ГЛАВА ПЯТАЯ
«Влюбился!» — первое, что подумал Раздолбай, пробудившись утром. Жить с новым чувством было так интересно, словно всю жизнь до этого перед глазами крутился какой-нибудь скучный фильм про колхозников и вдруг запустили приключенческое кино.
«Своя жизнь! — радовался Раздолбай, слетая с кровати, как подхваченная ветром пылинка. — Своя жизнь!»
Ощутив себя позавчера взрослым, он только теперь понял, что это на самом деле значит. Быть взрослым — это жить «своей жизнью»: свободной, непредсказуемой, освещенной влюбленностью. Своя жизнь превращала в приключение даже такую простую вещь, как завтрак.
В огромной столовой с обращенными на лес панорамными окнами одновременно позвякивали десятки ножей и вилок, и, казалось, этот звонкий шелест способен зарядить энергией вместо завтрака. Раздолбай хотел поесть в одиночестве, наслаждаясь воспоминаниями о вчерашнем вечере, но Яша и Яник помахали ему с углового столика, и пришлось к ним присоединиться.
— Твои вчерашние пять рублей за «кинга» мы даже поделить не успели. Я из-за тебя проиграл свою долю Янику, — издали заговорил Яша с подобострастными нотками.
— Почему из-за меня?
— Ну, ты совершил невозможное — втерся в компанию Миши. Даже Андрей тебя не стебал.
— А вы что, спорили, примут меня или нет?
— Я был уверен, что тебя отошьют. Как девочки?
— Девочки хорошие. — Раздолбай старался ответить равнодушно, но его лицо непроизвольно расплылось в блаженной улыбке.
— Он запал! Яник, он запал на кого-то! На кого, на темненькую? Колись!
— Темненькая ничего.
Не желая обсуждать с клоунами свои чувства, он скомкал тему и стал выпытывать у Яши с Яником, чем еще можно развлечься в Юрмале, кроме игры в карты. Узнав, что ничем другим его временные приятели не занимались, он оставил их «вешаться со старперами», а сам поехал в гости к Мартину и Валере.
Совминовский пансионат охраняли на проходной два строгих отставника в форменных фуражках. Таким не получилось бы навешать лапшу про съемки фильма для Берлинского фестиваля — могли бы и солью пальнуть. Отставники долго изучали список отдыхающих, куда-то звонили, требовали у Раздолбая документы и спорили между собой, считается ли студенческий билет удостоверением личности, или это картонка не солиднее проездного. Наконец отставник постарше вынес вердикт:
— Институт художников? Пусть идет художник.
Раздолбай прошел через хромированный вороток и, восторженно повторяя про себя «своя жизнь», зашагал по туевой аллее к белому зданию с колоннадой и стеклянным куполом на крыше.
«Номенклатурно!» — первое, что подумал он, оказавшись в огромном бронзово-кожано-мраморном вестибюле.
Словечко из лексикона Мартина всплыло само собой. Все в этом пансионате было больше, качественнее и основательнее, чем в «компиках»: вместо паркета ковры на мраморе, вместо полотняных занавесок — бархатные портьеры. Даже фигуры напольных шахмат были вырезаны из такого дерева, что походили на антикварные статуи.
— Вам что-нибудь подсказать? — спросила дама-администратор с величественной статью оперной певицы.
— Я к Покровскому.
— Двести седьмой номер, но посмотрите сначала в бассейне — они заказывали на двенадцать сауну.
«Сауна!» — встрепенулся Раздолбай, пугаясь, что придется раздеться.
Сауна и маленький круглый бассейн располагались на последнем этаже под куполом, который был виден с аллеи. Белые лежаки, бирюзовый кафель и тысячи солнечных бликов, плясавших на воде в унисон с солнечными зайчиками на мозаичных стенах, складывались в картинку, похожую на кадр из фильма про Джеймса Бонда, — в подобных интерьерах агент частенько расправлялся с приспешниками злодеев. Роль Бонда мог бы смело примерить на себя крепкий Валера, который шел в плавках по бортику бассейна, держа в руке бутылку шампанского, а на роль приспешника идеально подходил мягкотелый Мартин, развалившийся нагишом на маленьком островке с тремя искусственными пальмами. Хлопок — и пробка, перелетев бассейн, угодила «приспешнику» точно в голову.
