Глава 11
Прекраснейшая из всех
В такой-то срок, в таком-то годе
Мы встретимся, быть может, вновь…
Мне страшно, — ведь душа проходит,
Как молодость и как любовь.
С. Есенин
Из всех чёрных мыслей, тяготивших князя-кесаря в хлопотное утро, последовавшее за бессонной ночью, наигорчайшей была туга о несобранных деньгах. Заговор и измена, с Божьей помощью, оборены, хотя и здесь гордиться особенно не доводилось. Англицкий и цесарский резиденты вышли из воды сухими, а первый ещё и нажаловался, что на его подворье ночью напали лихие люди и побили слуг: одного насмерть и одного увечно. Стрельцы-заговорщики остались непойманными, все поразбежались. Жди теперь от них новых каверз. Зеркалов, блудний сын… Эх! Тут уж, кроме как самого себя, винить некого. Где были у старого дурня глаза, когда приближал такого помощничка? А главный шпиг, чтоб ему в аду сгореть? Ведь на полном доверии состоял, пёс!
Но дума о трёхстах тысячах всё же была самой мучительной. Не удалось наскрести и трети средств, потребных для сохранения армии. Беда… Государь прежних заслуг вспоминать не станет, не до того ему сейчас. Трон и вся держава под его величеством ходуном ходят. Скажет: я на тебя надеялся, Федька, а ты меня подвёл, хребет мне переломил. И заговор этот, конечно, лыком в строку встанет. Как ни скрывай, а шила в мешке не спрячешь.
У Фёдора Юрьевича было уже решено, что всей правды о страшном умышлении он царю доносить не станет. Ибо хвастать нечем. Хорош всевластный наместник, у которого под носом такое злое дело устраивается. Кое-что отписать, конечно, придётся, но десятую часть правды, не более. Злоумышляли-де людишки из стрелецких недобитков лишить жизни верного твоего пса и хотели на Москву красного петуха пустить, да стараньями нашими ничего у них не вышло. Однако ж для острастки служивому народцу и ради пущего ихнего рвения Автоном Зеркалов, начальник внутреннего полуприказа, строго мною наказан.
Ромодановский сердито стукнул кулаком по письменному столу, зашевелил отвислыми щеками.
Перед ним стояли двое вызванных, Алёшка Попов и детина-мастер Илья Иванов-сын, переминались с ноги на ногу. Досада досадой и кара карой, а нельзя и про награду забывать. Иначе без таровитых людей останешься. Этих-то Фёдор Юрьевич вызвал ради поощрения. Заслужили. Хмуро, ещё не отойдя от кислых мыслей, кесарь сказал:
— Дело теперь совсем ясное. Перед вами был у меня здесь Автоном Зеркалов. Ночью с перепугу сбежал, но после одумался, приплёлся виниться. Лбом об пол стучал, каялся в своей дурости. Оплели его лукавые помощники, главный шпиг Юла и сержант Яшка Журавлёв. Продались за англицкое золото, стакнулись с секретарём Штрозаком и Фролкой Быком. А гехаймрат поверил. Одурили его заговорщики, вокруг пальца обвели. Желал Зеркалов предо мною отличиться, добыв улики против Витворта, а сам чуть меня не сгубил. И всю державу заодно… Юла же, изменник, хотел Зеркалова зарезать, чтоб упрятать концы в воду, но Автоном его проткнул шпагой. А надо было живьём взять! Вот и остались мы с пустыми руками. Штрозака брать нельзя, нам ныне с Англией собачиться накладно. Яшка Журавлёв в бегах. Допрашивать некого. Так-то, голуби…
Мужик, невежа, встрял с вопросом:
— С грехомератом-то чего будешь делать?
«Моя воля, снёс бы голову с плеч, — подумал Ромодановский. — Но сначала отдал бы в пытку — не врёт ли, что сдуру дров наломал».
— Зеркалов оказался глуп, — ответил он вслух — не столько мужику, сколько будущим возможным вопрошателям. — А мне в Преображёнке дураки не надобны. В Сибирь поедет, на телеге, под караулом.
Те переглянулись, а Фёдор Юрьевич засопел, вспоминая рассветный разговор с Александрой Васильевичем Кирьяковым, который явился заступничать за Автонома.
Кирьяков сказал, что гехаймрат сидит у наследника, хочет кинуться князь-кесарю в ноги, но робеет. Когда же Фёдор Юрьевич в гневе хотел немедля послать ярыг — заковать собаку в железа, гофф-оберкамергерр, истинный добра желатель, мягко посоветовал:
— Гляди, князь, тебе, конечно, виднее, а только подумал бы… Надо ль тебе это смутное дело ворошить? Не вышло б от того лишнего сраму. Начальника полуприказа казнить — оказия шумная. Сослал бы его куда-нибудь подальше, тихонечко, да и дело с концом.
Ромодановский устал, был сердит, но над мудрым словом призадумался. А Кирьяков так же задушевно продолжил:
— Зеркалова за что-то очень полюбил цесаревич. Я ведь к тебе за Автонома просить пришёл по его наказу. Ты ещё вот о чём подумай. Государь Пётр Алексеевич (дай ему Боже долгих лет жизни) здоровьем некрепок. Не ровен час, призовёт его Господь… Может, всем нам скоро под Алексеем быть. Так нужно ль тебе против себя наследника озлоблять?
Хороший был совет. Бесстрашный и честный. А дороже всего, что от человека, которому при следующем царствовании не иначе как быть первым министром.
Всё это сообразив, Ромодановский сердечно поблагодарил друга и велел передать Автоношке, чтобы являлся, не трусил. Застенка и казни ему не будет. Дурость — не измена.
Пора, однако, было заканчивать. Оставались и другие дела, да и старое тело просило отдыха.
Приосанившись, глава Преображёнки торжественно молвил:
— В минувшую ночь чуть было не свершилось великое для отечества зло. Вы двое, всяк по-своему, оберегли державу от врагов. Знайте же, что власть умеет не только карать, но и награждать… — Ромодановский посмотрел в лежавшую перед ним бумагу. — Вижу, что Зеркалов от моего имени вас уже щедро одарил. Тебе, Попов, аж чин армейского майора посулил, а тебе, мастер, какую-то вольную грамотку, доселе небывалую. Всё это Автоношкины враки, ничего такого он у меня для вас не просил… Однако за ваши перед государством старания, так и быть, великие сии милости подтверждаю. Будь ты майором, а ты вольным от повинностей человеком. По заслугам вам и честь.
Он великодушно кивнул. Офицер сделал рукой решпект, хоть по веснушчатой физиономии и промелькнула тень разочарования. А ты как думал? Полковника тебе, что ли, давать за столь конфузное дело?
Мужик же вновь явил невежество. Вместо того чтоб поклониться и смиренно поблагодарить, прогудел:
— А Митрию что? Никитину, то бишь Микитенке? Он, чай, тоже себя не жалел.
Ну что возьмёшь с лапотника? Где ему было научиться, как следует себя держать перед особой князь-кесаря?
Фёдор Юрьевич вспомнил своё суматошное ночное пробуждение. Только было уснул на мягкой перине, вдруг грохот, крики, да дверь с петель как вылетит, с треском! Думал, смерть пришла, злодеи убивать ворвались за верную службу царю и отечеству.
Вламывается в спальню мужичина зверообразный. На нём слева и справа челядинцы висят, а он знай рычит: «Слово и дело! Будитя князя! Говорить с ним буду!»
Теперь-то было смешно. Ромодановский хмыкнул, поневоле залюбовавшись богатырём. Вот бы кого показать Карле шведскому. Погляди, кочет мелкий, каков у нас народ, не наскакивай на этакую силищу — клюв обломаешь.
Немножко возвеселившись, князь сказал с кривой улыбкой (прямо улыбаться давным-давно разучился):
— Микитенку награждать не за что. Подумаешь — два пожара загасил. Ему и пятидесяти рублей, которые Зеркалов сулил, не дам. Тем более, бороду он всё равно сбрил…
И засмеялся, довольный шуткой.
— Я ещё вот чего спросить хочу, — всё не угоманивался мужичина. — Зеркалова в Сибирь, тово-етова, одного ссылаешь или как?
Лица у обоих ероев отчего-то сделались напряжёнными.
— Почему одного? — добродушно удивился Фёдор Юрьевич. Дерзость простолюдина его забавляла. — С семейством, как положено.
— С сыном, что ли? Или… ещё с кем? — с тревогой допытывался Илейка.
Заинтересовавшись такой настырностью, Ромодановский прищурился:
— Ну да, с сыном. А что, у Зеркалова ещё кто есть?
Хорошо, глаза у князя были старые. Не увидел, как Попов двинул товарища локтем в бок: заткнись. Сам же лихо шагнул вперёд:
— Никак нет! У господина бывшего гехаймрата только одно дитё, а иных близких родичей не имеется!
