно, подумала Вера. Люк со смешком в ответ:

– Это называется «отзывчивость русской души». Читайте Достоевского. На фрейдистском сленге – «либидозность эмпатического типа».

Тут Вера догадалась, что это про нее, и была потрясена. Обиделась, как дитя, которое впервые узнало, что его, о ужас, не все на свете обожают.

Вера, конечно, и раньше видела, что главная медсестра ее терпеть не может. Вечно говорит всякие вежливые гадости – это такое сугубо французское искусство хамить, не выходя из рамок изысканной учтивости. «Не угодно ли госпоже доктор объяснить мне, что она тут написала – это по-французски или по-русски?». «Госпожа доктор полагает, что это хорошая идея – хлопать дверью во время занятий по медитации?». За что старая злыдня ее невзлюбила? Вероятно, за то же, за что все старые злыдни не выносят молодых, красивых девушек.

У Люка тоже были причины иметь на Веру зуб.

Призовой самец, султан балтийского гарема, сделал к ней несколько подходов – как тяжеловес к штанге. Первая попытка была незамысловатой, почти ленивой.

Еще в мае, на коктейле для персонала по случаю чьего-то дня рождения, Шарпантье подошел с бокалом.

– Поговорим как коллеги-медики. Вы молодая, здоровая женщина в периоде острой гормональной активности. На любовные свидания не ездите, к вам тоже любовник не приезжает. Этот целибат долго продолжаться не может, он противоречит природе. – Болтовня была легкой, как бы шутливой, но цепкий взгляд свидетельствовал, что это не просто трёп. – Кроме меня тут функционирующих мужчин нет, я абсолютный монополист по части предоставления секс-услуг женскому населению резиденции. Все равно рано или поздно у нас это произойдет. Под воздействием лишнего бокала или просто под шальное настроение. Так что же терять время? Многого от меня не ждите, я человек легкомысленный, особенно в любовных отношениях. Однако высший уровень удовлетворения гарантирую. Побочных эффектов минимум: легкое головокружение, дневная сонливость, приятная эйфория.

Прямо как в кино, подумала Вера. «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен».

И всё же звучало это не нагло. Люк вроде как пародировал пошлое приставание, разыгрывал записного ходока, то есть давал возможность всё обратить в словесную игру. Так Вера и сделала. Зачем обижать человека, с которым целый год жить и работать?

– Лишний бокал мне не грозит, потому что вина я не пью, – весело улыбнулась она. – Значит, придется подождать шального настроения.

Ну, он и отъехал.

Это она тогда еще не знала его как следует. Потом-то неоднократно наблюдала в действии. Люк обслуживал если не весь cheptel baisable «Времен года», то значительную его часть, причем этот сектор своей жизни как-то очень ловко совмещал со служебными обязанностями, избегая трений и скандалов. Немолодые дамы вроде главной медсестры и низший персонал из Прибалтики были главным лужком, на котором он пасся. В харассменте или использовании служебного положения директор, кажется, грешен не был. Старые девы были только рады его вниманию и, как ни странно, не ссорились между собой. Этот разряд женщин, по Вериным наблюдениям, вообще мало требователен в любовных отношениях. Относительно чистоты успеха, которым Люк пользовался среди приезжих санитарок и уборщиц, у Веры сначала было сомнение – все-таки они на коротком контракте и зависят от расположения начальства. Но нет, своего положения Шарпантье все-таки не использовал. Да и не было в том особенной нужды: видный мужчина, обаятельный, даже блестящий – Ален Делон с Бельмондо в одной упаковке.

Со своими царственными повадками и седой шевелюрой Люк походил даже не на быка-производителя, а на главу львиного прайда. Но первому впечатлению доверять не следовало. Он не был львом. Если хищником, то не из крупных. Потому что, как заметила Вера, всегда выбирал добычу по зубам, без риска. Например, никогда не связывался с замужними сотрудницами. И не клеился к дочерям и внучкам стариков, хотя некоторые гостили во «Временах года» подолгу.

