Часть четвертая

В подвале общаги находилась прачечная. Когда там не стирали, самые ушлые жители, сошедшиеся с комендантшей на короткую ногу, устраивали в сушилке сауну. Окна под потолком были здесь заложены грубой кирпичной кладкой, стены обшили обструганными досками. От разбухшей двери к двухступенчатому полку вел сколоченный из реек мостик, чтобы не жечь пятки о раскаленную плитку. Над головой были протянуты тросы, где обычно сушились простыни и наволочки. В двух противоположных концах угрюмо высились черные печки, похожие то ли на паровозы, то ли на псов-рыцарей. Лампочка в сетчатом наморднике ржаво освещала помещение.

На полке грелись Игорь и Вадик Стрельченко.

– Как поживаешь? – спросил Вадик Игоря. – Все блядствуешь?

– Ты, Вадим, очень пренебрежительно относишься к терминам.

– Дело не в терминах, – хмыкнул Вадик, почесываясь.

Игорь молча пожал плечами.

– В общаге-то зацепиться есть возможность? – поинтересовался Вадик. – Ты же в хороших отношениях с Ботвой. Вон она тебе даже ключ от сауны дала…

– Вот и буду жить в сауне, – согласился Игорь.

– Ну, полижи ей жопу, она тебя и устроит.

– Возможно, я устроюсь и без этих унизительных процедур.

– А конкретнее?

– Конкретно обозначить ситуацию на данный момент не представляется возможным. Информация нанесена на поверхность водоема известным сельскохозяйственным инструментом.

– Слушай, Игорь, – Вадик вытянул ноги, шевеля пальцами, – у меня один знакомый с квартиры съезжает. Хочешь, договорюсь, чтобы квартиру для тебя попридержали?

– Не все так просто, как кажется на первый взгляд, Вадим, – печально сказал Игорь. – Я думаю, Нелли не согласится…

– Почему?

– Она не хочет ни от кого зависеть. В том числе и от меня.

– Переживет, не сдохнет.

– Это убьет ее любовь ко мне.

– Ну, найди другую бабу.

– Я Нелли всею душой преданный.

– Долбнутый ты попросту, Игореха. Тебе-то самому чего надо?

– Надо жить, как мы жили раньше.

– Дважды в одну воду не войти.

– Поэтому я и выходить из нее не буду.

– То есть ты хочешь остаться в общаге?

– Я хочу сохранить отношения с Нелли, а для этого готов даже остаться в общаге. Пусть сейчас мне тяжело, а потом будет еще хуже, но жертвовать Нелли я не хочу.

– Не ставь перед судьбой слишком много условий.

Дверь сушилки с натугой открылась, и вошли мокрые от душа Нелли и Таня Стрельченко – маленькая, презрительно-красивая девушка. Игорь и Вадик замолчали. Совместные походы в подвальную сауну для Игоря, Нелли и супругов Стрельченко стали чем-то вроде семейной традиции. Стесняться друг друга им не имело смысла, потому что два-три года назад Таня была любовницей Игоря, а Нелли на первом курсе несколько месяцев жила с Вадиком.

– Танька, кинь еще полкружечки… – попросил Вадик.

Нелли забралась на полок и села, подложив под зад ладони, чтобы не жгло. Таня зачерпнула железной кружкой воды из стоявшего на полу ведра и издалека плеснула на печку. Печка словно взорвалась, истерично затрещав. Вода на дыбах заскакала по ее верхней крышке. Вялая волна расплавленного, плазмоподобного воздуха поползла по парилке.

– Хорошо… – блаженно прошептал Вадик, оглаживая себя по груди и плечам, словно отлакированным потом. – Пиво так и поперло наружу… Все хвори вышибает…

– Я сейчас кончу… – почти беззвучно сказала Нелли.

– Веничек бы… – мечтательно добавила Таня.

Довольно долго они сидели в вязком, ошпаривающем пекле, молчали и тяжело дышали приоткрытыми ртами. Тела раскраснелись и заблестели, волосы раскалились, как проволока.

– Блин, ссать хочу, – пробормотал Вадик, наконец нарушив тишину. – Почки застудил…

– Не хрен было пьяному в сугробе спать, – без сочувствия сказала Таня. – Погоди, я с тобой пойду. Больше не могу…

Они спустились с полка и выбрались из парилки в душевую. Игорь и Нелли остались вдвоем, но долго ничего не говорили. Расстояние между ними, сохранившееся после ухода Тани, делало разговор в непроходимом зное словно бы невозможным, как невозможно разговаривать, стоя на разных берегах реки.

– Нелли, – разгреб тишину Игорь. – Только что Вадим Стрельченко предложил мне переехать из общаги на квартиру…

– Переезжай, – равнодушно согласилась Нелли. – Я не поеду.

– А какова причина?

– Я хочу жить в общаге.

– Здесь плохо.

– Ну и хорошо. Я хочу жить в общаге. Я отсюда никуда не поеду. Это мое последнее слово, – негромко, но твердо отвечала Нелли. – Я хочу жить здесь и буду. Я найду способ поселиться.

– Какой? – горько усмехнулся Игорь.

– Когда найду – видно будет. Пока еще не знаю.

– Чем же общага тебе так приглянулась?

– Я боюсь, Игорь, что ты не поймешь. Игорь обиженно замолчал.

– Тебе не кажется, Нелли, что мы стали иначе относиться друг к другу после того, как перестали жить рядом? – наконец заговорил он. – Неужели нас объединяло только близкое расположение комнат?

Нелли ничего не ответила, поглаживая мокрые бедра.

– Я очень боюсь потерять тебя, – не дождавшись ничего, сказал Игорь.

– Это больно, – спокойно согласилась Нелли.

– Ты ведь сама знаешь, что ты для меня значишь…

– Мы с тобой тысячу раз говорили об этом, – утомленно перебила Игоря Нелли. – Я все отлично помню и понимаю. Не надо повторять.

– Неужели я до такой степени тебе безразличен, что ты останешься равнодушна к моему падению, исчезновению?..

– Я люблю тебя по-прежнему, и я хочу жить в общаге – вот и все, что я тебе сказала. Остальное – твои фантазии.

– Но ведь мы в прежней чистоте сохранили бы наши отношения, если бы переехали на квартиру…

Нелли долго думала, что ответить.

– Игорь… Ты же неглупый человек. Ты сам должен понимать, что, если мы переедем на квартиру, между нами все кончится.

– Почему, дорогая?

– Ты сам знаешь, что ты для меня значишь, из какого болота ты меня вытащил. Сам знаешь, от чего спасаешь меня своим существованием. Знаешь, почему мы вместе… Не надо истерик или обид, мы взрослые люди, и в моих словах нет ничего унизительного или пренебрежительного. Так получилось, прости. Но если мы будем жить на квартире, угроза моего возвращения в грязь исчезнет, а значит, исчезнет и необходимость в тебе. Боюсь, что со временем исчезнет и моя благодарность. Вот тогда мы станем по-настоящему чужими друг другу. Хотя бы ради твоей любви ко мне ты не должен тащить меня отсюда. Мы с тобой можем быть вместе только здесь. Ты бы спас меня во второй раз, если бы снова устроил меня в общагу.

– Но как же я могу это сделать?..

– Не знаю… Ищи способ. И постарайся найти его раньше, чем я найду сама.

Через час после этого разговора Игорь, еще румяный, постучал в дверь к комендантше.

– Ольга Васильевна, я вам ключи от прачечной принес, – сообщил он, заглядывая в комнату.

– Жду-жду тебя, Игорек, – ответила Ботова. – Заходи, не бойся, я одна тут сижу. И дверь за собой запирай.

В то время когда Игорь был у Ботовой, Леля искала Ваньку. На очередной попойке его не оказалось, и Аргунов, присутствовавший там, сообщил, что Ванька лежит в соседней комнате и умирает с похмелья.

Когда Ванька решал выходить из запоя, один-два дня он бывал почти на краю смерти и даже не мог подниматься с постели. Однако он старался не принимать и стакана пива, чтобы, хоть и ценой могильной слабости и жутких страданий, все-таки вернуть себе человеческий облик. Физические мучения Ваньки в эти дни усугублялись совершенно непереносимыми мучениями нравственными, когда его терзало раскаяние и ощущение дикой бесплодности жизни. Его мучили кошмары, он бредил наяву, блевал, трясся, задыхался от сердечной недостаточности. В такие дни Леля, Игорь и Отличник неотлучно караулили его, чтобы он не сломался и снова не напился или не сотворил чего-нибудь над собою.

Ванька – зеленовато-бледный, страшный – лежал в пустой комнате на койке, лицом вверх, по бороду укрытый одеялом. Под его кроватью стояло ведро, куда он блевал. За стеной продолжалось веселье, звенела посуда, бренчала в чьих-то руках Ванькина гитара, грохотали голоса. От того, что Ванька был отделен от обычного своего окружения, что не было слышно его хохота, мата и песен, что он лежал в комнате один, а его гитара была в чужих руках, впечатление близкой его смерти было так велико, что Леля едва не плакала. Она два часа провела рядом с Ванькой, слушая его невнятное, полусумасшедшее бормотание, и только беспомощно гладила его дрожащую, белую руку.

– Лопнуло все, везде так, везде это… – твердил Ванька с закрытыми глазами и залитым потом лицом. – Пощады в мире не осталось… Время кончается, надо спешить, смертельные обороты… Ничего нового, обновленного, все старое, усталое, одно и то же все повторяется… Резерва прочности уже нет, ни веры, ни любви нет… И все измучились от нелюбви и неверия… Люди – в чем душа в них держится, ткни в них пальцем, и они – пшик, говно одно… Землю загадили, души иссохлись, вода ядовитая, кровь бесплодная… Надо нового, настоящего, сильного, свежего… Надо другого, чего угодно – хорошего или плохого, но другого… Только не это, что есть… Больше нельзя так, больше терпежу нету…

– У тебя бред, Ванечка, – твердила ему Леля. – Тебе перетерпеть надо. Ты с похмелья, ты ослаб, у тебя отравление…

– Похмелье, отравление – херня… Мысль моя от них свободна, потому что бессмертна, потому что только мысль страдающая и остается от человека…

– Не думай об этом, успокойся…

– Неправильно, Лелька, – упрямо и сипло, не открывая глаз, продолжал Ванька. – Только о ней и надо думать, надо видеть ее всюду, чтобы не пропустить, не проворонить, отбиться от нее… Как она налезает на меня, сука драная… Хер ей, мою голову своротить непросто… Только зачем боль эта, мука? Почему кругом кровь и дым? Дышать нечем…

– Я проветрю сейчас, Ванечка…

– Это не от курева дым… Это души наши горят – в тесноте, в темноте, в тишине… Когда же все кончится, Лелька? Когда же любовь придет? Когда мы друг друга душить перестанем? Когда нужны будем хоть кому-то?..

– Ты мне очень нужен, Ванечка…

– Врешь ты мне, Лелька… Лучше уйди, не мешай…

– Я правда тебя очень люблю…

– Ты меня любишь… Я тебя люблю… А любви между нами нет! Это против всяких законов… Просто невозможно… Господи, как же это со мной, со мной-то случилось?..

– Успокойся, я люблю тебя…

– Любишь – да, для себя любишь… И я тебя для себя люблю… А дороги между нами нет, не проторена еще… И уже не успеем, не нужно никому… Отстань от меня… Делай что хочешь, только отвяжись… Не мучай враньем…

– Ванечка, – плача, прошептала Леля, – я к тебе за поддержкой пришла, а ты меня гонишь… Мне больно это слышать…

– А мне по хер… Раз все вразнос пошло – мне все по хер… Пропадайте как хотите…

– Неужели тебе безразлично, что со мной будет?

– Мне по хер, что со мной будет, не говоря уже об остальных…

– Ты ведь будешь жалеть об этих словах… Ведь так легко все потерять…

– Все легко на свете… Жить легко и сдохнуть легко… Только с похмела тяжело маяться… Нет людей страшнее нас…

– Кого – нас?..

– Всех нас – тебя, меня, Игорехи, Нельки, Отличника, этих мудаков за стенкой, да всей общаги… Это чума для земли… Нам быстрее дохнуть надо… Да мы и подохнем – сами себе глотки перегрызем… Какая тебе поддержка нужна? Для чего?.. Выжить, что ли? Зачем?.. Мы же чума, нас в крематорий надо… Не бойся ничего, смелее подыхай… Сама туда ползи, если любишь меня для меня, а не для себя… Чем больше мы в говне вымажемся, тем виднее будет, что от нас подальше держаться надо… Побыстрее бы всех нас вырезать… Мы же – рак…

– Кто «мы»? – с ужасом переспросила Леля, и от Ванькиных кошмаров на лице ее проступило выражение омерзения и ненависти, словно Ванька снимал перед ней слои своей души – ухаря и забулдыги, равнодушного и буйного гусара, сходящего с ума поэта, и под всеми слоями обнаруживалась гниющая, смердящая, злобная сердцевина. – Кто «мы»? – переспрашивала Леля, но Ванька, и вправду блудивший по опушке белой горячки, не слышал ее и бормотал:

– Ведь мы же не для земли родились… Мы только встанем на нее – и вверх, вверх… А там лопаемся от внутреннего давления… Мы же не для жизни созданы… Мы человечеству – мясо, которым оно откупается от смерти, чтобы нормальных людей не шибко тревожила… Мы как родимся, так сразу к смерти тянемся, ползем, еще ходить не научившись… И ползем-то напролом, все вокруг себя рушим по дороге… Мы ведь изначально отравлены, и я отравлен, жертвой этой отравлены, вопросом отравлены, истиной отравлены… Не можем жизнь принять по-человечески, потому что не знаем – зачем добро? отчего зло? где бог? откуда смерть?.. А ответ узнать можно, если только к жизни присмотришься, бережно, экономно жить будешь… Не зная истины, не можем жизнь любить, жизнь ценить… А не любим ее, не ценим ее – вот и не можем познать истины… Заколдованный круг… Так и летим по нему на предельных оборотах, по спирали вверх, в воронку… А там все, трондец, костлявая с косой и бешеный Кондрат… И выходит-то все не так – паршиво, гадко, стыдно, в слюнях… Ни формы, ни содержания – дрисня… Хер на все положить, делать больше нечего… Ни обиды, ни досады, ни самолюбия – хер…

Ванька вдруг скорчился, стремительно повернулся на бок и свесил голову с кровати. Он начал блевать прямо на пол.

Леля вымыла за Ванькой блевотину, дождалась, пока Ванька уснет, и пошла в соседнюю комнату. Лицо у нее было побледневшее, усталое, страшное, словно ее предали, а в глазах тускнела непроходимая тоска. Пьяная компания приняла Лелю с восторгом, усадила за стол, налила водки, и Леля стала пить – редко, но мощными, оглушительными дозами. Рядом с Лелей о чем-то ворковал окосевший, а потому навязчиво-услужливый Борька Аргунов, а с другого конца стола на Лелю глядел отупевшими, рыбьими глазами Ринат Ботов.

– Слушай, Борька, – прерывая излияния, обратилась Леля к Аргунову. – Ты не можешь мне помочь поселение в общаге устроить?

– Я?! – изумился Аргунов. – Лелька, дорогая, да я сам здесь на птичьих правах! Тебе надо либо с комендантшей говорить, либо с Гапоновым, ну, на крайняк, к ректору пойти… Только ведь Ботова и Гапонов на вас зуб имеют… Хотя нет, постой, а ты попроси Рината – он же сумел в прошлом году Жихаря поселить.

– Мне неудобно… Попроси его ты, а? Пожалуйста…

Воодушевленный Аргунов выбрался со своего места, протолкался к Ринату и сел рядом, дружески обняв его за плечи.

– Ринат, дело есть на миллион! – начал Борька. – Человека одного поселить надо.

– Обращайся к жене, я тут при чем? – неохотно ответил Ринат.

– Нет, Ринат, серьезно, только ты сможешь, – заверил Аргунов.

– Иди ты…

– Ну пропадает человек!

– Хер с ним.

– Ринат, ну, как друга прошу!

– Какой человек?

– Да Лелька Леушина.

Ринат, бессмысленно глядя перед собой, поднял брови.

– А тебя кто послал? – спросил он у Аргунова.

– Сама она и послала.

– И она хочет поселиться? Аргунов глупо и счастливо захохотал.

– Лелька, ты хочешь поселиться? – через стол крикнул он.

– Мне сегодня негде ночевать, – не глядя на них, негромко ответила Леля.

– Тогда иди за шмотками, а я пошел за ключом, – сказал Ринат.

– А куда вещи нести? – тихо спросила Леля.