— Девчонка там ещё была, как же, как же… — протянул памятливый князь-кесарь. — Воспитанница зеркаловская. Милославской породы…
Алёша втихомолку бешено ткнул Ильшу шпорой по щиколотке. Тот, хоть было больно, не охнул. Стоял весь побелевший, казнил себя за длинный язык.
— Но родство то женское, через сестру, — договорил Ромодановский как бы с сожалением. — Под указ об отчине не подпадает. Стало быть, гнить Зеркалову в дальних местах всего только сам-второй, с сыном.
От облегчения Ильша аж покачнулся, даром что богатырь.
* * *
Дмитрий ждал их за воротами, всё в том же алом мундире, но уже не столь нарядном, как вчера. Ткань кое-где обгорела, медные пуговицы подзакоптились, на каске сбоку была вмятина. Горячую ночку провёл Никитин, но с задачей справился: поспел вовремя затушить оба поджога — и на Ильинке, и в Пыжах, благо первый пожар был близко, а второй пригасило дождиком. Никто из посадских и пожарных не погиб. А спасательская служба Мите очень понравилась. Дело храброе, быстрое, как война, но гораздо лучше войны, потому что никого убивать не нужно.
Известием, что награды ему не будет, Дмитрий не опечалился. Бороды уже не вернуть, а денежная подачка для столбового дворянина, пускай и беглого, зазорна. Но, услышав об опале, которой подверглись отец и сын Зеркаловы, Митя помрачнел, задумался и стал прощаться с товарищами.
— Ну… Свидимся, — неопределённо молвил он.
Надо сказать, что Алёша с Ильёй тоже торопились, каждый по какому-то своему делу. Так что расстались наскоро и не по-русски, с объятьями, а по-новому, рукопожатственно. Сначала поручившись офицеры. Потом, глядя на них, сунул свою лапищу гвардейцу Ильша, и так стиснул, что Попов заорал.
— Давай уж лучше обнимемся, — сказал Митя, пряча руку за спину. Но смущённый Илья еле коснулся его плеч.
Все трое отправились в разные стороны. Попов ускакал к китай-городской стене. Мастер сел в свою тележку, покатил к Никитским воротам. Дмитрий был пеш и свернул в переулок.
Пожарный прапорщик спешил. Лицо его было озабочено, левая рука придерживала на боку саблю, правая отмахивала в такт шагам.
Путь ему предстоял не близкий, но и не очень дальний: через Успенский вражек и Тверской тракт, через Неглинную речку и Лубяницу, за Мясники, в некий переулок, изогнутый несколькими кривыми коленами, где ждала дева, нуждавшаяся в утешении и защите, ибо на её семью обрушилось несчастье.
В воротах знакомого особняка стояла стража. Никитин испугался, что его не пропустят, но офицер лишь спросил, к кому, и узнав, что к княжне Василисе Матвеевне, препятствовать не стал. Видно, не было ему про княжну никакого нарочного указания.
Испуганные слуги метались по двору, укладывая всякий скарб в две большие повозки. За ними приглядывал преображенец в синем кафтане, сверяясь по списку. Иные вещи грузить не позволял, ибо они-де надлежат не княжне Милославской, а государевой казне, куда отписано имущество преступника Зеркалова.
Посмотрел на эту скорбную картину Митя, нахмурился ещё больше. Взял за рукав знакомого челядинца.
— Поди, скажи княжне, что к ней Дмитрий Никит… Микитенко, — поправился он, покосившись на преображенца. — Не удостоит ли принять?
— А-а! — взрыднул слуга, высвободился и пошёл себе дальше. Человек был не в себе. Пришлось подниматься без докладу.
Митьша готовился застать Василису одну, в слезах, и очень волновался, что не найдёт уместных слов — чтоб были сердечны, да не навязчивы. Лишь бы лучшая из дев не подумала, будто он желает воспользоваться её злосчастным положением для своих профитов (слово, почерпнутое из дикционария). Кстати, самым лучшим началом разговора будет поблагодарить за дикционарий, единственно благодаря которому раб Божий Никитин ещё пребывает на сем свете.
Он вошёл в горницу, двери которой были открыты, и остановился, неприятно поражённый.
Василиса была ничуть не в слезах — наоборот, оживлена и деловита. Но сразило Митю не это, а то что дева была не одна. Подле стоял Попов и с неудовольствием смотрел на друга. Шустрый Алёшка когда-то уже успел нарядиться в сребропарчовый камзол. Рядом с княжной, одетой в дорожное серое платье, он казался переливчатым селезнем.
Не успели они перемолвиться и словом, как внизу во дворе раздались крики.
Караульные не давали въехать повозке, которой правил здоровенный бородач, басисто рыкавший на офицера.
— Пропустите его! — звонко велела Василиса, выглянув из окна. — Это мой друг!
— Ну вот, вся стая в сборе, — кисло обронил Алёша — но вполголоса, чтоб слышал один Митя. — Хороши товарищи… Будто аспиды.
А Василиса Матвеевна, чистая душа, растроганно воскликнула:
— Илюша приехал! Милые вы мои, все ко мне собрались, попрощаться! Спасибо вам.
Лишь теперь Никитин разглядел, что оживлённый румянец, которым были окрашены её щёки, какой-то неестественный, пятнами, а движения слишком порывисты.
— Куда ты ныне? В Сагдеево? — спросил он, забыв, что хотел начать с благодарностей.
Она будто не слышала. В комнату как раз входил Ильша, и Василиса кинулась ему навстречу — обняла, поцеловала. Дмитрий насупился. Его-то подобной милости не удостоили… За княжну ответил Попов:
— Конечно, в Сагдеево. Куда ж нам ещё?
Не понравилось Мите, как он это сказал. Будто по-хозяйски. В каком смысле «нам»?
Но здесь заговорила Василиса, и Никитин стал смотреть только на неё.
— Автонома Львовича — понятно, на нём вина. — Девушка произносила слова быстрей обычного и всё поёживалась. — Но Петрушу в Сибирь за что?
— Положено так, по указу об отчине, — объяснил Попов как самый сведущий в законах. — Сын за отца ответчик. Ибо ежели ты плоть от плоти и кровь от крови, то и отвечай плотью и кровью.
— Петруша болеет часто! А его в холодную Сибирь, на телеге! Хотела шубу передать или хоть тулуп — не дозволили!
— Какой тулуп, лето ведь, — пробовал утешить её Алёша.
— Пока довезут, зима будет. Я узнала у офицера: им путь в Якутский острог, а туда добираться пять месяцев!
Она не могла стоять на месте. Повернётся то к одному, то к другому, то к третьему, или вдруг сядет и снова встанет, или пройдётся по комнате. Остановилась у открытого окна, да как воскликнет:
— Глядите, глядите!
Друзья-соперники к ней кинулись, думали — что страшное увидела.
А зрелище было самое обыкновенное. Напротив распахнутых ворот остановились трое нищих: с головы до ног в рогожных балахонах, обвешанных бубенцами, так что при каждом движении раздавался звон. Это были прокажённые, к кому близко подходить нельзя. Двое, видно, уже ослепли — мешки у них были без отверстий. Бедолаги держались за третьего, у которого в рогоже были проделаны дырки для глаз. Зато он был горбат и на ногах держался нетвёрдо, покачивался. Солдаты гнали попрошаек прочь, но сами же от них и пятились.
— Вот и Петруша с тятей будут такие же! — Василиса с ужасом смотрела на калек. — Все будут их гнать, словно прокажённых! И никто не подаст им милостыни…
В этом она, правда, ошиблась. Начальник караула, желая побыстрей спровадить жутких попрошаек, кинул горбатому монету в жестяную миску. Гнусавя молитву, троица двинулась дальше.
— Господь всякой твари пропитание сыщет, — сказал утешитель Алёшка. — Никто у Него не пропадёт.
— Это ты правду молвил.
Василиса обернулась. Глаза её были сухи, а губы даже улыбались. Ободрённый, Попов продолжил:
— Гехаймрату ещё повезло. Цесаревич за него заступился, да и князь-кесарю нужно, чтоб ночное дело шитым-крытым осталось. Иначе по винам твоего дяди да по нашим российским обыкновениям следовало его колесовать либо на кол посадить. Шутка ли — едва на Москве смуту не попустил, самого Ромодановского своими лжами сгубить мог! За великое вранье положена и кара великая.
— Что верно, то верно. Дядя Автоном врать мастер, — чуть ли не весело согласилась Василиса. — Он и мне много чего наврал. Я, дура, уши развесила. Уж и не знаю, для какой надобности дядя мне сказки плёл. И отец-де мне не отец, и мать не мать.
— А кто же тогда твои родители? — удивился Никитин.
