Книга: Хроники раздолбая. Похороните меня за плинтусом-2

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Первые несколько недель после августовских событий в воздухе было разлито ожидание новой жизни. Все ждали, что скоро, со дня на день или в следующем месяце, начнется что-то очень хорошее — то, о чем давно все мечтали, но не могли получить из-за разных уродливых препятствий, объединенных понятием «советская власть». Боясь пропустить начало этой новой жизни, даже равнодушный к политике Раздолбай стал часто включать новости. Он смотрел по телевизору, как радостные люди сбивают с фасадов таблички с буквами КПСС, и вспоминал старый анекдот, который начинался словами «кончилась советская власть». Раньше в этом месте полагалось смеяться, потому что бесконечность советской власти считалась всем очевидной, но теперь анекдот стал реальностью, и смешно было от мысли, что невообразимые в прошлом события совершаются с такой легкостью. Телевизионные репортеры ликовали так, словно закончилось многолетнее иго и пришлые завоеватели, вдоволь натоптав сапогами, убрались восвояси, поклявшись никогда больше не возвращаться. Радость лилась с экрана, и трудно было не заразиться ею. Радовались и ждали хорошего все — ведущие программы «Взгляд», новый президент Ельцин, артисты, музыканты, неформалы — все, кого по разным заслугам показывали по телевизору, радовались и ждали новой жизни, которая никак почему-то не начиналась. Полки в магазинах оставались пустыми, крупы и макароны все так же продавались по талонам, и за ними нужно было выстаивать огромные очереди, на грязных улицах по-прежнему валялся мусор, и, устав надеяться, что их мир вот-вот начнут делать таким же нарядным, как мир видеофильмов, Раздолбай потерял к новостям интерес.

Августовская встряска заставила его забыть о Диане, но стоило бурным событиям чуть размыться под капелью времени, и он стал вспоминать о ней постоянно. Потерянная любовь как будто превратилась в заточенный кол, на который он то и дело натыкался сердцем, да так, что становилось трудно вздохнуть. Время от времени он расправлял плечи и говорил себе, что нельзя цепляться за девушку, потерянную навсегда, но в его памяти тут же вспыхивали слайды счастливых минут, когда он видел рядом зеленые, с искоркой, глаза, и Раздолбай думал, что красивее и желаннее Дианы ему никогда никого не встретить. Иногда он бродил по городу, всматриваясь в лица девушек из толпы. Он ни с кем не пытался знакомиться, и всего лишь хотел убедиться, что девушки, сравнимые с Дианой по красоте, существуют, а значит, есть надежда, что утерянная любовь не останется в его жизни единственной. Пусть эта девушка будет с парнем, пусть мелькнет на секунду в окне проезжающего троллейбуса — не важно, только бы увидеть ее! Тщетно. Иногда ему встречались девушки симпатичные, изредка красивые, но такую красоту, чтобы сердце остановилось на несколько ударов, как было при первой встрече с Дианой, ему не удалось увидеть ни разу.

Измучив себя мыслями, что любви у него никогда больше не будет, Раздолбай впал в прострацию. В институт он ходил на автомате, первые лекции пропускал, задания выполнял через силу. Вскоре навалилась зима с промозглым холодом, мокрым снегом и соляной кашей под ногами, и он стал напоминать сам себе лягушку, которая мучительно хочет, но не может погрузиться в анабиоз. Выковыриваться каждый день из теплой квартиры и трястись в автобусе с заледенелыми стеклами было так муторно, что Раздолбай мнил это подвигом, сопоставимым с прокладкой в вечной мерзлоте первой узкоколейки. Каменная, голодная, припорошенная снегом Москва и впрямь напоминала какие-нибудь северные горы, по тропам которых зачем-то бродят миллионы раздраженных, покашливающих людей, среди которых там и тут стали встречаться оборванцы, теряющие человеческий облик. В один из вечеров Раздолбай увидел такого оборванца возле своего подъезда. Тот забился в угол и дрожал, пытаясь с головой укутаться в рваное пальто. Запах мочи и водочного перегара витал на несколько метров вокруг. Раздолбай поморщился и вспомнил, как год назад тащил такого пьяницу под теплую лестницу и был счастлив, что делает доброе дело для Бога.

«Много с тех пор изменилось, — подумал он, проходя мимо. — И в Бога больше не верю, и всех таких теперь не перетаскаешь».

Утром возле подъезда стояла машина милиции, а лежавшее на подъездном крыльце тело было с головой накрыто заскорузлым мешком, в котором угадывался развернутый половик.

«Ты ведь мог затащить его внутрь подъезда или позвонить в „скорую“», — шевельнулся слабый отголосок «внутреннего голоса», но Раздолбай приказал ему замолкнуть, не желая опять впадать в нервное расстройство.

«Не надо мне угрызений совести из-за того, что замерз какой-то пьяница! — твердо сказал он себе. — Пить надо меньше!»

К концу декабря ожидание новой жизни почти выветрилось. В подземных переходах стали появляться листовки с крупными заголовками «Нас обманули!». На улицах слышались разговоры — в августе мы, конечно, победили, только где эта победа? Знамением новой жизни не стало даже сообщение грустного Горбачева о своей отставке и спуск с кремлевского флагштока красного флага, на месте которого торжествующим победителем заколыхался бело-сине-красный триколор. Это событие бурно обсуждали по телевизору, но большинству людей было важнее, когда появятся продукты. Поговаривали, что скоро правительство запустит какую-то «шоковую терапию», и тогда прилавки заполнятся, но Раздолбай в это не верил. Он уже свыкся с мыслью, что продукты исчезли навсегда, и с самого начала самостоятельной жизни выработал способ решать проблему еды минимальными средствами. Раз в неделю он шел на колхозный рынок и покупал курицу, которая стоила в три раза дешевле, чем такой же по весу кусок мяса. Походив по гастрономам, можно было найти рис и купить на свои талоны два-три пакета. Сварив курицу, Раздолбай заливал рис бульоном и ставил его в большом чугунном горшке в духовку, а потом резал вареную курицу мелкими кусочками и перемешивал с рисом, добавляя несколько специй — получалась гора куриного плова. Горшок Раздолбай хранил в холодильнике и разогревал плов небольшими порциями на завтрак и ужин — хватало на всю неделю. Обедал он чем придется: картошкой, пшеном, фасолью — смотря что удавалось добыть. На худой конец можно было обойтись булкой с чаем или сходить на обед к родителям. Дядя Володя все еще получал в издательстве «спецпаек», и на тарелку макарон со шпротами в гостях у мамы Раздолбай всегда мог рассчитывать. Как выглядят сыр, гречка или мясо он давно забыл, и ему даже не верилось, что такие продукты когда-то продавались свободно.

Прошло еще некоторое время, и вдруг… Продукты появились в один день и сразу во всех магазинах! Услышав про это, Раздолбай недоверчиво заглянул в первый попавшийся гастроном и с удивлением обнаружил на полках ряды бутылок с молоком и кефиром, пачки сливочного масла и брикеты плавленых сырков. В холодильных саркофагах лоснились поленья колбасы и солнечно-желтые круги сыра. Рядом переливалась радужной шкурой какая-то рыба. Раздолбай сглотнул слюну и с удивлением посмотрел на посетителей магазина — вместо того чтобы сметать продукты и создавать очередь, они бродили вдоль прилавков с оторопелым видом и как будто знакомились с едой заново. Только посмотрев на ценники, он понял, в чем дело, — все стоило в десятки раз дороже, чем было раньше, и брать сто граммов сыра за деньги, на которые несколько лет назад можно было купить сумку деликатесов, никто не решался. Не решился и Раздолбай.

В первые дни наступившей наконец новой жизни магазины были похожи на выставки, куда заходили вспомнить вид пищи из прошлого.

— Плавленный сырочек, смотри-ка, тридцать шесть копеек стоил, а сейчас шесть рублей, — слышались голоса.

— Чтоб им в глотку засунули такой сырок прямо в фольге!

— Ой, простокваша, смотрите, раньше столько килограмм мяса стоил! Сколько же теперь стоит мясо? Я даже смотреть боюсь.

— Ну, знаете, лучше дорогое мясо, которое есть, чем дешевое, которого нету.

— Вот и покупайте сами, если деньги печатаете, а мы не жулики.

На первопроходцев, отважившихся на покупки, смотрели как на врагов.

— Миллионер проклятый! Чтоб у тебя кишки завернулись от этой жратвы! — кричала фронтовая бабушка с орденами в спину мужчине, купившему десяток сосисок, два пакета молока и кусок сыра.

— Успокойся, мать! — поддерживал фронтовую бабушку дед-оптимист. — Сказали же нам — будет шоковая терапия. Вот и будем в шоке дергаться, как подопытные собачки, пока не сдохнем.

С того дня как в магазинах появились продукты по новым ценам, перемены стали заметны повсюду, но выглядели они совсем не так, как представлял Раздолбай. Жизнь не становилась красивее, радостнее и интереснее. Скорее, происходило то, о чем говорил перед отъездом Валера, — плотина разрушилась, и в их пресный водоем хлынула соленая вода, отчего окружающий мир с каждым днем становился все более едким и неприятным. Люди-лещи и люди-карпы метались по улицам как полоумные или, наоборот, ходили потерянными. По малейшему поводу вспыхивали ожесточенные перепалки — на улице, в магазине, в транспорте.

В автобусе, на котором Раздолбай возвращался домой, пожилая бабка попросила мужчину лет сорока уступить ей место. В ногах у мужчины стояла громадная сумка с бутылками, и он ответил, что вставать ему неудобно. Во времена, когда плотина стояла крепко, а вода была пресной, такого мужчину осудили бы всем автобусом. «Наверняка ведь пионером был, комсомольцем!» — напомнили бы ему. В соленой воде новой жизни все происходило иначе.

— Встань, уступи! Я — ветеран, у меня книжка есть, — требовала бабка.

— Сдалась мне твоя книжка.

— Меня ноги не держат!

— А мне что твои ноги? Ездила бы в такси.

— Это вы себе можете позволить миллионы тратить! Спекулянты! Вон, полная сумка водки!

— А тебя ебет моя сумка?!

— Нахал! Хам молодой!

— Тварь старая!

Мужчина, сидевший на одном сиденье с хозяином бутылок, поднялся и уступил свое место возле окна, но чтобы занять его, бабке требовалось перелезть через сумку. Сделать этого она не могла — отекшие ноги, на которых не сходились молнии фетровых сапог, действительно выглядели больными.

— Подвинься к окну!

— Не буду я никуда двигаться! Тебе надо, ты лезь!

— Подвинься, хам! Я не могу через сумку лезть!

— Пошла на хуй, а то башку отверну!!!

Хозяина сумки затрясло от бешенства, и он врезал кулаком по металлической перегородке перед сиденьем с такой силой, что задрожал весь автобус.

«Не дай Бог, бабку ударит! Убьет!» — подумал Раздолбай.

Окружающие наблюдали за происходящим молча. Молчал и Раздолбай. Настырная бабка не унималась:

— Подвинься, или пну сейчас бутылки твои.

— Разорву, тварь! Разорву, если еще одно слово вякнешь!

— Попробуй, скотина!

И тут окружающих прорвало.

— Женщина, что вы привязались к человеку? Замолчите! — потребовал какой-то мужик.

— Вот тоже неженка нашлась, место ей уступите! — Возмутилась пожилая женщина, немногим моложе бабки. — Если мы старые, а они молодые, что ж мы их по-всякому обзывать должны? Разве они виноваты, что нас до такой жизни довели?

— Успокойся, сынок, не обращай внимания! — говорила другая женщина.

Раздолбай не верил происходящему. То, что все дружно заступались за хама, казалось ему удивительным, но потом он понял, в чем дело, — люди не могли больше терпеть возмутительную сцену, но боялись выступить против агрессивного здоровяка, и им проще было угомонить бабку, которая к тому же не вызывала симпатии. Скандал затих. Автобус проехал несколько кварталов, и перед очередной остановкой бабка подалась к выходу. Тут же поднялся со своего места и хозяин сумки.