После первого поползновения он еще несколько раз, обычно во время танцев или какой-нибудь вечеринки, все так же шутливо интересовался, не созрела ли Вера для приятного приключения.

– Зрею, – неизменно улыбалась она, и в его глазах сразу что-то гасло. Или, наоборот, зажигалось тусклым, матовым светом?

Специалист он при этом был первоклассный. Вера очень многому у него научилась. Главное правило Люка Шарпантье: директор мезон-де-ретрета должен всё знать, всё уметь и во всем разбираться, до мелочей. В медицине, психологии, кухне, электричестве, водопроводе, финансах и так далее. Потому что резиденция – это корабль в автономном плавании, и ты здесь капитан, отвечающий за всё и за всех. Не было ни одного вопроса, по которому Люк не мог бы дать исчерпывающей консультации.

Пожалуй, единственным местом, куда он никогда не заглядывал, была палата Мадам. Когда-то он объяснил Вере, что судьба несчастной старухи, прежнего директора резиденции, вызывает у него суеверный ужас. И вместе с тем Люк испытывал к Мадам какое-то болезненное любопытство. Зная, что Вера часто бывает у своей соседки, часто выспрашивал, как там и что.

В общем и целом Вере казалось, что Шарпантье неплохо к ней относится, даже симпатизирует, причем не только в кобелином смысле.

Тем сильнее ее задела его насмешливая реплика про «либидозность эмпаптического типа». В переводе на нормальный язык это означало, что, по мнению директора, Веру сексуально возбуждает лишь то, что вызывает сострадание. То есть, посвятить свою жизнь уходу за старыми и немощными она решила из сладострастия.

Какая несправедливость! Какая гадость!

Злословящим коллегам на глаза Вера не показалась, переждала, пока уйдут. Потом некоторое время страдала от незаслуженной обиды, после чего, как часто бывало, природная объективность и требовательность к себе заставили взглянуть на дело с иной стороны.

Вера вдруг спросила себя: «Стало быть, старая грымза говорит про тебя пакости, потому что ревнует к твоей молодости и небесной красоте? А Люк ей вторит, потому что ты ему не дала? Только и всего? Нет, милочка. Это у тебя защитная реакция, боязнь посмотреть правде в глаза».

В кафе она так и не зашла. Сидела в укромном уголке, за пальмами в оранжерее, и занималась самоанализом, вернее предавалась самоедству, что в сущности одно и то же.

Когда про тебя говорят плохое за глаза – это повод не для обиды, а для обдумывания. Раньше, когда движение «Счастливая старость» только набирало обороты, Вера частенько рыскала по блогам и форумам: что люди о нас пишут? И прямо до слез обижалась, если кто-нибудь писал бяку – мол, девочки и мальчики просто хотят попиариться, рисуются своими благодеяниями или еще что-то. Бывало, что и сердито отвечала незнакомым хулителям. А потом поняла, нет у нее права с ними собачиться. Это все равно что подслушать разговор у чужого окна и полезть с улицы через подоконник с претензиями: что-де за чушь вы тут несете! Не нравится – не слушай, топай своей дорогой. А обижаться следует, только если кто-то осознанно хотел тебя обидеть. Если же ты случайно узнала, что тебя ругают, прежде всего задумайся – справедливо или нет.

Вера задумалась – и здорово расстроилась.

«Старая мегера, очень возможно, права. Жалеть людей мне действительно нравится. Потому-то я и занялась российскими домами престарелых. Старики, которые доживают там свой век, жалостны до невозможности. Именно поэтому мне так не понравились „Времена года“, когда я сюда приехала. Вроде бы всё здесь чудесно, а ощущение какое-то не такое. Вот она, причина: здешних не жалко. Ну, то есть, если больные, то жалко – но как бывает жалко всякого больного человека. Старикам тут хорошо, они счастливы. И оттого в работе нет драйва. Без сострадания, как без бензина, мотор не заводится…»

Это открытие ее прямо убило.

Подумала еще – пришла к выводу, что и Люк со своей сволочной либидозностью, наверное, тоже прав.

