ОЗЕРО ЧУДЕС

Он шел из Вифании в Иерусалим. А куда шли мы? Мы не шли, мы ехали. Долог был наш путь. О, земля наших предков, о. Она побуждала к эпическому размаху, к дыханию ровному и мощному, как этот ветер с моря, к простоте. О, медлительность и изящество, о, ленивое величие, неторопливость видавшего и познавшего вся, о, горы, горы. А нам нужно было попасть в Тверию, а были мы не в ней. В Тель-Авиве, в Иерусалиме, на краю и в середине земли. Мы ехали много дней, путь наш лежал в Тверию, там подружка наша, Катька, ждала нас. Нельзя было не приехать, нет.

О Марго! Тебе посвящаю я эти строки, не оттого, чтобы это было очень красиво или что я ощущаю себя великим творцом миров, которые снятся пятнадцатилетним девочкам в ночь на среду и пятницу, сбывается всегда, но оттого, что долог был наш путь, полон предчувствий и упований, забегая вперед – несбывшихся. Жажды… мы-то знали чего, мы-то знали… но о том положено у человечков молчать. Почему-то и твоя беспокойная фигура маячит где-то рядом, над левым локтем или даже несколько выше, под левой бровью, если долго вести от нее перпендикуляр в юго-восточном направлении, как раз в той точке, где линия встретится с вот уже третий день подряд мокнущей там пальмой, твоя, Мишка Ш-ш (палец к губам), повторюсь, подвижная и беспокойная фигура, а вот твоей возлюбленной о Господе жены, нет, ее что-то не видать пока в этом подмокшем, продрогшем мире. Она появится потом, мелькнет за его пределами, в самом конце нашего недолгого повествования, ибо светлое у ней было лицо, когда она повстречала нас в Тверии. Встретила и уложила спать.

Мы ехали день за днем, и мне надоело уже столько раз повторяться, но что-то никак не получалось доплыть. Я устала, Марго. И я.

Мы вышли наконец к Средиземному морю, тот душный пустой бесплодностью своей день, этот кофе, кофе, кофе, ты знаешь, я ж, по правде говоря, его ненавижу, горечь и тьма судеб сокрыта в теплой болотистой жиже (в жиже судеб!), но море подарило нам наконец себя – и духота растворилась. Оно было дитею, вечным, синее, чистое, простое, мы пили его прозрачные светлые воды, напиться было нельзя, пили с колен, лбом, носом, глазами, нежные пузырьки скользили по истертым солнцем в наждак щекам, вискам – смягчая. Растворяя истерзанность и бездомность. Теперь солнце светило мягко, накануне ухода, и стало совсем тепло.

– Топись – не хочу, – засмеялась Анька.

– И я тоже, – не расслышала Лиза.

– Я говорю, что хочется остаться навсегда в этой воде.

– Почему она как будто несоленая?

– Средиземное море. Пресное, помню еще со школы.

– А я что-то не помню…

– Так ты раньше закончила, тогда этого не проходили. Тайна была, государственная. А у нас уже перестройка, гласность.

Аня хохотнула. Лиза улыбнулась в ответ, но словно против воли.

– Что-то я устала, пойдем посидим.

Они немного отошли от воды, почти упали в песок. За день он сильно нагрелся, но не жег. Анька хотела было совсем раздеться и раздумала – ветер. Все-таки конец декабря. Осталась как была, только куртку сбросила и пересела на нее.

Неподалеку играл в надувной мяч мальчик, маленький, белокурый. Он бил по мячу ногой. Мяч отлетал, ветер подхватывал его и нес. Мальчик бежал за мячом, догонял с победным криком. Почти заглушаемым морем. Родители его, уже не молодые, сидели поодаль, под деревянным навесом, лениво смотрели на сыновьи игры, беззвучно переговаривались о чем-то. Лиза тоже скинула темную кожаную куртку, сняла белый свитер, бросила рядом, закурила, закрыла глаза.

– Хорошо, что мы все-таки дошли сюда.