«Писец бабке, грохнет на остановке!» — испугался Раздолбай не столько за бабку, сколько за себя.

Наблюдать через заднее стекло отъезжающего автобуса, как здоровый мужик избивает семидесятилетнюю старуху, казалось ему невозможным, и он боялся, что ему придется вмешиваться. Понимая, что в драке у него нет шансов, он лихорадочно думал, как отбить бабку, не обратив гнев на себя, и одновременно надеялся, что вмешается кто-нибудь другой.

Мужчина с сумкой встал посреди остановки и явно стал поджидать. Бабка, не решаясь выйти, топталась в дверях автобуса. Пассажиры, сходившие на этой же остановке, проходили мимо. Один, второй, третий…

«Неужели придется мне? Это ведь даже не моя остановка!» — ужасался Раздолбай, с усилием проглатывая холодный голыш страха.

Рослый мужчина, вышедший из автобуса последним, проходя мимо хозяина сумки, похлопал его по плечу:

— Оставь ее в покое, не связывайся.

— Да на кой она мне нужна? — удивился скандалист. — Я друга жду.

К нему действительно подошел приятель, и они вместе потащили тяжелую сумку во дворы. Бабка выбралась из автобуса, а вздохнувшего с облегчением Раздолбая посетила вдруг мысль, которая угнетала его потом не один день. Он знал про себя, что рискнул бы в последний момент вмешаться. Избегая драки, он стал бы, наверное, прыгать вокруг, кричать, оттаскивать бабку в сторону. Он вмешался бы, но только потому, что мужчина с сумкой, хоть и выглядел громилой, был все-таки Лещом. Никогда и ни за что не решился бы Раздолбай вмешиваться, если бы на его месте оказался Барракуда.

Барракудами Раздолбай называл людей, которые были единственными, кто чувствовал себя в новой соленой жизни словно в родной стихии. До разрушения плотины их как будто не существовало. Наверное, если продолжить аналогию с водоемом, они плохо переносили пресноводье и жили, забившись глубоко в тину. Как только вода стала соленой, они выплыли и зажили вволю, гоняя врассыпную Лещей и Карпов. Барракуды были, как правило, крепкими мужчинами около тридцати или такими же крепкими парнями за двадцать. Чаще всего они выглядели спортсменами, хотя встречались и увальни. Одевались Барракуды почти всегда в черные кожаные куртки, иногда с тренировочными штанами, но могли носить костюм и пальто. Объединял их между собой и отличал от остальных в первую очередь взгляд. Жесткий, холодный взгляд, не ведающий растерянности. В глубине этого взгляда, столкнувшись с которым хотелось немедленно опустить глаза и отойти в сторону, таилась загадка. Казалось, Барракуды знают про себя некий секрет, который как раз и делает их морскими рыбами. Тайна этого взгляда интересовала Раздолбая в Барракудах больше всего. Иногда он пытался скопировать его перед зеркалом — и лишний раз убеждался, что он всего-навсего Лещ, а если учесть шестьдесят три килограмма веса, то щуплый подлещик.

Столкнуться с Барракудой было страшно. Они не дрались, как обычные Лещи, долго толкая друг друга в плечи, выкрикивая угрозы и растягивая друг на друге одежду. Они сразу уничтожали, и как это происходит, Раздолбай наблюдал дважды. Возле рынка, где он покупал курицу, двое Барракуд подтащили какого-то упирающегося Леща к табачному ларьку, коротко без разговоров разбили его головой стекло и крест-накрест порезали ему лоб одним из осколков. Другой Лещ что-то не поделил с Барракудой в подземном переходе. Это был крупный Лещ, решивший, что габариты послужат ему защитой. Он вступил в перепалку, а в следующую секунду Барракуда ударил его головой об стену и стал возить лицом по белому рубчатому кафелю, оставляя на нем красные разводы и брызги. Все это происходило в десяти шагах от Раздолбая. Он в ужасе оцепенел, но это было еще не самое страшное. Упавшего на заплеванный асфальт Леща Барракуда стал отмашисто, как по мячу, бить ногой в пах, выкрикивая на каждый удар: «Пидор! Пидор! Пидор! Пидор!»

Какие-то женщины стали кричать «милиция!». Дуя в свисток, прибежал постовой. Раздолбай подумал, что сейчас бандита станут заламывать, но Барракуда поднял руку с растопыренной пятерней, как если бы хотел выдавить милиционеру глаза пальцами, и заревел прямо ему в лицо:

— Не лезь в наши дела! Никогда не лезь в наши дела, понял!

Милиционер замялся, не зная, что делать. Барракуда пинком толкнул окровавленного Леща ему под ноги и процедил приказным тоном:

— Убери это.

Постовой захлопотал возле бесчувственного тела, а Барракуда спокойно ушел в метро. Увидев это, Раздолбай понял, что в столкновении с хищником не поможет даже милиция, и еще раз вспомнил Валеру, который предрекал бедственное положение пресноводных после разрушения плотины.

Один раз с Барракудой чуть было не столкнулся и сам Раздолбай. В конце февраля ударил двадцатиградусный мороз, и он решил поехать из института на «частнике». По дороге водитель заехал на заправку. Полчаса пришлось потратить на очередь, а когда они подъехали к колонке, прямо перед ними вклинился рубленый американский «Крайслер». На редких иномарках, породисто выделявшихся в потоке «жигулевских» коробок, ездили только Барракуды. Частник вздохнул и бросил на Раздолбая взгляд, в котором читалось: «Против них не попрешь». Из «Крайслера» вышел широкоплечий парень, одетый в черное кожаное пальто до земли. Оплатив бензин, он вставил в бак заправочный пистолет, взялся за него и тут же зябко потер руки. На старой колонке пистолеты были без фиксаторов, и железный рычажок нужно было все время держать. Посмотрев по сторонам, парень направился к машине, в которой сидел Раздолбай, открыл водительскую дверцу и буквально за шиворот вытащил водителя.

— Что такое? Что я сделал? — залопотал водитель.

— Ничего не сделал, сейчас сделаешь, — объяснил ему парень и подтащил к своей машине. — Заправляй!

Водитель взялся за ледяной пистолет и, перехватывая его то левой, то правой рукой, стал заправлять «Крайслер», а парень стоял у него за спиной, грея руки в бездонных карманах.

Раздолбай представил, какое унижение пришлось бы ему испытать, окажись он на месте водителя, и случайно посмотрел на Барракуду слишком пристально.

— Проблемы какие-то? — крикнул Барракуда издали. — Подойти решить?

Раздолбай поспешно отвел взгляд и стал изучать царапины на стеклышке своих электронных часов. Вскоре водитель вернулся, и, заправившись, они продолжили путь — молча и словно стыдясь друг друга.

Этот случай потряс Раздолбая сильнее, чем избиение в переходе. Он представлял, что у него тоже была бы машина и любимая девушка, хотя бы та же Диана. Они заехали бы на заправку, и на глазах у Дианы его потащили бы заправлять чужой автомобиль. Что делать? Сопротивляться, спасая достоинство? А что стало бы с этим достоинством, когда его запинали бы ногами, выкрикивая «пидор, пидор»? Откуда только взялись эти Барракуды и почему им позволено так вольготно себя вести?! Неужели все милиционеры оказались Лещами и растерялись в соленой воде?

Когда Раздолбай смотрел с Марягой видеофильмы и завидовал миру, где много красивых кафе и нищие пьют баночное пиво, он не думал об опасности Барракуд, потому что им крушил челюсти «Одинокий Волк» Чак Норрис. В соленой Москве редко встречались люди, похожие на Чака, а если и встречались, то были они Барракудами. Баночное пиво теперь свободно продавалось в ларьках — стоило оно дороже курицы, и покупали его Барракуды. Нищие, которых раньше не существовало, заполонили улицы. Пиво они не пили, а мальки Барракуд часто отнимали у них собранные деньги. Красивые кафе открывались повсюду, но сидели в них Барракуды, и заходить туда Лещам было опасно. Барракудам принадлежала вся новая жизнь. Уделом же пресноводных было метаться в поисках скудеющего корма и спасать от хищников свои хиреющие тельца. Раздолбаю не нравился такой удел, и поэтому он так хотел разгадать секрет, таившийся в глубине барракудьих глаз.

Корм! Пока стояла плотина, Раздолбаю даже не приходило в голову, что до окончания института придется работать. Его задачей было учиться, и, сдавая сессии без троек, он получал повышенную стипендию, которой хватало на все мелкие нужды. Другое дело, что хотелось курить фирменные сигареты, летать в Ригу и делать Диане сюрпризы, но для этого был кассетный бизнес. Мама и дядя Володя называли это спекуляцией, да и самому Раздолбаю не очень нравилось брать с людей деньги за музыку, но он успокаивал себя тем, что это временно и после института у него будет хорошая работа в издательстве. Триста рублей в месяц, которые, по словам дяди Володи, мог зарабатывать художник, казались ему огромной зарплатой. Откладывая по сто рублей с получки, можно было за пять лет купить «Жигули», и Раздолбай мечтал, как обязательно сделает это и почувствует себя окончательно взрослым. Куда теперь утекли эти планы? Плотина рухнула, и стипендии стало хватать на десять булочек с творогом. Если бы не последний музыкальный клиент — Белочка-металлистка, которой он тоже устроил «шоковую терапию», многократно увеличив цену, ему стало бы не на что покупать курицу и пришлось бы проститься с самостоятельной жизнью, вернувшись к родительскому холодильнику.

Стипендии и Белочкиных денег в обрез хватало на еженедельную курицу, рис и мелочи вроде масла и специй. Сыр, мясо, сосиски — все это лежало в гастрономах свободно, но иногда Раздолбай думал, что лучше бы там, как раньше, ничего не было — не приходилось бы, глотая слюни, проходить мимо. Деньги у родителей он не просил, потому что до разрушения плотины в этом не возникало надобности, а после — нечего было просить. Зарплата дяди Володи съежилась, и если бы не скудный издательский «спецпаек», родители сами не сводили бы концы с концами. Грустно было на это смотреть, но вместе со своей зарплатой съежился и дядя Володя. Всегда энергичный и громогласный, он вдруг поник, стал тише разговаривать и даже не устраивал воспитательных бесед. Иногда он спрашивал, как учеба, но разговор на эту тему не клеился. И отчиму, и Раздолбаю было понятно, что идея закончить институт и пойти работать в издательство, разрушилась вместе с падением плотины. Понимала это и мама.

— Что делать, куда же ему приткнуться? — завела она разговор, когда однажды они все вместе собрались за чаем.

— Пусть закончит институт, а там видно будет, — уклончиво ответил дядя Володя.

— Что этот институт, Володенька? Ты это предложил, когда было живо твое издательство, а сейчас все на ладан дышит.

— Подожди, не хорони раньше времени. Сейчас изучим закон о приватизации, может быть, переведем издательство в собственность.

— Как в собственность?

— Очень просто. Я — директор, оформлю документы на себя, стану частным владельцем. Будет наше семейное предприятие, сможем какие-нибудь детективы печатать.

— Что ты говоришь, Володя? Какие ты документы оформишь? Хочешь, чтобы я передачи носила тебе? Как это государственное издательство станет собственным?

— Скоро не останется ничего государственного. Не то что издательства, а заводы, корабли и порты станут частными. Люди занимаются бизнесом, и я займусь.

— Ты что, бизнесмен?

— А почему бы и нет?

Раздолбай посмотрел дяде Володе в глаза. Они были теплыми, живыми, и в них не было барракудьей тайны.

«Лещ!» — подумал Раздолбай и поймал себя на мысли, что это слово пробило брешь, через которую стало утекать уважение к отчиму.

— Дядь Володь, знаешь, я, наверное, институт брошу, — сказал он, даже не заметив, как свободно перешел на «ты», хотя с детства не мог на это решиться.

— Что за номера? — удивилась мама.

— Мам, ты сама только что сказала, что смысла нет.

— Я сказала, переживая за тебя, но я не имела в виду, что бросать надо!

— Подожди, может, у него есть мысли какие-то, — остановил маму дядя Володя. — Допустим, бросишь, и что?