— Софья-царевна и её талант Василий Голицын. Так что, по дядиному, получаюсь я царской крови. — Василиса коротко рассмеялась. — Даже письмо мне дал княж-Матвеево, в подтверждение. А ныне стала я ту грамотку рассматривать — поддельная. Мне ль тятиной руки не знать?
— Зачем же он такое напридумывал?
— Это ещё не всё. — Княжна улыбалась, но взгляд у неё был рассеянный, словно она думала о чём-то совсем другом. — Дядя мне позатейней сказку сочинил. Будто бы вёз он меня новорожденную из Троицы на бочках с золотом через темный лес, да напали лихие люди, меня вместе с золотом похитили. И про икону какую-то волшебную. — Она покачала головой, сама на себя удивляясь. — И ведь верила я, дура, этакой небывальщине! — Вдруг девушка всплеснула руками. — А может, дядя Автоном рассудком повредился? Ну конечно! В том всему и причина! Но тогда его незачем в ссылку. За болезнь человек не ответчик! Что вы молчите? Разве не так?
Товарищи, действительно, молчали, ошеломленно глядя друг на друга.
— Через лес? Из Троицы? — пробормотал Митя. — Новорожденную? Это что же, выходит, девятнадцать лет назад?
Ильша прогудел:
— Икона волшебная?
Они ещё додумывали, а Попов уже всё понял. Про икону он пропустил мимо ушей, не заинтересовался. А вот золото — дело иное.
— Не говорил, сколько в тех бочонках казны?
— Говорил. Якобы сто тысяч червонных веницейских цехинов… — Василиса с недоумением смотрела на друзей. — Да полно вам! Это ж бредня безумная!
— Помнишь бочонки? — Попов толкнул Ильшу. — Они тяжёлые были.
— Ещё б не помнить. Один, когда падал, по башке меня вдарил.
Алёша стукнул кулаком по ладони:
— Да вы понимаете ли, братцы, что там под плотиной лежит? Сто тыщ цехинов! Бочонки-то дубовые, им от воды ничего не сделалось! Золоту тем более! Как только его со дна достать?
— Думать надо, — медленно сказал Илейка.
Попов хохотнул:
— Думай, мастер! У тебя башка золотая — по ней бочонок с золотом вдарил!
Их невразумительную беседу Никитин слушал, половины не понимая. Но он хоть видел начало той давней лесной истории, Василиса же и подавно растерялась.
Попов всё им рассказал и объяснил, под согласное мычание Ильи. Концовку, самую для себя выигрышную, про спасение младенца, Алёшка разыграл, словно на театре: как он стоит на краешке, еле удерживаясь под напором воды, но тянется, тянется к колыбельке. Невинное дитя вот-вот сверзнется вниз, однако избавитель успевает подхватить малютку и потом бережно несёт через леса к отчему дому…
Василиса про бочонки слушала более или менее спокойно, а тут растрогалась и даже, прослезившись, погладила рассказчика по рыжей прядке, выбившейся из-под алонжевого парика:
— Значит, ты и есть чудесный Мальчик-Златовлас?
— Кто?
Смутившись, Попов поправил накладные волосы.
— Каждый из вас в разное время спас мне жизнь, — задумчиво произнесла Василиса. — Судьба соплела нас вместе, словно венок.
— Или косу. — Алексей засмеялся. — Но той косе не хватает золотой ленты. Ей-же-ей, мы ту ленту добудем! Так иль нет, братцы? Я ныне безначальный, время у меня есть. Митя тоже не у дел. Илья вовсе птаха вольная, да ещё с грамотой. Поехали на речку, поныряем? От Сагдеева это близко. Выловим злату рыбку — предъявим Василисе Матвеевне.
— Верю, что выловите. Вы втроём всё можете. — Василиса подошла к каждому, обняла и троекратно поцеловала. — А теперь ступайте. Мне собираться надо. Бог даст, ещё свидимся.
По дороге к лесной речке Дмитрий думал только о Ней. О золоте, если и вспоминал, то лишь в одном смысле: при больших деньгах он сможет о ней как должно позаботиться. Не то что ныне, на прапорщицком жалованье.
А коли она не захочет с ним и разбогатевшим быть, тогда жить всё равно незачем. Какая может быть жизнь без Василисы? Зачем?
В путь друзья собирались недолго. Всё нужное приготовил Илья, на рассвете погрузились в тележку и поехали. Из-за поклажи и из-за того, что ехать втроём, а конец неблизкий, мастер приладил на повозку новый кузов, широкий и удобный. Могучему Брюхану было одинаково, скольких везти. Он, наверное, и вчетверо большим грузом не обременился бы.
Но разогнаться вороному воли не было. По шляху густо тянулись православные, поклониться Троицким святыням. Кто в карете, кто в телеге, кто верхом, а большинство на своих двоих. Иные, впрочем, двигались на одной ноге, а некоторые даже совсем без ног — убогих и калек среди богомольцев хватало. Шли и слепые, и трясотные, и горбатые, и проказные бедолаги, со всех сторон окаймлённые опасливой пустотой. День выпал особенный, канун великого двунадесятого праздника Преображенья Господня, когда всякому православному человеку хочется прислониться к Богу.
— Эка, Русь-то сколь переменилась, — вздыхал Алексей, поглядывая вокруг. — Раньше-то, когда с тятей-покойником в Троицу на поклонение хаживали, народ шёл благолепно, с песнопениями. А ныне все лаются, норовят вперёд друг дружки забежать. Глядите, по всей дороге расставлены ярыги Преображенские. Бдят, чтоб не болтали лишнего, нагайками охаживают. Да и в толпе, надо полагать, шпигов видимо-невидимо. Была Россия-матушка, а стала жёнка-преображёнка, шептунья перепуганная, сама себя боится…
Лишь далеко за полдень друзья достигли перепутья, где можно было съехать с переполненного тракта, повернуть в сторону Сагдеева и дальше, к Синему лесу. Брюхан оживился, побежал шибче. Часа через два, перед самым вечером, наконец, попали к плотине.
За минувшие годы она ещё больше обветшала. На месте старой мельни поверх пепелища зеленела буйная трава.
Лишь Жезна была всё такая же. Из пруда через прореху в плотине били тугие струи, внизу крутились чёрные водовороты.
— Бочки попадали туда, — показал Алёша в сторону запруды. — Было их пять иль шесть. Наверно, пять, по двадцать тысяч в каждой.
— Там по-зад плотины глубина местами саженей до трёх. — Ильша сосредоточенно размышлял. — И укатить могло по весеннему разливу, раскидать по дну. Бочки, они ведь круглые. Эх, сюда б тот порох из подкопа. Пускай не весь, хотя бы пуда два. Подорвали бы плотину к лешему, вода из пруда и сошла бы…
— Если б так, то и твоей золотой головы не надо, — поддразнил его Попов. — Чего захотел — два пуда пороху. Порох нынче весь казённый, тратить его можно лишь на военные нужды. Ну, или ежели надо князь-кесаря к небесам подкинуть.
Он был в весёлом настроении. Радовался приключению и скорому богатству. А Никитин подумал, уж не из-за Василисы ли? Может, успела оборотистая блошка подобрать ключик к её сердцу?
Пока Алексей балагурил, а Дмитрий терзался, Ильша без дела не стоял.
Проверил, что из его прежнего хозяйственного обзаведения сгодится в дело.
Раздвижной настил, чем дыру в плотине накрывать, оказался цел и вполне крепок. Хорошо. Будет на чём вагу установить.
Для самой ваги и для лебедя сгодятся молодые дубки из прибрежной рощи. Железная цепь захвачена из дому. Канаты тоже. Ну а что садок? Не рассохся ли?
Большущая бочка, тоже дубовая, пропитанная особым составом, который не пропускал воду, в прежние времена служила у Ильи садком для заготовления живой рыбы.
Вот что значит добротная работа. Какой бочка была девять лет назад, такой и осталась, только наполнилась до краёв зацветшей дождевой влагой. Значит, не текуча.
Стёкла, как и думалось, нашлись среди головешек. Когда Илья, уходя навсегда, поджог своё уединённое жилище, окна от огня полопались, но оставшиеся куски годились в самый раз. Стекло было хорошее, прозрачное. Когда-то он сам его плавил из кремневого песка, поташа и прочих добав. В общем, мастер остался всем доволен.
* * *
К следующему дню посередь плотины высилось диковинное сооружение.
Дубовая тренога, именуемая лебедью, была увенчана вагой — подобием длинной шеи, к которой на толстой цепи крепилась перевёрнутая кверху дном двухсотведёрная бочка. В неё с четырёх сторон были врезаны стеклянные окошки, а понизу торчали массивные маленькие колёса. В этом чудо-домике вместо пола была прочная деревянная крестовина, где могли стоять два человека. Кормило могло поворачивать колёса в любом направлении.