– В двести двадцатую, – спокойно сообщил Ринат. – Или не хочешь? Других комнат у меня нет.

Леля, ничего не говоря, поднялась из-за стола.

Через четверть часа с объемистой сумкой в руках она толкнулась в дверь двести двадцатой комнаты. Здесь было сумрачно, пыльно. Шкаф стоял с раскрытыми дверцами. В омертвелом помещении дико выглядели безделушки, которые не имело смысла передавать родственникам самоубийцы, – вырезанные из журналов и пришпиленные к стенам картинки, самодельный бумажный абажур, клеенка на столе, стопка макулатуры на тумбочке. Ринат поджидал Лелю, сидя на подоконнике и вертя на пальце ключ.

Леля опустила на пол сумку. Ринат подбросил ключ, поймал его, встал и запер дверь. Леля не двигалась. Ринат приблизился к ней, отодвинул сумку ногой, бросил ключ на кровать и сказал:

– Второй ключ у меня. Буду приходить когда захочу.

Леля молчала, глядя ему в глаза. Он отвечал ей таким же прямым, но ничего не выражающим взглядом. Его красивое татарское лицо распустилось и размякло.

Ринат неторопливо раздвинул широкий ворот Лелиного кавалерийского халата, из-под которого выпали большие, белые, вздрагивающие груди. Ринат начал медленно мять их, а потом, сжав, сильно потянул вниз. Он повалил Лелю на грязный пол прямо посреди комнаты и вдруг единым движением и придавил ее, раздавив по-лягушечьи, и раздернул в стороны. Леля судорожно всхлипнула, дернулась, проскребла ногтями по доскам и сразу кончила.

И дальше они колотились на полу без всякой тени чего-либо человеческого – без любви, без нежности, без ласки. Леля хрипела, стискивая побелевшими руками бока Рината, открыв рот и слепо вытаращившись в потолок, вздрагивая ляжками от каждого спазма, словно от каждого толчка артериального ужаса. А Ринат долбил ее мощными, ненавидящими, швыряющими по полу вперед ударами, какими крушат стены, пробивают дыры, мстят, избивая ногами потерявшего сознание врага. В задранной и мятой одежде, в поту и в пыли, они словно делали преступление, кого-то добивали насмерть, когда уже не нужны ни стыд, ни пощада, ни страх.

Леля никогда в жизни не испытывала такого первобытного, отвратительного и могучего наслаждения, когда все в глазах меркло и лишь казалось, что в черно-алом мраке хлещет дьявольский фонтан. И когда Ринат кончил, она лежала без движения, загнанно дыша, а живот ее дрожал. Ринат поднялся над ней на колени, сглотнул и выдохнул, переведя дух, как после стакана водки.

В темноте над городом общага гудела. Пояс окон на седьмом этаже вспыхивал то желтым, то зеленым, то красным огнем – это общага дискотекой праздновала первый день лета. Отличник, стесняясь, сидел в комнате один и читал книжку, а Серафима умчалась плясать, но через полчаса ворвалась в семьсот десятую комнату.

– Бросай книжку, пойдем на дискач!.. – смеясь, крикнула она, ухватила Отличника за руку и сдернула со стула.

В раскрытую дверь, как в пробоину, хлынул усиленный рок-н-ролльный шквал, крики и мерный топот из холла.

– Фимка, да я не хочу!.. – протестовал Отличник, но Серафима упорно тащила его, и он шел.

Серафима выпихнула Отличника в коридор и дотаранила до холла, где переминалась с ноги на ногу толпа. Разгоряченно смеясь, Серафима уже собиралась затянуть Отличника в круг танцующих, как ее саму кто-то сзади схватил за талию и отодрал от Отличника, словно кошку.

– Фимка!.. – орал неожиданный спаситель. – Бросай своего стремного мужика! Пойдем завтра в загс со мной, а?!

Отличник в душе перекрестился, что спасся, и по стенке пролез к парте, на которой стояла аппаратура. В огромных наушниках и огромных очках, за партой сидел многолетний престарелый третьекурсник с нечеловеческим именем Кузьма Бумагин, исполнявший на всех дискотеках обязанности звукорежиссера.

– Бумагин, я сяду?! – громко спросил Отличник, тыча пальцем в скамейку рядом с ним.

– Свободно!! – проорал Бумагин, ничего не слышащий в наушниках. – Следи за этой стрелкой, чтоб за красную линию не зашла!

Отличник сел, посмотрел на светящуюся шкалу магнитофона, взялся двумя пальцами за ребристый барабанчик верньера и перевел взгляд на дискотеку.

В косых перелетах дергающегося, меняющегося света, в джунглях грохочущей музыки отплясывала Общага-на-Крови. Отличник сам почувствовал подсознательный, гипнотический напор ревущих аккордов. Энергия била из динамиков, энергия отслаивалась от движений танца, энергия вибрацией топота ползла по ножкам парты, по стене за спиной Отличника. Она сразу зацепила его душу и пробралась внутрь, раздвигая и растворяя сознание. Словно что-то огромное, свободное, вольное раскрывалось в Отличнике, как полынья, обещая все, что угодно, и даже самое невозможное.

Отличник видел людей, содрогающихся в танце, видел их лица – то белые, то красные, то синие, то желтые, видел их темные, горящие глаза. Мешанина одежд, цветов, теней, рук, ног, лиц, причесок, голосов и движений не поддавалась рассудку. Отличник хотел увидеть Серафиму, но не нашел ее и опустил глаза.

Он любил разглядывать рисунки и читать надписи на партах. И сейчас, заметив в хаосе каракулей ровные строчки, он чуть подвинул ящик усилителя, высвобождая стихотворение.

Когда бездумно пророчит лето,
А человеку немного лет,
И столько веры в свои победы,
И в то, что бога на свете нет,
И вечер теплый, и ветер южный,
И окрыляет избыток сил,
То очень важно, то очень нужно,
Чтоб кто-то бережно объяснил…

Стихи были явно женские. Автор себя не называл, но Отличник почувствовал, что и ему самому явно «немного лет». Отличнику стихи понравились какой-то бесхитростной добротой, чистотой, ожиданием вслед за малой болью любви большой боли жизни. Они были насквозь литературны, нежны, без грубой, земляной силы Ванькиной песни, которую Отличник тотчас же вспомнил. Они были очень уж прекраснодушны, но Отличник поверил им. Здесь, в общаге, все было как в романе – с завязками, кульминациями и развязками. Все было ясно и обнажено, и со стороны казалось даже если и не условным, надуманным, то во всяком случае несколько картинным, театральным. Но Отличник понимал, что иначе и нельзя воспринять. Возможно, что так оно и есть. Возможно, что не хватает скуки и невнятности обычной жизни. Возможно, что тем, кто далек от всего этого, не очень верится в реальность происходящего. Но если здесь хоть кто-то изредка прыгает с крыши и разбивается насмерть, то его кровь очищает, отмывает и уничтожает всю условность жанра, возвращает любви, ненависти, предательству, смерти их настоящее, невероятное значение для человека.

– Зашкаливает же!! Сейчас как дам динамиком по балде!! – заорал Бумагин, стукнув ногтем в шкалу.

Вопль его был слышен на всю дискотеку, и вся дискотека покатилась со смеху. Но Бумагин, уверенный, что тихонечко сказал это только Отличнику, ничего не заметил. Отличник торопливо подкрутил верньер.

…Что жизнь проходит, меняет краски,
То зацелует, то отомстит.
Не все то горе, что нету счастья,
Не все то золото, что блестит.
Что в мире много таких вопросов,
Где не ответишь начистоту.
Что резать вены – еще не способ
Свою доказывать правоту.

Отличник на всякий случай снова взглянул на шкалу и поднял глаза. Теперь он сразу увидел Серафиму. Серафима танцевала самозабвенно, чувственно. Она незаметно переходила грань, за которой кончаются продиктованные правилами движения и выявляется внутренний ритм свободного человека. Все ее тело играло в стремительно катившейся музыке, как рыба в речном перекате, и словно искушающе демонстрировало себя. В этом пластическом рисунке души Отличник словно при свете молнии вдруг увидел другую Серафиму – смелую, сильную, жертвенную, веселую и страшную, как страшно любое сокровище, пусть оно только сей момент и найдено в земле, а не сияет в короне, оставив на своем пути дымящуюся борозду.

Серафима почувствовала взгляд Отличника, встретилась с Отличником глазами и улыбнулась. В единый миг Отличник понял, что она танцует уже только для него – такой импульс вдруг получило ее тело. Даже когда она отворачивалась – Отличник чувствовал это, – она все равно танцевала словно бы в луче его взгляда, как в узком столбе света прожектора. И Отличник верил, что она боится неосторожно выпасть из этого света в темноту. А когда она сама глядела на Отличника, он коченел под ее взглядом – лукавым, горделивым и всеобещающим.

И, глядя на Серафиму, он вдруг почувствовал нестерпимую боль, огромное отчаяние – отчаяние настоящей любви. Это уже не было потрясением, но вспышка любви жестко сдавила его – вспышка любви не только к девушке, но к жизни, к людям, к общаге. И это не была слюнявая любовь-умиление, когда хочется целовать следы ног Серафимы на каждой ступеньке черной лестницы. Это была сильная, жестокая любовь, в которой собственно любви содержалось только на четверть, а остальное – жгучая ненависть. Но именно такая концентрация и такой настой и называются настоящей любовью.

И Отличник трезво осознавал весь непреходящий ужас общаги – разгул, воровство, пьянки, предательства, произвол, идиотизм, разврат. Тот ужас, где даже истина выражается матом, где все калечит, где над всем глумятся, где любовь – это бешенство, а души кувыркаются, как горящие птицы, где зло огромно, неистребимо и непобедимо, где кровь на всех стенах. Здесь невозможно было выиграть поединок, и любой, осмелившийся желать добра, был обречен на позор, на битье ногами, на смех и поражение. Но в том и заключалось величие общаги, что здесь никогда не кончалась очередь сумасшедших, желающих выйти на эту арену и заранее знающих, что их тела потом выволокут крючьями в выгребные ямы. Общага была просто нереальным миром, где не оставалось ничего святого, ничего неоскверненного, но почему-то только здесь был смысл искать щедрую, всемирную правду. Почему-то только здесь, в грязи и копоти, можно было Отличнику встретить свою самую чистую и нежную истину – Серафиму. Общага-на-Крови, великая и вечная, стояла над всей вселенной, как грозный и страшный храм над полуночным озером. Отличник любил ее, хотя это было опасно для жизни.

Сияющая Серафима пробилась к нему сквозь толпу и наклонилась через парту, навалившись животом на аппаратуру.

– Провода выдернешь, дура!.. – заорал Бумагин, но Серафима протянула руку, приподняла чашечку наушника и ответила ему:

– Не выдерну. А ты не ори. Сам дурак. – И потом обернулась к Отличнику: – Пойдем отсюда, прогуляемся…

Отличник кивнул, и они выбрались на черную лестницу.

– А покажи мне крышу, а? – попросила Серафима.

– Ну, пойдем, – улыбаясь, согласился Отличник.

Они тайком побежали вверх и поднялись на крышу. Они остановились прямо посередине, словно боялись подойти к краям. Плоскость крыши чуть искрилась зернами гудрона. Небесный свод – дымный, бугристый, беззвездный – выглядел как гигантский потолок над миром. Он походил на театральную декорацию, словно господь бог увлекся дискотекой, решил, что в такой момент никто не будет смотреть на небо, и в целях экономии выключил все машины, создающие иллюзию безграничной вселенной, и небо показало свое пыльное, усталое дно. Серафима, не сходя с места, долго смотрела по сторонам и наконец сказала:

– Вот, значит, какая она, твоя крыша…

– Да, – согласился Отличник. Серафима помолчала и вдруг спросила:

– А откуда она спрыгнула?

Отличник сразу понял, о чем речь, и показал рукой:

– Вон оттуда.

Серафима осторожно подошла и остановилась у парапета. Отличник встал сзади. Серафима наклонилась, заглядывая через край, и Отличник, испугавшись, взял ее за талию. Талия у Серафимы была тонкая и сильная. Серафима долго глядела вниз и наконец выпрямилась.

– Высоко… – с ужасом сказала она. Отличник все держал ее за талию. Серафима, развернувшись, легко и естественно, словно не в первый раз, обняла его. Лица их сблизились, и Отличник ощутил ее теплые, мягкие, влажные губы, у которых был чуть горьковатый вкус морской пены с берега Тенерифы.

Ванька бежал в буфет за сигаретами и краем глаза увидел в коридоре, как Леля вошла в комнату номер двести двадцать. Ванька затормозил, медленно подошел к этой комнате, долго смотрел на номер и, наконец, стукнул в дверь два раза. Дверь открылась, и Леля с Ванькой уставились друг на друга через порог.

– В-ванечка… – неуверенно произнесла Леля.

– Привет, – тихо сказал Ванька.

Леля, обомлев, не сдвигалась с места, и тогда Ванька шагнул прямо на нее. Леля посторонилась. Ванька встал посреди комнаты и изумленно озирался, точно никак не мог поверить, что эта комната существует. Леля стояла за его спиной у дверного косяка, нервно стиснув перед грудью руки. Оба они молчали.

– Что ты здесь делаешь, Лелька? – надтреснутым голосом спросил Ванька через плечо, не оглядываясь на Лелю.

– Живу… – едва слышно ответила Леля.

– Вот, значит, как… – Ванька все-таки посмотрел на нее и словно сжался, уменьшился в размерах.

Он выдвинул стул, сел, положил на стол локти, опустил голову. Леля ничего не говорила и все так же стояла у косяка с расширенными глазами.

– Когда?.. – с пересохшим горлом спросил Ванька.

– Что – когда?.. – с ужасом переспросила Леля.

– Когда ты дала Ботову?

Леля подошла, как провинившаяся ученица к столу классного руководителя, и коснулась клеенки кончиками пальцев.

– Позавчера.

Ванька с глухим скрипом лег щекой на столешницу.

– Боже мой, как ты могла… – прошептал он.

– Ванечка… – почти беззвучно произнесла Леля. – Прости меня…

– Как ты могла? – словно заведенный повторял Ванька.

– Мне… мне было очень плохо… Я не выдержала… когда меня все гонят…

Ванька приподнял голову и вдруг ударил лбом в столешницу. Леля почти подпрыгнула. Ванька ворочал башкой из стороны в сторону.

– Как хорошо было раньше… Как ты могла все испоганить?..

Слезы покатились по склоненному Лелиному лицу.

– Как ты могла… пойти на это? Чтобы поселиться в комнате самоубийцы на ее же положении с тем же козлом?.. Ну как, как?..

– Ну кончились у меня силы, понимаешь?! – закричала Леля, прижимая ладони к груди. – Пойми, Ванька, все, дальше некуда, измучилась я, что же мне было делать?!

– Измучилась?! – заорал Ванька, вскакивая и сжимая кулаки. – Измучилась, говоришь? А ты одна такая, что ли?! Я ли живу иначе?! Игореха?! Нелька?! Почему же они в это говно с головой не ныряют, а?! Им легче?! Мне легче?!

– Да! Да! Да! – покраснев, кричала Леля. – Пусть всем тяжело, а я – тварь, падаль, шлюха! Пусть я продалась за эту койку, пусть я проститутка! Это ты хочешь слышать?!

– Это! Я любил тебя, я весь жил этой любовью, а что ты с ней сделала?! Зачем ты ее раздавила?! – Ванька бешено пнул по стулу.

– Ты?! Любил?! – Леля истерично захохотала. – Да ты никого не способен любить, кроме бутылки! Ты квасил день и ночь, а на меня тебе было наплевать! Я тогда просила тебя – помоги мне, и что же ты? Ты прогонял меня, ты сказал мне такое, что мне видеть тебя после этого страшно! Это я тебя любила, я жалела тебя и ухаживала за тобой, а тебе было по фиг! Ты выгорел изнутри, ты труп! Господи, кого же я любила – мертвеца!..

– Заткнись! – гаркнул Ванька, почти бросившись на нее с перекошенной бородой и выкаченными глазами.

– Я для тебя была подстилка, только ты от пьянства импотент! Я и есть шлюха, падаль, если я с тобой связывалась! Я дура, дура, дура!.. Ты же никто – алкаш, опойка, у тебя же за душой ничего не осталось!..

– Заткнись или сейчас врежу!.. – Ванька толкнул ее, и она спиной ударилась о шкаф.