– Здесь совсем по-другому и почему-то теплей.

– Море.

Целый день они слонялись по городу и вот теперь вышли случайно сюда, ориентируясь по запаху, бодрому ветру – после душного города море показалось отдохновением и счастьем. Они долго сидели молча, глядя на воду, на взлетающий мяч, какие-то прибрежные постройки, на небольшой порт с силуэтами катеров. У Лизы были темные волнистые волосы, короткие и жесткие, и такие же темные, с прозеленью глаза. Смуглое лицо ее выглядело уставшим, почти больным. Анька казалась гораздо моложе. Волосы торчали ежиком, отливали рыжим и так сильно отсвечивали на солнце, что и глаза казались сейчас рыжими. Хотя вообще-то были голубыми.

Солнце уже догорало, ветер подул крепче – сильно запахло водорослями. Вечер ложился наземь, мягкий, тяжкий, южно не свой. Грудной морской шум не перебивал всей этой жаркой мерной тишины. Впереди на косе загорелись первые огни.

– Всегда они почему-то красные на море.

Лиза не ответила.

– Ты знаешь, – Анька вдруг перешла на шепот, – мне иногда кажется, что мы не одни. Все, кто жил на этой земле, живы.

– Конечно, – Лиза тоже ответила совсем тихо.

– Нет, я не про бессмертие душ. Я про то, что они вообще никто не умер!

– В смысле? – с легким вздохом спросила Лиза, кажется, ей совсем не хотелось говорить.

– Ну, они тут. Где-то живут, – упрямо продолжала Аня. – В деревушке какой-нибудь далекой, в городе, в синагогах, пустыне – всюду! И живы все. Авессалом с густыми, тяжелыми волосами, такой красивый, коварный. Езекия, маленький, сухонький, не ходит, а бегает, но зато очень благочестивый. «Как журавль, как ласточка издавал я звуки, тосковал, как голубь…» Иоанн Предтеча в шкурах, заросший, суровый, а в глазах – кротость, небо.

Лиза молчала.

– Мы шли сейчас, и мне все время казалось, они здесь, в той же толпе, такие простые и великие все, даже грешники. И Петр тоже где-то тут рыбачит, вспыльчивый и прямой. И Иоанн, ласковый, веселый, совсем молодой. Все, все рядом, совсем близко… страшно.

– Почему же страшно? – до сих пор Лиза слушала, прикрыв глаза, упершись подбородком в согнутые колени, но теперь взглянула на Аню, вытянула затекшие ноги, снова потянулась за сигаретами.

– Ну, что они живые. Ведь на самом деле их давно нет на земле.

– Да, – снова согласилась Лиза.

– Иногда я от этого плачу, – Аня усмехнулась, взглянула на Лизу, но та не смеялась и печально смотрела на почти беззвучное сейчас море, медленно курила.

– Я плачу, что все так раскрыто и мы так чудовищно раскрыты друг другу, как малые дети. У нас нет друг от друга никакой защиты. И этот мир, холмы, песок, пальмы, трава тоже раскрыты… нам. Но и мы перед ним обнажены.

– Иногда мне тоже так кажется. Только все это… больно, – вдруг откликнулась Лиза, совсем другим голосом, но все так же не оборачиваясь.

– В том-то и дело. Оттого, что мы так близко и мир такой бесконечный, таинственный, вот эти рыбы, например, которые медленно плывут сейчас там, абсолютно немые, в абсолютной тишине. Горы, птицы над ними и эти веточки, высохшие от жары.

Аня провела рукой по торчащим из земли сухим коротким веткам.

– Вот мы сидим тут, и все это как бы… проходит сквозь сердце.

– Может быть, это потому, что мы на такой земле?

– В Израиле? – Анька села на корточки. Взглянула в сторону далеких зеленых гор.

– Прости, я вернусь сейчас, пойду поищу, где здесь туалет, – Лиза подняла с песка черный рюкзак и ушла в светлый сумрак. Аня подняла оставленные ей сигареты, понюхала и положила обратно, на свитер.