— Не знаю. Но рисованием сейчас, похоже, ничего не заработаешь.

— А что, все должно сводиться к деньгам? — спросила мама с таким вызовом, словно Раздолбай чем-то ее обидел.

— А к чему еще? Больше не к чему.

— Мне тебя очень жаль, если ты так думаешь.

На глазах мамы заблестели слезы, подбородок ее задрожал, и она прожгла Раздолбая взглядом, который хорошо смотрелся бы в старом советском фильме, но в новой соленой жизни выглядел смехотворным.

— Мам, только не надо сейчас про высокие духовные ценности, ладно? — усмехнулся Раздолбай. — Курицу я на них не куплю. Ты когда-то требовала, чтобы я в комсомол вступал. Тебе подарить мой билет на память?

— Ты как разговариваешь? — возмутился дядя Володя.

— А чего, нормально. Кстати, делать издательство собственностью — это не спекуляция? А то кассеты писать нехорошо, а документы на себя оформлять — отличненько?

— А пошел-ка ты вон! — вспыхнул вдруг отчим, превращаясь в прежнего громогласного дядю Володю.

Раздолбай осадил назад, уверяя, что «не хотел ничего такого сказать», но вечер был испорчен. Мама плакала, что воспитала помешанного на деньгах урода, дядя Володя говорил, что не позволит глумиться в лицо, и, высидев с родителями еще двадцать минут, чтобы не быть выгнанным, Раздолбай ушел. В глубине души он понимал, что перегнул палку, но так приятно было отомстить отчиму за презрение к своим кассетным занятиям.

«Думали, что самые умные? — злился на родителей Раздолбай, шагая к метро. — Не будь спекулянтом, нетрудовые доходы… Был бы я спекулянтом, заработал бы на десять магнитофонов, сейчас перепродал бы что-нибудь. Ну да, мог бы вляпаться, как Сергей. Так он за валюту попал, а я бы валютой не занимался. И его скоро выпустят, наверное. Валюту разрешили, вон даже обменники появились. „Помешанный на деньгах урод“ — спасибо, мамочка! Если бы деньги у меня были, я бы не был на них помешанным!»

О деньгах Раздолбай думал постоянно, словно голодный о пище. Белочка-металлистка каждую неделю давала ему три кассеты на запись и такими темпами должна была к лету переписать всю его музыку. К тому же возле каждой станции метро стали появляться палатки звукозаписи, из которых благодушные до идиотии «Скарпы» все время ныли про «Ветер перемен». «Вас бы в такие перемены, придурки!» — злился Раздолбай, слыша эту песню. Цена в палатках была высокой, зато список новинок был огромным. Вдруг Белочка предпочтет записывать свежие вещи, а не «въезжать в рок от истоков»? Деньги, где же брать деньги?

Каждый день он пытался придумать, как зарабатывать, и упирался в тупик. Открыть свою палатку звукозаписи — негде брать новую музыку. Работать на автосервисе — надо уметь крутить гайки, а не водить кисточкой. Выращивать в подвале шампиньоны — нет подвала и хлопотно. Заняться извозом — нет прав, нет машины. Рисовать на Арбате — это презирала мама… Единственный раз ему показалось, что он на верном пути, когда его посетила идея написать книгу. Возле станций метро появились книжные развалы, и торговля шла бойко. Лещи и Карпы, объевшись в школах классиками с их «терзаниями маленького человека», с жадностью набрасывались на яркие глянцевые книжки с названиями вроде «Сто шагов к аду» или «Уйти от возмездия». Ради интереса Раздолбай взял полистать с прилавка одну из таких книг. «Тим вскинул бластер, и струя плазмы аккуратно снесла крышку с черепа Стивенсона, — прочитал он. — Обмякшее тело бывшего начальника экспедиции рухнуло на цветы радустилуса, и с этого момента судьба Акмилонцев находилась в руках бывшего Гарнейского каторжника».

— Скоро новый Гари Гаррисон будет, если интересует, — подсказал услужливый продавец, похожий на сотрудника НИИ, с которого сняли белый халат и выгнали на мороз прямо из-под теплого нейтронного ускорителя. — Вот еще хорошая книга, могу порекомендовать.

Раздолбай открыл предложенный томик на последней странице и прочитал: «Пока сдавали карты, Хопкинс нежно поглаживал во внутреннем кармане рукоять „браунинга“. „Туз пик“, — хрипло провозгласил крупье. Шлепок карты слился с выстрелом, и девятимиллиметровая пуля отправила в полет субстанцию, бывшую секунду назад самым гениальным мозгом Чикагского Спрута».

— Ну зачем же вы сразу конец открыли? — огорчился продавец. — Теперь вам будет неинтересно читать, раз финал знаете.

— Ничего, теперь я знаю кое-что более важное, — многозначительно ответил Раздолбай.

В тот же день он бросился писать книгу. Ему казалось, что тексты про мозги и черепа он сможет выдавать килограммами, а перспектива превращения издательства дяди Володи в семейное предприятие обещала золотое дно.

— Уж дядя Володя-то гонорарами не обидит, — предвкушал он, разглаживая ладонью первую страницу общей тетради.

Прежде чем выдумывать с нуля собственную историю, он решил потренироваться на готовом сюжете и написать книгу по фильму «Терминатор». Хотя бы одну главу — убедиться, что у него получается. Вдохновленный видением глянцевых корешков со своим именем, он моментально сочинил первую фразу: «Я суперкомпьютер Скайнет. Пока вы дремлете в своих постелях в глубине ночи, мой электронный мозг уже спланировал ваше порабощение и начал связываться с миллионом дронов, созданных вами для порабощения ваших ближних».

Казалось, дело и дальше пойдет так быстро, но, перечитав свой текст, Раздолбай сморщился, как от кислятины.

«Почему „дремлете в глубине ночи“? — засомневался он. — Дремлют вечером или утром, а ночью спят. Но „спите в глубине ночи“ — слишком буднично. Может быть „дремлете в предрассветной дымке“ или „дремлете в вечернем сумраке“? Вариантов множество, какой выбрать и как точно знать, что он лучший? „Пока вы дремлете в своих постелях, окутанные предрассветной дымкой…“ Черт, что за бред! „Пока вы дремлете в своих постелях, а солнце медленно встает, разгоняя предрассветную дымку…“, „Пока ваши постели, окутанные предрассветной дымкой, стерегут вашу ночную дрему…“, „Пока вечерний сумрак окутывает ваши постели, настраивая на глубокий сон…“, „Пока мрак ночи подкрадывается, чтобы сменить вечерний сумрак…“, „Пока ваши постели, окутанные вечерним сумраком, настраивают вас на дрему…“ Проклятье! К тому же плохо два раза „порабощение“. И как это: „пока вы дремлете, мой мозг спланировал“? Разве не правильнее сказать: „пока вы дремлете, мой мозг планирует“ или „мой мозг спланировал, пока вы дремали“? Миллион дронов — слишком много, лучше тысяча. Нет, тысяча — слишком мало…»

Удачная на первый взгляд фраза посыпалась, как песок между пальцами, и бесконечное перебирание слов казалось Раздолбаю утомительным жонглированием песчинками. К вечеру он отвалился от письменного стола, устав так, словно разгрузил целый вагон с песком. Дрема, дымка и вечерний сумрак играли у него в голове в салочки. Пол был усеян скомканными листами с отбракованными вариантами, а в похудевшей тетради было наконец выведено: «Я суперкомпьютер Скайнет. Пока мрак ночи стерег сегодня ваш глубокий сон, мой электронный мозг спланировал ваше порабощение и подключился к сотням тысяч дронов, которых вы сами собирались применить для обращения ваших ближних в рабство». Он несколько раз перечитал родившуюся в муках фразу и даже залюбовался ею, как хорошим рисунком. Но рисунок получался у него за полчаса, а здесь пришлось возиться целый день ради одного предложения, при том что в книге таких предложений должна быть не одна тысяча.

«Нет, это не мое! — ужаснулся Раздолбай, представив тысячедневное перелопачивание словесного песка. — Да и не хотел я никогда писать книг, так просто решил попробовать. Все-таки рисование мне, наверное, ближе. Может, нет ничего зазорного в том, чтобы рисовать на Арбате? Мама, конечно, относилась к этому так, словно это „дно жизни“, но то было до падения плотины, а сейчас мы все немножко на дне, даже дядя Володя. Надо сходить разведать, сколько стоит на Арбате портрет и сколько в день можно получить заказов».

Старый Арбат с уличными торговцами, художниками и рассказчиками анекдотов тоже захлестнула соленая волна. На улице стало больше мусора, возле коммерческих палаток кучковались малолетние Барракуды, но благодаря туристам, которые то и дело проплывали по променаду, хлопая глазами, словно стаи каких-нибудь экзотических рыб из чужого моря, атмосфера здесь была самой мирной в городе. Раздолбай прогулялся, присматриваясь к этюдникам вероятных коллег.

Никто из уличных художников не рисовал лучше его, и почти все оценивали свои работы в пятьдесят рублей.

«Четверть кило сыра, — прикинул Раздолбай. — Теперь надо узнать, сколько они в день рисуют».

Это можно было спросить прямо, но он не верил, что конкуренту ответят правду, и предпочел понаблюдать за несколькими художниками тайком. Лучший из них нарисовал за час два портрета.

«В день, стало быть, можно рисовать портретов десять, — прикидывал Раздолбай. — Если работать с двумя выходными, то за месяц получится… Одиннадцать тысяч!»

Он представил эту сумму у себя в руках, и по животу у него разлилось сытое чувство. Полный холодильник еды, новые джинсы из коммерческого магазина, новинки из палаток звукозаписи — жизнь как раньше и даже лучше, вот что значило стать художником на Арбате, а вовсе не оказаться на «дне»! Захотелось сию минуту притащить на променад этюдник, но он понимал, что работа будет несовместима с учебой, и боялся бросать институт, не подготовив к этому родителей.

«До каникул перебьюсь, летом начну работать, а осенью скажу: „Мам, я и так одиннадцать тысяч зарабатываю, зачем эта учеба?“» — подумал он.

Принятое решение принесло такой приятный покой, словно деньги были уже в кармане, и Раздолбай даже решил себя побаловать, купив в ларьке банку самого дешевого пива. Оно оказалось горьким, но факт покупки как бы предвещал, что жизнь налаживается.

* * *

Перебиться до каникул не получилось. Цены на продукты росли, как температура лихорадочного больного, и к середине мая Раздолбаю пришлось готовить свой еженедельный плов только из половины курицы. Белочке-металлистке оставалось записать последние десять кассет, и на этом запас музыки исчерпывался, обрекая хилый денежный ручеек на высыхание.

Впереди была сессия, но грядущее безденежье волновало Раздолбая сильнее экзаменов. Он не стал дожидаться, когда холодильник опустеет, а в бумажнике засвистит ветер, и в первый по-настоящему теплый день решительно достал с антресоли старенький этюдник, заранее купленный по дешевке у Sаши и Gлаши. За выбором одежды, подходящей уличному художнику, его застал неожиданный звонок Мартина.

— Слушай, я все-таки дикая свинья! — с ходу заклеймил себя исчезнувший друг. — Обещал пригласить тебя на ужин и дико совершенно пропал. Ты не обижаешься?

— Нет, рад тебя слышать.

— Ты — дикий король. Что ты делаешь, какие у тебя планы?

— Начинаю одну работу, сегодня вроде как первый день.

— Что за работа?

— Так… — замялся Раздолбай, — на одиннадцать тысяч в месяц.

— Ну, ты — дичайший король, слушай! А не хочешь ли ты после работы составить мне компанию и посетить одно номенклатурное мероприятие?

— Какое?