– Убирайся отсюда, убирайся вон, козел!.. – завизжала Леля и даже затопала ногами от ненависти. – Я тебя презираю! Тот же Ботов в десять раз лучше тебя и в сто раз честнее! Я не жалею, слышишь, не жалею, что меня будет трахать он, а не ты, подонок!..

– Ботов?! – заревел Ванька. – Эта гнида?! Ты меня сравнила с ним, да?! Меня?!

– Тебя! Тебя! И он лучше! Я с ним такой кайф поймала, какого с тобой никогда не было и быть не может, понял?!

Леля даже не успела договорить, потому что Ванька отвесил ей пощечину так, что ее голова отлетела в сторону, и тут же дал оплеуху по другой щеке, а затем снова по первой. Леля окаменела, вытаращив глаза и открыв рот, и вдруг страшно, надрывно завыла.

– Хер с тобой, сука!.. – проорал Ванька. – Ты душу мою и любовь мою обосрала – ну и хер с ними! Но трахать тебя Ботову я не дам!

– Убирайся!.. – прохрипела Леля. – Убирайся из моей комнаты!..

– Из твоей комнаты?.. – Ванька даже присел, заглядывая ей в глаза. – Это его комната, а не твоя!.. Я сейчас из нее последний день Помпеи устрою, а потом Ботову хер выдеру, усекла?!

Ванька с грохотом перевернул стол, потом кинулся к кровати.

– Здесь вы блись?! – Он швырнул вверх подушку и одеяло, сдернул простынь и с треском порвал ее пополам. – Здесь, да?!

Ванька поволок матрас, свалив тумбочку. Леля отскочила к двери и открыла ее.

– Зови, зови народ! – крикнул ей Ванька. – Ужо мы повеселимся!

Но Леля открыла дверь не затем, чтобы звать на помощь. Трясущимися руками она вставила в скважину ключ, выскочила в коридор, молниеносно захлопнула дверь и заперла ее. Ванька слишком поздно понял, что его поймали в ловушку. Он всем телом набросился на дверь, но косяк выдержал удар.

– Открой! – завопил Ванька. – Открой или дверь вынесу!..

Однако в общаге двери вышибать можно было только внутрь комнат, в обратную сторону они не вышибались. Леля оглянулась – коридор был пуст. Леля сунула ключ в карман и пошла на балкон.

Целый час она курила, бродила по этажам и лестницам, постепенно успокаивалась и приходила в себя. Наконец она вернулась к двести двадцатой комнате, не торопясь отперла замок и открыла дверь.

Комната была неумело прибрана, мебель расставлена, постель заправлена. Ванька сидел за столом и пил круто заваренный чай. В бороде его белело перо из подушки.

Леля прикрыла дверь, села рядом и взяла стакан.

– А сахара я не нашел, – сообщил Ванька. Леля молчала.

– Ты извини, я чего-то увлекся, – виновато сказал Ванька. – Издержки производства… Спектакль окончен.

– Я поняла, – кивнула Леля.

– Давай помиримся, – предложил Ванька. – Прости меня, Лелька.

– Мы и не ссорились… Ничего, – ответила Леля. Ванька подумал и объяснил:

– Щель поблизости всегда нужна, а мне чего-то в Каминского поиграть захотелось…

Нелли пришла в гости к Игорю и причесывалась у большого зеркала, которое раньше висело в двести четырнадцатой комнате.

– Судьба щедра на подарки, – разглагольствовал Игорь, открывая бутылку вина. – Всегда будет счастлив тот, кто умеет их ждать и находить.

– Или выпрашивать, – добавила Нелли.

– Вне всякого сомнения, что и это тоже. Но ведь жизнь, радость моя, согласно мнению астрофизики, это космический феномен, то есть стихия, а для нее категории нравственного и безнравственного неприемлемы. К примеру, сегодня я выгнал из комнаты на всю ночь своего соседа. Это безнравственно, но никто об этом не сожалеет – такова жизнь, такова стихия. Кстати, дорогая, ты можешь ночевать у меня каждый день, ибо я обосновался на месте человека, уже приветствующего родные пенаты.

– Просто замечательно, – сказала Нелли. Под зеркалом стояла тумбочка, а на тумбочке аккуратной стопкой были сложены учебники и тетради Игоря. Сверху же Игорь по недосмотру оставил паспорт, из которого торчал ордер на поселение, выданный комендантшей. Ордер Игорь должен был отнести в жилбыткомиссию студгородка, но еще не отнес. Нелли коротко и внимательно посмотрела на ордер, закончила расчесываться, положила на паспорт массажную щетку, села за стол и закурила.

– Игорь, а ты что, потрахался с Ботовой? – просто спросила она.

Игорь остался невозмутим.

– Ботова, Ботова… – Он наморщил лоб в мучительном раздумье. – Что-то не припоминаю… Ты случайно не знаешь, кто это?

– Игорь, запираться глупо.

– Ты хочешь, чтобы я открыл дверь?

– Паясничать тоже глупо. У Ваньки это получается органично, а у тебя – нет.

– Я возьму у него несколько уроков. Обязательно.

– У тебя вон там ордер лежит, – не раздражаясь и не принимая манеры Игоря, сказала Нелли и сигаретой указала на тумбочку.

Игорь подошел к тумбочке, выдернул из паспорта ордер, молча перечитал его и некрасиво покраснел – носом, лбом и ушами.

– Ах, как же это я забыл!.. – делано-игривым тоном произнес он и аккуратно сложил бумажку пополам.

Нелли молчала.

– Как ты думаешь, он мне еще пригодится? – спросил Игорь и взял бумажку пальцами так, что порвать ее было делом одного движения.

Нелли с насмешкой покачала головой.

– Не вздумай. Ты же за него работал. Игорь с досадой помахал ордером в воздухе и, поразмыслив, бережно убрал его обратно в паспорт.

Нелли молчала. Игорь сел за стол и тоже долго молчал.

– Мне многое надо объяснить тебе, – наконец сказал он.

– Ну, ври, – согласилась Нелли.

– Предвзятое отношение, – с укором заметил Игорь.

– Я ведь даю тебе возможность говорить. И ты дай мне возможность думать.

– Хорошо, я рассказываю, – вздохнув, начал Игорь. – Вкратце канва событий такова. После того как мы с супругами Стрельченко побывали в сауне, я пошел к Ботовой отдавать ключи. Между нами произошел откровенный до безобразия разговор. Она поставила мне условие: или я пересплю с ней, или вылетаю из общаги. Открытым текстом. Я выдвинул встречные требования: я сплю с ней и за это получаю два ордера на поселение – себе и тебе. В процессе дискуссии я выторговал все свои условия, ибо мне нечего было терять. Затем произошел вышеупомянутый акт, после которого я получил свой ордер. Ордер на тебя я получу на днях. Нелли понимающе усмехнулась.

– Лучше расскажи мне про Ботову, – попросила она. – Может, здесь ты будешь честнее.

– Чего рассказывать? Биографию? – разозлился Игорь.

– Нет. Как тебе было с ней?

– Мне очень неприятно говорить об этом, Нелли.

– И все-таки.

Игорь собрался с духом.

– У меня было чувство, словно я в темноте наступил босой ногой в чье-то испражнение, – сквозь зубы сказал он. – Ну, теперь ты узнала?

– Узнала.

Игорь встал, подошел к окну и стал глядеть на улицу, переплетя пальцы и нервно подрагивая ногой.

– Ну и как ты теперь ко мне относишься? Презираешь меня?

– С чего?.. – Нелли пожала плечами, думая о чем-то своем. – Отношусь, как и прежде.

– Значит, между нами все остается без изменений?

– Изменений к лучшему не бывает. Но спать сегодня я буду на другой кровати. Тебе надо сперва хотя бы принять душ.

– Что ж, – с облегчением согласился Игорь, поворачиваясь к Нелли лицом, – расцениваю это как закономерные штрафные санкции… Но скажи тогда, дорогая Нелли, зачем же тебе надо было начинать этот неприятный разговор, если он ничего не меняет?

– Да так, – безразлично сказала Нелли. – Просто желание знать все. Инстинкт.

Войдя в столовую, Нелли сразу увидела Ваньку, который сидел за грязным столом, обставившись тарелками и стаканами. Вид у него был такой неопрятный, а ел он так сосредоточенно и зло, что напоминал людоеда, пожирающего печень заклятого врага. За Ванькин столик никто не подсаживался, хотя свободных мест в столовке имелось не так уж много.

Нелли отстояла очередь, заполнила поднос и села напротив Ваньки. Ванька глянул исподлобья и буркнул: «Привет». Нелли молчала, и Ванька больше ничего не говорил. Молчание длилось так долго, что какая-то девушка, приняв их за незнакомых, поставила поднос на их столик.

– Занято! – рявкнул Ванька.

Девушка, испуганно посмотрев на Ваньку, отошла.

– Игорь получил поселение, – наконец сказала Нелли.

– Потрахался с Ботовой, да? – спросил Ванька обгрызая куриную ногу. – А Лелька Ринату дала.

Нелли задержала ложку, слепо глядя в свою тарелку.

– В двести двадцатой, – ответил на ее немой вопрос Ванька.

– Это где самоубийца жила?.. А ты как это перенес?

– Нормально. Покатался по потолку в истерике и засох. Дырка же у нее не зарастет от этого.

Нелли отщипнула хлебный мякиш и слепила его в шарик.

– Значит, очередь за нами, – сказала она.

– Да, на подходе, – согласился Ванька.

– Ты где сейчас живешь?

– Подобрал ключ от четыреста шестнадцатой. Там только что ремонт сделали, а убрать не успели. Днем брожу, ночью – там.

– На голой сетке спишь?

– Взял одеяло у Отличника.

– Я к тебе приду сегодня ночевать. Ванька никак не отреагировал.

– Сходи сейчас в баню, – велела Нелли.

– Переться за три квартала ради такой ерунды?

– Тогда купи водки.

– Деньги давай.

Нелли достала деньги и протянула Ваньке через стол. Ванька взял их и, не считая, запихал в карман.

Поздно вечером, когда стемнело, Нелли действительно постучала в дверь четыреста шестнадцатой. Ванька запер за ней, и они уселись на кровать. Кровать да стул – больше в комнате ничего не имелось. Кровать стояла прямо посередине, как сосредоточение смысла комнаты. Пол был грязным, сплошь белым от известки, с налипшими клочьями желтых, затоптанных, как осенняя листва, газет. Стены, наоборот, выглядели излишне чистыми, девственными, и новые обои лежали на них как-то робко, неуверенно, стеснительно. Свежепобеленный потолок казался очень высоким и даже чуть светился. От него мрак немного рассеивался. Другого источника освещения, кроме, конечно, луны, у Ваньки не имелось.

Сидя на панцирной сетке, прикрытой байковым одеялом, почти не разговаривая, ничем не закусывая, а лишь перемежая сигаретами, они выпили бутылку водки. Потом Нелли первой начала раздеваться. Ванька разделся тоже.

Они занимались любовью долго и неспешно – без страсти, но с печальной, ненасытной лаской, с бесстыдной нежностью, словно бы делали это не каждый для себя, а только друг для друга. Любовь эта не пьянила, не кружила головы, заставляя дрожать и терять рассудок, не распаляла, а, наоборот, успокаивала, как долгая и одинокая прогулка по когда-то родным, а теперь давно покинутым лесным дорожкам.

А потом Ванька уселся и закурил. Нелли закурила лежа. Ванька, будто от зуда, непрерывно ощупывал свои руки, плечи, грудь и, уставившись на живот, сказал:

– Позорно-то все как, господи… Какие-то шланги, чехлы, мешочки, щелки, смазка, трение, которым, по легендам, вроде бы добывается какой-то небывалый огонь… А на самом деле – нелепые придатки, отростки, конвульсии. Какую во всем этом можно найти прелесть, красоту, гармонию, поэзию? Околица истины.

– Не трави душу, Ванька, – тихо попросила Нелли.

Вишневого варенья осталось только на донышке, но Отличник знал, что ему хватит еще надолго. Теперь уже ни Леля, ни Ванька, ни Игорь с Нелли не приходили в семьсот десятую комнату гонять чаи. Отличник пил чай один и глядел в окно. Ему не хотелось ни читать, ни учиться, ни разговаривать с кем-либо, даже думать не хотелось. Один в пустой комнате, он пил пустой чай, брякал ложечкой в пустой банке, смотрел в пустое небо, и на душе у него тоже было пусто.

В дверь чуть ударили костяшками пальцев, и Отличник попытался по стуку определить, кого принес черт, но у него не получилось. Надеясь, что это кто-то чужой зашел на секунду, он крикнул: «Войдите!»

Вошла Леля.

– Ты один? – недоверчиво спросила она, оглядываясь по сторонам.

– Нет, – печально ответил Отличник. – Только что здесь сидело шестнадцать толстых, голых и пьяных шлюх. Когда ты постучала, я успел рассовать их под койки, в шкаф и ящики стола.

После такого ответа, какого Леля еще никогда не слыхала от Отличника, она выпрямилась и неестественно сказала:

– Ну, одной шлюхой больше, одной меньше… Отличник, у тебя не найдется немного соли?

Отличник удивленно посмотрел на нее. Леля держала в руках стакан с белым налетом на дне.

– Хочешь посыпать раны, чтобы они дольше оставались свежими? – еще не избавившись от недавних интонаций, поинтересовался он.

– Нет, хочу посыпать суп, чтобы съесть его. Всегда надо быть наготове, чтобы проблеваться.

– Прости меня, – сказал Отличник. – Присаживайся… Будешь чай?

– Не хочу тебя задерживать. Разве твоим шлюхам не пыльно под кроватью, не душно в шкафу и не тесно в ящиках стола?

– Я тебе соврал, – пояснил Отличник, делая страшные глаза. – На самом деле я их всех выбросил в форточку. Им уже не пыльно, не душно и не тесно. Они дохлые.

Леля улыбнулась, подошла ближе и тихонько поцеловала Отличника в макушку. Отличник усадил Лелю на кровать Серафимы.

– Я не хочу чая, спасибо, – отказалась Леля. – Я просто посижу немного. Мне очень одиноко.

– А соль – это предлог?

– Нет. Соль у меня и вправду вся закончилась.

– Поближе-то у тебя, что ли, нет знакомых с мешками соли?

– Ты знаешь, Отличник, с тех пор как я поселилась в двести двадцатой, ко мне никто ни разу не пришел в гости. Я просто побоялась соваться за солью к ним.

– Но ведь и я ни разу не зашел, – виновато сказал Отличник.

– Ты – моя последняя надежда, – спокойно ответила Леля.

– Надежда на что? Ты хочешь, чтобы все стало, как прежде?

– Как прежде, все и так станет, все вернется на круги своя. Осенью обо всем этом никто и не вспомнит. Ведь забылось же, что совсем недавно девочка с крыши спрыгнула. Даже дискотека была уже… Я хочу, чтобы боль прошла.

– Какая боль?

– Понимаешь, Отличничек… Все, что было вокруг меня, все так и останется. Но вот сама-то я страшно изменилась. Мне трудно объяснить… – Леля вертела в руках стакан и разглядывала его, как некий удивительный кристалл. – Помнишь, я тебе говорила про стыд перед миром, который мне покоя не давал? Так вот, мне сейчас дико подумать, что все это именно я говорила, что я так верила, так чувствовала… Конечно, я поступила как последняя дрянь, но самое жуткое, Отличник, что мне нисколько не стыдно!

– Почему?

– Почему?.. Если разобраться, то чем был этот мой стыд? Просто я считала, что в мире – везде – есть какой-то высший нравственный закон. Я думала, что природа заключает в себе не только физические, но и нравственные законы, которые в человеке существуют изначально, а не воспитываются. Я сделала эту подлость, убила Ваньку, ну и что? Разве поразила меня молния с неба?

– Но ведь ты же знаешь, что такого не бывает.

– Да, да, конечно, да… Но подумай, что со мною сделал Ринат?

– Изнасиловал.

– Вот именно! Что же я должна была чувствовать? Ненависть, ужас, отвращение… Так ведь? Но Отличничек, дорогой мой, когда он трахал меня, не было ничего подобного – я испытала такой кайф, какой никогда ни с кем не испытывала и даже не думала, что такое возможно. Я чуть не померла – такое нечеловеческое наслаждение…

Отличник не знал, что сказать. Он не разбирался в этих вещах.

– Значит, нет никакого нравственного закона в природе. Дура я, что в него верила. Вот кусок души оторвался, и больно.

– Заживет.