Солнце уже подобралось к самому морю, спокойным пламенем крася песок, воду и неотвратимо спускаясь все ниже, за горизонт. Полутьма, подступавшая сзади, глубокая, мягкая, делала рябь моря серебристой. Семейство с мальчиком засобиралось, мальчику велели сдуть мяч, и он изо всех сил давил на него руками, направляя воздух себе в лицо. Ветерок из мяча тормошил ему челку, и мальчик смеялся. Наконец все трое двинулись в город. Грузный папа, под стать ему круг-лая мама, скачущая вокруг худенькая фигурка. И без того безлюдный пляж стал теперь совсем пустым.

Лиза вернулась быстро.

– Нашла?

– Да, там, в конце пляжа, – она махнула рукой. Опустилась на землю.

– Знаешь, я ведь всегда верила в Бога, – заговорила она спокойно и вместе с тем оживленно, глядя Ане прямо в глаза, словно угадав, куда ведут все эти Анькины разговоры.

– И в детстве?

– Да. Совсем еще девочкой я молилась. Когда никто не видел. Вставала на колени и молилась, своими словами.

– Своими словами?

– Да, но они были те самые… чтобы только простил!

– И все это тайно?

– Да, обычно по ночам, когда все ложились спать, мама и бабушка, а у меня был такой свой закуточек за шкафом, даже не помню, сколько мне было лет. Может быть, пять… или девять. И я молилась там тайком, но никогда ни о чем не просила.

– Как это?

– Это было совершенно невозможно, у Него попросить, я не понимала, как это возможно вообще. И всегда говорила только: «Прости, прости меня, только прости!» – Лиза печально взглянула на Аню.

– Как это здорово! Я так рада! – внезапно Аня вскочила, схватила куртку, точно собираясь бежать. Лиза непонимающе подняла голову, и Аня также резко села обратно.

– Рада, что это было у тебя с детства, это ведь такой дар, милость! Люди не могут обрести веру годами, и я тоже, совсем не сразу. Как я мучилась, Господи! Как все больше хотела… уйти, свести счеты.

– А сейчас?

– Сейчас уже, конечно, не так… Хотя все равно бывает… Накрывает! И опять не могу, не могу выдержать, не умещается… – Аня вдруг стала запинаться. – Хочу хотя бы ослепнуть иногда, оглохнуть.

Она обхватила голову ладонями.

– Ослепнуть? Оглохнуть? – глаза у Лизы расширились. – Но почему?

– Потому что очень часто я не знаю, как со всем с этим жить. От жалости ко всем, от этой красоты невозможной, боли. Как можно все это видеть и… жить?

– Видеть что?! – никак не могла понять Лиза.

– Да все! Людей, камни, песок, пальмы, море вон, железки в порту, и как огни мерцают, и страдание чужое, слезы, но и смех, счастье – он слепит и дразнит этот мир! Этот мир Божий.

– А меня не дразнит уже очень давно, – медленно произнесла Лиза.

– Даже сейчас?

– Да, конечно… мы в таком месте. Немного, наверное, да, но и то…

– Знаешь, вот что я хочу сказать тебе, – Аня замялась, – я чувствую, что мы обязательно до-едем до этого озера, и может быть, там все случится, что ты хочешь, понимаешь?

– Спасибо.

– Он же тоже туда собирался приехать завтра, я слышала, он по телефону говорил.

– Да, я знаю.

Лиза кивнула и как будто хотела добавить что-то еще, но промолчала.

Они встали, собрали вещи, пошли по остывшему песку. Аня шагала впереди, Лиза шла за ней, ступая тяжело и вязня в песке. В конце пляжа зажглись фонари. Уже на каменном пирсе Аня остановилась, повернулась к Лизе.

– Лизка, – проговорила она, почти задыхалась. – Лизка, это нельзя скрыть!

– Что?

– Все это… запах.

– Какой?

– Прости меня.

– Я не понимаю.

Анька обняла ее за плечи, Лиза стояла опустив глаза.