— О-хо-хо! — загоготал Валера, который всегда радовался любому поводу повеселиться.
— Девиантность твоего поведения указывает, что известное изречение про аристократов, дегенератов и шампанское является истинным, — как обычно, с достоинством и витиевато отреагировал Мартин, отбрасывая пробку в воду.
— Я слишком аристократично засветил тебе в кумпол?
— Дикий король.
— Да лишь бы весело было! Плыви сюда — накатим. И пробку вылови — не свинячь.
— Попрошу без нотаций.
— Привет, бойцы! — залихватски крикнул Раздолбай.
— Хо-хо, боец! — обрадовался Валера и тут же вложил ему в руку пластиковый стаканчик.
Налить шампанское он не успел, потому что Мартин бросил в него наполненную водой резиновую шапочку. Шапочка чиркнула Валеру по плечу, а ее содержимое выплеснулось на Раздолбая, повергая его в острый приступ фобии. Некоторое время ему удавалось делать вид, что ходить в мокрой одежде для него естественно, но внятно объяснить, почему он не хочет раздеться и войти в сауну, так и не получилось.
— Да я не люблю… мне и так жарко… я тут посижу, побухаю… — лепетал Раздолбай.
— Хорош пыхтеть. Сбрасывай рубашку с могучих плеч и пошли париться, — задорно призвал Валера.
Беззлобная ирония обезоружила Раздолбая. Поняв, что мокрая рубашка все равно не скрывает его тщедушную конституцию, он залпом выпил стакан шампанского, разделся и пошел в парную, как на расстрел, ожидая, что пули насмешливых взглядов вот-вот вопьются меж его птичьих лопаток. Взглядов не было. Худоба, из-за которой он досыта наглотался школьных колкостей, была безразлична новым приятелям, и за это он еще больше проникся к ним дружескими чувствами.
Попарившись в сауне, Раздолбай прыгнул в бассейн, выпил стакан шампанского, еще раз попарился, еще раз прыгнул, выпил два стакана и обнаружил себя до предела счастливым. Солнце грело через прозрачный купол, сауна и бассейн сделали тело невесомым, а душа ликовала от того, что рядом такие замечательные друзья, каких никогда раньше не было.
«Своя жизнь! — жмурился Раздолбай от счастья. — Своя жизнь!»
— Как твой номенклатурный Дом композиторов? — поинтересовался Мартин. — Качественные человеческие самки есть?
Выражение неприятно царапнуло сердечный тайник, в котором со вчерашнего вечера хранилась драгоценная влюбленность в Диану, но строить из себя рыцаря Раздолбай не стал. Он мечтательно закатил глаза и дал понять, что по части «человеческих самок» в Доме композиторов все отлично.
— Порвал кого-нибудь? — уточнил Валера.
— Влюбился.
— Влюбился? Ты — дикий король, надо за это выпить! — обрадовался Мартин, разливая по стаканам вторую бутылку шампанского. — Кто она? Сколько лет?
— Семнадцать.
— Ты что, серьезно влюбился в семнадцатилетнюю телку? Не король ни фига!
— Почему?
— Потому что влюбленность в молодых телок приносит одни пиздострадания и ноль практических движений возвратно-поступательного характера. Я это давно понял и теперь имею дело только с разведенными от двадцати пяти. Мой совет — не увлекайся и найди кого-нибудь постарше.
Раздолбай опешил, словно в него попала еще одна шапочка с холодной водой. Он поделился своим тайным счастьем, а Мартин презрел его, как в далеком детстве презрели старшие ребята пластмассовый пистолет, которым он решил похвастаться во дворе. Обиднее всего было то, что он сам устыдился своего чувства, как устыдился тогда своей примитивной игрушки, увидев стальную копию кольта, громко стрелявшую капсюльными пистонами.
— Она красивая, — выложил Раздолбай последний козырь.
— Слушай, тут нет Гумберт-Гумбертов, чтобы пускать слюни от недосформированных прелестей. Хочешь красиво — поехали с нами в конце отдыха в Ригу. Снимем апартаменты в «Латвии», возьмем достойных блядей — будет красиво, как в «Ночных грезах Далласа».
Раздолбай не понял, о каких «гумбертах» идет речь, но ему стало совершенно ясно, что Мартин врет и хочет казаться опытнее, чем он есть. Такой вывод он сделал, услышав про «Ночные грезы Далласа».