Сей снаряд, предназначенный для подводного катания, Ильша окрестил «водоходом». Лебедь должна была подвесить бочку над прудом; вага опускала водоход; подвешенные грузила утягивали его на дно, удерживая в стоячем положении — чтоб не ушел воздушный пузырь. По Ильшиному расчёту двухсот ведер воздуха, содержащегося в ёмкости, ему и Алёшке должно было хватить на час-полтора, после чего приставленному к лебеди Дмитрию полагалось поднимать весь снаряд на поверхность. Мастер соорудил сложную конструкцию из зубчатых передач, благодаря которой Брюхан легко вытягивал тяжесть, в десятки раз превосходившую его собственный вес. Никитину оставалось лишь вести коня в поводу. Первую половину дня упражнялись.
Дмитрий научился управлять лебедью. Поднял и опустил сначала пустую бочку, потом с сидящим внутри Поповым. Ильша наблюдал, подсказывая и помогая.
— Катить водоход будем, отталкиваясь от дна ногами, — объяснял он Мите. — Как найдём, чего ищем, Лёшка воздуху побольше заглотнёт, с-поднизу под край подлезет и бочонок сеткой оплетёт. Наверху поплавок вынырнет, ты увидишь.
— А Лёша что?
— Ко мне вернётся. Коли в водоходе ещё воздух остаётся, покатим дальше.
В полдень, помолясь, приступили.
Первое погружение, во время которого водоход копошился у самой плотины, ничего не принесло. Митя мог следить за неторопливым перемещением подводного снаряда по движению ваги.
Вот зазвенел подвешенный к цепному шкиву колокольчик — значит, пора поднимать.
Брюхан застучал копытами по настилу, потянул канат. Из мутной воды с плеском вылезла круглая верхушка водохода.
Запустили внутрь свежего воздуху, погрузились вновь — теперь полевее. Опять ничего.
Но на третьем ныре, подальше и поправее, колокольчик вдруг затрезвонил раньше времени — отчаянно. Митя испугался, не стряслось ли беды, и хотел уж шлёпнуть вороного по крупу, чтоб тянул со всей мочи. Но тут из воды выпрыгнул поплавок — надутый воздухом кожаный пузырь.
Вслед за поплавком вынырнул и торжествующий Лёшка.
— Подцепил! — заорал он, размахивая рукой. — Один есть! Весь в тине, едва мимо не пропёрли. Тащи, тащи!
От поплавка ко дну тянулся тонкий, но прочный канат. Другой его конец Митя прикрепил ко второй лебеди, маленькой — она была установлена рядом с большой. Завертел рукоять рычага, и вскоре над прудом качался чёрный, облепленный водорослями бочонок.
Цепь тряслась, колокольчик надрывался. Это Ильша требовал, чтоб его тоже подняли.
Но Дмитрий с Алексеем не смогли утерпеть — сначала вскрыли найденный бочонок.
Поддели крышку топором, откинули. Под ней тускло заблестели плотно уложенные монеты. На каждой поверх веницейской чеканки выбит профиль царевны Софьи Алексеевны.
— Цехины! — заорал и запрыгал Попов. — Ура-а!
Лишь вдоволь накричавшись и наобнимавшись, друзья выручили из подводного плена Илью. Тот посмотрел на червонцы, спокойно сказал:
— Ну, дело. Значит, тово-етова, будем дальше искать. Только сначала рыбы наловим. Сейчас у неё самый ход, а потом на дно ляжет — не поймаешь.
И хоть Лёшке не терпелось снова лезть за золотом, пришлось подчиниться. Тут, на реке, Ильша был всех главнее.
Он притащил на плотину здоровенное корыто, наполнил его водой. Потом несколько раз закинул невод и вытащил плотвы, бычков да окуней — впору полк накормить. Добычу пустили в корыто, пусть плавает.
— Пообедаем? — спросил Илья. — У меня брюхо подвело. Ежли бычков на прутки нанизать да пожарить, это быстро.
Но здесь уж Лёшка с Митей взбунтовались. Им было не до бычков, обоих колотило от нетерпения.
— Ладно, — вздохнул мастер. — Что с вами поделаешь…
И водоход опять ушёл на глубину.
Теперь, уже твёрдо зная, что бочонки с цехинами — не выдумка, Никитин неотрывно следил за движением ваги. Ничего иного вокруг не видел, не слышал.
Сзади тревожно всхрапнул Брюхан, а Митя и не обернулся. Что-то шелестнуло в воздухе.
На плечи Никитина упала мокрая сеть, накрыла его с головы до пят. Невод рывком затянулся. Ещё рывок — и Дмитрий повалился на доски.
Ничего не понимая, он задёргался, забился. Но ни высвободиться, ни даже приподняться было невозможно.
Над поверженным витязем стоял кургузый человечек со смутно знакомым лицом, скалил широкий гнилозубый рот.
— Ну здравствуй, чашник.
* * *
Яхе часто снился один сон, страшный.
Будто зимняя река, во льду прорубь, в ней студёная вода. И Яшку, пацанёнка, несёт к той дыре кто-то большой, сильный, кому не заперечишь. Поднимает, бросает. Зыбкая чёрная жуть заглатывает маленького Яшку, обжигает мертвящим холодом, назад отдавать не хочет. И опускается он всё ниже, ниже, а вокруг снуют бесшумные серебряные рыбы, шевеля плавниками.
На этом месте он всегда просыпался, дрожа и всхлипывая, обмочившийся от ужаса.
Сон был взаправдашный, из детства. Почти так всё и случилось.
Когда тятька понял, что малец вырастать не хочет, что будет для семьи вечной обузой и от людей срамом, то порешил избавиться от лишнего рта. Накормил огрызка напоследок досыта кашей с мёдом. Яшка, несмышленыш, обрадовался. В их убогой избёнке и толкуха на воде считалась лакомством, а тут мёд! Налопался, сколько влезло. Родитель сказал: «Боле не можешь? Ну, спасай тя Господь».
Тулупчик на сына надевать не стал, зачем добро зря губить? Обернул в рогожу, туго, перекинул через плечо, понёс.
Увидев впереди прорубь, Яшка всё понял. Но не забился, а будто окоченел и обмарался со страху. С того ужасного мгновения и на всю последующую жизнь воду и всё, что в ней таится, он люто возненавидел. Ни мыться не мог, ни рыбу есть, даже пил только что-нибудь горячее и густое, вроде сбитня или подогретого пивного сусла. Лужи обходил стороной, от дождя прятался, а если всё же приходилось промокнуть, по телу всюду выступала красная сыпь. В тот страшный день на самом берегу встретился отцу знакомый, и когда батя, утирая слезы, объяснил, куда и зачем идёт, человек этот отсоветовал брать грех на душу. Снеси-де лучше кутёнка в Дворцовый приказ, там за карлов хорошие деньги дают.
Получается, что всё-таки спас Яшку господь. Не с большой буквы Господь, а с маленькой — это парнишка потом уже додумался, когда выучил грамоту. Что у карл не «Бог», как у обычных людей, а «бог», такой же маленький и злой, как они. А не злыми им быть нельзя, ибо жизнь у карл жестокая. Если б Яшка в доброго Бога веровал, нипочём бы не выжил.
Впоследствии настало время, когда он и в Чёрта поверил. Тот, наоборот, был большой. Появлялся при луне, верхом, с копьем в руке. Желал Яху догнать, истребить. Ни пуля Чёрта не брала, ни нож. А обликом лукавый был, как некий чашник, принявший страшную подземную смерть от Яхиного промысла.
Мертвец на коне с копьём тоже снился ему не один год. Наконец, догнал — уже не во сне, а наяву, обернувшись прапорщиком Микитенкой, и отнял у сержанта Журавлёва удачу вместе с деревянными ногами, которыми Яха дорожил больше всего на свете.
Немного опомнившись после пережитого ужаса, карлик побитой собачонкой потащился в Преображёнку, к хозяину. С отвычки на собственных коротких ножках, да ещё необутому, бежать было трудно. Скоро Яха захромал. А тут ещё с неба забрызгал дождь, и стало калеке совсем скверно. Подвывая и размазывая по лицу слезы, Журавлёв плёлся вдоль Москвы-реки. Не оправдал он доверие Автонома Львовича, второй раз за долгие годы — опять из-за проклятого призрака. А нынешняя ночь у хозяина была особенная, поворотная. Он на Яху полагался, как на самого себя. Но подвёл его неверный раб…
Дождь полил пуще, за воротник потекли струйки, обжигавшие кожу хуже огня, и Яха этой пытки не выдержал. Спрятался под Яузский мост, а ведь знал, что должен как можно скорей явиться к гехаймрату. Пускай недотёпу там ждали ругань и побои, но в опасный час место сторожевого пса рядом с хозяином.
И едва кончило поливать, Журавлёв побежал дальше, старательно обегая лужи.