– Ты о чем?

– О том, что ты пьешь каждый день. Тебе никто не говорит этого и, наверное, так и не скажет. Но это видно и слышно.

– Ты хочешь сказать, что и они тоже знают?

– Да. И Мишка, и Катька, и… все.

– А он?

Аня молчала.

– Скажи мне!

– Он тоже. Да.

– Когда? – Лиза говорила одними губами.

Ане стало боязно, но она не остановилась, только заторопилась еще сильней.

– Всегда. Всегда все знали, с того вечера, самого первого, когда ты попала в аварию, и потом мы, помнишь, играли в паровозик с детьми, и было все уже видно, потому что это нельзя скрыть, ну, ты же знаешь, когда сам нет, а другой уже, это дико заметно. Прости.

– Что ты…

– Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо! – закричала Анька, потому что Лиза точно окаменела. – Слышишь?

– Да, – лицо ее потемнело, это было заметно даже в темноте.

– Ну, хочешь я тебе все расскажу? Хочешь?

– Про него?

– Про тебя.

Они подошли к самой набережной, нужно было подниматься по высокой лестнице наверх.

– Иди, а я за тобой, буду говорить тебе самое важное в спину, и так тебе легче будет подниматься, я тебя буду толкать словами, – улыбнулась Аня. Лиза двинулась вверх.

– Просто есть люди, которые чувствуют дико остро, – отчетливо произносила Аня. – Они избранники. И у тебя ведь тоже это было с самого детства, но это и тяжело, это крест. Такие люди чувствуют словно за всех. Иногда они даже видят ангелов!.. Я даже знала одного такого мальчика, – запыхавшись, добавила Аня, и тут Лиза остановилась, обернулась, посмотрела на нее удивленно.

Но Аня жестом показала ей, что надо идти дальше, вперед, и продолжала.

– Неважно про мальчика… Важно, что небо подступает к ним совсем близко, к самым глазам, и если закрыть глаза, оно вдруг проводит по векам, слабо и нежно, совсем слегка. И это самое большое счастье, какое может испытать на земле человек. Но за все надо платить, это трудно, ужасно, и они очень страдают, каждый по-своему, но платят все, хотя некоторые даже и не догадываются, что это просто им такой дар, видеть зорче…

Лестница кончилась, они вышли на набережную и пошли вперед. Шумная компания проскользила мимо: смуглые парни в футболках и легких пиджаках, темноокие девушки смеялись шуткам на неведомом иврите.

Аня говорила, не слыша и не видя никого, глядя только на Лизу, сильно жестикулируя что-то рубя и кроша в воздухе.

– Но эти люди вовсе не святые. Потому что не только свет, но и тьма от них близко, даже слишком. И тьма на них тоже действует. Свет ведь никогда не будет насильно тянуть к себе, он тебя не схватит, не поволочет, пока сам не побежишь к нему навстречу, раскрыв объятья. А эта мгла, тьма все время магнитит, тянет, и если хоть немного поддаться, двинуться в ее сторону, сейчас же потащит… с хрипом, за шиворот, по топи, болотам, непролазной грязи.

Лиза молчала и поглядывала на Аню словно издалека.

– Эта наглая тьма хватает за что только может уцепиться и волочет, потому что людей, которые стоят на границе, гораздо легче стащить. И им, утонченным, чувствительным, часто довольно бывает предложить что-то совсем грубое, бесстыдное, пошлость и срам. И они поддаются.

– Но я совсем не чувствую, что я в этой мгле, тьме, – пожала плечами Лиза.

– Что ты! Разве ты в тьме? – сейчас же осеклась Аня. – Я не договорила. Тем, кто стоит на границе, просто чтобы облегчить свою внутреннюю пограничную жизнь, это вечное физическое терзание души, иногда нужно…

– Ты посмотри, какая красота, – Лиза слегка сжала Анькин локоть и чуть повернула ее лицом к морю.