В девятом классе у Маряги появился видеомагнитофон. Иногда он приглашал к себе небольшую компанию, брал со всех по три рубля и показывал фильмы, которые затмевали все виденное раньше в кинотеатрах. Даже «Пираты ХХ века» и «Спасите Конкорд», которые Раздолбай смотрел по три раза, померкли перед похождениями Рембо, Бондианой и кровавым буйством обожженного Фредди Крюгера. Однажды Маряга потребовал с гостей двойную плату и таинственно сказал, что покажет такое, перед чем померкнет и Фредди Крюгер. Для чего-то он включил в комнате свет, хотя был солнечный день, и предупредил, что если вдруг люстра погаснет, то он будет выбрасывать видеомагнитофон в окно.
— Менты вламываются иногда, выкручивают перед этим пробки, чтобы кассету не могли достать и можно было узнать, что смотрели, — пояснил он.
— Прикол будет, если ты выкинешь видак, а это всего лишь пробки выбило! — посмеялся тогда Раздолбай.
— Прикол будет, если я не выкину, и за это посадят, — серьезно ответил Маряга и включил «Ночные грезы Далласа».
Начало фильма не впечатляло. Двое мужчин долго ехали куда-то на спортивной машине, болтая ни о чем, и приехали во двор засаженного цветами особняка. Навстречу им вышли две женщины в вечерних платьях. Смотреть стало интереснее. Женщины были красивыми, и от них веяло чем-то необычным — таким, чего никогда не было в обычных актрисах. Мужчины и женщины поднялись на второй этаж, взяли по бокалу вина и опять стали говорить ни о чем.
— Можешь эту тягомотину сразу в окно выкинуть, без милиции, — снова пошутил Раздолбай.
Маряга хмыкнул и перемотал кассету вперед. Когда он повторно включил воспроизведение, Раздолбаю показалось, что его хлестнули по глазам плеткой. Зрелище было настолько невероятным, отталкивающим и волнующим одновременно, что он буквально подпрыгнул на диванной подушке, издав нечленораздельное «облнихусе». А в следующую секунду резкий дверной звонок заставил подпрыгнуть уже Марягу. Он метнулся к аппаратуре и вырвал кассету из магнитофонного зева раньше, чем успел сработать механизм выброса. Магнитофон вцепился в пленку, как собака, у которой попытались отнять кость, и потащил ее, словно жилы. Видеокассеты были на вес золота. С ними обращались бережно, словно с хронометрами, и удивительно было видеть, с какой яростью Маряга выдергивал пленку из магнитофонной пасти и как бесцеремонно запихивал потом размочаленный ленточно-пластмассовый ком в китайскую напольную вазу. Звонок повторился. Маряга вставил в магнитофон лежавших наготове «Тома и Джерри» и открыл дверь отцу, который вернулся с работы раньше времени. «Ночные грезы» так и остались покоиться в китайской вазе. Вытряхнуть кассету наружу было невозможно, потому что она оказалась шире горлышка вазы, и Маряга не раз потом удивлял этим чудом гостей, вспоминая историю про старушку, которая во время пожара вынесла с четвертого этажа трехстворчатый шкаф.
Зрелище, хлестнувшее Раздолбая по глазам, долго не отпускало его. Снова и снова перед его мысленным взором прокручивались раскрытые губы и черные чулки, снова и снова звучал в ушах томный выкрик «more». Его жгла мечта испытать что-нибудь подобное самому, но он с грустью понимал, что такого, как в «Ночных грезах», у него никогда не будет. В мире, где они живут, нет открытых спортивных машин и особняков в цветах, нет таких красивых женщин, которые ждут гостей с бокалом вина в руке и черными чулками под вечерним платьем. Все это — иллюзия кино, вроде похождений Рембо или робота-убийцы из будущего. И вдруг Мартин на полном серьезе заявляет: «Поедем и устроим так, как в „Ночных грезах Далласа“». Да это все равно что сказать: «Смастерим себе ножи на пальцах и зарежем кого-нибудь во сне, как Фредди Крюгер!»
— Можно подумать, ты так уже делал, — насмешливо уточнил Раздолбай.
— Делал, конечно, — спокойно ответил Мартин.
— Как в «Ночных грезах Далласа»?