— Я тебе зачитаю заметку из «Коммерсанта». Слушай: «В саду „Эрмитаж“ в ночь с 16 на 17 мая будет дан супербал для богатых. Сценарий бала отразит основные моменты романа „Мастер и Маргарита“, в сюжете которого есть все для современного бала деловых людей. Весенний бал полнолуния начнется с сеанса черной магии и полного ее разоблачения. Для сеанса готовится трюк с отрубанием живой головы. В роли профессора Воланда выступит Игорь Кио, гарантирующий дождь из настоящих червонцев. В ресторане „У Грибоедова“ участников ужина будут обслуживать лучшие представительницы Московской школы стриптизерок, прикрытые лишь передниками. В полночь на всей территории Сада начнется вакханалия, которую разыграют ведьмы, вурдалаки и прочая нечисть…» Хм, вакханалия по кайфу. «Строго следуя Булгаковскому сюжету, устроители бала представят „шоу-парад диктаторов“, на котором зрители увидят близнецов Ленина, Сталина, Гитлера и даже Калигулы. Место Маргариты пока вакантно». По-моему, звучит заманчиво. Я считаю, что супербал для богатых нам, как диким хайлайфистам, надо обязательно посетить. У меня есть два пригласительных, если ты готов, то в девять вечера я за тобой заеду.

Возможность отдохнуть от соленой жизни и хотя бы на один вечер вернуть давно забытую «свою жизнь» вскружила Раздолбаю голову. Он разволновался как перед свиданием и до приезда Мартина считал минуты, бесцельно слоняясь по квартире. Начало своей арбатской карьеры он без угрызений совести отложил на другой день.

Ровно в девять к нему во двор въехала длинная иномарка с покатым по-спортивному задним стеклом. Увидев за рулем Мартина, Раздолбай почувствовал, что ему стало как будто тесно в одежде, и с трудом совладал с эмоциями.

— О, «Форд Скорпио»! — озвучил он написанное на шильдике название так, словно ездил на этом автомобиле сто раз, узнал его и радуется, что опять на нем поедет.

Потянувшись через салон, Мартин открыл ему пассажирскую дверцу. Раздолбай утонул в кожаном кресле, поздоровался с другом за руку и присмотрелся, насколько тот изменился за время, что они не виделись. Мартин всегда выглядел ухоженным, а теперь и вовсе расцвел, словно растение, пересаженное из комнатного горшка на хорошую почву. Кожа у него стала как будто плотнее и здоровее на вид, волосы блестели, глаза излучали веселость.

— Дико рад тебя видеть, — сказал он, и Раздолбаю послышалось, будто он с вызовом спросил: «Ну, ты вообще понял?»

Первую минуту они ехали молча. Раздолбай был слишком впечатлен автомобилем, чтобы говорить о чем-то другом, а сразу говорить об автомобиле — значило выдать свое впечатление. Одно дело, когда на шикарных иномарках раскатывали хищные Барракуды, и совсем иначе это воспринималось, когда на такой машине приехал друг. Салон казался ему душным от ощущения своей мизерности, зато улица за окном как будто переместилась в другое измерение и смотреть на нее теперь полагалось сверху вниз. А еще Лещи на своих «жигулевских» корытах стали вдруг казаться такими лещами-лещами…

— Ну, как ты вообще поживаешь? Как твоя Диана? — начал разговор Мартин.

Раздолбай ждал этого вопроса и ответил так, чтобы выставить себя в выгодном свете.

— Если долго мучиться — что-нибудь получится.

— Ты вдул ей все-таки?

— Да, было дело.

— Ты — дикий, совершенно дикий король!

— Правда, летом это все кончилось — она в Лондон уехала.

— Она — дико номенклатурная девица. Но я считаю, надо все равно радоваться. Это очень жирная галка в твоем послужном списке.

— Да уж, такая галка, что после нее впору закрывать список.

— Ну-ну, не спеши зарывать свой ли́нгам. А как поживает твой дикий скрипач-клерикал? Он не заразил тебя православием головного мозга?

Раздолбай хохотнул, подумав, что Мартин точно поставил Мише диагноз.

— Не заразил, но пытался. Мы с ним, кстати, из-за этого поругались. Болтали на эти темы, и когда я сказал, что это самообман, он договорился до таких вещей, что я его назвал чокнутым. В августе людей танками давили, а он сказал, что для него это к лучшему. Бог ему это устроил, чтобы он остался в Италии.

Раздолбай поймал себя на том, что, перевирая Мишины слова, он выставляет его в дурном свете, но подробно излагать суть разговора и признаваться Мартину, что он год слушал в себе «голос Бога», ему было стыдно. Еще он подумал, что раньше «внутренний голос» начал бы этим возмущаться, и порадовался, что теперь ничего такого не происходит — расщепление сознания прошло, нервное расстройство закончилось.

— Вот такие фанатики именем Бога людей жгли, — отреагировал Мартин. — Хорошо, что он тебя не втянул, потому что это опасная штука. Сначала дает ощущение дикого покровительства свыше, основанное на самом деле на банальной фрейдовской тяге к отцу, а потом режет яйца и делает человека мерином. Из-за долбаного православия Россия всю историю живет в дерьме, потому что эта религия и успех в жизни несовместимы. Ты не можешь изменять жизнь к лучшему и богатеть, если тебе вбили в голову, что бедность — это благо, а смысл жизни — номенклатурные страдания ради очищения от грехов, которые на самом деле — естественная человеческая природа.

— Ну, я ничего такого себе не вбивал.

— Слава Богу! — сказал Мартин, и они вместе посмеялись над шуткой.

— Кстати, подохший «совок» — тоже наследие Византийского Христианства, — продолжал Мартин. — Равенство, братство, коллективизм, а в итоге — дикое иждивенчество людской породы, которую мы в школе называли «историческая общность советский народ». Я сейчас расширяю бизнес, нанимаю персонал и фигею от этой общности. Они же все привыкли, что о них кто-то должен заботиться! Добрые дяди должны сидеть наверху и все время думать, как сделать им лучше. Я пытаюсь объяснять, что заботиться больше никто никогда не будет, и у них дикий невруб случается. Приходит человек наниматься, спрашивает: «А как это вы можете платить мне только пять тысяч в месяц, если килограмм мяса стоит тысячу?» Отвечаю: «Мне до балды абсолютно, сколько стоит мясо, потому что я продуктами не торгую. Рентабельность моего бизнеса дает возможность платить вам не больше пяти тысяч, и вы еще должны доказать, что будете за эти деньги пахать, потому что у меня таких, как вы, — очередь». Знаешь, что на это говорит мне?

— Что?

— Я же кандидат наук!

Мартин засмеялся, приглашая Раздолбая оценить юмор ситуации, но тому было не смешно. Дядя Володя тоже был кандидатом наук и тоже приносил теперь домой около пяти тысяч рублей, которых на двоих с мамой едва хватало. Когда он последний раз навещал родителей, мама перебирала на кухне пакет манки, в которой завелись белые червячки. Раньше она не задумываясь выбросила бы такой пакет в мусоропровод, а теперь, вооружившись пинцетом, выуживала червячков по одному, чтобы приготовить дяде Володе на завтрак кашу.

«Форд» выскочил на Ленинградку, и Мартин придавил на газ. Мощный мотор быстро и плавно разогнал машину до сотни, но скорость не ощущалась.

— Сотка вообще не чувствуется! — оценил Раздолбай, подумав, что восхищаться автомобилем ему уже не претит.

— «Фордешник» — неплохая машина, но беспородная. Это разъездной рысачок, так я обычно езжу на «семьсот тридцатой».

— М-м, — подавленно промычал Раздолбай, не понимая, о какой марке идет речь, но догадываясь, что она должна быть еще лучше «Форда».

— Было бы, конечно, по кайфу поехать на ней, тем более что там, в винном холодильнике, лежит бутылка номенклатурного «Монтепульчано» прошлого года, которое ты мог бы дрюнчить прямо сейчас, но обратно нас повезет мой водитель Фархад, а пускать его за руль «Бэхи» — все равно что позволять массажисту ласкать свою женщину. Так что придется парковаться подальше, чтобы не светить этой жестянкой перед уважаемыми людьми.

Раздолбаю стало совсем душно, и несколько минут они ехали молча.

— Давно ли ты видел Валеру? Что у него нового? — начал Мартин новую тему.

— Он летом уехал в Гамбург. Учиться банковскому делу, — козырнул Раздолбай чужим достижением, чтобы хоть как-то принизить недосягаемое превосходство Мартина.

— Ох, Валера, Валера, — с сожалением вздохнул Мартин, — маленький бедный Растиньяк.

— Кто?

— Бальзаковский персонаж — человек, мечтавший любой ценой выбиться в люди. У Валеры комплекс достижения успеха, и это главная причина, по которой наша дружба дико просралась.

— Почему он «маленький бедный»?

— Потому что, мечтая об успехе, он уехал отсюда в то время, когда нигде в мире нет лучших шансов, и поехал туда, где их меньше всего. Ну, флаг ему в руки. Пусть кует свое скромное бюргерское счастье.

Раздолбай бросил взгляд в окно на темный проспект. Они как раз проезжали район, где жили родители. Бледные магазинные вывески тускло освещали асфальт, усеянный обрывками газет и сигаретными пачками. Ссутулившиеся Лещи и Карпы озабоченно спешили по домам. Возле коммерческих ларьков топтались с пивом подрастающие Барракуды в кожанках.

— Ты серьезно думаешь, что здесь больше шансов, чем в Гамбурге?

— Я не думаю, я это знаю.

Мартин остановился на светофоре. К машине подбежала чумазая девочка лет семи, похожая на одетую в плащ крысу, и мокрой тряпкой стала развозить грязь по лобовому стеклу.

Мартин посигналил и сделал прогоняющий жест.

— Дядь, дай на мороженое, — хрипло буркнула девочка, стукнув костяшками в стекло водительской двери.

— Денег нет, — незатейливо ответил Мартин.

— А сигарету.

— Тоже нет.

— Блядь… — по-мужски выругалась девочка и пошла к другой машине.

— Я дал бы ей денег, если бы мне действительно требовалось протереть стекло, но так как у меня работает стеклоомыватель, в который с морозов залито пять бутылок номенклатурной водки «Привет», я этого делать не собираюсь, — прокомментировал Мартин. — Вообще, когда я вижу перед капотом таких детей, у меня возникает дикое желание нажать на газ и избавить их от страданий. Тупые выродки, которые ничего не знают в своей жизни, кроме бухла, трахают друг друга, и получается такой одушевленный кусок мяса. Я уважал бы любого человека, пробившегося из грязи наверх, но этим никогда не пробиться в силу генетической ущербности. Они обречены попрошайничать, на выклянченные деньги жрать водку и плодить в грязных норах себе подобную мразь. Было бы гуманно стерилизовать их всех, чтобы не размножались, потому что родить ребенка для таких тварей — все равно что облегчиться от запора.

Пока Мартин высказывал это все с видом философа, Раздолбай мысленно отшатывался и думал, что если бы в нем до сих пор звучал «внутренний голос», то он скорее всего потребовал бы выйти из машины и уехать домой.

«Хорошо, что прошел этот психоз, — умиротворял он себя. — Каждый имеет право на свою точку зрения, и портить вечер из-за того, что кто-то высказывается слишком резко, — это ребячество».

Они промчались по Тверской, выехали переулками на Садовое и снова остановились на светофоре в ожидании стрелки. На тротуаре устало переступали копытами две лошади с малолетними наездницами на спинах.

— Дайте лошадкам на корм, — поочередно просили девочки у редких прохожих.

— Судя по тому, сколько эти лошадки насрали, на корм им дают изрядно, — сказал Раздолбай, кивнув на разбросанные по дороге комья, и порадовался, что первый раз за вечер как-то сострил. Мартин вежливо посмеялся.

Стрелка зажглась, и они тронулись вперед, но тут из-за поворота показалась черная корма огромного джипа, который толкали, упершись в капот, четверо Барракуд. Машину по встречной полосе вытолкали на Садовое и стали разворачивать по ходу движения.

— Подайте лошадкам на корм, — обратилась к Барракудам одна из наездниц.

— Давай, твои лошадки до заправки дотащат нас! Я им на мешок овса забашляю! — крикнул кто-то из хищников, развеселив остальных.

Раздолбай представил, как большой черный джип, похожий на карету волшебника, мчится по улице, запряженный тройкой коней, и Барракуда в кожанке, высунувшись из люка, нахлестывает кнутом мокрые от пота лошадиные крупы.