Опоздал он. Угодил к шапочному разбору. Но если б и успел, это ничего бы не изменило.
Сорвалось что-то в хитром замысле Автонома Львовича. Это Яха понял, когда мимо него, неподалёку от Преображёнки, с лязгом и гиканьем пронёсся поезд князя-кесаря. На облучке кареты восседал мастер Илейка, живой и невредимый, а сквозь стекло, подсвеченное факелом, Журавлёв разглядел совиный профиль Ромодановского.
Стало быть, всё пропало. Возвращаться в приказ незачем. Хозяин не дурак. Его наверняка уж и след простыл. А если Автонома Львовича взяли, то на свободе Яха ему больше пригодится.
Решил тогда Журавлёв наведаться в Кривоколенный. Вдруг Зеркалов там?
Понёсся в Москву и, верно, сгинул бы ни за понюх табаку, если б не счастливый случай.
Уже перед самым рассветом, близ Покровских ворот, где вход в город, присел он в кустах на кортки, тужился по нужному делу. Вдруг из Белого города вылетает верховой и прямо к караулу.
— Эй, начальник! От князь-кесаря приказ! Объявлен розыск беглого карлы Яшки Журавлёва, Срамнова тож! Всех карл, кого ни увидишь, бери под стражу, доставляй в Преображёнку! Ещё из примет — зело великие усы сапожного цвету.
От этого крика у Яхи нужное дело свершилось безо всякой натуги. Схватился за усы, отодрал с лоскутами кожи, так, что по губам брызнуло кровью.
Остался маленький человек без всего: ни хозяина, ни ходуль, ни усов, ни сапог, ни угла, где можно было бы спрятаться.
Но карлинский бог не покинул своё сирое чадо. Под колокольный звон, скликавший слобожан к заутрене, нашёл себе Журавлёв и прикрытие, и способ передвиженья.
Увидел он картину странную, даже дикую: как три мешка на ножках, шаря наощупь, стягивают рогожный балахон с мёртвого тела и потом, всё так же вслепую, молотят друг дружку кулаками, дерутся из-за своей жалкой поживы.
Обобранный покойник был жёлт и безобразен. Вместо рук две культи, носа и одного глаза нет, лоб собран толстыми уродливыми складками. Прокажённый, понял Яшка. И трое остальных тоже. Товарищ ихний одноглазый подох, вот они и сцепились.
Минуту назад Журавлев был в полной уверенности, что несчастней и бездольней, чем он, нет ни единого существа на свете, однако ошибался.
Подошёл он к уродам, отобрал мешок, побил их немножко, чтоб уважали, а потом предложил выгодное: станет он у них за поводыря, а они за это будут его слушаться и по очереди на закорках таскать. Те не поверили своему счастью.
Сел Яха одному на плечи, балахон с дырками натянул сверху. Ткнул пятками в бока: нно, пошёл! Остальные ухватились за первого, засеменили.
— Пойте жалостное, — велел им Журавлёв.
Запели. Стража у башни не то что остановить или расспросить — врассыпную подалась, закрестилась, да вслед поплевала.
А заразы Яшка нисколько не боялся. Он вообще мало чего на свете боялся. Воды с рыбами, раками, пиявками и прочей пакостью. Подвести хозяина. Ещё, конечно, Чёрта — мёртвого чашника Никитина. А боле ничего.
Причём от третьего из страхов ему суждено было в тот же день избавиться.
Добрёл он со своим гнусавым стадом до Кривого Колена. Увидел приставленный к дому караул, закручинился. В глубине души надеялся, что Автоном Львович как-нито вывернется, он ведь увёртливый. Но дела у хозяина, знать, были совсем плохи.
Хотел Яха поворачивать подобру-поздорову, но тут вдруг узрел того, в ком полагал главную причину всех своих бед.
К дому быстрым шагом подходил Никитин-Микитенко, в обгорелом красном мундире, при сабле. Постоял перед воротами в нерешительности, перекрестился, поговорил о чём-то с караульным начальником, вошёл.
Времени, чтобы как следует рассмотреть страшного врага, у Журавлёва было достаточно. И открылись у Яхи глаза.
Никакой это был не Чёрт и не оживший покойник, а самый обыкновенный беглый дворянчик Митька Никитин, только подматеревший и с обритою бородой. Потому что черти или призраки нерешительности не ведают, а главное, не крестятся. Не засыпало чашника землей ни в каком подземелье. Спасся он как-то, сбежал, чтобы раз за разом возникать ниоткуда и путаться у Яши под ногами.
Во всю свою жизнь Яха, хоть и не терпел людского рода в целом, но ни к какому из человеков ненависти не испытывал. Если кого пытал — то не из неприязни, а по долгу службы и для собственного удовольствия. Если убивал — опять-таки для пользы, беззлобно. Но здесь, глядя в спину Никитину, так ожёгся изнутри лютым пламенем, чуть дым из ноздрей не повалил. Ну, чашник, пожалеешь, что на свет родился…
С того момента Журавлёв решил от заклятого врага не отставать. Куда Никитин, туда и он.
«Коняшек» своих Яха держал в строгости. Прекословить ему они не смели. Почему да зачем, не спрашивали. Как велел, так и делали. Куда скажет, туда и шли.
Тем более при таком поводыре жизнь у калек началась хлебная. Научил их Яшка, как надо милостыню добывать: не канючить — за горло брать. Щедро дают не тем, кого жалеют, а тем, кого боятся. Такое уж подлое у человеков устройство. Нужно подождать, пока на улице скопится побольше народу, выпростать из-под мешка руку (у кого на кисти два пальца осталось, у кого три) и закричать: «Дай алтын, не то схвачу!» Кинут, как миленькие, и «спасибог» говорить не придётся.
Пока у зеркаловского дома караулили, до двух рублей алтынами и копейками насобирали. А если на базар сходить или на паперть, то вышло бы вдесятеро.
Когда Никитин и двое его товарищей выходили из ворот, Яха подслушал, что ночевать они собираются у Илейки, а утром рано куда-то поедут по Троицкому ляху. Ладно.
До конца дня пошлялся со своими уродами по площадям-перекрёсткам, набрали целую кису медной монеты.
Вечером пожрали до отвала, Журавлёв лошадушек вином напоил. Они благодарили его, даже плакали — не могли нарадоваться на свою удачу. За один день достали больше, чем с прежним поводырём добывали за месяц.
С рассвета встали у Сретенских ворот. Народу мимо валило видимо-невидимо — в Троицу, на преображенское богомолье. Подавали прокажённым ещё лучше, чем вчера. Сума с медяками стала такая тяжёлая, что Яха сбегал в прибавленную меняльную лавку, по соседству. Вернулся с серебром.
Когда показалась Илейкина повозка, чем-то тяжело нагруженная и с тремя ездоками, Журавлёв пристроился сзади, на отдалении. Отстать было невозможно, ибо всё обчество двигалось единым потоком. Чтобы не загнать своих одров, пересаживался на каждой версте. И всё же к полудню стали калеки выдыхаться, молить о привале. Яха их и пугал, и палкой охаживал, но видно было, что скоро попадают.
Но здесь Илья повернул своего вороного великана с шляха в сторону, и приунывший Журавлёв повеселел. Дорога-то была знакомая, сагдеевская. Вот, стало быть, куда троица путь держит.
Прокажённых Яшка бросил, они теперь стали ни к чему. А добытое ими серебро пригодилось: за большие деньги, семь с полтиною, купил у одного купчишки-богомольца тележку с лошадью. Сел, поехал догонять.
У мастера Ильи всё было не просто так, а с выдумкой. Например, колёса на повозке особенные, с железными шипами, чтоб легче в горку ехать и в грязи не вязнуть. По этому-то следу, который ни с каким другим не спутаешь, Яха и катил.
В Сагдеево след не повёл, свернул на просёлок. Потом и вовсе вывел на заросшую травой лесную тропинку. Чахлая лошадка вскоре начала спотыкаться. Пришлось её бросить.
Заковылял Яшка на своих двоих, коротких, дивясь, зачем это Илейку со товарищи понесло в глухую чащу. Оказалось, к брошеной плотине, где когда-то стояла мельня. Место это было Яхе знакомо и памятно. Когда-то, тому почти двадцать лет, именно здесь, только двигаясь с противоположного берега, они с Зеркаловым потеряли след драгоценной повозки. А девять лет назад где-то в этих гиблых топях сгинул наряд ярыг, посланных искать укрывателя княжны Милославской.
В общем, место было особенное. Яшка сразу понял: судьба вернула его сюда неспроста. Где всё началось, там и закончится. Мысль была ему самому не совсем ясная, но верная. Это он безошибочно почувствовал.
У плотины происходило непонятное. Мастер подтаскивал к ней какие-то штуки, сооружал диковинную деревянную птицу, потом дотемна возился с огромной старой бочкой.