— Слушай, я вижу в твоем взгляде дикое желание поймать меня на вранье, хотя я не хвастался перед тобой похождениями, а пригласил участвовать. Захочешь, у тебя тоже так будет.
— Ладно, поедете грезить в Далласе, я с вами, — усмехнулся Раздолбай. Вранье Мартина казалось ему очевидным, но выводить его на чистую воду он не хотел, чтобы не портить дружбу.
— А почему все надо сводить к банальному пореву за бабки? — вмешался Валера. — Прежде чем завалить из двух стволов привязанного к дереву кабана, всегда приятно побродить с ружьишком по лесу. Кроме твоей семнадцатилетней пассии там еще есть телки?
Желая поразить Мартина с Валерой красотой Дианы и поквитаться таким образом за насмешливое отношение к своим чувствам, Раздолбай пообещал устроить им в ближайшие дни случайную встречу с Мишиной компанией где-нибудь на пляже.
— Только учтите — чужих они к себе не принимают и не вздумайте западать на Диану — она моя, — предупредил он.
— Ну, это мы поглядим, старичок, — усмехнулся Валера и озорно подмигнул.
Раздолбай хотел возмутиться и напомнить Валере песню про друга, который «уйдет с дороги, таков закон», но тут раздался громкий стук в дверь.
— Четвертый час! У вас сауна до двух, вы что там себе думаете?! — послышался голос администраторши.
— Обслуга охамела. Надо лечить, — сказал Мартин, плотнее запахиваясь в простыню, и громко крикнул: — Заходите смело, здесь все одетые! Зачем из-за двери кричать?!
— Вы что себе позволяете, на полтора часа баню задерживаете! — закричала администраторша, вваливаясь в помещение бассейна.
— А почему вы позволяете себе повышать голос на представителей сената? — невозмутимо поинтересовался Мартин.
— Какого сената? Что ты мне тут рассказываешь?
— Римского сената. И будьте любезны на «вы».
— Молоко еще не обсохло на «вы» с тобой разговаривать. Выметайтесь по-быстрому и доплачивайте семь рублей.
— Ладно, пойдем, — пробурчал Валера, но Мартин решил иначе. Он свил в кольцо гирлянду пластмассовых цветов, водрузил получившийся венок на голову и вскарабкался на стол, перебросив край белой простыни через плечо на манер тоги.
— Не узнаешь Октавиана Августа? — строго спросил он администраторшу.
— Что за безобразие?
— А так?
Мартин сбросил простыню на пол и застыл в позе статуи. Валера прыснул со смеху, а перед глазами Раздолбая замелькали картинки скандала с участием грозных отставников в фуражках. Но администраторша потеряла дар речи. Шлепнув губами, словно выброшенная на берег рыба, она попятилась к выходу.
— Приготовьте жалобную книгу! Спущусь к вам через час, оставлю запись о хамском поведении в отношении гостей! — крикнул ей вдогонку Мартин, сходя со стола царственно, словно с пьедестала. — Плебс охренел совсем. Надо строить, иначе по-западному даже в номенклатурных пансионатах не будет.
— Ладно, Март, не перегибай, — сказал Валера, — я понимаю, что количество шампанского перешло в качество и ты ощущаешь себя диким патрицием, но не надо вот этого — плебс-шмебс.
— Я корректно ответил на открытое хамство и даже не сказал коронную фразу «ты у меня потолчешься в приемной». В чем дело?
— Ладно, проехали.
— Ты что, дико правильный и тебя коробит так называемое пренебрежение к людям?
— Может быть.
— А ты вспомни наши этические дилеммы в купе. Представь, что мы потерпели крушение и сидим в спасательной шлюпке, а эта туша лезет в нее из воды, грозя нас перевернуть. Думаю, ты первый выкажешь ей пренебрежение, дико огрев по башке веслом. Или не так?
— Мы не в шлюпке.
— Вот это и есть главный секрет твоего отношения к людям — напяливание на себя лицемерных приличий, которые слетят при первой реальной опасности. Если я не боюсь дико посылать эти приличия в жопу в обычной жизни, а ты боишься, то не надо завидовать мне и пытаться порицать с мнимых гуманистических позиций, маскируя на самом деле свою ущербность.
— Да какую ущербность?!
— Стыд за постоянное лицемерие, от которого ты не можешь избавиться из страха стать парией.