– Нет, не заживет! – горячо возразила Леля. – Жить-то среди людей, а я смотрю на них и вижу, что нет в них никакой нравственности, потому что нет ее в природе. Я даже по себе сужу: Ринат мне противен, а я хочу, чтоб он еще раз меня изнасиловал. Я очень хочу опять с Игорем переспать, как на первом курсе, – значит, с первого курса и хотела, ведь не на пустом же месте такое сильное желание родилось. Я и с тобой хочу, но ты не бойся, я не для этого пришла. Есть только эгоизм, который заставил нас придумать нравственность. Она придумана очень умными людьми для их же выгоды. Вот поэтому мне теперь ни перед кем ни за что не стыдно.

– Это уже не твои слова, Лелечка…

– Но они верные. Вот погляди, Отличник, на всех нас. Для чего была нужна моя нравственность? Ваньке она была нужна для того, чтобы я никого выше него не ставила, – то есть для удовлетворения собственного эгоизма. Знаешь, как он взвился, когда я сравнила его с Ринатом?

– Представляю… – пробормотал Отличник.

– Нелли моя нравственность была нужна для того, чтобы я не переспала с Игорем. Тогда ей бы тоже пришлось лечь в чью-то постель, общага бы про это узнала, и Нелли бы вернулась туда, откуда ее Игорь вытащил. А Игорь слабый человек, если бы я его домогалась, он бы не устоял. Для него моя нравственность была залогом его хороших отношений с Нелли. Ведь Нелли поднимала его престиж: как же, она всех мужиков в общаге перепробовала и решила, что он лучший! Для всех в основе моей нравственности лежала собственная выгода!

– Ну а та нравственность, которая в тебе самой?..

– И здесь эгоизм. Чтобы не чувствовать себя идиоткой, которой помыкают, удерживают на привязи, как овцу, я сама себе эту нравственность и внушала. Это обычный самообман.

– Ну, Леля, а в конце концов я – я-то? – воскликнул Отличник. – Ведь я в тебе никаких выгод не искал!..

Леля зло рассмеялась и решительно поставила стакан на стол, словно влепила печать.

– А разве ты осуждаешь меня за то, что я переспала с Ринатом? – спросила она, глядя в глаза Отличнику.

Лицо ее было ожесточенным и некрасивым, но в ее глазах Отличник читал только одно – беспросветное отчаяние дорогого человека.

– Нет, конечно… – теряя силы, пробормотал он. – Ты права, Лелечка… Извини.

Пьяный Игорь перехватил Отличника на лестнице, когда тот возвращался из буфета, и потащил курить на балкон.

– Что празднуем? – сухо поинтересовался Отличник.

– Праздник, который теперь всегда со мной! – объявил Игорь. – День имени черного цвета.

– А-а, – протянул Отличник, размышляя, как бы ему уйти.

– Я вижу твою неприязнь к собратьям по разуму, пребывающим в состоянии алкогольного опьянения. Но тем не менее я хочу без стыда поведать тебе о своей душевной боли, надеясь на немое сочувствие. Подчеркиваю – немое, ибо тебе вряд ли доставят удовольствие препирательства с пьяным человеком.

Отличник слегка зауважал Игоря за умение составлять и доводить до конца витиеватые фразы, даже когда язык его уже заплетался.

Они вышли на балкон, в синюю тень общажной стены. Под этим балконом когда-то лежала разбившаяся девочка. Сейчас на том месте прыгали воробьи. Наслаждаясь моментом, Игорь закурил.

– Ну, давай выкладывай, – сказал Отличник.

– Я переживаю глубокий кризис личности, – изрек Игорь и величественно скрестил руки на груди.

– Потому и напился, да?

– Фи, мой проницательный слушатель. – Игорь поморщился. – Просто опьянение интенсифицировало мои переживания. Напиться пришлось бы и без этого. Общага же: шел, зашел в гости на минуту, вышел пьяный, как шакал. Дело обычное.

Отличник промолчал, но в душе согласился.

– А в чем кризис? – спросил он.

– Видишь ли, я расстался с Нелли Каравановой.

– Оба!.. – поразился Отличник. – Почему?

– Нелли изменила мне, – с готовностью сказал Игорь. – Счастливый избранник Нелли – некто Ян Талонов. Подробности ты можешь узнать в двести двадцатой комнате, о преданный поклонник.

Отличник почувствовал, что душа его отяжелела и провисла, как носилки, в которые поверх первого положили второй труп.

– Значит, тоже… – тяжело сказал он.

Игорь с пьяным лукавством искоса поглядел на него.

– Ага, по твоей реплике видно, что ты знаешь и про Лелю.

– Знаю, – подтвердил Отличник, поглаживая пальцем желтый, как вечность, кирпич. На пальце, словно след желтой вечности, осталась серая пыль. Отличнику показалось, что все они – Леля, Нелли, Игорь, Ванька, он сам – смертельно больны, и если он узнает еще об одной смерти, то даже не удивится.

– Более того, – отворачиваясь, продолжал Игорь, – сделала все это она по той причине, что я в тех же целях на днях совершил то же самое с Ботвой.

Отличник улыбнулся сам себе. Уже не ново. Уже не больно.

– Ну а у тебя как дела с Фимочкой? – спросил Игорь.

– Нормально, – автоматически ответил Отличник.

И вдруг теплая волна любви к Игорю затопила его. Среди всех мытарств, дрязг и волнений Игорь один вдруг вспомнил, что и у Отличника есть своя жизнь. Благодарность за то, что никто, кроме Игоря, не делал это столь же бескорыстно, влажным жаром опалила грудь Отличнику. В нем очнулось давно не тревожившее его чувство – беспокойство и страдание за своих друзей, таких дорогих ему и таких невезучих.

– Ты еще не спишь с ней? – спросил Игорь.

– Нет.

– Неужели ты ее разлюбил?

– Наоборот, я ее еще сильнее люблю.

– «Люблю»!.. – Игорь задумчиво повторил это слово, будто впервые понял его смысл. – Как, оказывается, просто… Впрочем, нет. Хочешь, мой юный друг, открою тебе великую тайну бытия? Слушай и соизмеряй: чем проще – тем дороже. Понял? Прозрел?

– Прозрел, – согласился Отличник, а сам подумал: «Вот за эту простоту я и заплатил самой дорогой ценой – друзьями…»

– А я вот по-прежнему, а может, еще чище люблю Нелли, – печально заявил Игорь. – Ведь она, мой юный друг, сделала все это из желания наказать меня. Знал бы ты, с каким циничным бесстыдством она все это устроила. Прямо при Леле, днем, и даже не в постели, а посреди комнаты, стоя и, прошу прощения, расшеперившись, как сучка. Она и над Гапоновым издевалась, дескать, все твои унижения мне трын-трава. Она и Леле в душу плюнула: вот, мол, как лихо бывает, а не то что у тебя – втихушку, и реветь потом неделю. А главное, что она мне дала такую сокрушительную пощечину… Но, Отличник, выходит-то, что я для нее еще что-то значу? Выходит, не все потеряно? Надежда жива?

Отличник мрачно пожал плечами.

– Не знаю, Игорь, – с сомнением сказал он. – Но все равно: теперь вы квиты. А почему ж тогда у вас все оборвалось?

– Не все так просто… Потому так дешево и паршиво. Я думаю, Нелли знала, что я «слаб на передок», как выражается наш общий, впавший в ничтожество друг Симаков Иван. Но прочих баб Нелли прощала мне потому, что следа-то в моей душе они не оставляли. Они были неподконтрольной моей воле слабостью. А сейчас именно осознанного и спланированного предательства Нелли мне простить не смогла. И в свой черед тоже меня предала: беспощадно, нагло и вызывающе.

– И что… – Отличник помедлил, – обратного пути нет?

– Нет. – Игорь покачал головой. – Она и раньше меня не любила. Я был для нее только прикрытием, и в этом заключалась вся моя ценность. А отдавшись Гапонову, Нелли сама лишила себя моего прикрытия, ибо в двести двадцатой комнате не живут девушки, пользующиеся уважением. Здесь, в проклятой общаге, она снова поставила себя в положение шлюхи, и я стал ей больше не нужен. Тем более что и моя репутация пошла прахом после капитуляции перед Ботовой. Я уже никогда не смогу играть для Нелли прежнюю роль, а Нелли уже никогда больше не вылезти из болота. Поэтому возврата нет. Это страшно, мой юный друг. Безусловно страшно, когда стоишь на карнизе, и вдруг под ногами уже нет ничего – только девять этажей пустоты.

Игорь, щурясь, смотрел вверх – туда, откуда спрыгнула девочка.

– А у меня и исчезла земля под ногами. Ведь я только и держался человеком своею любовью к Нелли. Больше, оказывается, не было ничего. Все, что я говорил, в чем был убежден, оказалось ложью. Я сам себе внушил эту благоглупость – что секс есть разрушение преград между людьми. Я вот занялся сексом с Ботовой, и результат налицо. Преград больше нет. И ничего больше нет. Я думал, что секс – это божественная, совершенная любовь, которая изгоняет страх. Я думал, что это способ избавить мир от боли, насилия, неутоленности и злобы. И – обознался… Я потерял не только Нелли, я потерял себя, способность любить, желание быть лучше. А ведь истина лежала передо мной открытой книгой, но мне скучно было ее прочесть! Все искал как позаковыристее, позабористее, посложнее…

– Подешевле?

– Ну да. А ведь много сотен лет назад один человек всем дуракам уже объяснил доступно и в популярной форме, что такое настоящая любовь и порядочная жизнь. Любовь – это когда жертвуешь собою для другого…

Отличник медленно трезвел.

– К твоим словам да еще бы дело, Игорь, – тихо сказал он.

– А дело будет. Я хочу принять образ мысли Нелли. Быть может, это снова нас сблизит? Я решил покреститься, Отличник.

– Вот тебе и раз, – сказал Отличник.

– Вот тебе и два, – вдохновляясь, поддержал Игорь. – Я даже решил завязать с беспорядочной половой жизнью. Пусть дальше будет только одна женщина. Нелли поймет, что и я могу быть постоянен. Вот ради таких выводов я, возможно, и напился сегодня.

– Да уж, – сказал Отличник, – трезвый до такого не допетрит.

С утра в семьсот десятую комнату явились Игорь и Леля. Оба они маялись с похмелья и пришли взять деньги на пиво. Нелли еще не забрала свою сумку от Отличника, а ее кошелек хранился в сумке.

– Слушай, Отличник, – сказал Игорь, отсчитывая деньги, – будь добр, отнеси сумку в двести двадцатую, тебя очень просила Нелли. Сама она прийти не может в силу посталкогольного синдрома.

Отличнику не хотелось идти, но он не сумел отказать.

В двести двадцатой царил кавардак – на полу окурки, на столе грязная посуда, похожая на руины, Лелина постель разворочена так, будто в ней произошел взрыв. Нелли лежала, закутавшись в простыню, и курила, глядя в потолок. Отличник не знал, что ему делать, присел на стул и решил, что он задержался из вежливости.

– Башка жутко болит, – без выражения сообщила Нелли.

– С кем вы вчера веселились? – осторожно спросил Отличник.

– Я, Лелька, Игорь, Талонов и Жихарь, – перечислила Нелли.

– Ну и компания, – присвистнул Отличник. – И как Игорь поладил с Гапоновым?

– Да уж как-то поладил, – презрительно ответила Нелли. – Сказал ему, чтобы я не слышала, что у него со мной все кончено и пришел он к Лельке. А я вот все равно слышала.

Отличника это потрясло.

– Даже в голове не укладывается, – пробормотал он.

– Зато в постели укладывается великолепно.

– И чем все это кончилось? – решился спросить Отличник.

– Ну какой же ты въедливый! – с ненавистью сказала Нелли. – А чем это могло кончиться? Игорь с Лелькой переспал – вон в какой гоголь-моголь постель превратили. А я сперва с Гапоновым, а потом с Жихарем. Я и сейчас голая лежу. Сил нет одеться.

У Отличника от этих слов Нелли даже закружилась голова. Но он должен был узнать, что происходит на свете, он не мог не узнать, как прыгнувший с крыши не может не упасть на землю.

И вот теперь вся душа его была переломана, и обломки воткнулись изнутри в тело.

– Ничего, я тебе не опасен, Нелли, – сказал он, вставая.

– А я тебя и не боюсь. Я тебя разлюбила.

– Бывает, – произнес Отличник, направляясь к двери, но не выдержал и оглянулся.

Нелли хищно улыбалась ему вслед. Отличник и сам почувствовал, что в его взгляде ненависти не меньше, чем во взгляде Нелли. Ненависть текла из глаз в глаза.

Отличник взялся за ручку, и вдруг Нелли крикнула:

– Нет, постой!

В ее голосе было не глумливое повеление, которого можно было ожидать, а неподдельное отчаяние.

– Сядь, – без выражения приказала Нелли. Целая груда мыслей враз прокатилась через сознание Отличника. Он впервые всей душой до осязания ясно внял тому, что его друзей больше не осталось. Остались лишь развалины от них. А он какой был тогда, до выселения, такой и сейчас. Значит, он имеет право судить. Судить – но не карать. А для суда он должен хотя бы выслушать. Отчаяние от того, что единственный судья не хочет слушать, – оно и прозвучало в окрике Нелли. Слушать даже не оправдания, а последний, предсмертный монолог о боли, которая не оставит и за карнизом крыши. И Отличник не ушел.

– Ты меня прости, Нелли, – еле выговорил он.

– Это ты меня прости, – глядя в потолок, возразила Нелли. – Ни я, ни тем более ты не виноват, что я тебя разлюбила.

«Она меня не поняла», – подумал Отличник.

– Я считала, что у тебя за душой так много – и ошиблась. Ты, конечно, очень хороший мальчик, но не более того… Я думала, что ты от силы духовной такой, как есть. Что ты христовенький… А на самом деле история обычнейшая: ты просто еще маленький, не успел вырасти. В меру умный и милый подросток, ничем не обладающий и робеющий прикоснуться к женщине…

– Ну а женщины тут при чем? – устало спросил Отличник.

– Ты ведь любишь свою Серафиму? Отличник молчал.

– А почему же ты не спишь с ней? Девочка она замечательная. Тебя тоже любит. Возможность у тебя есть. Когда еще в жизни повторится такое? В первый раз, в чистоте, по любви… Был бы ты поумнее, то понял бы, что является единственной ценностью в этом проклятом мире. Понял бы, как дорог каждый миг, а не робел перед нею… Понял бы, что ради такого счастья ничего не жалко, что пропустить его – самый страшный грех, наказуемый на всю жизнь несбывающимися надеждами…

– Ну, переспал бы я, что бы изменилось?

– Ты пришел бы ко мне если хоть не личностью, то уже мужчиной, а не подростком. Ведь сейчас ты, каким я тебя вижу, совершенно банален. Мне тебя жалко, а за себя стыдно. Вот и все. И никакой любви. Поэтому и все то, чем я жила, когда думала о тебе, сейчас мне кажется банальным, жалким и стыдным, как юношеские прыщи.

– А по-моему, ты во мне разочаровалась потому, что во все эти гадости влипла, – печально сказал Отличник.

– Типично банальное объяснение…

– А что тогда не банально? – пожал плечами Отличник.

– Небанальна трагедия, в которую я верила. Но трагедийной героини из меня не получилось. Подвига я не совершила, предательства – тоже, ведь я ничего не обещала Игорю. Когда загнали в угол, пришлось совершить низость. Но ведь предательство – это когда есть выбор: предавать или не предавать, – а выбора у меня не было. И проходным персонажем в этом романе я тоже быть не могу, ведь я что-то еще собой представляю, да? Так кто же я? Если уж не к добру, так я все-таки хоть к чему-то большому рвалась – к истине. И где я очутилась? Не на Голгофе и не в преисподней, а так, в грязной и мелкой луже. Если бы я хоть с Гитлером переспала – а то разные Гапоновы, Жихари… Совершенно позорный у меня роман, мелкий и банальный, как моя любовь к тебе, как ты сам. Одна рука все это сотворила, Отличник, – и тебя, и мою лужу. Один почерк, один стиль.

– Твоего бога-писателя?

– Ну да, – горько улыбнулась Нелли. – Только вот кто он, каков? А точнее, что для него значу я? Если в его романе главный герой – ты, со всей твоей банальностью, то он сам банален. Зачем мне такой бог? Если главный герой – я и он посадил меня в эту лужу, из которой нет выхода и здесь, в общаге, и в душе моей, потому что нет любви, – значит, он бездарен. Зачем он мне такой? А если я – герой второстепенный, то мне не нужен бог, для которого я – разменная фигура, строительный материал. Ну а если его вообще нет, то на нет и суда нет. Выходит, если он и есть, то он мне все равно не нужен. Отмыться он мне не поможет, ибо у него, у бездарности, не будет читателей и не будет третьей правды. А я ведь всю жизнь свою строила из расчета на бога-писателя и на тебя как его ипостась. Это сейчас я убиваю бога, а раньше как я могла поднять на него руку?