Вспыхнувший образ показался таким ярким, что захотелось при случае нарисовать его.

— Девки зря отказались. У пацанов принято отвечать за базар, могли бы реально заработать на мешок, а не клянчить, — сказал Мартин, поворачивая под стрелку.

Вид улицы за поворотом заставил Раздолбая с изумлением податься вперед. Обе стороны дороги были плотно заставлены иномарками, в лакированных кузовах которых празднично отражались уличные фонари, и можно было подумать, что эту улицу целиком перенесли в Москву из какой-нибудь мировой столицы. Раздолбай никогда не видел столько сверкающих, красивых машин, собранных в одном месте, и даже не предполагал, что их так много в городе. Он привык считать, что после падения плотины жить стало хуже, и вдруг воочию убедился, что яркая жизнь все-таки началась, и вот она перед ним!

Мартин припарковал свой «Форд» в самом конце улицы, и пока они возвращались к воротам сада, Раздолбай присматривался к выходившим из машин людям. Все они были, разумеется, Барракудами, но излучали необычное для себя миролюбие, а не угрозу, и он вдруг поймал себя на мысли, что ему приятно находиться рядом с ними. Исходившая от Барракуд энергия как будто пропитывала его лещовый организм, и от этого он сам чувствовал себя немножечко Барракудой.

«Может быть, если чаще бывать среди них, то получится разгадать их тайну?» — подумал Раздолбай, радуясь предпраздничному настроению, которое подогревалось тем, что многие Барракуды были со спутницами.

Количество симпатичных девушек поражало его сильнее, чем обилие сверкающих машин. Он столько раз тщетно бродил по улицам, высматривая красавиц, хотя бы отдаленно сопоставимых с Дианой, и вдруг увидел их вокруг себя в таком числе, словно их собрали по всему городу и свезли сюда так же, как иномарки. До Дианы они все-таки недотягивали, зато все были нарядно одеты, волнующе цокали высокими шпильками и неуловимо напоминали героинь памятного фильма про Даллас.

— Чувствую себя в ночных грезах! — восторженно сказал Раздолбай Мартину.

Вечерний сад, залитый светом тысяч золотистых лампочек, сиявших в листве деревьев, смотрелся декорацией к сказке. По дорожкам бродили все те же Барракуды с нарядными спутницами, между которыми сновали официанты в белоснежных рубашках, предлагавшие с подносов тонконогие бокалы с шампанским. Один из таких официантов с поклоном подошел к Раздолбаю и Мартину.

— «Абрау-Дюрсо», господа.

Раздолбаю было неловко видеть, как ему кланяется человек вдвое старше его, но взять с подноса бесплатный бокал шампанского и пойти, прихлебывая, по дорожке, освещенной золотистым светом гирлянд, было так приятно, что на минуту он почувствовал себя «господином».

— Дикий кайф! — выразил он восторг еще раз.

Мартин посмотрел на него отеческим взглядом.

В центре сада стояло какое-то блестящее приземистое сооружение, которое плотно обступала толпа, и они направились посмотреть, что там такое. Сооружение оказалось огромным старинным кабриолетом. Грушу клаксона поглаживал рукой в кожаной краге водитель, одетый, как и подобает шоферу такого автомобиля, в кожаную крутку с многочисленными ремнями. На голове водителя был такой же кожаный шлем, а его глаза скрывались за большими стрекозиными очками. Толпа забрасывала автомобиль восхищенными возгласами, кто-то со знанием дела объяснял, что это единственный отреставрированный «Руссо-Балт», но Раздолбаю чудо-машина была безразлична. Он увидел в толпе трех девушек, красота которых затмила красоту Дианы, и хотя все они держали под руку солидных Барракуд в пиджаках, почувствовал себя избавленным от любовного отчаяния. Ему достаточно было убедиться, что такие девушки существуют, и надежда снова когда-нибудь полюбить разогрела его кровь давно забытым жаром.

— Мартин! — позвал он горячим шепотом.

— Что?

— Смотри, какие телки!

— Ну, обычные модели.

— Что значит «обычные»? Писец телки!

— Для моделей это стандарт. Хотя блонда в белом платье с толстым боровом под руку реально достойная.

— Какие еще «модели»? Модели чего?

— Телки-модели, из модельного агентства. Их заказывают для эскорта.

— Ты что, хочешь сказать, они — как те, в Риге?!

— Нет, эскорт — это чтобы все были в шоке, с какой телкой пришел толстый боров. Проституция без секса — что-то вроде безалкогольного пива.

— Непохоже по их отношениям, что это за деньги, — сказал Раздолбай, наблюдая, как «блонда в белом платье» нежно смахивает уголком платка что-то прилипшее к губе своего спутника. Судя по сигаре в его руке, это был обрывок табачного листа.

— Конечно, нет! Она любит его за полметра жира на брюхе. Слушай, откуда мне знать? Я не говорю, что все модели — эскорт. Ты кивнул мне на этих коней, я сказал тебе, что это модельный стандарт, а модельных коней часто используют для эскорта.

— Кони — погоняло для моделей?

— Кони — погоняло для всех телок такого уровня.

Шофер кабриолета гуднул в клаксон и завел мотор. Толпа расступилась, и в брешь стремительной походкой вошел очень высокий молодой человек в полосатом костюме, похожий манерами на Хлестакова, каким его изображали в театрах.

— Похоже, номенклатурный устроитель бала, — предположил Мартин.

Устроитель-Хлестаков встал на подножку, сверкающий «Руссо-Балт» медленно покатился, и, приветственно помахивая гостям, устроитель стал совершать круг почета по дорожкам сада. Ряженые ведьмы и черти припустили за машиной, вихляясь и размахивая руками. Попыхивая трубкой, неторопливо прошел навстречу этой процессии двойник Сталина. Возле Мартина и Раздолбая снова почтительно склонился официант с подносом, уставленным бокалами.

— Своя жизнь! — восхитился в очередной раз Раздолбай.

До сеанса магии с разоблачением оставалось время, и Мартин предложил посидеть в баре, развернутом в одной из больших веранд. Раздолбай предпочел бы и дальше пить бесплатное шампанское, но Мартин настаивал на виски и вызвался угощать. После долгих месяцев прозябания в соленой воде хотелось быть пьяным и беззаботным. К тому же к барной стойке Барракуды приводили девушек, которых можно было незаметно разглядывать, и, предвкушая волшебный вечер, Раздолбай уселся за столик, с которого бар хорошо просматривался. Как только официант принес круглые стаканы и бутылку виски, он торопливо налил по полстакана себе и Мартину.

— С тобой дико хорошо есть говно — все вперед слопаешь, — упрекнул Мартин.

— А что такое?

— Я не стал бы заказывать номенклатурный солодовый скотч, если бы у нас была цель сразу нажраться.

Раздолбай пожал плечами и стал переливать содержимое стаканов обратно в бутылку, на что Мартин взирал так, как если бы у него на глазах совершалась вопиющая непристойность.

— Напомни при случае дать тебе урок этикета, — сказал он, когда Раздолбай закончил манипуляции и заново наполнил стаканы на несколько миллиметров.

— Ладно… Ты лучше скажи, все эти кони — почему я их никогда не видел на улице?

— Потому что они ездят в тачках.

— Но они же не проводят жизнь дома и в тачке, верно? Где они вообще… пасутся?

Мартин посмотрел на Раздолбая долгим изучающим взглядом, сделал смакующий глоток из своего стакана и задал странный вопрос:

— С какой целью интересуешься?

— А то ты не понимаешь, — захихикал Раздолбай и проводил плотоядным взглядом высокую брюнетку в обтягивающем красном платье.

— Ты хочешь от меня пару наводок или серьезный исчерпывающий разговор?

— Лучше исчерпывающий.

— А ты вообще доверяешь мне? Допускаешь, что я могу сказать глупость, сбить тебя с толку, запутать?

— Зачем тебе меня путать? Я думаю, у тебя больше информации, и прошу поделиться — вот и все.

— Допустим, я поделюсь всем, что знаю, но давай решим, зачем тебе эта информация — для того, чтобы ты мог осуществлять некое желание, или для того, чтобы ты понимал реальную картину жизни и формировал свои желания исходя из этого?

— Мартин, сейчас ты меня точно путаешь! По-моему, это одно и то же.

— Нет.

Мартин допил свою порцию виски и снова пронизал Раздолбая взглядом, от которого тот заерзал на стуле. Чтобы выиграть время и лучше сформулировать ответ, он тоже осушил содержимое своего стакана и взял бутылку, чтобы восполнить выпитое.

— Можешь теперь плескать на два пальца, — разрешил Мартин.

— А что с этикетом?

— Этикет на хуй. Букет я распробовал, теперь будем херачить как люди.

Наливая виски и тщательно подбирая слова, чтобы не попасть в какую-нибудь ловушку, Раздолбай ответил:

— Давай так — я хочу понимать реальную картину жизни, чтобы осуществить «некое желание».

Слово «некое» он игриво выделил, чтобы сразу было понятно, о каком желании идет речь.

— Ты ставишь мне сложную задачу, — вздохнул Мартин.

— Было бы это просто, я бы не спрашивал.

— Не в этом дело. Представь, что тебе десять лет и ты строишь плот из досок, мечтая совершить кругосветное плавание. Я могу подарить тебе компас и остаться твоим лучшим другом, а могу объяснить, почему твой номенклатурный плот не отплывет от берега, и на этом наша дружба, возможно, дико закончится. Вот в такое ты меня ставишь положение.

— Намекаешь, что мое «некое желание» неосуществимо?

— Да, если говорить об этом серьезно, то это так, — припечатал Мартин и залпом опорожнил стакан.

— Почему?

— Потому что если ты приходишь в контору, где продают яхты, и спрашиваешь «сколько стоит?», это значит, что ты не можешь купить яхту. Если ты спрашиваешь, где пасутся кони, значит — ты вращаешься с ними на разных орбитах.

— Орбиту сменить можно.

— Вот смени сначала, тогда все само сложится.

Мартин пытался уйти от разговора, но с той секунды, как Раздолбай увидел трех красавиц около «Руссо-Балта», он не мог думать ни о чем, кроме «коней».

— Чтобы сменить орбиту, надо понимать, где она вообще проходит, — не унимался он.

— А тебе обязательно коней надо? Встречаются дико симпатичные студентки.

— Ну, знаешь, после Дианы как-то… — поморщился Раздолбай и постучал по бутылке виски: — Ты после этого будешь пить «Слынчев Бряг»?

— «Слынчев Бряг», по-твоему, недостоин твоего хера? Тебе непременно подавай «Хэннеси» двадцатилетней выдержки? — загрохотал Мартин с такой неожиданной строгостью, что Раздолбай испугался, не перегнул ли он, сравнивая любовь с дешевым болгарским пойлом.

— Слушай, просто подскажи пару конских пастбищ, и закончим на этом.

— Ты сам просил исчерпывающий разговор.

— Я вижу, ты не в духе.

— Хочешь эксперимент? — спросил Мартин, как будто решившись на что-то.

— Смотря какой?

— Дико полезный психологический опыт. Я ему научился на одном тренинге, который здорово прочищает мозги. Упражнение называется «Что ты хочешь?». Я буду ровно одну минуту задавать тебе этот вопрос, а ты — отвечать.

— И в чем подвох?

— Подвоха нет. Просто я буду задавать этот вопрос дико настойчиво. Как если бы мы были в горах, ты сломал бы ногу и я тащил бы тебя к лагерю. Ты бы падал, кричал: «Оставь меня, я больше не могу!» а я все равно бы тащил. Через десять вопросов ты захочешь меня послать, но я не отстану и все равно буду спрашивать, что ты хочешь. Минуту тебе придется выдержать, зато потом мы будем все знать о твоих желаниях, и сможем поговорить о смене орбит. Готов?

Раздолбай покопался в душе, проверяя, нет ли там чего-нибудь позорного вроде желания изнасиловать Белочку-металлистку под «Джудас Прист», и, не обнаружив ничего крамольного, с легкостью согласился.