— Конечно, куда нам до вас — патрициев. Все, Октавиан, брейк. А то перейду сейчас от этических дилемм к жесткому физическому воздействию, и посмотрим, кто станет ущербным, а кто нет.
— Готовность набить морду человеку, пригласившему тебя на халяву в номенклатурный пансионат, выдает в тебе натуру, стоящую выше условностей, и за это я тебя дико люблю. Мир!
Мартин чокнулся с Валерой остатками шампанского, выпил и величественно направился в парную. Валера стал сосредоточенно собирать в пакет пластмассовые стаканчики и прочий мусор, а Раздолбай, почувствовав, что в дружбе его новых приятелей образовалась трещина, решил не обременять их своим присутствием и заспешил в «компики». Расстались на том, что он устроит Валере и Мартину случайную встречу с компанией Миши и познакомит их с девушками.
На обратном пути Раздолбая сокрушала растерянность. Он ехал в гости к новым друзьям, чувствуя себя взрослым и наслаждаясь «своей» жизнью, а уезжал от них раздавленный чувством неопытности. Так ощущал бы себя жонглер, привыкший управляться с тремя шарами и вдруг взявший в руки пять мячей и два обруча. Раздолбай вынужден был признать, что не может общаться с новыми друзьями на равных — строить витиеватые фразы с мудреными терминами и цитатами, свободно говорить о девушках… А главное, он совершенно потерял ориентиры, что есть хорошо, а что плохо!
Дилеммы Мартина снова крутились у него в голове. Он не мог поверить, что новый приятель прав и доброе отношение людей друг к другу, которое Раздолбай всегда считал нормой, на самом деле всего лишь притворство, сохраняемое до поры до времени. Но даже сегодняшний опыт показывал, что это именно так. Ему казалось, что Валера относится к нему по-дружески, и на просьбу не посягать на Диану он ожидал простого товарищеского ответа: «Конечно, о чем речь!» Вместо этого Валера ехидно улыбнулся и сказал «поглядим». А что бы он сделал, если бы Раздолбай пытался залезть к нему в шлюпку? Потеснился бы, вспомнив дружбу, или врезал веслом? А сам Раздолбай, если бы сидел в такой шлюпке, смог бы ударить Валеру? Или протянул бы руку, чтобы перевернуться с ним вместе — утонуть, зато с чистой совестью?
Эти вопросы разрывали Раздолбаю голову. Он вдруг понял, что жил раньше в тепличном детском мирке с плакатиками «Айрон Мейден» на стенах, а теперь взрослая жизнь будет сталкивать его с разными людьми, и когда-то придется решать «этические дилеммы» не в сауне под шампанское, а на самом деле — по-настоящему делать выбор, бить кого-то веслом или тонуть вместе с лодкой. Как он поступит? По принципу «умри ты сегодня, а я завтра», как говорил Валера? Но тогда Мартин прав! Честнее сразу отбросить лицемерные приличия, не притворяясь перед собой. Зачем удерживаться от маленького зла, зная, что способен совершить большое?
Поймав себя на том, что он опять зацикливается на мыслях, которые не давали ему заснуть в поезде, Раздолбай попытался избавиться от них испытанным способом — снова стал убеждать себя, что это всего-навсего игры для ума, и никакие «этические дилеммы» в реальности ему не грозят — прожил ведь он до девятнадцати лет без неразрешимых выборов, проживет как-нибудь и дальше. Смятение улеглось. Беспокойный вопрос «А если?!» вздымал еще некоторое время со дна души илистые облака тревоги, но когда он подошел к своему номеру и увидел, кто стучит в его дверь, волна ликования вмиг прогнала мысленную муть. К нему в комнату стучалась Диана.
— Стучи громче, может, он спит, — посоветовал Раздолбай, стараясь быть остроумным.
— Ой, привет! — растерянно засмеялась Диана. — Миша вчера обещал, что за тобой кто-нибудь зайдет. Никого кроме меня не нашлось — все заняты.
— Я рад, что это ты.