Вечером Никитин и его дружки пекли на угольях рыбу. Яха им не завидовал, потому что рыба — гадость. Сам он поел жуков и личинок, которых наковырял из трухлявого пня. С голодных детских лет знал, что козявками лесными можно наесться.
Ничего не стоило прирезать ночью всех троих, они спали безо всякой опаски. Но, во-первых, было любопытно, что они такое затевают. А во-вторых, зарезать чашника Журавлеву казалось мало. Надо, чтоб он, вражина, перед смертью как следует страху наглотался, за все свои против Яшки злодейства.
Торопиться было некуда. Яха твёрдо знал, что ныне его воля. Никуда от него Никитин не денется. С тем и заснул на моховой подстилке, сладко.
И назавтра улучил верный миг, когда двое под воду спустились, а Митька за ними смотрел, ничего вокруг не замечая. Как его надо взять, Журавлёв придумал загодя.
Подкрался, накинул невод, затянул, дёрнул, и повалился беззащитный враг Яхе под ноженьки.
— Ну, здравствуй, чашник, — сказал ему карлик, заливаясь счастливым смехом. Первый раз в жизни он смеялся так ясно, безоблачно. — Два раза ты мне дорогу переходил. Сначала девчонку отбил. Потом ноги мне оборвал. За обе вины со мною рассчитаешься, сполна.
Сладость победы портило лишь одно. Никитин сообразил, что ему из сети не выпутаться, и барахтаться не барахтался, но страху в его взгляде не было. Он просто молча смотрел снизу вверх и чуть щурился от солнца.
Почему не испугался, непонятно. Может, отупел от неожиданности?
Журавлёв потянул верёвку, заставил пленника встать на колени. Теперь их лица были почти вровень. Стал рассказывать:
— Я тебя буду убивать больно и не сразу. По лоскуточку, по суставчику, по косточке. Помучаю — дам отдохнуть, потом сызнова. А начну с ушей…
Но чем красочней он расписывал, как будет тешиться, тем меньше слушал Никитин. На Яху смотреть он перестал, поглядывал то на небо, то на речку. Впервые Журавлёву попался такой непонятливый!
Озадаченный, карла умолк и задумался. Надо было искать к чашнику какой-то другой ключ. Чем бы его пронять, чтоб завыл от страха?
Краем глаза Яшка уловил сбоку, на поверхности пруда, какое-то шевеление. Это из воды вынырнул и закачался поплавок. Видно, опять нашли что-то. Что у них там такое?
Журавлёв подошёл к первому бочонку, выуженному из реки утром. Приподнял мешковину и захлопал глазами. Золото! Много! Его как ударило. Всё теперь стало ясно.
Бочонки с червонцами в ту ночь до Сагдеева не добрались! Не было у покойного Матвея Милославского никакого золота, ошибся хозяин! Здесь они, цехины, на дне!
Трясущимися руками Яха схватил длинный багор, подцепил поплавок и прикрепил верёвку к подъёмнику.
Через недолгое время па пастиле блестел мокрыми боками второй бочонок. Отодрал Яха крышку — так и есть, опять золото!
И запрыгал счастливый Журавлёв на своих куцых ножках, закружился. Славен коротышечий бог! Суров он к своим убогим чадам, но и вознаграждать умеет!
Вслед за этим был ниспослан Яшке ещё один дар. Чего чаял — то и получил.
Взглянув на коленопреклонённого чашника, карлик увидел, что в том свершилась перемена.
Лицо бесстрашного Никитина утратило отрешённость, теперь оно было искажено от ужаса. Глаза неотрывно смотрели в одну точку — на высовывавшуюся из воды цепь.
Поняв, что ключ к Митькиному страху сыскался, Журавлёв захохотал ещё пуще. Любо! Любо!
* * *
А Дмитрий и вправду испугался.
Пока мерзкий уродец грозил ему лютыми казнями, страшно не было. Умирать так умирать — на всё воля Божья. А если Господь перед концом муками испытывает, значит, меньше достанется на том свете за свои грехи страдать. И потом, сам ведь повторял про себя многократно: без Неё всё равно не жизнь, а одно терзание. Ну, значит, так тому и быть. Но это в Мите не античная стойкость говорила, а низменное себялюбие. Только о себе он думал, а о товарищах забыл! Когда вспомнил, то-то сделалось стыдно, горько и страшно.
Они там, под водой, ни о чём не знают, не подозревают. Предупредить их невозможно. Митьшу они наверху оставили, ему доверили свою жизнь, а он их доверие обманул! Убьёт проклятый карла Илью с Алёшей, когда они беззащитные вылезать будут!
И Журавлёв, оскалясь, подтвердил — словно мысли подслушал:
— Дружкам твоим тож конец. Вынимать я их не буду, потому незачем. Пусть ещё бочку-другую добудут. Потом воздух у них закончится, начнут выныривать, тут я их, как утиц, прихлопну.
Он сбегал к кострищу, принёс Алёшины пистоли, положил на доски.
— А потом мы с тобой повечеряем, медленно и вкусно. Я, пожалуй, не с ушей, а с ног начну. Отрежу кусочек — перетяну, чтоб кровя не вытекли. Потом ещё, да ещё. Меньше меня росточком станешь!
Журавлёв продолжал грозиться, однако Митя слушать перестал. Он знал, что надо сделать.
Выход был страшный. Ведь нету греха хуже, чем сгубить собственную душу. Но по-другому никак не получалось.
На воде закачался ещё один поплавок, потом сразу два, а вслед за тем стал звенеть подвешенный к цепи колокольчик. Значит, пора водоход поднимать — воздух кончается.
Карла этот сигнал знал. Встал на колено, наставил дуло, изготовился. Второй пистолет, тоже снаряженный, лежал рядом.
Сейчас, милые, сейчас, мысленно сказал друзьям Никитин.
Поблагодарил Господа за всё хорошее, что было в жизни. Попросил не оставлять попечением Василису Матвеевну, Илью Иванова-сына и Алексея-поповича. Особо помолился о прощении смертного греха. Ну и сам тоже простил неласковую свою судьбу, за всё плохое и несбывшееся.
Пока Митя стоял на коленях, он потихоньку, незаметно, прижатыми к телу руками тянул сеть кверху и сумел поднять её край до середины бёдер.
Сделать ему нужно было вот что: подняться на ноги, не потеряв равновесия; посильней оттолкнуть карлу, чтоб не мешал; затем разбежаться и прыгнуть в пруд, сколь удастся далеко. Только перед этим набрать в грудь побольше воздуха.
Дальше самое трудное. Отталкиваясь наполовину спутанными ногами, донырнуть до водохода. Лишь бы дотерпеть, не захлебнуться, пока Илья с Алёшкой его через стекло не увидят, а там уж ладно. Спасти его они не успеют, однако поймут: что-то стряслось. И подниматься наверх будут не беспечно — с опаской. План был ненадёжный, мог сорваться в любом своём звене, но ничего лучше Никитин придумать всё равно не умел. Первое дело — вскочить, не опрокинувшись — ему удалось.
Журавлёв ошеломленно оглянулся на внезапно поднявшегося пленника, и Митя что было сил лягнул карлу в плечо.
Весь замысел погубил! Гадёныш-то полетел кубарем и бухнулся прямо в корыто с рыбой, подняв целый столб брызг, но и сам Дмитрий не удержался — свалился на настил и закричал с отчаяния.
Но его крик был заглушён куда более громким воплем, исторгнутым из груди Журавлёва. Весь мокрый, с торчащим из-за пазухи плотвичным хвостом, с вцепившимся в ворот раком, карла выпрыгнул из корыта, словно из котла с кипятком. Завертелся на месте, продолжая орать, взмахнул руками у самого края плотины, потерял равновесие — и упал вниз, прямо в бурлящий слив, только ножки взболтнули в воздухе.
Что за бес в него вселился, Никитин так и не понял. Кое-как подполз к мостку, посмотрел. Карлу вертело в чёрном водовороте. Из разинутого рта вырвался стон:
— Тятя-а-а!
И коротышку утащило в омут.
Над прудом сердито трезвонил-надрывался колокольчик. Ломать голову над причиной чудесного избавления не приходилось. Нужно было поскорей выпутываться из сети.
* * *
— Невод зачем-то разодрал, — всё ворчал Ильша. — Какой невод был! Корыто перевернул. Половина рыбы в воду попрыгала…
Про нападение карлы Дмитрий товарищам рассказывать постеснялся. Стыдно, что его, витязя, жалкий недомерок поймал, как чижика.