— Ну давай. Что я, минуту не смогу отвечать на простой вопрос?

— Что ты хочешь?

Мартин требовательно посмотрел Раздолбаю в глаза, и тот сразу впал в ступор. Ему казалось, что сейчас он естественным образом начнет высказывать красивые желания вроде: «Хочу, чтобы мама не болела» или «Хочу, чтобы не было войны», а в голове крутилось одно слово — деньги, и признаваться в этом было почему-то стыдно.

— Что ты хочешь? — настойчиво повторил Мартин. — Не молчи, говори!

— Хочу, чтобы мама не болела, — выдавил Раздолбай, краснея от того, как фальшиво звучит голос.

— Что ты хочешь? — снова спросил Мартин, не реагируя на фальшь.

— Чтобы не было войны.

— Что ты хочешь?

— Чтобы люди не болели.

— Что ты хочешь?

— Сейчас, подожди…

— Что ты хочешь?!

— Чтобы у всех наладилась жизнь…

— Что ты хочешь?

Мартин бил своим вопросом как молотком, не давая времени подумать. Красивые желания кончились, а признаваться в реальном вожделении Раздолбай все еще не решался.

— Что ты хочешь?

— Слушай, не так быстро!

— Что ты хочешь? Говори!

— Хорошую стереосистему, проигрыватель.

— Что ты хочешь?

— Иметь доступ к любым пластинкам.

— Что ты хочешь?

— Больше не знаю.

— Что ты хочешь?!

— Денег!

После того как истинное признание вырвалось, Раздолбаю стало легче, и он подумал, что самая трудная часть эксперимента позади. Он ожидал, что Мартин похвалит его за искренность, но тот продолжал бесстрастно допытываться:

— Что ты хочешь?

— Я сказал уже.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Чтобы люди не болели.

— Что ты хочешь?

— Слушай, хватит!

— Что ты хочешь?!

Темп, с которым Мартин повторял свой вопрос, не давал опомниться, и Раздолбай чувствовал, что сейчас из него начнет вырываться самое сокровенное. Произнести вслух, что он хочет денег, было стыдно, но все-таки терпимо, а вот признаться в желании обладать конями-моделями было все равно что раздеться перед Мартином догола.

— Что ты хочешь?

— Стереосистему.

— Что ты хочешь?

— Минута не прошла еще?

— Что ты хочешь?

— Чтобы мама не болела.

— Что ты хочешь?

— Хорошую машину.

— Что ты хочешь?

— Чтобы был мир.

— Что ты хочешь?

— Мартин, я не могу…

— Что ты хочешь?

— Денег, я уже сказал.

— Что ты хочешь?

— Давай закончим!

— Что ты хочешь?!

— Хорошую машину.

— Что ты хочешь?

— Коней, телок!

— Что ты хочешь?

— Красивых телок, моделей.

Раздолбай чуть не плакал, чувствуя себя не просто раздетым, а выпотрошенным. Он признался вслух во всех желаниях до единого, но, к его ужасу, Мартин даже не думал останавливаться и, как обещал, тащил его своими вопросами на себе — вперед, вверх, по рыхлому глубокому снегу стыда и необходимости снова и снова повторять желания, от примитивности которых самому становилось тошно.

— Что ты хочешь?

— Моделей.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Красивых коней.

— Что ты хочешь?

— Не могу больше!

— Что ты хочешь?!

— Красивых телок.

— Что ты хочешь?

— Коней.

— Что ты хочешь?

— Денег и красивых телок.

Минута казалась бесконечной. Найти в себе хотя бы одно новое желание и разнообразить ответы у Раздолбая не получалось, а прикрываться фиговым листочком красивых выдумок было уже бессмысленно. Ему стало наплевать на стыд, на собственную примитивность, на то, что подумает о нем Мартин. Как истощенный альпинист, способный думать только о шагах правой и левой ногой, он безвольно повторял слова, обозначавшие пару его самых истинных вожделений.

— Что ты хочешь?

— Денег.

— Что ты хочешь?

— Моделей.

— Что ты хочешь?

— Коней.

— Что ты хочешь?

— Красивых телок.

— Что ты хочешь?

— Денег и красивых коней.

— Ну вот, теперь мы знаем твою жизненную мотивацию, — удовлетворенно подытожил Мартин, щелкнув кнопкой хронометра на своих посверкивающих часах.

Раздолбай поднял на него жалобный взгляд. Ему казалось, что, представ перед приятелем в таком примитивном виде, он уронил себя в его глазах и с этой минуты Мартин станет относиться к нему насмешливо. Но друг смотрел как врач, завершивший неприятный для пациента осмотр и сказавший разрешительные слова «Ну вот и все, одевайтесь».

— Ф-фух, ну и упражнение, — выдохнул Раздолбай, наливая себе виски.

Вдруг его посетила мысль, что результат эксперимента очень даже не плох — он доказал силу своего желания обладать деньгами и конями-моделями, а значит, все это у него обязательно будет.

— Ну что, «доктор», какой вердикт?

— Резать к чертовой матери твое желание пасти коней, пока оно тебя самого не зарезало! — рубанул Мартин.

Раздолбаю показалось, что в саду стало темнее.

— Почему?

Мартин тоже плеснул себе виски и сделал пару глотков.

— Запоминай: физиология, безопасность, привязанность, уважение, — продиктовал он как на уроке, — пирамида Маслоу. Твои номенклатурные желания денег и телок естественны… — Он улыбнулся и как будто припомнил что-то. — Все люди как люди — любят деньги, но это всегда было. Проблема в том, что эти желания указывают на твое положение в самом низу пирамиды на уровне физиологии. Телки, которых ты хочешь, находятся там же и желают того же — денег и красивых вещей. Ты ведь хочешь именно красивых вещей, потому что «кони-модели» — это на самом деле вещи. А теперь скажи мне, могут ли друг друга накормить двое голодных, находящихся у основания пирамиды?

— Наверное, нет, — вынужденно согласился Раздолбай.

— Телки ищут удовлетворения своих желаний через покровительство. Чтобы привлечь их, ты должен находиться в пирамиде потребностей выше их, и, как минимум, полностью удовлетворить два первых уровня — физиологию и безопасность. Причем удовлетворить настолько, чтобы хватало на себя и на них. И здесь совершенно правильно твое первое желание — деньги, потому что в современном мире удовлетворение физиологии и безопасности покупается, а не добывается номенклатурной дубиной и дико заточенным камнем. Уяснил?

— Можно было сказать проще — ты считаешь, что у меня нет денег, чтобы знакомиться с такими телками. Но деньги такая вещь — сегодня нет, завтра есть.

Мартин снова посмотрел на Раздолбая изучающим взглядом.

— Мне хотелось бы закрыть эту тему. Ты уверен, что хочешь проговаривать ее до конца? — спросил он, помедлив.

В голосе Мартина звучало предостережение, но Раздолбаю хотелось узнать от него как можно больше. Он признавал, что приятель лучше приспособился к новой жизни, и ему казалось, что, выпытав у него все до донышка, он и сам сможет чувствовать себя комфортнее в соленой воде.

— Давай до конца, раз уж начали исчерпывающий разговор, — ответил он и заверил: — Обещаю, наша дружба не кончится, даже если ты мой плот разобьешь.

В здание театра «Эрмитаж» гурьбой потянулись люди — пришло время запланированного сеанса магии.

— Там вроде бы начинается номенклатурное шоу с разоблачением.

— Мне интереснее разоблачения от тебя.

— Тогда еще виски! В случае чего скажем, что плот разбили по пьяни, и дико потом помиримся. Согласен?

— Абсолютно.

— За срывание всех и всяческих масок! — провозгласил Мартин, чокаясь с Раздолбаем.

— За срывание! — поддержал пьянеющий Раздолбай, которому нравилось, как хмельная волна качает его среди золотистых лампочек.

Они выпили до дна и одновременно поставили на стол пустые стаканы.

— У тебя никогда не будет денег, чтобы удовлетворять физиологию и безопасность телок, которых ты хочешь. Никогда — буквально. Ни сегодня, ни завтра, ни в сорок лет — никогда, — отчеканил Мартин, глядя Раздолбаю в глаза.

Раздолбай застыл, как будто ему медленно вливали в кровь яд, а Мартин продолжал говорить:

— Ты хороший парень. Ты один из моих самых близких друзей. Мы с тобой редко видимся, потому что у меня другой круг общения, но я дико ценю твою дружбу, потому что после ссоры с Валерой, ты — единственный человек, которому нужны от меня не услуги и связи, а я сам. Тебе нужны мои суждения, знания, веселый трындеж. Мне нужна твоя искренность, с которой ты все это воспринимаешь — и это все. Ты не пьешь со мной виски, думая, сколько еще нужно соблюсти приличий, чтобы обратиться наконец с просьбой, ради которой ты со мной встретился. Прости, что сказал тебе неприятные слова, но я говорю их ради твоей пользы. У тебя никогда не будет нужного для коней количества денег не потому, что ты плох. Ты родился и вырос в хорошей семье. Хорошей с точки зрения порядков, которые были. Ты жил по этим порядкам. Если бы я предложил тебе открыть на твое имя западный счет, ты отшатнулся бы от меня, как от вербовщика ЦРУ. Ты не знал, что среди людей, которые заставляли тебя жить по этим порядкам, были те, кто отменяет их для себя. Когда твоей самой большой проблемой было поступить в институт, они возили ювелирку через таможню. Ты наряжал Диане елочку, а они открывали на Западе счета, на которые выводили партийные деньги. Вспомни наши этические дилеммы. В ситуации выбора ты будешь оперировать категориями хорошо или плохо, а эти люди оперируют категориями выгодно или нет. Если им будет выгодно закатать человека в цемент и утопить в Москве-реке, то для них это хорошо, они это сделают.

«Вот что таится в глазах Барракуд!» — сверкнула у Раздолбая мысль.

— Деньги будут у этих людей, — продолжал Мартин, — у тех, кто отменял для себя порядки задолго до того, как их отменили для всех, и у тех, кто решает для этих людей разные вопросы. Ну и по мелочи у всяких бандосов и коммерсов.

— Хорошо, а ты? — оправился Раздолбай от удара. — Разве ты отменял порядки или закатываешь кого-то в цемент?

— Я не закатываю никого в цемент, потому что это не выгодно для моей репутации. Есть люди, для репутации которых подобные вещи выгодны, но я к ним не отношусь. Я не отменял порядков, но я, скажем так… из тех, кто раньше других знал, что они дико отменятся. Поэтому теперь я решаю некоторые вопросы, да.

— Какие же, например? — недоверчиво спросил Раздолбай. Мягкотелый Мартин не был похож на человека, способного решать вопросы наравне с Барракудами, и попытка представить его в тренировочных штанах и черной кожаной куртке могла вызвать только ухмылку.

— Людям из пункта «А» в пункт «Б» нужно доставить по железной дороге некий продукт. У меня двести десять вагонов — я получаю дельту на перевозке.

— Что значит «у тебя»?

— Они мои.

Раздолбай попытался представить, сколько стоят двести десять вагонов, и не смог даже предположить цифру. Он понимал, как можно покупать вагончики в «Детском мире», но покупка настоящих вагонов была для него равнозначна покупке солнца.

— Ты хочешь сказать, что продал столько компьютеров, что смог купить вагоны? — усомнился он.

— Компьютеры — это была мелочовка, которой я перебивался в ожидании, когда вагоны можно будет перевести в собственность. Ну и завел за это время правильные связи. Не будь у меня этих связей, меня бы за эти вагоны грохнули или просто не дали бы ничего возить.

Раздолбай вспомнил разговор с родителями. Дядя Володя тоже хотел перевести издательство в собственность, а мама удивлялась, как это может быть.

— Как можно сделать собственными… — начал повторять Раздолбай мамин вопрос.