Почему Берзин, которого она раньше никак не числила объектом желаний, вдруг стал ей мил и дорог – до такой степени, что она сама повесилась ему на шею и чуть не умерла от восторга? Да потому что ее пронзила жалость! Сработала как афродизиак! Пока Берзина жалеть было не за что, он как мужчина ее совершенно не трогал. Но стоило ему надавить на слезную железу, подставить беззащитное брюшко, и она с урчанием кинулась на добычу.

Вера всегда думала про себя, что она личность сложная, даже незаурядная, а на самом деле ларчик просто открывался! Она не великодушная и не отзывчивая, она эмоциональный вампир, питающийся состраданием…

Таким манером Вера потерзалась минут пять или десять, а потом взглянула на дело иначе.

«Стоп, Коробейщикова, – сказала она себе. – Давай-ка без мазохизма. Пускай твое топливо – жалость и сострадание. Но ведь не жестокость же! Не жадность! Может быть, хороший человек только тем и отличается от плохого, что он заводится из-за хороших вещей, а плохой – из-за плохих? Ну о’кей. Стало быть, таково мое внутреннее устройство. Я правильно себя чувствую, когда жалею людей и помогаю им. Это делает меня счастливой? И слава Богу!

Даже если я получаю эротическое удовольствие, испытывая к мужчине жалость, это мое личное дело. Людей судят по их поступкам, а не по тайным мотивам и мыслям, так? Почему же не применить это правило к самой себе? Я должна чувствовать себя виноватой, если я сделала что-то плохое или могла, но не сделала что-то хорошее. А остальное себе можно и простить. Как говорится: „Parce que vous le valez bien“».

Она вернулась к Берзину, и он гордо сообщил, что «отжал» целых два свободных дня, такой роскоши он себе не позволял десять лет.

Формула экстаза на краю бездны была опробована вновь и сработала еще могущественней, чем в первый раз. Может быть, из-за того, что они никуда не торопились, и у Веры была возможность прислушаться к ощущениям. Между прочим, жалости к любовнику она теперь не испытывала, и это ей нисколько не мешало, так что с либидозностью, вероятно, Люк промахнулся.

В какой-то миг кровь в задней части головы забурлила так, что Вера подумала: «ВСЁ! СЕЙЧАС УМРУ!». Ужас и наслаждение вспенились гейзером, и она действительно умерла – во всяком случае, на несколько секунд. Но потом воскресла. И сказала себе: doucement, идиотка, не превращайся в камикадзе.

Лежала в «позе трупа», регулировала дыхание, а Берзин лез с нежностями, мешал инвалидке вернуться к жизни.

Вечером, когда легли спать, он, обжора, опять стал подкатываться, но Вера повела себя благоразумно. При подобном обороте жизненных обстоятельств умирать ей совсем не хотелось.

– Всё, – сказала она, отодвигаясь. – Продолжение завтра. Или даже послезавтра.

Мысли у нее в голове были неромантические. Надо на консультацию к кардиологу, думала Вера. Объяснить ситуацию, пусть пропишет таблетки – принимать перед plaisirs d’amour. Не может быть, чтобы у французов не было на этот случай какого-нибудь хорошего средства. Ну его на фиг, край бездны. Обойдемся без экстрима.

Но Берзин понял ее слова по-своему и страшно оскорбился.

– Знаю я эти женские хитрости! Ты боишься, что у меня наступит пресыщение! Хочешь водить на поводке – то дашь погрызть косточку, то не дашь, да? Чтоб мужик всегда был в полуголодном состоянии. Женских журналов начиталась, дура?

– Ну вот, получил свое – и я уже «дура», – засмеялась Вера, потому что он очень смешно злился. – Правильно меня бабушка предупреждала: все ихние нежности до первой постели.

– Эх ты, – горько сказал Берзин. – Я тобой никогда не наемся! Хочешь, вообще к тебе приставать не буду? Для дур ведь это – главное доказательство любви, да? На, гляди. Кладу между нами меч.

Положил посреди кровати ее тапок, сам сложил руки на груди и зажмурился.