– Что значит – поднять руку?

– Да переспать с тобой. Все равно бы уломала.

– А что бы изменилось?

– Я бы не сказала Игорю, что Талонов хотел меня изнасиловать, Игорь и Ванька ни с кем бы не ссорились, ты бы не ошивался по крышам, а трахался со мной, девчонка бы не спрыгнула, нас бы не выселили – видишь, как много всего? И самое главное – у тебя не было бы Серафимы. Ты бы навсегда остался моим.

Отличник был просто ошарашен такой перспективой.

– Неужели это все зависело только от того, как ты понимаешь бога? Как много ты принесла ему в жертву…

– Возможно, всю счастливую историю человечества.

Нелли на прощание пригласила Отличника заходить вечером, когда придут Игорь и Ванька и принесут вино. Отличник пообещал. До темноты он сидел в читалке и зубрил, а потом отправился в двести двадцатую. Зачем он это сделал, он не знал. Сработала привычка быть вместе с друзьями. Перед дверью он прислушался, и через голоса, звон посуды, смех услышал какие-то обрывки неприятных фраз: «Отличник… Вторая койка… Фимочка…» Злоба рванула горло Отличника, но он заставил себя успокоиться. Словно доказывая самому себе, что он не верит в предательство друзей, он стукнул пару раз и открыл дверь.

Он замер на пороге и понял, что эту секунду запомнит на всю жизнь. За столом сидели все четверо – Ванька, Игорь, Нелли и Леля. И все они замерли, увидев Отличника, вмиг прекратили разговоры и смех, остановили всякое движение, словно разыграли моментальную немую сцену. Отличника не ждали. Все взгляды, направленные на него, стали на мгновение совершенно одинаковыми. В них Отличник прочел только яркий и обнаженный ужас. Ванька, Игорь, Нелли и Леля выглядели как вурдалаки, застигнутые врасплох за поеданием человеческого мяса.

Миг – и наваждение исчезло, лица и глаза ожили. Отличника усадили за стол, стали кормить, но он не мог отделаться от своего жуткого впечатления. Замкнувшись, отстранившись, он все переживал встречу. Друзья словно бы вдруг затаили какую-то угрозу – их болтовня и оживление выглядели для Отличника подозрительными и неестественными. Он слушал вполуха, не принимая участия в разговоре, и чутко ощупывал свою душу: где, что в ней треснуло? Фразы бренчали в голове Отличника, не слипаясь друг с другом, как это бывало раньше: «Портвейна хоть жопой жри… А у меня какое-то плодово-выгодное… Поднимем тост за прекрасных дам… Которых с нами нет… Очень вкусно все… Особенно удались консервы…» Леля предложила выпить за окончание сессии, и Нелли возразила:

– Сессия еще не кончилась, а ты до ее конца еще не дожила. Завтра вот перережешь вены, так и не доживешь. Тост не пойдет.

– Совсем тогда нехорошая комната получится, – сказал Игорь. – Одна из этой комнаты с крыши спрыгнула, другая вены вскроет… Традиция подлежит порицанию.

– А что? – неожиданно оживилась Нелли. – У Отличника есть ключ от крыши. Пойдемте наверх и тоже спрыгнем все вместе!

– Представляю, – подхватил Игорь, – какую картину общага утром лицезреть будет. Что называется, реки крови, горы костей.

– А в газетах появится статья, – включился и Ванька. – Она будет начинаться так: «Печально – это слово будет набрано большими буквами – закончилась вечеринка студентов К. и С., а также их подружек К. и Л. Перехватив лишнего, они…» – ну и тэ дэ, – неожиданно закруглился Ванька.

– Для общаги это за сессию будет третья корка об одной компании, – заметила Нелли. – Выгнали – раз, поселились – два.

– Весь вечер на арене, – вставила Леля.

– А ведь так можно и навечно войти в историю общаги, – задумался Игорь. – Украсят стену из желтых кирпичей скромной и строгой мемориальной доской с нашими профилями…

– На асфальте наши профили останутся, – хмыкнул Ванька. – А не на мраморе.

– Не войти нам в историю, – согласилась Нелли. – Даже в историю общаги. Посудачат и забудут. Много ли ту девчонку поминали?

– То дело больно уж грустное, – примирительно произнес Игорь.

– А у нас – веселое? – тихо спросила Леля. – Лучше бы уж тоже молчали. А то по коридору пройти нельзя, не знаешь, как с человеком разговаривать, если встретится кто… Одни делают вид, что ровным счетом ничего не случилось, другие стороной обходят – презирают…

– Нет, это не презрение, – с удовольствием влез Ванька. – Это хуже. Вот на зонах есть такое понятие – «опустить», и человек становится парией, изгоем, неприкасаемым. И мы все тут тоже «опущенные» общагой, и к нам относятся как к «опущенным».

Тягостное молчание повисло после Ванькиных слов.

– Иван, – тихо сказал Игорь. – Это гадко. Прекрати. Не стоит.

– А он прав, – спокойно и громко возразила Нелли. – Мы друг друга теперь терпеть не можем, а сидим вместе, квасим, натужно делаем вид, что шуточками можно обратить весь наш позор в какой-то просто конфуз, в нелепость, в неловкость.

Но почему мы одни и только своей компанией? Ведь всю сессию бухали порознь, каждый со своими, а сейчас снова вместе? – Она сделала паузу. – Да потому что мы «опущенные». С нами за стол сесть западло. Вот одни и кукуем.

– Ну почему же?.. – медленно заводился Игорь. – Не столь уж и сложно вернуть все компании, только свистни…

– Свистнешь, и что? Стрельченко к тебе сюда придут? Беловы? Бумагин? К нам теперь только наши новые друзья ходить будут. – Нелли с особенной издевкой произнесла «новые друзья». Она била наотмашь по каждому и без пощады. – Чудненькая компания получится! Будем сидеть воркующими парочками – я с Гапоном, ты с Ботвой, Лелька с Ринатом, а Отличник с Серафимой.

Что-то тяжелое ударило Отличника через горло в затылок. Кровь хлестнула в виски, оставив болезненный звон. Ртуть полезла вверх по позвоночнику и гусиной кожей спустилась вниз по рукам.

– А при чем тут Серафима? – медленно спросил Отличник.

Казалось, целый час прошел, прежде чем он получил ответ.

– Совершенно ни при чем, – осторожно сказал Игорь. – Она просто была перечислена среди прочих новых знакомых…

– Я не хочу, чтобы ее имя перечисляли в одном ряду с этими…

– В данном перечислении не содержалось оценочного значения.

– Я вообще не хочу, чтобы вы трогали Серафиму, – тщательно и почти беззвучно выговорил Отличник.

Молчание поплыло по комнате, как разрыв времени. И Отличник вновь увидел взгляды вурдалаков, застигнутых за поеданием человеческого мяса.

– Извини, мой юный друг, но трогать Серафиму – это твоя прерогатива, – как-то вяло, неохотно сказал Игорь.

Отличник зажмурил глаза и стиснул челюсти.

– Ты спишь? Ночью было не до сна?

– Кулаком под одеялом работал, – добавила Нелли. – Руки устали. Ничего, Отличник, это секс в теории.

Отличник понял, что она увидела, как трясутся его руки.

– Не переживай, Отличник, – донесся до него жалостливый голос Лели. – Она подождет немного и, как мы с Нелей, сама даст.

– Скажет: «На, хоть все возьми!» – снова добавила Нелли.

Отличник вздрогнул – в звукосочетании, произнесенном ею, прятался откровенный матюк.

– Доверься нам, Отличник, – поучительно сказал Игорь. – Мы тебя научим, как все лучше и лучше проводить первую брачную ночь.

– Иди-ка ты лучше к Серафиме, Отличник, – предложил Ванька и задел его за плечо.

Какие-то хрустальные шарики, конфетти из фольги, дождики из блестящих звезд посыпались в голове Отличника от этого прикосновения. Ничего не соображая, он поднялся, отодвинул стул и поплыл к выходу.

– И забудь нас поскорее, – вдогонку ему пожелал Ванька.

– Будешь проходить мимо – проходи, – сказала Нелли.

Отличник шел по коридору, и голова его, как колокол, слегка позванивала эхом миновавшего набата. Пунктир ламп дневного света на потолке напоминал разметку автострады. В дальнем окне в конце коридора чернела лакированная ночь. Вокруг было пусто, в сердце ясно. Встреча с вурдалаками казалась какой-то нереальной, не происходившей никогда. На отточенной, святой, серебряной вертикали боли, которая лучом пронзала душу Отличника, не могло быть зазубрин и вмятин от клыков и когтей замогильной нечисти.

Отличник шел по коридору, словно по тоннелю в подводной лодке, спящей на океанском грунте в массиве темной ледяной воды. Здесь ничто не может его растревожить. Вверху, высоко-высоко над головой, толстый слой арктического льда, белизна и сверкание причудливых торосов в полярной ночи, бесшумный и гигантский перелив северного сияния. Вокруг – мгла и пустыня, где нет даже рыб, только мягкое, синеватое, холмистое дно, тающее во мраке в двух шагах от окна. Нет сомнений, нет метаний, только острый клинок боли. Арктика. Полюс. А тропические острова за могучей горой изгиба земного шара.

В темной семьсот десятой комнате прямо перед окном висела луна – ощутимо тяжелый, обесцвеченный до ветхой прозрачности, грубо обтесанный, побитый, древний каменный шар. Отличник подумал, что он может протянуть руки в окно и коснуться щербатин его кратеров, зазубрин горных хребтов, плоскостей его безводных океанов. Может взять эту глыбу и, поднатужившись, внести в комнату, осторожно водрузить на стол, будто аквариум. Он представил, как все равно что-то хрустнет, раздавленное и раскрошенное весом луны, а на пальцах, словно пыльца от крыльев бабочки, останется легкая позолота.

Отличник на цыпочках прокрался мимо спящей Серафимы и сел на свою койку. И сразу же почувствовал, что сидит на голой панцирной сетке. Постель исчезла. Матрас исчез. Обалдев, Отличник раскинул по сторонам руки, как курица крылья, обшаривая сетку, потом упал на колени, чтобы заглянуть под кровать, но уже все понял. Значит, комендантша дозналась, где он живет. Днем его не было здесь. Она пришла и забрала его постель. В общаге это совершенно обычное явление.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Лунное ослепление, заполнявшее комнату, как в дыру, утекло в окно. Теперь комната была просто ковшом, которым зачерпнули немного прозрачной полночи. Отличник на коленях стоял перед койкой, будто перед оскверненным, ободранным алтарем. «Господи, – подумал он. – Почему я? Почему все сразу? Я устал… Дай мне передохнуть, господи. Я все стерплю, но дай мне сейчас передышку…»

Ему стало душно. Невесомая, молекулярного помола лунная пыль забила легкие, как два мешка, ломила грудь. Отличник слышал только звон неона из коридора и тихое дыхание спящей Серафимы. Конечно, можно переночевать и на сетке. Можно спать на полу. Можно даже на крыше или вообще не спать. Боль была не оттого, что негде спать, а оттого, что его не любили. Он тяжело поднялся, вышел в коридор и пошел к балкону.

Балкон висел над ночным городом посреди мира. Отличник поднял лицо к небу, заметенному звездами. Не надо думать о постели… Лучше думать о звездах. Что же все-таки там, над нашими головами? Шершавый каменный свод, покрытый черной краской, в которую подмешали стеклянный порошок, как в ту краску, которой покрывают автодорожные знаки, чтобы по ночам они зажигались в лучах фар? Но какой же свет поднимается в полночь от земли, заставляя мерцать эти бутылочные бриллианты? И почему от землетрясений и войн от свода не отваливается пластами штукатурка, обнажая серую, пыльную твердь? А может, там недосягаемая ветхая крыша над миром, за которой сияет вечный божественный эфир, и свет его просачивается к нам сквозь дыры, проеденные в кровле временем? Или все-таки там бесконечная вселенная со спиралями далеких галактик, пылающими кострами квазаров, облаками лучащегося тумана и залпами сверхновых? Нет-нет, все должно быть проще, гораздо проще, совсем просто. Там – до горизонта всех долин мироздания – темный и шумящий сад, в листве которого горят спелые яблоки светил. Можно подняться на крышу общаги, нарвать теплых яблок и в подоле рубашки принести их Серафиме.

Отличник достал ключ от крыши, снял его с колечка и начал рассматривать. Ключ. Голубая искорка, подарок бога. Кто имеет этот дар, может идти наверх.

– Не надо ночевать на крыше, – вдруг услышал Отличник за своей спиной и оглянулся.

В проеме балконной двери, держась за стену, стояла Серафима. Она была в короткой ночной рубашке и босиком. Неоновый свет из коридора делал ткань прозрачной, и Отличник через подол видел темные ноги Серафимы. Опершись на плечо Отличника, чтобы не ступить босой ступней на холодный цемент балкона, Серафима вынула ключ из пальцев Отличника и, по-женски замахнувшись, бросила его в пустоту. Только через пять секунд ключ звякнул где-то внизу на асфальте.

– Ложись со мной, – сказала Серафима. – Мне не будет тесно.

Серафима повернулась и пошла по коридору. Отличник молча пошел за ней. Он задумался, но не смог бы объяснить о чем. Он вслушивался в простоту и ясность Серафимы, в истину, заключенную в ней, истину, не требующую доказательств, не нуждающуюся в оправданиях.

Серафима заперла дверь за Отличником – так запирают шкатулки с любимыми письмами, хотя никто не собирается их красть. Она встала напротив Отличника, и между ними повисла луна, ошарашенно вытаращившаяся в окно. Отличник глядел в лицо Серафимы, запоминая его, словно собирался расставаться. Лицо было совсем белым, с яркими, темными губами и темными глазницами. Кудри выглядели так, будто рука бога дрожала, когда он их рисовал.

– Ну что же ты… – тихо сказала Серафима. – Раздевайся…

Перекрестив на животе руки, Серафима стянула через голову ночную рубашку и тряхнула волосами. Потом сунула пальцы под резинку кружевных трусиков, спустила их ниже колен, нагнулась так, что на спине блеснула под луною ступенчатая линия позвоночника, и вышагнула. А потом выпрямилась перед Отличником, и Отличник, забыв обо всем, молча смотрел на Серафиму. Он никогда раньше не видел обнаженных девушек. Все игривые, изогнутые линии природы, которые так часто проплывали в его воображении, вдруг слились для него воедино в теле человека, в теле девушки, в теле Серафимы, сошлись друг с другом и застыли на самом взлете своей трагической красоты. Растрепанные кудри укрыли лицо Серафимы тенью. Оттого что темная маска скрыла его черты, давно уже знакомые глазам Отличника, а тело же, наоборот, обнажено, в спокойной и ясной Серафиме Отличник вдруг почувствовал что-то страдальческое, святое. Точно так же на дискотеке в первый день лета танец показал ему еще одну Серафиму – раскованную, страстную, чувственную, свободную. Отличник глядел на тонкое горло с проступившей вертикальной жилкой, на ямочку между излучинами ключиц, на круглые, покатые, как камень-голыш в полосе прибоя, плечи, на тонкую руку, которая стала дымчато-прозрачной, зеленоватой от луны, словно нефрит древних египтян, извлеченный из гробниц засыпанных пустыней некрополей. Отличник глядел на ее груди – маленькие, немного раскосые, белые теплой, живой белизной молока, с темными ягодками сосков. Отличник глядел на ее живот – чуть округлый, матово отсвечивающий, с черным глазком пупка, понизу обведенный серпом мягкого лунного отблеска. Отличник глядел, как все объемы тела Серафимы мягко и упруго стягиваются, сужаются, словно амфора к донышку. Тень от стола отрезала ноги Серафимы, правую – наискосок по бедру, а левую – под коленкой, похожей на яблоко.

– Ну что же ты? – шепотом напомнила Серафима.

Отличник спохватился и тоже начал раздеваться, не испытывая стыда или неудобства. Во всем его теле была странная, пьянящая и невесомая легкость. Серафима нагнулась и сдернула с кровати простыню.

– Ложись к стенке, – велела она. Отличник осторожно лег и вытянулся вдоль стены, как покойник.

– Положи руку мне под голову, – тихонько попросила Серафима.