— Можно было дико! — развеселился Мартин, наливая себе еще виски. — Это именно то, о чем я говорил. Ты не просто не понимаешь, как работает механизм, ты даже не подозреваешь, что есть какие-то шестеренки и маятники. Поэтому, кстати, ты дико искренний чувак, и за это я дружу с тобой. Но, прости, если ты не модельный конь, за искренность тебе платить не будут, так что прими дружеский совет — не гоняйся за фантомами, которых тебе не получить все равно. Живи в кайф на доступном тебе уровне, поднимайся в пирамиде, и найдется достаточно неплохих телок, которых устроит твой уровень. Диане ты вдул — пусть ее рога будут самым красивым украшением твоей коллекции, но не пытайся еще раз допрыгнуть до этой планки. Это получилось в той, другой жизни. Считай, что земное притяжение с тех пор дико выросло.

Раздолбай сидел молча, оглушенный приговором — у него никогда не будет любви, и все упирается в деньги!

— Послушай, то, о чем ты говорил — все эти возможности с маятниками и шестеренками, это ведь только началось. Почему ты считаешь, что я опоздал навсегда? — спросил он, ненавидя свой задрожавший голос. — Я что, по-твоему, не смогу добиться чего-то годам к тридцати?

— Чего, например?

— Ну… того уровня денег, который нужен.

— Ты все-таки хочешь, чтобы разоблачение было полным, да? — уточнил Мартин. — Уровня денег не добиваются. Добиваются уровня компетенции. Я допускаю, что к тридцати годам ты сможешь разобраться в некоторых шестеренках, но тебя к ним уже не пустят, и решать ты ничего не сможешь.

Есть, правда, еще один путь… Как писал старина Бальзак в романе про упомянутого нами сегодня Растиньяка: «Этот мир надо завоевывать умением подкупать или блеском гения».

Если бы я видел на тебе подобный отблеск и в нашем упражнении ты хоть раз сказал бы, что хочешь стать кем-то… Ты ведь, кажется, рисовал, да? Если бы ты сказал: «Я хочу стать признанным художником» — и маниакально повторял: «Я хочу написать гениальный холст и продать его с аукциона», — я не говорил бы всех этих слов. Но результат получился такой, какой получился, и это не я ставлю тебе диагноз, а ты сам.

— Какой диагноз?

— Ты — раздолбай. Это не оскорбление, это — образ жизни. Раздолбаев в этой стране миллионов сорок, если брать зрелых самцов, и все почти будут как-то жить. Но сорока миллионов коней для всех нет, так что мечтать о них раздолбаю — обрекать себя на танталовы муки. Помнишь старика Тантала? Боги дико обломали его с водой и фруктами. Теперь я, с твоего позволения, выжру стакан, потому что необходимость говорить тебе неприятные, но спасительные вещи дико утомила меня.

Ощущение праздника, витавшее вокруг Раздолбая золотыми лампочками, исчезло. Смотреть на волнующие фигурки «коней» и говорить себе: «У меня никогда этого не будет» — казалось ему равнозначным отказу от жизни.

«Я заработаю! — думал он с ожесточением. — Я буду сидеть на Арбате по десять часов без выходных и зарабатывать тысяч двадцать! Вложусь во что-нибудь! Куплю проигрыватель! Открою палатку звукозаписи!»

— Не согласен! — с вызовом сказал он Мартину. — Пусть ты во многом прав, но я не могу сказать себе: «Нет, это не для меня». Спорим, у меня будут кони?

— Я не рекомендовал бы тебе со мной спорить.

— Почему?

— Ты знаешь, как я серьезно отношусь к подобным вещам — карты, пари, рулетка… Для меня это не игра, а воплощение жизненных законов, и, относясь к этому серьезно, я отдаю дань уважения Судьбе.

— Боишься проиграть?

— Мне нечего тебе проигрывать, а ты можешь проиграть жизнь.

— Ага-ха, — нервно хохотнул Раздолбай, испугавшись того, как серьезно заговорил Мартин. — Проигравшего в цемент закатают?

— Ты не врубаешься в шестеренки не только физической жизни, но и метафизической. Заявляя: «Спорим, я возьму от жизни самое лучшее», ты бросаешь вызов Судьбе. Судьба за это лишит тебя возможности получить среднее счастье и оставит два абсолютных варианта — стать победителем или неудачником.

— Ну, это ведь мои проблемы, верно? Давай поспорим.

— Ты представляешь, что такое поспорить по пьяни, что станешь олимпийским чемпионом, положить на спорт жизнь и остаться без медали?

— Или с медалью. Я не так пьян, как тебе кажется.

— А я в говно. Не втягивай меня пьяного в серьезные игры с метафизическими категориями.

— Ты просто любишь всегда казаться правым. Спор абсолютно безобидный, и твой отказ спорить доказывает, что ты не прав.

— Очень зря ты берешь на слабо человека, который гиперответственно относится к спорам.

— Ну так поспорь со мной! Слабо?

Мартин преобразился. Он подался к лицу Раздолбая так, словно хотел укусить его за нос, и, доверительно понизив голос, спросил:

— Ты готов, что спор будет не шутейным, а с настоящими ставками? Вызов бросил ты, поэтому условия назначаю я, согласен?

— Давай!

— Ты должен будешь пригласить меня в ресторан на ужин и прийти с конем. Мы оба понимаем, о каком уровне телок идет речь, так что варианты «просто симпатичная» не прокатят. К моменту ужина ты должен будешь находиться с этой телкой в отношениях четыре месяца. У телок может быть период транзитного вокзала, когда они встречаются с кем попало, но долго транзит не длится, и четыре месяца — это повод сказать, что она к тебе как-то относится. У вас должны быть общие фотографии — на ужине я их с удовольствием посмотрю. Не приведешь коня — ты проиграл. Откажешься от спора — ты проиграл. Телку я пробью по своим каналам, так что приведешь снятую проститутку — ты проиграл. Принимаешь?

— Смотря когда должен быть такой ужин?

— Сколько тебе сейчас лет?

— Двадцать.

— Значит, ужин должен состояться до шестнадцатого мая две тысячи двенадцатого года. К сорока годам с человеком все ясно, и если ты не приведешь коня до этого момента, я уверенно поставлю на тебе клеймо «неудачник».

Раздолбай нервно засмеялся.

— Мартин, ты пьян реально. Спорить на двадцать лет вперед? Конечно, я приведу за это время коня.

— Приведи.

— На что спорим?

— Я тебе подарю табличку с надписью «Победитель». Поставишь на подоконник, будешь дико от нее кайфовать.

— Офигенный приз!

— Табличка будет из ста граммов чистого золота.

— Мы серьезно спорим или продолжаем шутить?

— Ты думаешь, владея тремя товарными составами, я не смогу подарить тебе табличку за тысячу двести долларов, или сколько она к тому времени будет стоить? Можешь не сомневаться.

— Ну, допустим… — с опаской принял Раздолбай ставку, поняв, что Мартин не шутит. — А что должен буду подарить я, если проиграю?

— Ничего. Если проиграешь, у тебя над кроватью жирным черным маркером будет написано «неудачник». Закрасишь надпись — она вернется. Переедешь — появится на новом месте. Помнишь дико страшную сказку о Синей Бороде? Будет как с пятном крови на том номенклатурном ключе.

— Как это у тебя, интересно, получится?

— Это уже моя забота.

Раздолбай замялся. Он думал заключить шутливый спор на бутылку шампанского, а получалось какое-то зловещее пари, которое действительно казалось судьбоносным вызовом. Надпись на стене и золотая табличка были всего лишь символами. На кон ставился путь к отступлению, возможность сказать «не очень-то и хотелось», если бы «кони» остались несбыточной мечтой. Заключая спор, Раздолбай не просто сжигал за собой мосты — он делал обладание красавицей мерилом жизни, и в случае неуспеха ему пришлось бы признавать себя неудачником в первую очередь перед самим собой. С другой стороны, уклонение от спора значило признание правоты Мартина и отказ от желанных девушек здесь и сейчас, в то время как, приняв спор, можно было за них целых двадцать лет бороться.

— Принимаю! — азартно согласился Раздолбай, протянув руку.

Мартин крепко сжал его пятерню и стал высматривать, кто мог бы разбить.

«Вдруг я зря это затеял…» — забеспокоился Раздолбай, но отступать было поздно — по дорожке сада, попыхивая трубкой, шел двойник Сталина.

— Иосиф, пшить, пшить! — позвал Мартин.

Сталин недоуменно поднял густые брови.

— Иди сюда, не ясно, что ли?

— Как ви со мной разговариваетэ? — грозно спросил Сталин с грузинским акцентом.

— Иосиф, не выебывайся, а то позвоню сейчас в твой Театр юного зрителя, или где ты там подвизаешься, и пойдешь бутылки собирать. Понял меня?

— Чтье ви такойе говорьитье? — растерялся Сталин, путаясь в акцентах и выдавая что-то вроде французского.

— Не шучу ни разу. Сюда иди.

Стараясь сохранять генералиссимусовское достоинство, Сталин опасливо подошел к столику.

— Разбей спор, — попросил Мартин, кивнув на сцепленные руки.

— Так бы сразу и сказали, ребята, — с облегчением сказал Сталин безо всякого акцента и сплеча рубанул по рукам.

— Можешь идти на заседание ревкома, — разрешил Мартин, — привет Каменеву.

— Я пэрэдам, — ответил Сталин, вернув правильный акцент, и удалился.

— Послать Сталина — изысканное удовольствие, но все-таки суррогат, — посетовал Мартин. — Знал бы ты, как хочется иногда послать подлинных сильных мира.

— Раз мы заключили спор, может, подскажешь теперь пару конских пастбищ, чтобы я имел шанс выиграть?

— Вот тебе вокруг, чем не пастбище?

Мартин кивнул в сторону барной стойки, возле которой в ожидании заказанного напитка переминалась «блонда в белом платье». Ее толстого спутника рядом не было.

«Берет на „слабо“! — подумал Раздолбай. — Считает меня неспособным подойти к такой девушке».

Желание доказать Мартину, что он ошибается в своих пророчествах, было сильнее робости, и Раздолбай направился к блондинке. Ноги у него подкашивались, как будто укорачивая рост с каждым шагом, и, подойдя к девушке вплотную, он ощущал себя карликом. От вида тонких щиколоток, обтянутых ремешком изящных туфель, и стройной талии, облитой белым платьем, у него чуть не случился обморок.

«Ебут же люди! — думал он с отчаянной завистью. — Где она, интересно, загорела в мае?»

Дождавшись, когда девушка возьмет у бармена коктейль и отойдет от стойки, Раздолбай встал у нее на пути и выпалил заранее вымученную фразу:

— Я совершил в жизни много глупостей. Может быть, сейчас я сделаю еще одну, но я хочу попросить твой телефон.

— Это действительно глупость, — холодно согласилась блондинка.

— Не больше, чем работать в эскорте, — пошел Раздолбай ва-банк.

Блондинка вскинула на него серые льдистые глаза и сдержанно усмехнулась, как бы отдавая должное.

— У тебя есть более интересные предложения?

— Не будем же мы обсуждать их здесь.

— Я скажу тебе телефон. Запомнишь — хорошо, не запомнишь — твои проблемы.

Скороговоркой назвав номер, блондинка ушла к своему толстяку, который обнаружился за дальним столиком, а Раздолбай поспешил на свое место, чтобы скорее, пока не забыл, нацарапать заветные цифры на салфетке обгорелой спичкой.

— Взял телефон! — похвастался он.

— Молодец, — равнодушно отреагировал Мартин. За это время он почти допил бутылку, и «молодец» прозвучало у него как «млаэц». — Я дико устал насиживать здесь геморрой. Пойдем сунемся на этот сеанс магии — может нам перепадет пара червонцев.

Мартин подхватил со стола остатки виски и зигзагами направился в сторону здания театра. Бутылка в руке придавала ему лихой вид подгулявшего морячка. Чтобы не отставать в лихости, Раздолбай взял свой стакан и, нарочно повторяя зигзаги друга, последовал за ним.

Вход в театр им преградили двое громил, железобетонные груди которых обтягивали черные куртки с надписями «security».

— Шоу заканчивается, ребята, опоздавшим нельзя, — пояснил один из них.

— Простите, вы кто? — осведомился Мартин.

— Охрана.

