Я шла по красивому, заснеженному городу. Он снится мне довольно часто, но это не Екатеринбург. Шумят, раскачиваясь, будто деревья, тонкие и высокие дома, неподвижны редкие сосны с общипанными верхушками, машины едут скучным и скученным потоком. Одно за другим зажигаются окна, веселый пьяница падает на раскатанной до блеска ледяной дорожке. Я иду в старой шубе, подняв воротник обеими руками. Стемнело, зажглись фонари.

Передо мной – старик, он бредет аккуратно, словно боится разбудить в себе болезнь резким движением. Правильные шаги, как машина: раз-два, раз-два. Дорожка узкая, приходится подстраиваться под этот солдатский ритм. Но я куда-то тороплюсь во сне, поэтому вскоре спина старика оказывается прямо перед моим носом – можно даже уловить запах лекарств.

Он оборачивается.

– Эмиль Сергеевич?

– Здравствуй, Анечка!

Мы встаем на месте. Стой, раз-два – как на уроках военного дела.

– Вас же, то есть… вы же… – Я не могу артикулировать, но при этом мне совсем не страшно.

– Что-что? Ах, ну да. Это совершенно не важно! Вот что важно, Анечка. Ты читаешь документы подряд, это, конечно, хорошо, но ты найди там у меня такой картонный конвертик – посмотри, что внутри, в первую очередь. И еще, Аня, – у тебя ведь не все мои бумаги! Ира наша никогда аккуратницей не была. И не увидела еще несколько листочков, я их как раз в тот… м-м-м… день смотрел. Ты уж найди их, пожалуйста. Я поэтому и пришел к тебе. Ясно, Анечка?

Я кивнула. Уж куда яснее. Передо мной белела пустая дорожка, протоптанная в глубоком снегу. Но я никуда не спешила. Как тот седок у ямщика.

Утром сон благополучно забылся. Я проснулась в замечательном настроении и подумала, что надо бы пойти прогуляться, тем более на улице слегка потеплело. Так мне показалось. Уже на выходе тормознул телефон. Издатель. Тот самый, что отказался от романа. Нет, в смысле романа со мной он был как раз не против, несмотря на лысину и гадкую бороду. Ему не хотелось издавать произведение с «недостаточным эротическим контекстом».

– Здравствуй, деточка, – заговорил издатель, и мне показалось, что я чувствую запашок, будто мой собеседник не почистил зубы поутру. В Москве как раз было раннее утро, так что вполне возможно. – Ты подумала?

– Да, – сказала я, тоскливо глядя на дверь. Очень хотелось на улицу – проветрить голову.

– Ты переделаешь?

– Я перезвоню. Позже.

Короткие гудки. Странно, этот разговор меня совершенно не расстроил, хотя насчет эротического контекста – дело дохлое. Видимо, романа не будет. Никакого.

Как хорошо было на улице! Тот самый зимний день, что представляют себе эмигранты в далеких Парижах и Нью-Йорках… Морозно, но не холодно, и даже снег скрипит по-деревенски. Будто мы и не в городе-заводе. Я медленно пошла по своей улице вниз. Улица Декабристов. Странно – насколько сильно прикипаешь к названию, настолько же оно теряет смысл. Когда-то здесь шли декабристы в Сибирь, а теперь течет поток машин.

Справа парк, я часто тут гуляю. Дорога удобная – спуск с горы. Слева – магазин, а я помню, что когда-то в этом здании работала пивная под названием «Кафе Восточное», там можно было встретить разных удивительных людей. Где они теперь?

Перед перекрестком с Белинского зашла в «Уральскую книгу». Купила себе пару книжек. И потом перебралась на правую сторону. На старом каменном мосту, глядя на дымящуюся гладкую воду, я вспомнила давешний сон, забытый поутру. Вспомнила четко, будто только что увидела.