— Ладно тебе из-за невода убиваться, скупердяй. — Попов стоял меж открытых бочонков, пересыпая цехины, которые красновато поблескивали в лучах заходящего солнца. — Тут сто тысяч! Ты хоть понимаешь, деревня, что можно на такие деньжищи учинить, даже если их поделить натрое? Тридцать три тыщи триста тридцать три рубля с третью! Каждому! Ты, Митька, купишь себе поместье, как двадцать Аникеевых! Ты, Ильша, завод поставишь, какого ещё не бывало и сможешь на нём что хошь изготовить! Воздушный корабль — по небу летать!
— Воздушный корабль? — Мастер задумался. — Это можно бы попробовать. Сначала, конечно, лодку. Надуть горячим паром большущую дулю из тонкой кожи, приладить заместо паруса, рычаги поворотные — поперёк ветра ходить…
А Никитин, розовея, думал про поместье. Что за дворянин без земли, без дома? Крестьян можно отцовских на вывод выкупить. А то, может, удастся и само Аникеево вернуть? Если за деньгами не постоять? Вот это было бы да!
— Ну а сам ты с тыщами чего делать стал бы? — спросил искусителя Ильша.
Глаза у Алёши сузились, язык облизал пухлые губы. Ответ у него был готов.
— Я-то? Поделил бы свою долю надвое. Половину тебе отдал, половину Митьке. Вышло б вам по полста тыщ… А за это вы бы оба от Василисы отступились…
Товарищи смотрели на него с одинаковым выражением на лицах — словно у поповича на лбу рога выросли.
— Молчи лучше, дурак, — медленно пророкотал Илья. — А то в речку скину, не посмотрю, что ты маёр.
Никитин же с угрожающей вежливостью попросил не поминать в денежном разговоре особу, которая есть дороже всех совокупных сокровищ земли.
— Пошутил я, а вы и поверили… — повесил свой веснушчатый нос Попов. — Что я, не понимаю?
Но Дмитрий был неумолим.
— А и шутить именем вышеупомянутой особы тоже не следовало бы.
Далее чопорный Никитин поступил того хуже: вынул у Алёши из ладони монеты, ссыпал обратно и закрыл крышку.
— Делить нам золото незачем. Оно не наше, державное. Его должно в казну сдать.
Ещё не опомнившийся от конфузии Попов облегчённо расхохотался, подумав, что Митя тоже хочет облегчить неловкость шутливым замечанием. Но увидел по лицу приятеля, что тот серьёзен, и поперхнулся.
— С ума ты сдвинулся? Илейка, ты только послушай!
Мастер равнодушно пожал плечами. Сооружать водоходный снаряд и искать на дне клад ему было интересно, а золото его занимало не особенно.
— У меня, тово-етова, и так всё есть. Голова, руки, вольная грамота. С твоими тыщами, думать надо, выйдет одна морока.
От такой дурости Попов стал задыхаться. Он и кричал, и молил, и матерно ругался. На остальных это впечатления не произвело. Дмитрий был непреклонен, Илейка заскучал. Тогда Лёшка схватил валявшийся под ногами пистоль.
— Не отдам! Дубина! Какая же ты, Митька, дубина! Никто про эти деньги не знает, не помнит! Казна их проглотит — не подавится, а нам хватит всю жизнь по-княжьи прожить! Хоть убей, не отдам!
Разгорячился и Митьша. Рванул па груди рубаху:
— Я-то тебя из-за золота не убью, а вот ты меня можешь! Стреляй, коли ты такой, и владей на здоровье!
И впились друг в дружку гневными взглядами. Наступило молчание, ибо к сказанному уже добавить было нечего. Ильша миролюбиво спросил Попова:
— Ну как, будешь Митьку стрелять?
Тот плюнул, бросил пистоль.
— Не будешь, — кивнул мастер. — Значит, тово-етова, придётся по Митькиному сделать. Ты сильно-то не печалься, маёр. Отвезёшь кесарю бочата, получишь большущую награду. Ты, блошка, и так у власти в чести, а теперь ещё выше подпрыгнешь.
Но Алёша был безутешен.
— Нет, я не смогу сам золото отдать, — горько молвил он. — Руки отсохнут. Коли Никитин такой за казну радетель, пускай он и отдаёт.
Ляпнул он это больше в сердцах, а пятиться после этого было уже поздно, потому что Илья одобрительно хлопнул его по плечу:
— Вот это по-нашему. Нас с тобою наградили, а Митьке кукиш. Пускай и его чем-нито пожалуют.
* * *
По Алёшке потом было видно, как он жалеет об опрометчиво вырвавшихся словах. Всю дорогу до Москвы сидел он понурый, на друзей не смотрел, молчал да вздыхал.
Ильша понимал Лёшкино страдание и уважал товарища за гордость. Сказал — отрезал.
В Москву они въехали рано утром, когда Ромодановский обыкновенно пребывал ещё не в Преображёнке, а дома. Туда и отправились.
На углу Большой Никитской мастер с майором слезли с повозки, дальше Дмитрий последовал один.
Они наблюдали, как он препирается со стражей, которая не хотела впускать пожарного прапорщика в ворота, да ещё с грузом. Потом начальник заглянул в один из бочонков, всплеснул руками, побежал докладывать.
— Всё, кончено… — протянул Попов. — Эх, дураки вы, дураки…
Через несколько минут из ворот выбежал целый плутонг солдат, окружили телегу со всех сторон и бережно, словно стеклянную, укатили внутрь. Брюхана почтительно поддерживали за бока. Он удивлённо мотал гривой — не привык к такому обхождению. После этого пришлось долго ждать.
Илья присел на корточки, грыз травинку. Попов на месте устоять не мог, расхаживал мимо и пытался угадать, что за награда выйдет Митьке за столь великий подвиг.
— Сто тыщ золотых цехинов! Должно быть, князь-кесарь его с этими деньгами к государю отправит, в Литву. Нет у Ромодановского столько власти, чтобы за такое неслыханное дело человека достойно пожаловать. У нас на Руси ероев-то много, но чтоб человек сам в казну телегу золота отдал! За это царь Митьку непременно графом пожалует, а ещё сделает начальником какой-нибудь губернии, потому что этакий дурак на губернаторском месте точно воровать не станет!
Никитин вышел из ворот только через час, сияющий и счастливый. За ним грохотал пустой повозкой Брюхан, такой же довольный. Товарищи кинулись навстречу.
— Ну что, казак, стал атаманом? — завистливо спросил Алёшка.
Митя улыбнулся:
— Был казак, да весь вышел.
— Это понятно. А кто ты стал?
— Кем родился, тем и стал. Дворянином Дмитрием Ларионовичем Никитиным.
— А ещё?
— Больше мне ничего не надобно.
Попов был озадачен.
— Как так?
— Не стрекочи, — остановил его Ильша. — Дай человеку рассказать.
Ну, Митя и рассказал. Как кесарь долго не мог в себя прийти. Как посадил секретарей с денщиками пересчитывать червонцы и ни на миг не отлучался, чтоб ни монетки не упёрли. Вышло ровно сто тысяч, кругляш в кругляш. А по нынешнему счёту все двести, потому что с Софьиных времён рубль вдвое полегчал весом. И когда Ромодановский это сообразил, то обрадовался безмерно, даже пустился в пляс, хотя плясать он совсем не горазд. Оказывается, именно двухсот тысяч ему и не хватало, чтобы доставить государю в армию. Старый князь до того расчувствовался, что назвал Дмитрия спасителем своей чести и всего отечества. Велел требовать любой награды, какая в его власти, и даже сверх того, ибо столь бескорыстному слуге ни в чём не будет отказа и от государя.
— Что я тебе говорил? — оглянулся на мастера Попов. Он уже перестал завидовать Митькиному счастью, лишь жадно ожидал продолжения. — Ну, а ты что?
— Подумал, что иного такого случая не будет. И говорю: «Помилования прошу. Ибо я не казак и не Микитенко, а беглый преступник Дмитрий Никитин, лишённый имени, звания и вотчины». И всё князю рассказал, во всём повинился. Коли, говорю, снимет с меня твоя милость тяжкий этот груз, то мне того довольно будет.
Алёшка за голову схватился:
— А он что?
— Удивился. Губами пожевал. Говорит: «Ин ладно. Будь по-твоему. Зовись, как прежде, Никитиным, а вины прежние с тебя снимаю. И вотчину, что на государя отписана, тебе воротят».
— Идиот! — простонал Попов.
Этого слова Митя не понял, в дикционарии такого не было.
— Куда «иди»?
Туда-то и туда-то, обругал его Лёшка, раз ты такой дурень. И долго не мог успокоиться.
— Да-а, дёшево от тебя старый чёрт отделался! Помилованием да деревенькой несчастной… Но и ты хорош. Далось тебе имя «Никитин»! Был бы «граф Микитенко»!
— Нет, я Никитин буду. Как отец мой, дед и прадед.
— А хоть чин иль хорошую службу у Ромодановского догадался попросить?
— Он сам меня про то спросил. Где дальше служить желаю. Я сказал.