Отличник, не сгибая, переместил руку на подушку каким-то неестественным, механическим движением, словно у него была не рука, а манипулятор. Серафима легла рядом, тоже на спину, прижавшись к Отличнику плечом и бедром. Отличник почувствовал на сгибе руки тяжесть ее шеи и щекотку волос. Странно, но ему показалось, что надо обязательно запомнить это ощущение на руке – щекотку и тяжесть.

И опять они долго лежали без движения и молчали. Отличник попросту боялся что-нибудь сделать, пошевелиться, чтобы не спугнуть счастье, как дикую птицу, чтобы зло ничего не заподозрило, как вражеский пулеметчик не должен заподозрить живого человека, лежащего в снегу перед его пулеметом и притворяющегося убитым. Серафима, вздрогнув, подняла руку и убрала волосы с лица. Отличник понял, что это была ее попытка сломать скорлупу неподвижности, но все равно не пошевелился и смотрел на свое тело и на тело Серафимы в лунном свете. Взгляд скользил по мягким, едва выпуклым объемам, и можно было подумать, что Отличник видит холмистое поле, покрытое чистым и ровным снегом.

– Поцелуй меня… – хрипло попросила Серафима.

Отличник, отрешившись от созерцания, медленно перевалился на левый бок, приподнялся на локте и потянулся к Серафиме губами.

И лед начал таять в долгом поцелуе – повернулся земной шар, унося за горизонт арктическое море и подводную лодку на грунте, осели сугробы вокруг человека, который под прицелом пулемета притворяется мертвецом, и трава, прорастая, постепенно скрыла его из виду, на заснеженное, холмистое поле нашла весенняя темная туча бедра Отличника. Рука его, словно сама собой, легла на грудь Серафимы, и Отличник ощутил, как в ладонь, словно набухающая почка, уперся сосочек. Отличник впервые в жизни гладил этого теплого, живого, податливого и упрямого зверька – женскую грудь.

Серафима, тяжело дыша после поцелуя, накрыла своей ладонью ладонь Отличника, шепча ему в лицо:

– Она по размеру как специально для твоей руки… Ты ее как котенка гладишь… У нас будет все по-настоящему?..

– Конечно… – сдавленно ответил Отличник.

– Я боюсь… – обнимая Отличника за шею, шептала Серафима. – Я очень боюсь…

– Не бойся… не бойся, родная моя… – в какой-то судороге, ломающей голос и тело, твердил Отличник.

Он тыкался, как щенок в блюдечко с молоком, давясь, глотал воздух, а по груди и животу, словно обморожение, тихо расползался холод отчаяния. Отличник не выдержал и сел над Серафимой на колени, стал мять горло трясущейся рукой. Ветер из приоткрытого окна качнул занавеску.

Серафима лежала опустив руки, закрыв глаза, запрокинув голову. Грудь ее вздрогнула, и на виске в лунном свете вдруг блеснула искорка. Серафима шмыгнула носом.

– А может, и так хорошо?.. – глухо спросила она.

– Не реви, – ответил ей Отличник, потянулся к ней и губами стал стирать с лица слезы. – Все у нас получится…

Он подался вперед, вверх, и неожиданно почувствовал, что легко, тихо, плавно входит в нее, только странная, несильная, но яркая боль удивила его да непривычное ощущение оголения и теплой защищенности.

– А-ай… – прошептала Серафима, открывая на Отличника огромные глазища: лунно-прозрачные, словно залитые дождем, в веере испуганно разлетевшихся ресниц.

– Вот видишь… – обнимая Серафиму под лопатки, радостно говорил Отличник, и душа его словно плавилась от любви к Серафиме, от благодарности. Серафима приоткрыла для него губы, а руки ее замкнулись на его спине и сами собою подтянулись ноги.

Отличник видел перед собой только полные ведра ее внимательных, любящих, восторженных глаз. И уже делая что-то, что выплыло из глубин инстинктов жизни, он медленно сходил с ума. Луна словно вкатилась в его голову. Панцирная сетка под матрасом нагло, ликующе и беззаботно запела голосом нелепого жестяного соловья. Отличнику передалась дрожь, вдруг сотрясшая тело Серафимы. Серафима задышала тяжело и часто, по-собачьи, и перед тем, как последняя волна укрыла его с головой, Отличник еще успел увидеть и услышать, как прыгающие губы Серафимы чуть слиплись, пропуская одно только слово:

– М-мама…

Будильник еще не успел доорать до конца завода, а Серафиму уже сдуло с кровати. Отличник поглядел на циферблат и застонал – было еще полседьмого. А утро давно уже расселось повсюду в комнате – на столе, на шкафу, на книжной полке, в зеркале, в чайнике, в глянцевом календаре – и следило за Отличником прохладными, чистыми глазами. Серафима бегала от шкафа к тумбочке, доставала плечики с платьями, махала юбками, рылась в белье, вытягивая из него что-то неопознаваемое, рассматривала и заталкивала обратно. Ее кудрявая грива стояла дыбом, как наэлектризованная, и можно было подумать, что от суматохи у Серафимы задымилась голова.

– Ты куда торопишься? – спросил Отличник, садясь на кровати.

– В аэропорт, маму встречать, – быстро сказала Серафима.

– Я тебя провожу.

– Только до автобуса.

– Почему? – почти обиделся Отличник.

– Во-первых, я с мамой полдня по магазинам шляться буду, – пояснила Серафима, – и ты только сам намучаешься. А во-вторых, если она меня увидит с тобой, то своими вопросами загонит в гроб.

Серафима влезла в легкую блузку, яростно разодрала кудри массажной щеткой, а потом уставилась в зеркало и начала подкрашивать глаза.

– Рисуешь на своем лице лицо другой, более симпатичной девушки? – ехидно спросил Отличник, одеваясь.

– Ну и чувырла же я сегодня! – заметила Серафима. – Просто ужас!

Отличник подошел и остановился за ее спиной, глядя в зеркало. Серафима скосила на него глаза, продолжая щеточкой расчесывать ресницы. Отличник обнял ее за талию и поцеловал за ухом. Серафима, улыбаясь, зажмурилась и строго сказала:

– Не забудь повторить это же сегодня ночью. Отличник засмеялся и отошел. Он включил чайник и вывалил в вазочку остатки вишневого варенья. Держа в руках толстую, пустую банку, Отличник подумал, что они начали ее есть, когда он в первый раз пришел сюда, а закончили, когда закончилась сегодняшняя ночь. Банка была как песочные часы, а вишни – песчинки счастья.

Серафима наконец закончила собираться и села пить чай. Они, торопясь, хлебали кипяток с желтой, вчерашней заваркой и сталкивались ложками в вазочке.

– Мамин самолет прилетает в восемь с минутами, если вылет из Москвы не задержали, – поясняла Серафима, – а поезд, на который я маме билет купила, уходит в двенадцать двадцать. Так что я вернусь сюда только в час. Тебе оставить ключ?

– Нет, не надо. Я с автовокзала в институт поеду, как раз к открытию библиотеки. Хоть ума наберусь перед экзаменом.

– Если не уснешь, конечно.

Общага еще спала и стояла безмолвная, как айсберг. Каблучки Серафимы простучали по лестнице, словно прокатилось квадратное колесо. В вестибюле за вахтой сладко спал какой-то студент.

Асфальт был темный, на шоссе отчетливо виднелись полосы от колес, земля под короткой травой газонов совсем почернела, с неподвижных лип капала роса. Солнце в лужах и стеклах окон расслаивалось спектром и горело то бирюзовым огнем, то оранжевым. Улицы еще не проснулись, и стены домов были розовыми, словно домам снились сны детства. В акварели неба высоко висели бутоны облаков, точно за ночь весь город пророс исполинскими цветами на невидимых стеблях. Воздух был такой, будто его всю ночь держали в холодной и мокрой пещере, а теперь выпустили, и неприкаянные сквозняки слонялись по улицам, без охоты хулиганили – то трясли ветки деревьев, то пытались отклеить прилипший к асфальту клочок бумаги, то тащили по мелким лужам липовый листок.

На остановке, откуда троллейбус шел в центр, толпились люди. Никто не сидел на мокрых скамейках. Мужчины в белых рубашках и черных брюках зябко курили. Женщины ежились, цвета еще не включились на их легких платьях и были блеклыми. Отличник с Серафимой напрямик пошли к другой, пустой остановке, которая находилась через перекресток.

– Успеем или как? – глядя на светофор, спросил Отличник.

– Успеем, – уверенно ответила Серафима. – Это добрый светофор.

Они в молчании перешли перекресток на зеленый свет.

– Так, объясняй, что значит «добрый» светофор, – велел Отличник, и Серафима засмеялась.

– А ты не замечал, что все светофоры имеют свой характер?

– Нет, – сознался Отличник.

– Ну и дурак. А светофоры делятся на пять типов. Первый тип – это добрые. Они всегда зажигают зеленый свет и держат его, пока не пройдешь. Второй тип – злые, они всегда зажигают красный. Третий – вредные, они заманивают и делают пакость. Четвертый – работяги, честные. Они ни на кого не обращают внимания и переключаются регулярно. И пятый тип – это светофоры, на которые никто не смотрит, все едут или идут, когда им хочется, на любой свет.

Отличник был поражен изысканиями Серафимы в области светофорологии. А Серафима стояла перед ним, держала обеими руками сумочку, легко поддавая ее коленками, и улыбалась.

Чистый, прозрачный и пустой троллейбус подкатил к остановке. Выражение его квадратной физиономии было понурое, отрешенное, смиренное, как у школьника, которого мама начистила, надраила и отправила в школу, а он не приготовил урок. Отличник и Серафима вбежали в заднюю дверь и плюхнулись на сиденье. Дверной проем с грохотом и лязгом зарос, и троллейбус, подвывая, поехал.

– Люблю пустые троллейбусы, – говорила Отличнику Серафима. – В них люди ведут себя нормально, а в набитых все какие-то взвинченные. Вот так сидишь, а над тобою какая-нибудь бабка повиснет, как обезьяна на пальме, и висит, сопит, ничего не говорит. Откуда я знаю, где она выходит, чтобы место уступить? Дождусь своей остановки, встану, а она с обидой так издевательски говорит: «Да нет, сиди уж, старики-то постоят, всю жизнь стояли, и сейчас постоим, молодые-то у нас шибко заботливые, воспитанные…» – Серафима скорчила рожицу, изображая вредную старуху. – Я всегда на это отвечаю, что попросить меня встать у нее слов нету, а орать так всегда находятся… Или терпеть не могу, когда в давке какая-нибудь дура стоит у свободного места и на него с краю свою сумку поставит. Все стесняются сесть, так место и пустует. А еще я заметила, что если хочешь сидеть и едешь с парнем, то его надо сажать у окна. Потому что девушку не сгонят с места, если рядом парень сидит, и парня не сгонят, потому что ему выбираться далеко. Только если незнакомый парень, то лучше не садиться. Он колени свои расставит, будто у него бочка между ног, и места рядом совсем нету. Это примета такая: чем глупее человек, тем шире он расставляет колени, когда сидит. И по тому, как абонементы компостируют, тоже можно определить, что за человек. Некоторые, бывает, так в компостер кулаком лупят, будто это морда врага…

– Ты – троллейбусная энциклопедия, – заявил Отличник.

– Да я просто смотрю, как люди себя ведут. Я даже один закон открыла: тот, кто сидит у окна, всегда выходит раньше соседа. Или, например, знаешь, что надо говорить, чтобы пробраться через давку? «Пропустите, пожалуйста» не всегда действует. Надо говорить: «Давайте местами поменяемся», – тогда начинают шевелиться. А однажды я видела высшее проявление доброты и веселости, я даже чуть с ума не сошла. Ехала зимой на задней площадке, народу битком, и заднее стекло изнутри инеем заросло, а снаружи грязное. Мне же позарез надо было видеть, где еду, чтобы остановку не прозевать. Я иней-то содрала, а все равно из-за грязи ничего не видно. И вдруг прямо во время движения снаружи появляется рука и протирает мне стекло. Я чуть не завизжала, думала – черт. А это, оказывается, какой-то мужик висел сзади на лесенке, увидел, что я иней счищаю, и помог мне…

– Наша остановка, – сказал Отличник.

Они выбрались из троллейбуса и пошли по тротуару к автовокзалу. Мимо них то и дело проносились яркие, красно-белые, сверкающие вагоны междугородных «Икарусов» с серебряными дисками на колесах и тонированными стеклами, в которых отражались мелькающие пешеходы. Отличник шагал, слушал, что ему говорила Серафима, и думал, что простота и ясность, поразившая его в ней, порождена ее странным отношением к миру – немного наивным, очень внимательным и совершенно серьезным. Отличнику и самому вдруг захотелось увидеть все глазами Серафимы.

Они подходили к перекрестку перед автовокзалом, и Отличник загляделся на светофор, около которого стояла толпа. «Злой», – решил Отличник. Светофор, словно бы с досадой, как неприятную обязанность, включил зеленый свет, толпа быстро потекла через дорогу, но последние все же не успели дойти и побежали на красный.

По перрону автовокзала, обнесенному сетчатым заборчиком, Отличник и Серафима двинулись к платформе, с которой в аэропорт регулярно отходил рейсовый автобус. Отличник вертел головой, наблюдая внезапно изменившийся, перекрасившийся мир.

– Вовка, ты куда мои фонарики засунул, черные такие? – спрашивал у приятеля турист, завязывающий рюкзак.

– Розовый Маринке запихал, а зеленый у меня.

Парень с девушкой курили, облокотясь на сетчатый заборчик.

– Смотри, вон собака рыжая, это не из вашего двора Милка?

– Где? Эта, что ли? Нет, это так… Подделка.

Монументальная бабка сидела на скамье, зажав между коленей набитую сумку. К ней подрулила другая, с глупым и добрым лицом.

– Не подскажете, на каком автобусе мне к ЦУМу проехать?

– На пятнадцатом или на тридцать четвертом.

– А на каком лучше?

– На пятнадцатом.

– Почему?

Монументальная бабка задумчиво поглядела на любопытную.

– Не знаю, – строго сказала она.

Тощий, сутулый юноша в очках выгребал из карманов ворохи дырявых абонементов, бросал их в урну и жаловался другу:

– Теперь зайцем уже не езжу, нервы уже не те…

Сердитая женщина шагала, держа под руку мужа с унылым лицом, и тихо говорила ему:

– Терпеть не могу, когда ты такой кислый!..

– Заведи себе гиену, – нелогично отвечал муж.

– Зачем?

– Чтобы хохотала на балконе.

Когда Отличник и Серафима остановились на своей платформе, из шеренги одинаковых автобусов медленно вытянул длинное тело желтый «Икарус» с табличкой «Через Южный мост» за лобовым стеклом. На его боку были намалеваны картинки, где герои из «Ну, погоди!» демонстрировали правильное и неправильное поведение на дороге. Волк бежал за Зайцем по пешеходной «зебре» на красный свет, и на него наваливался грузовик, из кабины которого Волку грозил кулаком Бегемот. Волк на велосипеде мчался по встречной полосе, сближаясь с хлебным фургоном. Волк и Заяц играли в футбол на проезжей части, и на них свистел в свисток Бобер-милиционер.

– Тебе кто больше нравится, Волк или Заяц?

– Не задумывался, – удивился Отличник.

– Мне – Волк, – сказала Серафима. – Заяц слащавый, везучий. А Волк невезучий, зато упорный и веселый. Он все умеет делать и очень артистичный. Он же совсем не злой, ему Зайца надо съесть из принципа. Он не может просто поймать и проглотить его, ему надо насладиться ситуацией, когда он обхитрил Зайца. Он всегда готовится, когда собирается его есть, – салфетку повяжет, возьмет нож и вилку. А Заяц глупый, вероломный и трусливый, ничего не понимает в искусстве. Волк – это боец, художник. Он отважный, азартный, честный, доверчивый. Если бы все были такие, гораздо легче жилось бы на свете.

Отличник горько усмехнулся. Серафима с легкостью снова обставила его. Он мог, напрягшись, на несколько минут увидеть мир ее глазами, но потом опять становился самим собою. Простота и ясность Серафимы не давались ему с наскока, задешево, а то, что у него получалось, было не таким уж простым и ясным. Истина, подразнив его, как опытный воробей молодого кота, снова взлетала в недосягаемое небо.

Автобус стоял с открытыми дверями, ожидая пассажиров.

– Ну, я пойду, – сказала Серафима и поглядела на Отличника.

Отличник тоже посмотрел на нее, и оба они замерли, странно пораженные этим первым в жизни настоящим расставанием. Не хватало каких-то слов, жестов, веры в то, что они увидятся снова, и от этого было страшно. Отличник виновато улыбнулся.

– Ну, пока… – неуверенно сказал он.