Анька оглянулась: там кончался день, последние ясные чистые отблески света пробивались сквозь облака и ложились на воду, это была, возможно, уже луна, не солнце, потому что свет лился бархатный, серебристый и почти жуткий. В эту воду хотелось лечь, хотелось ее потрогать, соединиться, напитаться чудодейственной силой.

– Лизка! Я дура! Я идиотка, прости! – тряхнула вдруг Аня головой и чуть не бросилась на колени, но Лиза подхватила ее под руки, не дала.

– Ты что? С ума сошла? Пойдем!

Они двинулись дальше.

– Зачем я наговорила тебе все это? Вот дура болтливая… а он , да может, он и не знает совсем. Ничего не знает! Это было только предположение. Он же видит тебя намного реже, чем мы. Не сердись, – Анин голос дрожал, Лиза не отвечала, и не ясно было, сердится она или нет.

– Лизка! – проговорила Аня и вдруг замолчала.

Лиза ждала.

– Лизка. Давай выпьем!

Да это не туалет она тогда искала, а отходила, чтобы хлебнуть. В черном рюкзаке лежала початая бутыль смирновской водки. Они отпили по большому глотку, прямо здесь, на набережной, под пальмами в сиянии заката, закрепляя новый союз. Пили легко, без оглядки – чай не Америка, можно не бояться законопослушных глаз. Закусили по очереди яблочком, заботливо припасенным Лизой. И направились к прибрежному ресторану, заманчиво сияющему гирляндой разноцветных огней. За целый день они так толком и не поели.

– Я чувствую себя словно в вакууме, полной выкачанной пустоте, – объясняла теперь Лиза. После глотка она заметно оживилась и стала словоохотливее. – Свет, тьма, может быть, у тебя это и так. У меня совершенно по-другому, совсем.

– Да неважно про меня, – из Ани, наоборот, словно утекла ее порывистость и прыгучесть, и она слабо махнула рукой.

– Сам свет для меня в другом. И в этом, – Лиза скосила глаза на торчавшее из рюкзака горлышко, – в этом тоже есть свет.

– Но разве это светло? – тихо возразила Аня.

– Ну, это именно прозрачно хотя б.

Лиза усмехнулась, но Аня не заметила шутки. И заговорила жалким, просительным голосом.

– Лизка, но пить, пить – это все-таки не свет, это все-таки уход в сторону, в мрак.

Лиза мягко улыбнулась, задумчиво покачала головой.

– Не знаю, получается снова немного про тебя…

Ресторан пустовал, было не время, уже отошел обед, еще не наступил ужин. Они сели за покрытый белой скатертью стол, так, чтобы видно было море. Молоденькая официантка принесла меню в толстой кожаной обложке, и они быстро что-то заказали, не так уж много: французский суп, два салата, бутылку белого венгерского (о, воспоминания о родине! о, ностальгия!), мороженое.

– Уже много лет назад, может быть лет десять, я утратила способность к эмоциям, – объясняла Лиза. – Это случилось незадолго до отъезда, еще в России. Америка тут ни при чем, я уже приехала такой. И понимаешь, все наоборот, этого мира, ни светлого ни темного, ни громкого и цветного, про который ты говорила, я давно не чувствую. И сквозь мое сердце, наоборот, никто и ничто не проходит, огибает вокруг, – она показала ладонью, как огибает. – Я давно живу в такой… даже не знаю, с чем это сравнить…

– Пресности?

– Даже хуже. Пресности со знаком минус. Бесцветности полной. Хотя раньше и у меня все было примерно так, как ты говоришь, – острота восприятия, боль. Я писала стихи, много рисовала, у меня была какая-то постоянная внутренняя жизнь – богатая, подвижная. Я все время двигалась вперед. Что-то новое для себя открывала, понимала, поражалась, восхищалась, тоже плакала часто. И никогда не думала, что когда-нибудь превращусь в такое вот серое бесчувственное существо.

– Ты не бесчувственное!