Он заглянул Диане в глаза, стараясь понять, отзовется ли его намек заинтересованным взглядом. В зеленом миндале Дианиных глаз мелькнула досада. «Я ей не нравлюсь!» — отчаянно подумал Раздолбай. Он собрал в кулак весь запас имевшегося остроумия и гвоздил этим кулаком Диану всю дорогу до Мишиного дома в надежде высечь из нее хоть одну искру встречной симпатии. Она оставалась доброжелательной, но отстраненной: смеялась, охотно рассказывала про компанию Миши и про свою роль в его вампирском фильме, но смотрела на Раздолбая так, словно он был стеклянным, и кусты за его прозрачным телом были интереснее, чем его персона. Проводив его до маленького двухэтажного домика на одной из юрмальских улиц, она объяснила, почему не сможет присоединиться к компании.
— Я буду играть в школьном концерте первого сентября, надо подготовиться, а пианино у меня здесь совершенно расстроенное.
— Если ты сейчас уедешь, я буду еще расстроенней, чем твое пианино, — снова намекнул Раздолбай на свою влюбленность.
— Это зря, я тогда ничего не смогу на тебе сыграть, — промяукала Диана и уплыла по узкой асфальтовой дорожке в сторону железнодорожной станции.
Он проводил ее тянущимся, как жвачка, взглядом и спросил себя, можно ли истолковать ее прощальные слова в свою пользу? Решив, что очень даже можно, воспрянул духом и бодро толкнул железную калитку, ведущую во двор Мишиного дома.
«Надо стать в этой компании своим, — настраивался он, — иначе с ней не сблизиться».
Миша встретил его со скрипкой и смычком.
— Привет! — оживленно приветствовал он Раздолбая, крепко пожимая его руку. — Ты извини, Диана рано тебя привела, мне еще надо позаниматься часок.
— Так уже почти шесть.
— Ну да, я обычно до шести занимаюсь, но сегодня чуть дольше придется — надо финал концерта Брамса добить.
— Может на фиг Брамса?
— Нет, нельзя, — мягко, словно оправдываясь, сказал Миша, но за этой мягкостью послышалась давняя непоколебимая привычка пресекать любые попытки посягать на свое дело.
Только теперь до Раздолбая дошло, откуда взялась большая бурая мозоль на Мишиной шее. Сначала он принял ее за кожную болезнь или поджившую ссадину, но теперь понимал, что это именно мозоль от бесконечного прикладывания к одному и тому же месту тыльной стороны инструмента.
«Сколько же часов надо прижимать к шее хрупкую деревяшку, чтобы образовался такой рубец? — уважительно подумал Раздолбай. — Сколько раз приходилось говорить „нет, нельзя“ в ответ на бесчисленные соблазны сходить в кино, погонять в футбол, посмотреть телик?»
Его всегда восхищали в людях качества, которых у него не было, но которые он хотел бы иметь. Способность целенаправленно достигать чего-то была главным из этих качеств. К своим девятнадцати годам Раздолбай не мог назвать ни одного дела, которым занимался бы достаточно долго, чтобы достичь результатов. Единственным делом, в котором он относительно преуспел, можно было считать рисование, и только благодаря этому занятию он не считал себя полным неудачником и не впадал в самобичевание. Но рисунки получались легко, не требуя постоянных усилий, и ни один из них не отнял у него больше нескольких часов необременительного труда. Он забросил бы и рисование тоже, если пришлось бы создавать большую картину, требующую долгой возни.
«Интересно, смог бы я, как Миша, рисовать каждый день с утра до вечера? — подумал Раздолбай, когда со второго этажа Мишиного дома стали раздаваться скрипичные трели. — И как бы я рисовал, потратив на это столько же сил и лет?»
Миша снова и снова повторял у себя в комнате один и тот же пассаж, и даже неискушенный в музыке Раздолбай слышал, что это не просто механическое разучивание, а поиск наиболее точного исполнения. Мысленно приложив это упорство к собственному занятию, он представил, как часами стирал бы и восстанавливал какую-нибудь деталь в карандашном эскизе, и содрогнулся.
«А ведь Диана тоже музыкант, — вспомнил он. — Учится в музыкальной школе, занимается каждый день на фортепиано, почти как Миша. Специально поехала из Юрмалы в Ригу, чтобы провести вечер не в веселой компании, а за инструментом».