Нет, правда, в нем что-то было от поэта. Это ей нравилось еще больше, чем то, что он подранок. Когда под внешним мачизмом скрывается нежная душа – это очень эротично. Она даже протянула руку, чтобы его погладить, да вовремя вспомнила про кардиолога. Так сказать, чувство ответственности возобладало над животным началом.

– Завтра, – сказала она, прикинув, что может быть, удастся попасть на прием прямо утром – у Веры завелись хорошие знакомые в университетской клинике. – Излишества опасны для здоровья.

– Ну завтра, так завтра. Спи.

Он приподнялся на локте.

– А ты?

– Посмотрю на тебя немного. Этого ты мне запретить не можешь.

– Чудак! Я же так не усну! – сказала Вера, но отлично уснула, сама не заметила.

Первую половину следующего дня они провели поврозь. Вера не объяснила, зачем едет в клинику – сказала, что по делам и что он ей будет только мешать.

– Лучше побудь с отцом, после обеда съездим куда-нибудь, а вечером я тебе сделаю маленький сюрприз.

Он хитро улыбнулся и сразу со всем согласился. Бабушка по папиной линии, кладезь народной мудрости, учившая маленькую Веру женской науке, была права, когда говорила: у мужиков одно на уме.

На самом деле Вера имела в виду совсем не то, о чем подумал Слава, а нечто диаметрально противоположное. Если не удастся попасть к врачу, в качестве утешения она покажет Берзину одно волшебное место, которое недавно обнаружила, исследуя замок. С чердака через маленькую дверь можно по спиральной лестнице подняться в открытую башенку. Бог весть, для чего ее построили. Может быть, там когда-то стоял телескоп – на звезды смотреть. Вид оттуда потрясающий. Если ночь выдастся звездной, это будет нечто. А площадка крошечная, стоять вдвоем можно только обнявшись. По-своему, не хуже секса. Вот и проверим, какой из Славы поэт.

Знакомый кардиолог принял ее во время своего «кофейного перерыва», en amie, то есть бесплатно. Вник в проблему. Повздыхал. Сказал следующее.

Таблеток, регулирующих ритм сердцебиения, сколько угодно, и технически задача выполняется легко: пульс не участится и давление не подскочит, если принять за полчаса до секса пилюлю. Не очень романтично, зато надежно. Хуже другое. Искусственная регуляция кровообращения, скорее всего, затормозит сенсорные и эмоциональные ощущения, а это значит, что любовь не даст удовлетворения. Впрочем, сказал кардиолог, он в этой сфере не специалист и, прежде чем выписать рецепт, проконсультируется с сексологом. В конце беседы доктор вдруг обнял Веру и поцеловал – не на французский лад, когда едва касаются друг друга щекой, а по-настоящему. «Бедняжка Вероник», – и побежал к пациентам.

Но она себя бедняжкой совсем не чувствовала. Что ж, совместить разумность с счастьем – задача трудная, а может быть, и вовсе неразрешимая. Для Веры эта концепция ничего принципиально нового собою не представляла.

Заодно, раз уж была в Руане, она позвонила профессору Санлису, с которым познакомилась на конференции по возрастным нарушениям памяти, и опять повезло: у мэтра нашлось полчаса свободного времени.

Вера расспросила его о современных методах лечения антероградной амнезии. Оказывается, способы существуют, и довольно эффективные. Например, с использованием амобарбитала, когда подавленные воспоминания вызывают из глубин памяти во время искусственного сна. Во Франции, правда, амобарбиталовый метод не применяют, придется везти Эдуарда Ивановича в другую страну. А здесь можно попробовать гипнотические сеансы – в Кане имеется превосходный специалист.

Во «Времена года» Вера неслась на ста тридцати, не терпелось поделиться с Берзиным обнадеживающими вестями. Взбежала по лестнице на третий этаж, что вообще-то ей было противопоказано. Слава сидел у стола, быстро тыкал пальцами в экран коммуникатора.

– Наконец-то! Чего ты так долго? Я заждался сюрприза.