Оба они чуть качнулись друг к другу для поцелуя, но это было еще слишком непривычно, и смущение растолкнуло их обратно. Серафима кивнула Отличнику, повернулась и вошла в автобус. Отличник видел, как она пробирается по проходу к свободному месту. Она села у окна со стороны Отличника, прямо над Бобром-милиционером, и помахала ладошкой. Отличник, онемев и оглохнув, не мог даже пошевельнуться. Он глупо улыбался и глядел на Серафиму. Двери зашипели и распрямились, двигатель заклокотал, синий дым вывалился из выхлопной трубы. Длинный «Икарус» тронулся с места, мягко заваливая Серафиму на спинку сиденья.

Отличник проторчал в библиотеке до пяти вечера и отправился в общагу. Первым, кого он увидел в вестибюле, был Ванька, который сидел на вахте и читал газету. Отличник страшно изумился, но память о вчерашней встрече с вурдалаками не позволила ему заговорить. «Привет», – проходя мимо, негромко сказал он, и Ванька из-за газеты буркнул: «Здорово».

Серафимы дома не было. Она даже еще не возвращалась в семьсот десятую, потому что не имелось и записки от нее, где было бы сказано, у кого она оставила ключ для Отличника. Постояв у запертой двери, сникший Отличник побрел вниз, в вестибюль, решив дожидаться Серафиму здесь. Идти к кому-то в гости ему совсем не хотелось.

– Ванька, можно я у тебя посижу? – робко спросил он.

Прошедшая ночь, впрочем, сделала вурдалачьи оскалы далекими и размытыми. Беспокоясь о Серафиме, Отличник теперь даже не думал о них. Но Ванькин голос вернул его к памяти о том вечере.

– Тебе здесь не положено находиться. Ты нелегальщик.

– Но ведь и ты тоже нелегальщик, – осторожно заметил Отличник.

– Со вчерашнего дня я и легальщик, и вахтер, – отрезал Ванька.

– Тебя взяла Ботова? – Отличник не поверил своим ушам.

– Взяла и поселила. А я расписку дал, что не буду пить.

– Мне уйти? – спокойно спросил Отличник. Ванька долго чиркал спичкой, прикуривая.

– А-а, х-хрен с тобой, сиди! – яростно ответил он.

Отличник обошел его и сел на стул за вахтой. Ему даже стало немножко жаль Ваньку, вынужденного его гнать. Он сказал:

– А меня вот комендантша нашла, постель забрала, – Ванька делано хохотнул.

– Попробуешь на себе, каково нам приходилось.

Отличник помедлил, пытаясь определить свои ощущения.

– Почему ты говоришь так, будто я в чем-то вас обвинял, а виноват сам? – спросил он, глядя Ваньке в спину.

– Потому что так и есть. Разве ты не понял этого вчера?

– Вчера я понял только то, – заводясь, сказал Отличник, – что вы вели себя как свиньи. Точнее, ко мне отнеслись по-свински.

– Нет, не по-свински. По-человечески. Как к предателю.

– Как к кому?.. – потрясенно переспросил Отличник.

– Оглох, что ли? – глумливо поинтересовался Ванька.

– Нет, не оглох, – задумчиво ответил Отличник. – И как я вас предал? Я, что ли, толкнул вас на те гадости, которые вы совершили? А вчера я заявился произнести пламенную речь про ваши пороки, так?

– Нет, хуже. – Ванька помолчал. – Ты нас и вправду простил.

– А я вас ни в чем и не виню, – сказал сбитый с толку Отличник. – Да и что вам мое прощение? Я же не Иисус Христос!..

– Христос – это бог, его Богородица родила. А тебя мы, грешные, родили. Что было лучшего у нас в каждом, то в тебя и вложили.

– Ну а я что? Отрекся и растоптал?

– А ты простил нас, понимаешь? – Ванька впервые оглянулся на Отличника. – Мы тебя за совесть свою считали, а ты только одним обещанием простить уже нас предал, потому что руки нам развязал! Конечно, откуда ты знал, какую херню мы этими руками сотворить можем! Купились мы на твои умные глаза – ну и сами дураки!

– А вы, что ли, сами не понимали, чего делаете?

– Не понимали! Не знали! Когда в толпу с президентом гранату кидаешь, откуда знаешь, кого убьет? Может, президента, может, алкаша какого левого, а может, гения будущего!..

– Но вы же не гранаты кидали!

– С гранатами у нас напряженка была, это верно! Но зато все, что имели, мы на себя и обрушили! Мы же, в общем-то, не только тебя спрашивали… Как бы это выразиться-то, чтобы тебе понятно было?.. Каждый из нас свою душу в тебя вложил, и душа эта твоими устами говорила каждому: валяй, братва, все можно, ни шиша мне не сделается! Мы и наваляли! А то, что мы сотворили, – нагадили под себя, продались, любовь похерили, – это нам наши души не должны были позволять делать!

– Так не делали бы! – чуть не крикнул Отличник.

– Худо было очень, вот и делали. Но не в этом страшное. Если нам наши души позволяли такое, то были они вообще или нет? Может, это химера одна – душа у человека? Мы, по сути дела, не прощения у тебя заранее просили, а выясняли: есть ли у нас души? И ты ответил: да нет, мол, ступайте, хер с вами, золотые рыбки…

– А вы меня ставили в известность, чего сделать хотите? Вы только о высших материях говорили, чтобы я толком не понял! Сами из меня прощение выжимали! И что, вы ничего бы не сделали, если б я сказал «не надо»? Мало верится мне, Ванька!

– Все ты понял, не ври. И должен был сказать «нет», – твердо ответил Ванька. – И пусть бы мы все равно продались, потому что выбора не было, но мы хоть знали бы сразу, что за койку души свои закладываем. Когда по нужде сподличаешь, то можно еще отмыться, но когда вот так, по ошибке, – только и остается рукой махнуть: а-а, пошло оно все к черту, нету – и не надо. Ты нас всех души лишил, понимаешь ты это? Не унизил, а убил! Ты такой же, как Гапонов, который козел не потому, что на Нельку полез, а потому, что блядью считал!..

– Ну не понимаю я, Ванька, не понимаю!.. Если у вас выбора не было, за что же мне вас винить? А если я вас винить не могу, почему же это значит, что я души ваши убил?!

– Души наши в тебе оставались! Мы сами с головой в говно ушли, а тебя на сухой бережок поставили! И что же ты? Просрал ты все! Я тебе как старый раздолбай говорю, и все под моими словами подпишутся: Серафима – девочка умненькая, чистенькая, в ней врожденное чутье на истину. И если она на тебя наплевала – значит, просрал ты нашу истину! Ты – пустышка. Ты нас не прощал, ты даже не заметил наших грехов! Значит, не осталось в тебе наших даров, которые нашими бы гадостями унизить можно было! И вдруг ты вчера заявляешься к нам как ни в чем не бывало, как равный к равным, как пустышка к пустышкам! А мы не хотим быть пустышками, хоть и торчим в говне по маковку!..

– Да чего вы все лезете в мою жизнь?! – вспылил Отличник. – Вам-то какое дело до моих отношений с Серафимой!

– Мы-то наоборот не лезли, а отстранялись. Просто вчера один только вид твой у всех мандраж вызвал! Ты всем противен стал, и я понять хочу: отчего? А всем остальным уже наплевать отчего. Подсознательно противен, и все!

– А по-моему, у вас просто досада и зависть, – по-ванькиному жестоко заявил Отличник. – Досада, что сперва меня устроили, а не себя, и выгоды с того никакой не поимели. А зависть от того, что я все-таки не залез в вашу лужу.

– Ну не-ет!.. – горячо возразил Ванька. – Какая тут досада? Благодеяния мы не сделали. Просто за тобой ни Ботва, ни Гапонов не охотились, на фиг ты им нужен, – потому ты и жил спокойно. А зависть… Так уж лучше в говне сидеть, чем любовь просрать!

– Нет, Ванька! Не укладывается это у меня в голове! – тихо сказал Отличник, морща лоб в мучительном усилии понять. – Напутал ты всего, нагромоздил… Не бывает так, не живут так люди. Души там передавать, страховка, прощение… Чушь! Чушь! Все неправда! Все это вы сочинили, потому что озверели, что я вместе с вами на дно не пошел!

– Думай чего хочешь. Но то, что воротит нас от тебя, что блевать тянет, – это факт. Не друзья мы тебе больше, а я тебе первый враг! Я тебе до последнего верил, спасти тебя пытался, когда остальные на тебя уже плюнули. Я говорил себе: может, прав Отличник, раз так себя поставил? Ладно, пусть нету у нас души, пусть это самообман. Ты меня убедил. Но почему же мы страдаем, если души нет и быть не может, если мы ничего не предавали? Какой закон мы преступили, если нам больно и стыдно от этого? Да обычной закон, человеческий, нравственный. Нельзя так делать, как мы сделали. Та девчонка из двести двадцатой от такого с крыши спрыгнула, потому что не успела еще привыкнуть, маленькая была. А мы живем, потому что привыкнуть успели – по мелочи, но привыкли, хотя так крупно, как сейчас, еще не приходилось… И быть не может ничего такого, из-за чего человеку бы все разрешено становилось. Пусть это не шибко красиво звучит, но законы общежития превыше всего! И если уж ты сам меня убедил, что души нет, то получай по закону! А по закону ты – нелегальщик! Тебе здесь находиться запрещено! Этим я и караю тебя, потому что нельзя твое предательство оставлять безнаказанным. Нельзя прощать, как ты прощал. Игорь, Нелька, Лелька – они просто тебе кучу говна наговорили. А я тебя за нас всех покарал, все обдумал и покарал. Или ты решил, что Ботве святой дух нашептал, где ты живешь?

– О чем ты говоришь, Ванька?.. – холодея, спросил Отличник.

– О том и говорю, – криво улыбнулся Ванька. – С чего, думаешь, меня Ботва на работу взяла и поселила? Потому что я ей расписку дал, да? Да эта филькина грамота курам на смех, кто ей поверит! Расписка – так, подстраховка для комендантши, если я уйду в запой, а ее станут трахать, что она вахтера-пьяницу наняла. Она меня взяла, потому что я ей стучать предложил. Сам! Стучать я ей, конечно, не буду, но вот тебя сдал первого и сразу.

– Считай, что ты добился даже большего, чем хотел, – тихо сказал Отличник, поднимаясь со стула.

– И куда ты пошел? – насмешливо спросил Ванька. – Поджидать Серафиму где-нибудь в другом месте? Мой тебе совет – сегодня же сваливай от нее. Она ни в чем не виновата. Не подставляй ее под удар за то, что она держала нелегальщика.

Тем более что твоих вещей в семьсот десятой уже нет. Сегодня утром мы с Ботвой собрали их и унесли в ее кабинет. Там и заберешь.

– Благодарю за заботу, – сказал Отличник и пошел прочь, но на полпути оглянулся и горько сказал: – Вам, Ванька, каяться надо, а не мстить, не обвинять, не сказки сочинять в оправдание.

– Давай ключ от крыши – верну вещи! – заявила Ботова, отхлебывая чай.

Когда пришел Отличник, она смотрела телевизор и ела бутерброды. Отличник бессильно опустился на стул возле ее стола.

– Я его выбросил, – устало сказал он.

– Ну конечно! – поддержала его комендантша. – Естественно, выбросил! Что еще с ним делать! В помойку его, и все!

Отличник вытащил из кармана смятую пятерку и положил на стол.

– Смените замок, Ольга Васильевна. И отдайте вещи.

– А что, думаешь, не возьму? – разозлилась комендантша. – Вы пол-общежития разворовали, я что, на свои покупать буду? И рожу еще корчит: на, мол, подавись! Да я должна тебя же еще заставить купить этот замок и привесить!..

Отличник с трудом перекинул свое внимание на телевизор. Передавали местные новости. «Закончили сев труженики совхоза „Первомайский“. В этом году корнеплодов посажено в полтора раза…»

– Теперь ключ от семьсот десятой, – распоряжалась Ботова.

– У меня его тоже нету. И не было. «Вступила в строй новая шахта „Авангард“. По подсчетам специалистов, месторождение может давать в год не меньше…»

– Это еще проверить надо, что не было! Как же ты туда попадал – через окно, как Карлсон? Я еще разберусь со Стороженко – тоже мне, устроила бордель, парня к себе поселила!..

Отличник тупо смотрел в экран. Лица, дома, поля, какой-то вертолет, толпа, большой микрофон у чьих-то шевелящихся усов, трактор с прицепом… Ботова орала, время от времени делая риторические паузы и отхлебывая из стакана. До Отличника доносились только отрывки: «Бордель!.. Тоже хороша!.. Выселю!.. Развели здесь!.. Сопляки!.. Да таких надо!.. Мало еще!.. Я для них!.. Куда годится!.. Если совести нет!.. Пьянство, разврат, воровство!.. Ишь чего захотели!..»

«Где мой чемодан?» – подумал Отличник и тотчас увидел его. Чемодан как-то виновато стоял у тумбочки с телевизором и словно бы даже делал какие-то знаки хозяину: мол, погоди, сейчас все объясню…

– Я еще с вашим деканом поговорю! – орала комендантша. – Я этого так не оставлю! Зачем нам нужны такие студенты? В армию лучше иди – там уж не развернешься, быстро мозги вправят, как надо!..

«… Авария сегодня утром произошла на железнодорожном переезде по дороге в аэропорт», – бормотал телевизор, и Отличник, медленно вплавляясь сознанием в экран, увидел лес, поворот асфальтового шоссе, обочину, засыпанную битым стеклом, свернутый шлагбаум, смятые кусты. Суетились какие-то люди, мигали лампы на крыше милицейского «уазика» и на двух каретах «скорой помощи», в одну из которых загружали носилки. Грузовик по обочине осторожно объезжал длинные предметы, в ряд лежащие на дороге и укрытые белыми простынями. «Двигатель рейсового автобуса на переезде заглох, и локомотив, шедший с порожними вагонами, врезался в борт…»

– … Ничего не отдам, пока лично ее не увижу! – орала комендантша. – Где она там целый день шляется? Вот пока она сама сюда не явится и не объяснит мне, по какому праву она тебя к себе поселила, ничего я тебе не отдам! Пусть мне объяснительную пишет: так, мол, и так, это мой любовник, потому и пустила! А я эту объяснительную в деканат отнесу, пусть с ней там разбираются! Только тогда свой чемодан и заберешь! Я с утра уже десять раз за ней посылала – нету ее, видите ли, занята! Вот и жди, пока она не вернется, сиди на улице на скамейке!..

«Среди погибших – женщины и дети…»

«Да не может этого быть!.. – растерянно и недоверчиво произнес какой-то благодушный и мечтательный голос в голове Отличника. – Говорю тебе, не бывает так!.. Ну, ладно, пусть бывает – но не с тобой же, в конце концов!..»

Телекамера, панорамируя, показала автобус. Автокран уже выволок его из кювета и поставил на колеса. Стекол в окнах не было, фары вылетели. Один борт был смят и разорван посередине. В вертикальную дыру были видны снесенные с мест сиденья и поручни.

А вдоль изуродованного борта «Икаруса» тянулись картинки, где герои «Ну, погоди!» демонстрировали правильное и неправильное поведение на дороге. Волк бежал на красный свет, Волк на велосипеде мчался по встречной полосе, Волк гонял мяч на проезжей части… Только не было Бобра-милиционера, свистевшего в свисток. Уйти домой к своей Бобрихе он, естественно, с поста не мог. Здесь, на посту, его и убил локомотив, протаранив угловатой скулой автобус под дых. Там, где раньше стоял Бобер, и чернела дыра. Теперь Волку и Зайцу никто не мешал играть в футбол прямо посреди дороги.

– Чего молчишь-то, с тобой разговаривают!.. – орала комендантша.

Отличник медленно поднялся на ноги…

Отличник сидел на балконе общаги верхом на своем чемодане и глядел на желтый закат над городом, но города не видел. Он был устремлен внутрь себя. Он не помнил ничего, что случилось в те два или три часа, прошедших с того момента, как телевизор показал попавший в аварию «Икарус», и не помнил, как здесь очутился.