Впервые в жизни он ощутил что-то вроде преклонения перед своими сверстниками. Дядя Володя часто пенял ему на отсутствие трудолюбия, но кроме самого отчима, пропадавшего на работе сутками, перед глазами Раздолбая примеров не было. Школьные друзья так же, как он, мучились с учебой и искали «своей жизни» — гуляния, рок-музыки, приятного общения. Конечно, все понимали, что в далекой взрослой жизни их ждет работа, но на то и взрослая жизнь, чтобы в ней кончилось все хорошее. Само слово «трудолюбие» казалось дурацким. Как можно любить то, что мешает отдыху и приятному общению, не понимал никто из приятелей. И вот появился друг, трудолюбие которого было наглядным — сорок минут подряд из окна второго этажа доносилась одна и та же скрипичная трель. И любимая девушка уехала, чтобы весь вечер сидеть за клавишами. Раздолбая захлестнуло чувство никчемности. Он вдруг подумал, что если не обременит себя хоть чуть-чуть какими-то регулярными занятиями, то не сможет общаться с Мишей и Дианой на равных.
«Попробую каждое утро рисовать, — решил он. — Сяду на балконе, возьму пивка… Нет, без пивка! Сяду на пару часов, набросаю какие-нибудь эскизы. Они будут заниматься музыкой, я буду честно говорить, что рисую, и будем на одном уровне».
— Салют! — послышался знакомый голос, и из-за высоких кустов белых роз, которыми был плотно засажен участок перед Мишиным домом, появился Андрей. — Что там, лауреат хреначит еще?
— Брамса добивает.
— Какой Брамс? Бузить пора! Морооооз!
Недовольный Миша выглянул из окна.
— Еще минут двадцать!
— Какие двадцать минут, ты задолбал! Дианы нет, снимать некого — рижскую бузу делать надо. Добивай Брамса по-быстрому, вот так — брамс, брамс, и пошли. Все на море ждут.
— Сейчас! Посидите пока.
Миша снова исчез у себя в комнате, и скрипичные трели возобновились.
— Бесполезняк, — сказал Андрей, присаживаясь рядом с Раздолбаем на садовую лавку, — пока сам не закончит, хрен вытащишь.
— Рижская буза — это как? — спросил Раздолбай, чтобы поддержать разговор.
— Рижская буза — круто! — хохотнул Андрей. — Сейчас он выйдет с камерой — увидишь.
«Рижской бузой» оказалось развлечение, которому вся компания предавалась, когда по каким-то причинам невозможно было продолжать съемки фильма. Суть состояла в том, чтобы разыгрывать случайных прохожих и снимать это на камеру. В прошлую «бузу» Андрея нарядили в женское платье и поставили на дороге ловить машину. А еще раньше спрашивали у людей, как они относятся к отделению Латвии от СССР. Увидев настоящую камеру, прохожие начинали на полном серьезе давать интервью, не смущаясь ни юным возрастом «корреспондента», ни тем, что неподалеку стоит хихикающая компания. В этот раз идей для бузы ни у кого не было.
— Может, еще раз Андрея телкой нарядим, — предлагал Барсук. — Ему шли сиськи из яблок.
— Второй раз тупо.
— А если «купи кирпич»?
— Тупо совсем.
Раздолбай смекнул, что настал его звездный час.
— Пошли по улице, — сказал он. — Включайте камеру, будем записывать обращение в защиту африканских страусов.
Жители Юрмалы были доверчивыми людьми, а видеокамера настраивала их на серьезный лад.
— Понимаете, в Африке много шоссейных дорог строят, — проникновенно говорил Раздолбай прохожим, — страусы пугаются грузовиков, по привычке прячут голову в песок, а там асфальт. В результате — разбивают головы. Что вы по этому поводу думаете?
— Жалко птиц! — отвечали прохожие. — Асфальтовые дороги ограждать надо, чтобы страусы там не бегали.
— А защитными касками нужно их снабжать, как думаете?
— Кого?
— Страусов. Маленькими такими касочками.
— Ну, если поможет, касочками тоже можно. Это и дешевле, наверное, чем шоссе ограждать.
— Можете обратиться от имени жителей Латвии к африканскому правительству с требованием снабдить такими касками всех страусов?
— Ну, если это поможет, давайте, конечно.
Рижская компания валялась на траве от хохота, слушая, как жители Латвии требуют обеспечить страусов касочками, а Раздолбай мгновенно завоевал репутацию «лучшего бузотера». Довершив дело сольным вечером анекдотов, он окончательно стал своим и получил законное право приходить к Мише без особого приглашения. С этого дня он мог находиться рядом с Дианой каждый вечер.