Он, кажется, тоже приготовил сюрприз – чутким обонянием Вера уловила легкий аромат духов. Она в парфюме не разбиралась, но, судя по тонкости букета, это было что-то сложное и дорогое.

И хоть духами Вера не пользовалась, а все равно было приятно. Надо же, раздобыл где-то. В Довиль сгонял?

– Знаешь, я не душусь. Из принципа. Кому нравлюсь я, тому понравится и мой запах, – сказала она, улыбаясь, чтоб он не обиделся.

– Знаю. Поэтому духов тебе не дарю. И сам перестал одеколоном пользоваться. А чего это ты вдруг?

Странно. Вера потянула носом воздух. Точно парфюм!

– Кто-нибудь заходил?

– Нет. Я тут все время, как дятел, по кнопкам стучу, письма и эсэмэски рассылаю, с извинениями. За отмененные встречи.

И Верино оживление сразу сникло. Он что-то от нее скрывает. Вернее, кого-то. Дорогими духами в мезоне пользуются только богатые старухи, у женщин из персонала нет таких денег. Или здесь побывал кто-то со стороны?

Хотела спросить напрямую, но не стала. Сочла ниже своего достоинства. Ну и вообще – что за пошлая сцена! «Ты был с женщиной, не ври мне, я чувствую запах!» Телесериал какой-то.

Настроение совсем испортилось, когда Берзин отнесся к ее предложению насчет Эдуарда Ивановича безо всякого интереса.

– На кой это надо? Сейчас мучаюсь только я, когда его вижу. Сам-то он вполне доволен. А вернуть ему память, что будет? Опять начнет квасить по-черному и в стенку врежется? Нет уж, пусть муха сидит в своем янтаре.

Кто же тут у него был? И, главное, зачем скрывать? Вдруг ей неудержимо захотелось сказать ему какую-нибудь гадость.

– Ну, это ты как хочешь. Твой отец. А я с тобой давно собираюсь поговорить на другую тему…

– Ссориться будем, – обреченно изрек Берзин. – По тону чую. Валяй, руби.

Но Вера колебалась. Будучи девушкой начитанной, она знала, чем обычно заканчиваются ссоры между любовниками, если неподалеку кровать, и попадать в эту засаду не собиралась.

Очень кстати на столе зазвонил внутренний телефон.

– Нет, на рецепции видели, что я вернулась и теперь всё время будут дергать. Говорить будем не здесь.

– Что, опять к мумии? – приуныл Слава. – Ладно, пойдем.

Они стояли в палате у окна. Мадам мерно свистела в свою дыхательную трубочку. Аутиста в палате не было – в это время он всегда обедал.

– Знаешь, я всё думаю про мезоны, которые ты начал строить в Подмосковье, и мне эта затея решительно не нравится.

Берзин, как и следовало ожидать, моментально напрягся.

– Почему?

– Потому что получается обычная российская история. Хотели как лучше, а вышло, как всегда. Одна показуха! Я буду болтать по телевизору о том, как наш фонд обеспечивает пенсионерам достойную старость, а на самом деле места в мезонах достанутся богатым или привилегированным. Этой публике и так живется неплохо! Я создавала движение не для них.

Сомнения ее действительно мучили уже давно, но сейчас, под влиянием раздражения, картина вдруг стала предельно ясной, и сами собой нашлись точные слова.

– «Счастливая старость» – это общественное движение, оно для всех. А твоя «Счастливая старость» – закрытое общество акционерного типа. Закрытое от тех, кто беден и одинок. Я в твоей затее участвовать не буду!

Она горячилась, а Берзин был сама рассудительность.

– Конечно, акционерное общество, а ты как думала? Я не благотворитель, я делотворитель. Я хочу построить бизнес, который приносит не только общественную пользу, но и прибыль. Мы создаем не богадельни, а рентабельные предприятия социального профиля. Знаешь, я не верю в подачки и халяву!

– Ты хочешь сказать, что не веришь в великодушие и бескорыстие.