Надо срочно бежать домой и смотреть, что там в папке. Хотя очень здорово было бы еще немножко погулять – не убежит ведь от меня эта папка. А в квартиру Эмиля Сергеевича мне пока не попасть – Надежда Георгиевна сообщила, что новый жилец въедет только через неделю. Тогда Ира и появится. Надежда Георгиевна делала какие-то мутные намеки касательно Ириных взаимоотношений с этим самым жильцом, но я в ответ изображала, что не понимаю ее.

В общем, пройдусь еще. Дойду до Александро-Невского собора – бывшего, как я помнила с детства, краеведческого музея. Во дворе там долгие годы стоял танк, и мы лазали по нему с братом – это было увлекательно и страшно.

Здесь уже не так много машин.

Мимо нищих, матерящихся в споре за лучшее место и моментально сменивших риторику при моем появлении, мимо трех старых автомобилей, припаркованных чуть ли не под иконой на воротах, мимо граждан, ковыляющих по ледяным дорожкам, я прошла на церковную территорию и встала у входа в храм.

Оттуда вышли невысокая старуха в черной косынке и молодой человек. Оба крестились истово.

Я бы тоже хотела так… Завидую тем, кто искренне верует, не изображая несуществующих чувств, не подделывая эмоции. Легко представить себе, каким мощным подспорьем может стать собственная вера. В принципе, только она способна оправдать и объяснить все, даже самые нелепые и страшные события жизни.

Верующим людям не страшно умирать, они думают, что их ждет лучшая жизнь – где-то там, далеко.

А я не могу. Не знаю, что тому виной – атеистическое воспитание, которое досталось всему моему поколению, или не те книжки, читанные в детстве?.. Как бы мне хотелось поверить, что после смерти будет что-то еще. С детства боюсь смерти, даже не самого этого факта, а другого – после смерти не бывает ничего. Меня мучили кошмары про это самое ничего, оно представлялось мне чем-то вроде полой статуи, в которую меня поместят, так что складки мрамора повторят черты лица, и будет нечем дышать. В детстве я даже маме не могла объяснить, что именно меня пугает, просто спрашивала:

– Мама, я умру?

– Нет, – говорила мама. И я успокаивалась.

А потом одна знакомая сказала:

– Все обязательно умрут. В чем-то другом можно сомневаться, но смерти еще никому не удавалось избежать.

Правда этих простых слов меня просто убила.

И с годами страх не пропал. Я всего лишь научилась жить с ним.

Советская мораль меня не устраивала – дескать, надо совершить подвиг или какое-нибудь там открытие, чтобы народ запомнил мою личность и отождествлял бы с ним. Да наплевать! Какая разница, если мое тело к тому времени перестанет существовать, а душа… Кто сказал, что душа существует? Пока что в этом расписываются только дешевые газеты, из тех, что оставляют краску на пальцах…

Несколько лет назад, на Святках, одна моя подруга позвала гостей, и мы – четыре вполне взрослые и самостоятельные девицы – устроили спиритический сеанс. Написали буквы на круге из ватмана, зажгли свечи и начали крутить блюдце. То есть мы его не крутили – оно натурально ездило само по себе и «писало» с помощью наших букв всякую чушь. Мы всего лишь держали руки в нескольких сантиметрах от этого блюдца, причем я готова поклясться, что никто из девчонок к нему не прикасался.

Сначала мы вызвали дух Беллинсгаузена. Почему именно Беллинсгаузена, я не помню. Но он пришел и долго, обстоятельно отвечал на все наши глупые вопросы: когда я выйду замуж? сколько у меня будет детей?

Помню, как спрашивала Наташка – очень серьезно и вежливо, будто на приеме у врача:

– Скажите, пожалуйста, мой жених будет богатым?

Потом мы «отпустили» Беллинсгаузена и вызвали дух поэта Николая Олейникова. И вот тут начались очень странные вещи. Блюдце просто летало по ватману и составляло слова, которые оказались олейниковскими стихами! Я потом специально проверила по книжке: он «читал» нам про жука-антисемита. Вряд ли кто-то из моих подруг мог знать это произведение.