– Да, пока пью. Это хоть как-то восстанавливает мир, я хотя бы снова вижу краски, цвета, испытываю эмоции. В таком мире я могу существовать. Мне нужен допинг, хотя бы для того, чтобы просто говорить сейчас с тобой, понимать и отвечать тебе.

Они уже выпили по бокалу воды с кружком лимона на стеклянном краю и ждали супа, в паузе Лиза, прикрывая бутыль салфеткой, разлила в опустевшие бокалы оставшееся. Хотя прятаться было не от кого, официантка ушла. Бокалы заполнились почти целиком. Выпили за тех, кто не с нами.

– А если просто, – Аня закусила лимоном, поморщилась, – ты повзрослела десять лет назад и одной душевной жизни тебе перестало хватать? Она же все-таки тесная.

– Но мне хватало ее, всегда хватало. И всем, кого я знала и знаю, ее хватало, хватает вполне!

– Ты не как все.

– Еще все меняется, когда я влюбляюсь, – Лиза вздохнула. – Но это теперь тоже случается слишком редко. Сейчас это почти произошло, но если он знает, тогда… всё.

– Но ведь этого тоже хватило бы ненадолго!

– Ты хочешь сказать, мне нужно что-то еще.

– Да.

– Что?

– Я не могу больше повторять.

– Говорю тебе, я в Него верю, но это… – Лиза повысила голос, – не меняет! ничего!

– Потому что ты не думаешь, что Он живой!

– Теперь уже нет.

– Что Ему тоже бывает больно, обидно, радостно.

– Ты права.

– Но если представить только, что Он живой, тогда и все вокруг сразу бы ожило. И можно было бы для Него что-то тут же сделать, как для человека!

– Наверное.

– Не пить больше. Я тебя прошу.

– Да ведь я могу в любой момент бросить, – Лиза вдруг кратко хохотнула и подняла бокал. Выпили за плавающих и путешествующих.

Наконец принесли суп в горячих глиняных горшочках, залитых сверху сыром, Анька продырявила ложкой сыр. Внимательно посмотрела внутрь, там плавал лук, из проруби вырвался луковый и перечный аромат.

– Лизка, ужасно вкусно!

Лиза попробовала, кивнула.

– Отличный супчик!

– Прямо из Парижа.

Они засмеялись. Выпили за мастерство во всех областях и сферах. Бокалы опустели, и Лиза разлила вино. Без паузы выпили за счастье в личной жизни.

И сидели еще долго, говоря уже о другом. Москва, друзья, как давно все оставлено, как все меньше писем оттуда, как полынью пахнет хлеб чужой. Но хлеб был такой мягкий, свежий, его нужно было отламывать большими кусками и запивать крупными жадными глотками, рассеянно глядя на горящее матовым светом, бесшумное отсюда море.

Вино было недопито, но больше пока не хотелось, взяли бутыль с собой. Старую извлекли из рюкзака и оставили внизу, у ножки стула, официантка словно и не заметила ничего. Они расплатились, побрели по набережной дальше. Впереди показался новый спуск к воде.

– Лизка! – Аня вскрикнула. – Эта сила меня точно раздавливает! Подминает.

– Какая?

– Всякая! – Аня побежала вперед, к морю, но бег получился странный – замедленный, огромными, неровными шагами. Ее явно сносило слегка. Она бежала по песку не останавливаясь, не тормозя, Лиза невольно двинулась вслед, ей показалось: сейчас вбежит в воду прямо в куртке и джинсах. Но у самой кромки Анька остановилась, зачерпнула воду ладонью, плеснула в лицо, быстро пошла обратно.

– Лизка, – закричала она еще издалека, запыхавшись. – Лизка!

– Как водичка?

– Уже немного остыла. Елизабет, Елизабет. А хочешь, сделаем чудо? Ведь тогда ты бросишь? Хочешь, я пойду по воде? Хочешь?

– Что, прямо сейчас?

Анька замерла на миг, подумала.

– Нет, лучше, наверное, там, в Тверии. Там надежнее, да?

– Наверное. Давай лучше там!