— Слава Тебе, Господи! Хоть на это ума хватило! Каким же чином он тебя пожаловал?
Дмитрий горделиво улыбнулся.
— Буду майор, как и ты.
— Дело. А в котором полку?
— Ни в котором. — Никитин расправил плечи, приосанился. — Я не просто майор буду, а брандмайор, сиречь главный пожарный начальник. Эта служба по мне.
Тут уж Попову осталось только рукой махнуть, что он и сделал, ещё и плюнув.
Сели товарищи молча в телегу. Каждый о чём-то задумался. Как вскоре выяснилось, — об одном и том же.
Хоть уговора, куда ехать, у них и не было, повозка будто сама собой повернула с Никитской налево, в сторону Кривоколенного.
На обратном пути с Жезны друзья заезжали в Сагдеево, но Василиса туда пока не вернулась.
Чем ближе подъезжали к заветному переулку, тем невыносимей становилось молчание.
Первым не выдержал Никитин. Он выдернул у Ильши вожжи, натянул. Брюхан послушно остановился.
— Как будем с главным решать? — Побледневший Дмитрий повернулся к остальным. — Из-за ста тысяч, значит, убивать друг друга мы не стали. А из-за Неё?
Двое его приятелей смотрели один вправо, второй влево. После долгой паузы Попов сказал:
— Убивать тебя или его я не из-за чего не стану. Даже ради души спасения. А с Нею пускай будет тот из нас, кто свершит самый больший подвиг. Испытаемся, кто достойней!
Дмитрий этому предложению обрадовался:
— Давай!
И мастеру Илье мысль понравилась. Вот ведь балабол Алёшка и просвистень, а придумал хорошо.
— В чем, тово-етова, испытываться будем?
— Скоро бой с шведами. Великая баталия, какой ещё не бывало. — Попов задорно тряхнул фальшивыми локонами… — Поглядим, кто в кампании больше славы добудет!
Но Мите так долго ждать было невмоготу.
— А я читал в одной книге про римского честного мужа Сцеволу, который ради отечества себе руку на огне жёг. Давайте и мы так! Кто из огня последним руку выдернет, тот и победил!
Илья послушал одного, другого. По его мнению, оба сказали глупость. Война — дело скверное, тяжёлое, придуманное не для лихости, а ради защиты отечества. Прожжение руки и подавно — мальчишество. Он поглядел на свою жёсткую ладонь и подумал: у вас, неженок, рука до кости прогорит, а у меня только мозоли поджарятся.
— Неча в таком деле друг перед дружкой хвост распускать. С кем Василисе лучше, с кем ей больше счастья будет, тот пускай и сватается, а остальные двое не встревай. Вот как решить надо.
— Оно, конечно, так, — согласился Никитин. — Но как догадаешь, с кем из нас Василисе Матвеевне будет больше счастья?
Алёшка усмехнулся:
— А Илейка уже догадал. С ним, с кем же ещё? Он у нас самый крепкий, самый вольный, самый умный, ни от кого не зависит, никто ему не указ. Василиса его сызмальства знает, верит ему. Так что ль, Илюша?
Очень трудно было Илье выговорить то, что намеревался. Но собрался с духом, сказал — будто сам себе становую жилу перерубил:
— Я мужик, она княжна. Не будет ей со мной счастья.
У Лёшки ухмылка с лица сползла. Митя же жалобно воскликнул:
— Ты за Попова, значит? Он ушлый. Будет и графом, и князем. Великий карьер сделает. По-твоему, Василисе Матвеевне с ним лучше?
По отчаянному лицу было видно: поверит Илье. Потому что понимает — человек, который себя в жертву принёс, солгать не может. И Лёшка тоже смотрел на богатыря так, будто ожидал приговора — жизнь ему или смерть.
— Нет, — строго молвил Илья. — Лёшка бабник, вертихвост. Он Василису обидеть может.
— Да я… — Попов поперхнулся. — Да я на прочих жён и девок боле… Да они для меня по сравнению с Нею…
От волнения и возмущения он не мог договорить. Но Илья про него ещё не закончил.
— Это, думать надо, первое. А второе вот что. С детства был ты Лёшка-блошка, а вырос — стал мотылёк. Всё бы тебе у яркого огня крутиться. Можешь князем стать, а можешь и сгореть. Царская служба неверная. Сегодня верхом на коне, завтра голова на пне. Так иль нет?
— Уйду, вот крест святой! — забожился Алексей. — Со службы вовсе уйду! Если с Василисой буду, ничего мне не надо. Стану с ней в деревне сидеть!
— И попрекать, что лишила тебя славы и рыска? Обязательно попрекнёшь. Не сейчас, так через пять лет или через десять. Вот Митрий её никогда и ничем не попрекнёт, за ветром шальным не ухлестнётся. Опять же он дворянин столбовой, Василисе ровня. И ныне при своей вотчине. Стало быть, ему и свататься.
Проговорено это было твёрдо, окончательно, будто некая неведомая сила наделила крестьянского сына высшей властью.
У Мити запрыгали губы, а на глаза навернулись слёзы. Заплакал и Попов, жалобно выкрикнув:
— Что ты понимаешь, бревно дубовое! Пропаду я без неё! Души своей не спасу! Да, болтает меня из края в край, кидает по волнам. Митьке что сделается, к нему скверна не пристанет! А я без Василисы буду, как безвёсельная лодка в бурном море! Как путник бесприютный в лютую грозу!
Но Ильши он красивыми словами не разжалобил.
— Она тебе не якорь и не крыша над головой. Муж сам должон жене опорой быть, а не лепиться к её силе.
Окрысился на него Алексей:
— Да пошёл ты! Ишь, волю взял, судия!
Схватил мужика за грудки, хотел трясти, но с места не стронул и только сам затрясся. Илья его, рыдающего, тихонько обнял за плечи.
— Ступай, Митрий, к ней. Я его удержу. — И, не в силах видеть перед собой просиявшее Митино лицо, прикрикнул. — Да уйди же ты!
Прижал к себе Алёшку и заплакать не заплакал, но глухо, мучительно замычал, как насаженный на рогатину медведь.
* * *
Дмитрию было невтерпёж явиться к Василисе при новом звании и прежнем имени, но сватовство — дело чинное, жених к невесте в лохмотьях не ходит. Поэтому сначала брандмайор завернул в Лоскутный ряд и принарядился согласно своему чину. Купил в долг красный кафтан с позументами и златыми пуговицами, шляпу с перьями, и прибыл в Кривоколенный переулок писаным красавцем. Разгулявшийся над Москвой ветер картинно покачивал плюмажем, серебряные шпоры позвякивали, им в такт стучало сердце.
Только зря всё это было. Командир караула, всё ещё стоявшего перед домом опального гехаймрата, сказал:
— Нет никого. Уехала княжна.
Расстроился Никитин, но не сильно. Разминулись они с Василисой — не беда. Догонит на пути в Сагдеево.
— Сегодня уехала?
— Нет, третьего дня.
— Как так?!
Отчего же тогда они её вчера вечером в Сагдееве не застали?
А офицер, с почтением глядя на замечательный Митин мундир, спросил:
— Ты, сударь, не майор Попов? Барышня, уезжая, письмо оставила.
У Дмитрия потемнело в глазах.
— Попову?!
Неужто премудрый Ильша ошибся, не того жениха выбрал?
— Одному из трёх: господину майору Попову, господину прапорщику Микитенко или мастеру Иванову Илье, — ответил офицер, достав из-за обшлага заклеенный пакет.
— Я Микитенко. Дай!
Письмо, которое Дмитрий прочитал здесь же, у забора, прикрывая листок плечом от ветра, было такое.
«Милые мои братья!
Надеюсь, что вы добыли своё сокровище. Простите, что не попрощалась с вами толком. Боялась, будете удерживать, а другого пути у меня нет.
Нынче Петрушу с дядей повезут по Владимирскому шляху на телеге. За Урал-гору, за реки и озёры, в страну Сибирь. Ну, значит, и мне туда. Со мной двое верных слуг и повозки со всем нужным припасом. Пропасть Петруше я не дам.
Не поминайте лихом вашу Василису, а я буду за вас ежеденно и ежечасно Бога молить. Вы же молитесь Ему за меня, грешную, и за несчастного болярина Петра Зеркалова.
Остаюсь вечно любящая вас Василиса Милославская».
— Что с тобой, сударь? — спросил караульный начальник. — Весь белый стал. Иль злые вести?
Из Никитина словно вся сила вышла. Голова его опустилась, руки обвисли.
Ветер легко вырвал из них листок и завертел-закружил по-над деревянной мостовой.
Тогда Дмитрий встрепенулся, бросился ловить. Бежал так отчаянно, словно и земная, и грядущая его жизнь зависела от того, догонит ли он этот белый лоскут.
notes