Потом дух остановился, перевел дух и написал одно слово: Шлюхи.

Наташка побелела и спросила:

– Мы вам не нравимся?

И он ответил: Люблю.

Предсказания не сбылись. Наташка, которой пообещали «полную чашу» во всех смыслах, до сих пор одна, да и у остальных девчонок, включая меня саму, всё остается по-прежнему или даже становится хуже. И мы часто спрашиваем друг у друга: что это было? Массовый психоз? Истерика? Или кто-то из нас всё же крутил блюдце?

После того случая я тоже ходила в церковь и поставила две свечи – за упокой души Фаддея Беллинсгаузена и Николая Олейникова, теней, которые мы, глупые девицы, потревожили.

И мне всё равно кажется, что Олейникову понравилось с нами болтать.

Как они живут там, эти души? Откуда мы их вызвали? Почему они не вселяются заново в тела новорожденных младенцев? Ведь, если рассудить здраво, зачем создавать новые души для новых людей? Лучше брать старые. Экономика души! А если душа уж совсем негодная, тогда ее можно оставить на вечное поселение в аду. Но таких ведь мало, в основном все люди – почти все – достойны жизни.

По телевизору показывали как-то индуистские похороны в Непале, в храме Пашупатинат. Индуисты поджигают своих покойников на берегу священной реки и потом радуются тому, что у души начинается новая жизнь. Та, которую человек заслужил в прежней.

Мне никогда не пришло бы в голову радоваться, когда кто-то умер.

Единственное, что я знаю о смерти – она похожа на то редкое чувство покоя, которое иногда приходит перед самым глубоким сном. Когда становится всё равно, проснешься ты или нет.

Вот о чем я думала, глядя на храм. Крестившаяся пара давно ушла, и я была почти одна во всем церковном дворе.

Бабушка окрестила меня в каком-то совсем невменяемом возрасте, поэтому я спокойно захожу в храм, даже иногда молюсь – как умею – и ставлю свечи.

Теперь я решила поставить девять свечей.

Спросила у строгой старушки, которая продавала при входе церковную литературу, иконки и свечки:

– Можно ставить свечу, если человек некрещеный?

– Можете поставить, помолиться, а вот у алтаря поминовение заказывать нельзя.

Я не уверена в том, что все дятловцы были некрещеными. Время для людей религиозных было тяжелым, но многие крестили детей тайно. Наверняка крещеной была Зина – она родом из деревни, – да и многие другие тоже. Но я ведь не знала этого точно.

Купила не девять, а десять свечей – захотелось поставить одну за здравие. Бывшего мужа Вадика.

Когда я подошла к распятию, где ставили свечки за упокой, руки мои стали скользкими от воска.

Я ставила свечки одну за одной, они стояли ровно, и пламя вытягивалось высоко.

Упокой, Господи, душу раба твоего Игоря и всех сродников и благодетелей моих, прости им все их прегрешения вольныя и невольныя и даруй им Царствие Небесное ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Я прочла молитву ровно девять раз. Мне вправду хотелось, чтобы Господь услышал меня, я ведь не совсем пропащий человек.

С последней свечой пошла к другой иконе, и тут случилась неожиданная вещь. Свеча погнулась у меня в руке, я хотела ее выправить, разогнув обратно, но она разломилась на две половинки, скрепленные фитилем. Я растерялась. Выбрасывать свечку не хотелось…

Пришлось вырвать фитиль из одной половинки и поставить свечу – в два раза укороченную и с длинным хвостиком – перед иконой. Она загорела ровно и ярко, но я всё равно подумала, что это дурной знак: не быть нам с Вадиком вместе.

Оставшуюся, бесполезную для зажигания, половинку свечи я положила в сумку. И пошла к выходу, мелко и неумело крестясь.