И Лиза, взмахнув руками, продирижировала что-то невидимому оркестру. Она была в отличной форме, хорошо говорила и хорошо шла, только глаза горели ярче, белки всверкивали в темноте, и как будто еще сильней потемнела кожа, она была как негритянка сейчас.

– Лизка, знаешь что?

– Знаю.

И Лиза послушно опустила руку в рюкзак.

И дальше они снова ехали в Тверию. Автобус уходил только через час. Они ждали в привокзальном кафе, совершенно безалкогольном, увы. И тайно от служителей снова и снова разливали по уже освободившимся от быстро опрокинутого сока бумажным стаканчикам прозрачную жидкость. Ели апельсин и отпивали долгими медленными глотками и потом громко-громко говорили по-английски, как две заправские американки, и было все еще мало, не хватило самую малость до полного взлета! Но кончились деньги, помнишь? И Анька все повторяла: еще бы чуть-чуть, литтл, литтл!

– Литр, литр! – подхватывала Лиза, и они хохотали.

На табло загорелись нужные зеленые буковки, прикатил их автобус. В салоне играла музыка, водитель, молодой и веселый израильтянин, подпевал радиопесням и перекрикивался с пассажирами. На макушке в черных кудрях затерялся светлый кружок кипы. Аньку так и подмывало постучать пальчиком по этой смешной макушке. И еще хотелось в туалет. «Что ж ты на вокзале, что ж ты…» – Лиза давилась смехом, все ее сейчас невероятно смешило.

За высокими окнами простиралась святая, святая земля. Чувствуешь? Да что-то не очень – темно ж. Огоньки и как будто деревни, слышишь? Собака лает. Мы вообще-то где? Говорю ж тебе, говорю ж… Лизу снова душил беззвучный хохот. Анька тоже смеялась тихо, а потом стала, кажется, засыпать, прямо на ходу, не переставая кивать Лизке и даже что-то бормоча ей в ответ. Но внезапно очнулась, пришла в себя, пробила насквозь пелену этих выкриков, всхлипов, смешков и проговорила быстро-быстро: «Вот сделаем чудо, и ты больше не будешь, да?» «Вообще ни разу, о чем разговор, ты же видишь, всё под контролем!» – отвечала Лиза сквозь смех. Свет в автобусе погасили – в темноте сверкали ее глаза. «Да в жизни больше, а главное зачем, мне и так хорошо, оч-чень, ты же видишь…» И Аня соглашалась, мотала головой, улыбалась. На них оглядывались, два низеньких человека справа давно уже хитро посматривали в их сторону, говорили что-то возбужденно на своем языке, Аня и им улыбалась, кивала, потому что мир был чарующе сладок, благоуханен, напоен, потому что они были граждане Вселенной и Господь покрывал всё, все какие хочешь тяжкие грехи, какие угодно намерения целовал, лия и лия Свою бесконечную милость, я уж не говорю про воду, серебряную воду Тивериадского моря, светлую, как луна, упругую, как дальняя дорога вдвоем. «Вот увидишь, получится, надо только не забыть снять кроссовки, только горчичное зерно», – повторяла Анька и клевала носом, но музыка у водителя не давала ей окончательно соскользнуть.

Но потом Катька, Мишкина жена, как и было обещано, встретила нас в Тверии с лицом пронзительным, детским и, опуская глаза, просила Аню завтра, лучше завтра утром ходить по воде и делать чудо. Помогла ей раздеться, повесила на вешалку пыльную куртку, дала отпить ледяного желтого сока, сводила умыть лицо в сверкающий кафель, зеркала. Анька уснула тут же, в мягкой гостиничной кровати, крепко-крепко. Лиза еще долго курила на балконе, слушала плеск воды, смотрела на лунную дорожку, улыбалась одними губами в темноту и словно беззвучно разговаривала с кем-то. А Катька думала: надо подвинуться еще чуть-чуть, а то Аньке не хватает одеяла, – и все подтаскивала ей новые одеяльные куски лунной прозрачной ночью над озером Генисарет.