– Ника, солнышко, да пойми ты: обустроить один маленький островок райской жизни для стариков – не проблема. На это спонсоры найдутся. Но это будет даже не остров, а так, кораблик счастья посреди океана беды. Милое дело, но мелкое. Годится для благодушного капиталиста среднего уровня – самомнение потешить. Но меня интересуют задачи глобальные. Не кораблик и не островок, а материк! Мне нужно обеспечить счастливую старость всему населению Российской Федерации, а в перспективе – и сопредельных республик. Голой благотворительностью такую махину не сдвинешь. Нужно создавать самопитающуюся систему.

Поэтическую метафору про кораблик счастья Вера оценила и немного смягчилась. Но недостаточно, чтобы позволить Берзину ее заболтать.

– Что ж, выполняй масштабные задачи. Осушай океаны, создавай рентабельные дома престарелых. Но мне с тобой не по пути. Буду искать партнера, который поможет мне построить такой корабль, где все будет по-человечески, без туфты. Может быть, люди на него посмотрят и захотят построить такие же.

Замолчали. Но Вера видела, что разговор не окончен. Слава осмысливает новую информацию, процессор гоняет мегабайты туда-сюда, сейчас выработает новый алгоритм.

– Я правильно тебя понял? – Он сосредоточенно прищурился. – Ты согласишься участвовать в проекте, если я профинансирую твой «счастливый кораблик»? В смысле, выделю средства на то, чтобы ты устроила мезон по своему усмотрению, на полном попечении Фонда? О’кей. Если таково твое условие, я согласен. Составь план, прикинь бюджет. Разумеется, реалистичный – без джакузи и мраморных фонтанов. Давай договоримся, что у нас с тобой будет все в рамках разумного.

Верина теория обид дала трещину. Вот ведь человек совсем не хотел ее оскорбить, а она пошатнулась, как от удара. Ах, в рамках разумного?

– Знаешь, Берзин, лети-ка ты в Москву, – сказала она тихо, деревянным голосом. – Тебя там ждет планов громадьё, размаха шаги саженьи. В рамках разумного у нас с тобой ничего не получится. Ищи себе другую подругу жизни.

– Чего-то я не понял… – опешил он. – Объясни.

– Если надо объяснять, то не надо объяснять, – повторила Вера формулировку, не вспомнить где вычитанную. И потом всё время молчала.

Говорил Берзин. Убеждал, сердился, даже пару раз несвойственным для него образом срывался на крик, но оглядывался на больную старуху и понижал голос.

Обжег яростным взглядом Эмэна, который, скрипнув дверью, безучастно сел на свой обычный стул и даже не повернул головы на Славино шипение.

– Господи, да скажи же что-нибудь! – сдавленно просипел Берзин. – Что на тебя ни с того ни с сего нашло?!

Вера молчала не из упрямства и не для того, чтобы его еще больше разозлить. Ну как ему объяснишь, что их отношения в «рамки разумного» не втиснуть? Или разумность, или счастье. Спросите у кардиолога.

В конце концов Слава рассвирепел и совсем по-детски топнул ногой. Бросился вон из палаты, на прощание обозвав «упертой стервой» и послав туда, куда джентльмены дам не посылают. Опять вышел парадокс: теперь-то он явно хотел сказать обидное, а Вера не обиделась.

Через полминуты, не больше, на стоянке взревел мощный мотор, а это от шато метров полтораста, и еще с третьего этажа надо было спуститься. Вот ведь поэтический темперамент.

– Вы извините, – сказала Вера аутисту по-французски. – Все ведут себя так, будто вы не существуете. Или лежите в коме, как Мадам. А я подумала, вдруг вы все-таки и слышите, и понимаете?

Эмэн не вздрогнул, когда Слава хлопнул дверью, не пошевелился и теперь. Он сидел, положив ладонь на лицо старухи, и будто вслушивался в какие-то одному ему внятные звуки.

Вера уныло побрела к двери. На всякий случай сказала: «оревуар, мсье-дам», следуя смешной французской традиции, согласно которой нужно сначала обращаться к мужчине, а потом к женщине.

Ни «мсье», ни «дам» ее оревуара, естественно, не услышали.