В душе Отличника сплошной цепной реакцией прошла громадная работа, которая развалила весь мир на куски и запалила слепящее светило истины. И Отличник понял, что будет дальше, потому что выбора у него не было. Выбора не бывает, не бывает, даже если один в лодке посреди океана решаешь, куда плыть. Поплывешь на восход и засохнешь от жажды – так поймешь, что всю жизнь шел именно к этому концу, все было не зря, все ради этого. А поплывешь на закат и услышишь пальбу прибоя у берега Тенерифы – то же самое: как на ладони будет написана судьба, с железной закономерностью обязанная вывести из океана. Где же выбор? Как понять, что ты выбирал, когда, оглядываясь назад, осознаешь, что только этой дорогой и должен был пройти? Нету внешнего выбора, есть только отношение к обстоятельствам, ни от кого не зависящим. Это тот же самый вопрос, что и вопрос о свободе воли и божьем предопределении. И что бы ни случилось, нельзя менять отношения, выбранного раз и навсегда, – только тогда останешься человеком. Пусть ошибающимся, пусть неверно истолковывающим порядок вещей, но честно стремящимся к истине.

Отличник не поверил давешним словам Ваньки. Не то чтобы Ванька врал. Просто его картина была слишком сложной, слишком литературной. Слишком назойливо звучало в ней какое-то несоответствие. И даже не то, что Ванька посчитал, будто Серафима отвергла Отличника. Нет, звучало несоответствие духу истины – простой и ясной. Друзья Отличника вместо того, чтобы взращивать в себе отношение, пытались выбирать там, где выбора нет, выбирать одну дорогу из единственной. А когда поняли, что их подвело зрение, было поздно, и никакого другого отношения, кроме озлобленности, они принять уже не могли. Озлобленность рикошетом и ударила по Отличнику, который, прощая их, понял все заранее.

А выбора нет потому, что человек одинок. Природа не транжирится и все изготовляет в единственном экземпляре. В человеке главное – Дар, проекция вселенской истины на его натуру. А истина одна, потому и человек одинок. Это не значит, что вокруг него никого и ничего не существует. Конечно, нет. Закрывая глаза, человек не погружает мир во тьму, а умирая, не взрывает мироздание. Просто во всем, что его окружает, он так или иначе может видеть только свое отражение – искаженное, исковерканное, но свое. Человек смотрит на дерево и думает: я тоже дерево, вырастающее из моей могилы. Видит камень и понимает: это я через миллион лет. Глядит на луч света, и ему кажется, что это он сам, летящий со всей возможной скоростью. Так вселенная одухотворяется человеком и впитывает в себя его законы. И если же один человек встречает другого, то считает встреченного человеком лишь настолько, насколько тот похож на него самого. Выбора у человека нет – себя не выбирают. Есть только отношение к существующему.

По этой причине Дар и является в человеке главным. Инстинкт – он горизонтален. Он позволяет проникать во все стороны на своем уровне, но истины он не дает, потому что повсюду – одни собственные отражения, повсюду одно и то же. Разум – это диагональ, это перерождение инстинкта, переползание вперед и чуть повыше, бесконечное накопление отражений при совсем невеликом прогрессе высоты. Но на пути разума к истине стоит время. Тот краткий отрезок, что отмерен человеку, недостаточен, чтобы достичь истины разумом, как недостаточен, чтобы достичь физически соседней галактики. Достичь истины с помощью разума – это все равно что достичь вершины башни, бесконечно долго обходя ее кругом. Конечно, за пятьдесят тысяч лет космическая пыль засыплет башню до верхних зубцов, как она засыпала города Шумера, но разве ж столько проживешь? Единственный путь к истине – это вертикаль. Единственное сообщение человека с истиной – по вертикали. А если проекция истины на человека – это Дар, значит, жить надо Даром, любить Даром.

А друзья Отличника не обзавелись отношением к миру, и Дар выскочил из их воли, как мокрое мыло из мокрых рук. Они предали и друг друга, и самих себя. Глядя друг на друга, они видят тождественные себе отражения, и поэтому им вместе терпимо. Он же, Отличник, никого не предавал. Он сохранил свой Дар. Он любил Серафиму, и Серафима ответила ему любовью. Но к тому же он сохранил и Дар своих друзей, ведь его Дар был их общим подарком. Этого они и не смогли простить. Глядя на него, они видят себя такими, какими могли бы остаться, видят собственное неискаженное отражение. Неудовлетворенный инстинкт истины душит их, и Отличник их бесит, как обезьяну бесит банан, до которого она не допрыгнула.

Если бы человек не был одинок, они не отвергли бы меня, думал Отличник. Дело в том, что я, видимо, подошел к истине ближе, чем они. Если бы истин было столько же, сколько людей, если бы сладкой была только своя, а остальные были противны на вкус, то люди были бы уверены, что никто на их истину не покусится. Они знали бы, что можно еще посидеть в своей вонючей луже, скушать еще пару горстей навоза и закусить лягушкой, оставив сладкое на десерт. Некуда торопиться. Но инстинкт истины гонит человека за ней наверх, и человек, шипя и плюясь от бессильной злобы на себя, все-таки ползет за ней, понуждаемый своей природой, в которой этот закон записан. А истина одна, и чем кто-то другой ближе к ней, тем остальным омерзительнее собственное отражение, тем гаже вкус навоза, тем сильнее желание сравняться самым простым способом – стащить обратно, схватив за хвост.

Но почему мои друзья не выработали своего отношения? – думал Отличник. Из-за того, что обживали, разрабатывали свой Дар только с одной стороны: любовь, например, талант или бог? Это так, но этого мало для объяснения. И Отличник думал, что опять виновато одиночество. Его друзья не были к нему готовы. Когда их выселили и они начали жить поодиночке, их зрение просто замутил страх. Они смотрели не вперед, на истину, а назад, на остальных. А если наступать, постоянно оглядываясь, то наступление будет неотличимо от отступления. Друзья Отличника вскочили на ступень выше, чем прочие, и кинулись строить крепостные стены, чтобы никто не покусился на достигнутую ими высоту. Правда, высота эта, как выяснилось, не превышала высоты койки.

А что значит – строить крепостные стены? Крепостные стены – это право на собственный образ жизни. В общаге, где глаза и уши со всех сторон, друзья Отличника яростно доказывали свою правоту. А доказывать было вовсе и не нужно, потому что их правота, их Дар – это аксиома, а не теорема. Это и была их попытка выбирать там, где нет выбора, а есть отношение. Во вселенной общаги есть и хорошие, и дурные стороны. Доказывать, будто что-то одно целиком хорошо, – это доказывать, что оно же, наоборот, плохо. Все свои силы они отдали доказательству, и на самое главное – на отношение – сил не осталось. Не надо доказывать, надо относиться – пусть немного наивно, но внимательно и серьезно.

Ну а что делать ему, Отличнику? Что ему нужно в этот страшный час? А нужно мне, сказал себе Отличник, чтобы я был с Серафимой – раз, чтобы мне не было больно – два и чтобы друзья мои не боялись оставаться самими собою – три. Что ж, боль можно заглушить хотя бы и другой болью. Друзья сами должны понять, что жизнь – это такая дорога, на которой не останавливаются и не идут вспять. А Серафима…

И память пробилась сквозь спазмы души. И Отличник вновь увидел Серафиму – их первая встреча, Серафима с цветами, а он «уже с чемоданом», Тенерифа, вечера, закаты и вишневое варенье, дискотека и танцующая Серафима, Серафима на крыше под темным и облачным небом, Серафима в ночнушке в пустом общажном коридоре, голая Серафима, обнимающая его за шею, Серафима и теория светофоров, Серафима и Волк, Серафима за окном отъезжающего «Икаруса»… Боже, как недавно все это было – еще только сегодня утром! И вдруг страшная пропасть между ними, разлука навсегда, непреодолимая бездна…

Непреодолимая?

Отличник сам не понимал, что он давно уже не сидит на балконе верхом на чемодане, а носится по коридорам и лестницам общаги, цепляясь громоздким чемоданом за косяки, углы и перила. Его жгло, жгло, жгло, ему нужен был ветер, чтобы остыть, но путь на крышу, где можно было встретить ветер, был закрыт.

Отличник остановился на какой-то промежуточной площадке черной лестницы. В душе его, незаметно от рассудка, уже созрело решение, как вернуться к Серафиме, как спасти друзей, как загасить костер боли. Он пытался его оправдать. «Я человек! – твердил он, уткнувшись лбом в холодную и шершавую стену. – Мне, как любому человеку, нужен я сам – счастливый. Нужен тот, кого я люблю, и нужны те, кто любит меня. Мне нужны счастье, Серафима и мои друзья… А этого нету… Боль, любовь, одиночество – пронзительная формула человека. И что же я хочу сделать, чтобы ее вывести? Какой ужас, на что толкает меня мой Дар!»

Он, мгновенно обессилев, побрел по лестнице вверх и свернул на этаж. «Постой! Постой!» – визжало что-то в душе. «Так, – останавливаясь, сказал себе Отличник. – Да, все пропало. У меня больше ничего нет. Мне не к кому и некуда идти. У меня истерика?.. Ладно, ладно, пусть истерика, но я еще соображаю… Я делаю это на трезвую голову. Значит, так надо. Иначе нельзя соблюсти формулу. Потому я иду… И все. Больше ни о чем не думаем. Больше ничего нет и ничего уже не будет».

Он пошел дальше и свернул в первый же попавшийся блок. «Я просто вывожу несложное уравнение, формулу», – вслух бубнил он. Он щелкнул выключателем и заглянул в туалет. Мокрый пол, унитаз в дерьме, куча мятой бумаги в урне… Он постоял и закрыл дверь.

«Значит, не судьба!» – облегченно ухнул кто-то в душе.

Отличник вышел в коридор. «Мама-мамочка, ой, не надо, ой, как мне страшно», – подумал он и пошел в другой блок.

Здесь туалет был свежевымыт.

Отличник запер за собой дверь и сел на унитаз. Чемодан он положил на колени. Чемодан затрясся. «Ну, довольно, хватит, – подумал Отличник. – Есть во мне упорство или нет? Верю я в собственную правоту или сам себе врал?»

Он открыл чемодан и начал рыться в вещах, уложенных чужими руками. Вот, так и есть, в пакетике умывальные принадлежности: мыло в мыльнице, зубная щетка, тюбик с пастой, бритвенный станок. Отличник аккуратно достал из фантика бритвенное лезвие, бросил фантик в урну, пакет убрал в чемодан, а чемодан тщательно запер и поставил в угол. «Ну, к полету готов», – бодрясь, фальшиво подумал он.

«A-a-a! – выл кто-то в душе. – Постой! Постой! Ну хоть пять минут! Ну выйди в последний раз поглядеть на солнце-то!..»

«Ладно, видал я его, – сказал Отличник. – Если выйду сейчас, то уж точно ничего не сделаю».

«А мать, отец? – твердил кто-то. – Им-то за что? Кому ты чего докажешь? Кто тебя поймет? Ведь скажут – психанул, смалодушничал!..»

«А я ничего и не доказываю. Это не аргумент в споре. Это логический конец, вывод, формула. И что там скажут – плевать. Ведь есть и третья правда».

«Но ведь больно себя резать-то! Посмотри на руку – какая она тонкая, живая. А бритва – стальная, холодная… Ведь будет сегодняшний вечер, а ты не увидишь… А что покажут по телику? А недочитанные книги? А новые женщины? Ведь все пройдет, все забудется, жизнь прекрасна!»

«Это верно, – согласился Отличник. – Только если мне не хватит воли сейчас, то и потом ее не будет хватать, и ничего прекрасного из жизни все равно не получится».

«А сегодняшняя ночь в морге? А послезавтра тебе на лицо будут кидать землю!..»

«А Серафима?»

Голос захрипел удушенно.

«А разве Серафима не там же? А разве ей не будут кидать на лицо землю?»

«Ну и пусть тебя найдут в сортире у толчка…» – злобно прошипело, угасая.

– Ну и пусть, – вслух согласился Отличник.

Он взял лезвие покрепче и поднес его к сгибу локтя. «Ой, страшно…» – сознался он себе.

А Серафима? Сегодня ночью она стала твоею, твоими стали ее губы, глаза, руки, тело, твоею стала ее любовь, а ты?..

– У-у-у!.. – беззвучно заревел Отличник и, надавливая изо всех сил, провел по руке бритвой.

Кровь вывалилась наружу, как теплое, щекотливое насекомое, а яркая боль полоснула по глазам.

Так, теперь вторую.

Отличник попробовал переложить лезвие в пальцы левой, разрезанной руки, но оно выскочило и упало со звенящим шелестом.

Подними.

Он наклонился, кровь потекла на колени, и его затошнило. Нет, не могу. Больше не могу. Сил нету. Ладно, и так сойдет. Он сполз вниз, обхватил руками унитаз и начал в него блевать.

«Что за гадость, – подумал он. – Ничего-то сделать толком не могу…» Он дотянулся до цепочки и смыл рвоту, а рот вытер рукавом. Обхватив унитаз, он так и лежал щекой на фаянсе. Больно не было, страшно не было, даже жалко не было.

«Ты прости, Серафима… – бормотал он. – как-то я мало сейчас про тебя думал, и вышло все позорно – блевотина, нужник… Противно… И вообще, все противно… Ради третьей правды надо хоть речь какую-то произнести, сделать выводы… А-а, плевать… Сами пусть делают… Никому мне сейчас уже не объяснить, почему это я так возвышенно рассуждал о миссии человека и вдруг так паршиво, совсем не оптимистически кончаю… Ну и ладно… Как уж получилось… Ого, сколько уже кровищи выхлестало…»

Отличник услышал, как кто-то толкнулся в дверь туалета. «Хоть бы не успели… – вяло подумал он. – А то стыд один будет…»

Свет лампочки начал тускнеть.

«Умираю, – удовлетворился Отличник. – Все штаны от крови мокрые, под задом хлюпает… Нужно было руку в унитаз положить…»

Он попробовал переменить позу, но уже ничего не получилось.

«Надо бы о Серафиме еще подумать», – напомнил себе он, но мысли его разъехались, как ноги у пьяницы.

«А что, – оживился вдруг Отличник. – Как это бог-писатель меня убивает? Ведь я – это он здесь, в общаге… Что, и он в это время тоже умирает, что ли?.. Не-ет, кто ж тогда допишет роман? А если роман дописан не будет, то как же я живу? Значит, я не умру? Неужели успеют, откачают? Вот гады!.. За кого тогда меня мой бог держит – за идиота? А-а, нет! – осенило его. – Значит, есть жизнь и после смерти, вот что! Значит, все не зря, и я еще увижу Серафиму! Это хорошо… Хорошо, что я сейчас о ней вспоминаю… Серафима!.. Надо повторять ее имя, а то уж совсем непристойно помру… Серафима… Серафима… Серафима… Серафи…»

И вдруг из мглы медленно выплыло ее улыбающееся лицо, потом показались плечи, руки, и вот уже видно все – он стоит на узкой лестнице, а двумя ступеньками выше, напротив него, Серафима. Лестница ведет к маленькой двери в бесконечной стене, рассекающей мир пополам. Стена сложена из желтых, как вечность, кирпичей, и в ней мириады горящих окон, столько, сколько звезд на небе. А кругом свет.

– Привет! – говорит Серафима.

– Вот те на! – изумляется Отличник.

– А я ждала тебя, – смеется она.

– И я спешил, – смеется он. – А что это такое?

– Это?.. – Она оглядывается. – Это – Вечная Общага.

– На крови?

– На любви.

– Значит, рай?

– Какие у тебя банальные представления.

– Ну, так я здесь в первый раз, – оправдывается он.

– Зато навечно.

– Там посмотрим, – независимо говорит Отличник.

Серафима хохочет.

– Пойдем, будем поселяться.

– У меня ордера нет, – вызывающе заявляет Отличник.

– А здесь без ордера. Такая уж система. Селят всех. Навсегда. С кем захочешь.

– Хочу с тобой.

– И я хочу с тобой.

Они берутся за руки и идут вверх по лестнице к двери.

– Ой, заперто, – говорит Серафима, дергая за ручку.

– Общага – она везде общага, – назидательно поясняет Отличник.

– А у меня ключ есть, – зловредно отвечает ему Серафима и показывает язык.

В ее руке – ключик от замка на крышу.

– Я же его потерял, – изумляется Отличник.

– Ничего не теряется, – возражает Серафима. Серафима вставляет ключик в скважину, но ключ вдруг выскакивает из ее пальцев, падает и катится вниз по лестнице.

– Я догоню!.. – кричит Отличник, устремляясь за ним.

Ключ катится и катится по ступенькам, Отличник мчится за ним, но никак не может догнать. Ключик катится, звенит, и звон его рассыпается, расходится, разрастается, превращается в гул, в колокольный набат, в грохот… И это не грохот крови в ушах Отличника, ибо крови почти нет в его теле, – это грохот прибоя на далеком острове Тенерифа.

1992

notes

Назад: Часть третья

Дальше: Примечания