— Задача охраны — обеспечивать отдых и удовольствие гостей. Я — гость, а вы дико совершенно обламываете мне удовольствие.

— Такая наша задача.

— Ваша задача не в том, чтобы меня обламывать, а в том, чтобы охранять мой отдых, в случае если в зал попрется быдлота, чей вид может дико меня оскорбить.

— Ладно, пойдем, — попытался урезонить Мартина Раздолбай, но тот закусил удила.

— Вы понимаете, что я могу сделать один звонок и вас отправят охранять сортиры на Павелецком?! — разошелся он.

— Ну звоните.

— Проводите меня к телефону!

— Мы себе не враги.

— Дерьмо… Ваше счастье, что мы не на Западе, где уже вовсю пользуются сотовыми… Дикое свинство продавать билеты на самодеятельность дороже, чем в Ла Скала, и потом не пускать. В Ла Скала, между прочим, опоздавших пускают.

— Ладно, оставьте бутылку, и можете зайти, — позволил один из охранников.

— Не оставлю из принципа! Выбросить четверть бутылки «Гленфиддика» будет оскорблением этого напитка.

— Ну допивайте тогда.

— Я допью… Но если упаду прямо здесь и заблюю ваши номенклатурные говнодавы, передайте меня на руки моему водителю. Его зовут Фархад, он приедет в двенадцать.

Мартин встал за портьерой, и яркий свет фар проехавшего за окнами «Руссо-Балта» высветил на тонком бархате силуэт горниста.

— Слушай, ты — король, дико выдерживаешь этикет! — крикнул Раздолбай, заходясь от смеха.

Тем временем представление закончилось, и Барракуды со спутницами повалили из театра. Многие возбужденно мяли в руках десятирублевые купюры, смеясь и не веря, что с потолка так запросто раскидали настоящие деньги. Кто-то в толпе рассказывал, что, по замыслу устроителей, купюры должны были превращаться в этикетки от «Абрау-Дюрсо», но себестоимость таких бумажек получалась двадцать пять рублей за штуку, и разбрасывать настоящие десятки оказалось выгоднее. Когда последние зрители вышли из зала и столпились в фойе перед узким выходом на улицу, Мартин вышел из-за портьеры с видом человека, достигшего просветления.

— Слушай, если пить из горла, «Гленфиддик» ни фига не отличается от «Слынчев Бряга», — икнув, поделился он. — Может быть, это открытие поможет тебе заменять коней на более доступных телок?

— Мы уже поспорили.

— Да, но тебе же надо будет как-то сгонять дурняка.

Узнав, что представление закончилось, Мартин пригрозил охранникам судом за нарушение прав потребителя и потащил Раздолбая в ресторан «У Грибоедова». Туда их не пустил пожилой швейцар, потевший в теплую майскую ночь в черной, с золотом, суконной шинели.

— Вы члены Массолита? — строго спросил он, загораживая дверь.

Мартин замер как вкопанный, постоял, соображая, и расхохотался.

— Прелесть моя… — ласково сказал он швейцару, — разве членством определяется, какие замыслы роятся в моей голове? Возьмите пять страниц Достоевского и все поймете… Ну? Я вам подыграл?

Швейцар непонимающе смотрел на Мартина.

— Членский билет Массолита есть, спрашиваю? — повторил он.

— Почтеннейший, во всякой игре должна быть мера. Что вы хотите, чтобы я еще вспомнил? Не нам, не нам достанется ледяная кружка пива, о которой мы так мечтали!

— Тебе только пива не хватает еще, — пробурчал швейцар, не скрывая презрения.

— Ну, вот этого я уже не потерплю! — завелся Мартин.

Раздолбай дернул его за рукав, чтобы увести, но в это время к ресторану подошел приземистый Барракуда в зеленом пиджаке, сшитом будто из бильярдного сукна. Выудив из пиджачного кармана какое-то удостоверение, Барракуда показал его швейцару, и тот угодливо отступил, пропуская его.

— Уважаемый! — окликнул Мартин. — Бросаю к вашим ногам тысячу извинений! Что вы ему предъявили?

— Че, проблемы какие-то? — угрожающе насупился Барракуда.

— Проблема в отсутствии у нас дико люксового документа, который имеется у вас. Я хотел узнать, каким счастьем мы себя обделили.

— А-а… — заулыбался Барракуда и протянул Мартину раскладное удостоверение, на котором было золотом вытиснено «МАССОЛИТ».

— Во, гляди, братан, ксивы они замастырили. Десять косарей стоила, столик только по этим ксивам. Четкая ксива.

— Честь по чести, — оценил Мартин, разглядывая в удостоверении фотографию Барракуды, рядом с которой было написано, что в ночь с 16 на 17 мая 1992 года он является членом Массолита.

— Поняли теперь? — примирительно спросил швейцар. — Документ надо предъявить, что стол забронирован. А то претесь без документа, куда я вас пущу — людям мешать.

Забрав у Мартина удостоверение, Барракуда зашел в ресторан. Через приоткрытую на секунду дверь Раздолбай увидел прокуренное до молочного тумана помещение, в котором между заставленными едой столами, извиваясь, танцевали две девушки. Как и было обещано в газетной заметке, на них не было ничего, кроме передников.

— Уважаемый, забыл, что документ у меня есть, — сказал швейцару Мартин, доставая из бумажника сторублевку. — Такой документ действителен?

— Сынки, я пустил бы, но вас там не посадят.

— Постоим у бара.

— Без удостоверения не могу пустить.

— Гм… А если бы вам приказал товарищ Сталин?

— Чего? — посуровел швейцар.

— Ну, вам сколько лет? Выправка военная… Сталин бы вам приказал пустить, что тогда?

— Ты мне тут не заговаривайся. Сталин ему…

— Иосиф! — заорал Мартин, обернувшись к саду. — Иосиф, иди сюда! Твой сатрап не пускает нас в заведение общепита.

— Сейчас я тебе устрою «Иосифа»! — нешуточно разозлился швейцар и, приоткрыв дверь, крикнул что-то в прокуренную глубину помещения. Из клубящегося тумана начал, подобно Терминатору, вырастать огромный мужчина в форме охранника.

— В приемной у меня потолчешься, — бросил Мартин и потянул Раздолбая прочь.

— Дерьмо! — разбушевался он, когда они отошли. — Жалкие ничтожные людишки пестуют свою крупицу власти. Видел, как он раздул ноздри, услышав про Сталина? Держу пари, он ради номенклатурных доносов лично выбивал людям зубы. Когда вижу таких Наполеончиков, которым слаще халвы макать человека в кал…

— Да ладно, никто нас никуда не макал, — возразил Раздолбай, не чувствуя себя ущемленным.

— Не спорь со мной! Не спо-орь! Знаешь, чего я хочу? Спроси меня. Сыграй со мной в игру «что ты хочешь». Не надо минуту — все равно буду отвечать одно и то же. «Что ты хочешь, Мартин?» — спроси меня!

— Мартин, что ты хочешь?

— Я хочу быть Воландом!

Раздолбай прыснул со смеху.

— А вот не смешно! Ни фига не смешно вообще! Ты же не знаешь, как это… Думаешь, так, все круто… Знаешь, что такое «гаремное настроение»? Я тебе расскажу! Вот у тебя сделка… Ты все согласовал, отправил вагоны в Челябинск и прилетел сам, чтобы лично получить от бабая подпись и встать на погруз. Тебя встречает секретарша, проводит к бабаю. И тут он говорит, что подписать не может, потому что ему не дал добро имярек, которому должен разрешить имярек, а тому должен отмахнуть имярек, который не просто имярек, а первый помощник у Самого. Сам — ублюдок, трахающий школьниц. Реально школьниц! Я был у него в доме приемов, видел выводок девочек, которые его ждали… С такими тонкими ручками, ножками, костлявыми коленками… Фу, бля! Они ждали его, пили шампанское, звонили там домой, говорили буквально — «Мама, я у Светы, делаю уроки». И вот Сам должен дать помощнику ответ насчет нашей цепочки, а для него она не то что не главный бизнес, а так… услуга для каких-то своих людей, от которых ему надо что-то свое. И вот мы все, не последние люди, сидим, как дешевые шлюхи, и гаремно ждем, когда Сам изволит дотрахать школьницу, уделить время своему помощнику и дать ответ насчет нас. А он может про нас забыть! У него, понимаешь ли, «великие дела», а мы — пыль под ногами. Вагоны будут простаивать на путях, я буду торчать в гостинице в вонючей Челябе, где кислотный дождь оставляет на ботинках шанкры, торчать и думать — а не послать ли мне в жопу всю эту деловую жизнь? Я, конечно, не пошлю… Но я дико хочу быть Воландом! Я бы так стук-стук в приемную к Самому. Секретарша мне — ой, он сейчас занят! А я — да ничем он не занят, и занят быть не может, потому что ничего не смыслит в том, чем занимается. И ногой ему в дверь кабинета — бах! Превратил бы его в гусеницу, оставив человеческое сознание, и отправил в муравейник — пусть почувствует свое «величие». Что-то я так зол, что меня начинает отпускать… Не хочу, чтобы отпускало! Пошли к бару.

Возле стойки Мартин сказал, что виски, допитое за портьерой, отбило у него вкус к этому напитку на год вперед, и заказал текилу. Бросив в себя огненный глоток, Раздолбай посмотрел на сад. Ему хотелось, чтобы его снова закачало на волнах праздника, как было в начале вечера, но праздник словно подернуло тиной. На дорожках валялся мусор — окурки сигарет и сигар, смятые сигаретные пачки, осколки посуды. Почтительные официанты больше не подносили гостям высокие тонконогие бокалы, а устало слонялись, похлопывая себя по бедру пустым подносом в опущенной руке, или просто сидели и курили на лавках. Гости, которые не отправились танцевать на дискотеку, ухавшую где-то за деревьями, разбрелись по газонам. Сонные девушки покачивались как березки, держась за своих спутников-Барракуд, а Барракуды выпивали друг с другом, разливая по пластиковым стаканам купленный в баре алкоголь, и напоминали обычных уличных пьяниц. Двойники исторических личностей ходили как неприкаянные — свою долю внимания они исчерпали давным-давно. Только лампочки на деревьях светились так же волшебно, и устроитель-Хлестаков снова совершал круг почета на «Руссо-Балте», преследуемый свитой из ведьм и чертей, отдувавшихся, как новобранцы на последних километрах утреннего кросса.

Раздолбай подумал, что веселье пошло на убыль, и тут же увидел зрелище, которое стало олицетворением не убыли, а финала. Девушка в вечернем платье перегнулась через скамейку и стала мучительно извергать из себя все съеденное и выпитое. Стройные ноги в лаковых туфлях скребли по асфальту, словно копытца издыхающей лани, а смесь «Абрау» и тарталеток с паштетом удивительным образом не выглядела омерзительной, будто красота девушки облагораживала содержимое ее желудка.

— У-угх, у-угх, у-угх, бля… — стонала красотка.

— Смотри, красивая телка даже блюет красиво, — прокомментировал Раздолбай, толкнув Мартина в бок. От легкого толчка локоть Мартина сорвался с опоры, он воткнулся плечом в стойку бара и, как оказалось, проснулся.

— Опа-па-па-па, — воскликнул он и радостно засмеялся, — меня все-таки опять накрыло!

— Смотри, — снова кивнул Раздолбай в сторону девушки на скамейке.

— Светлокожая… Отшлепать по жопе — пойдут красивые пятна, — оценил Мартин и повернулся к Раздолбаю, раскрыв объятия. — Слушай, дико рад тебя видеть! Как у тебя вообще дела?

Раздолбай захохотал над тем, как похоже Мартин изобразил, будто ничего не помнит, Мартин расхохотался от того, что хохотал Раздолбай, и так они хохотали вдвоем, слабея ногами и повисая друг на друге, пока смех не выдавил из их легких последние капли воздуха. Отсмеявшись, Раздолбай заметил, что в центре сада началось какое-то движение.

— Пошли туда…

— Зачем?

— Там что-то есть…

— На ветвях?

— На площади.

— Пошли. Но все, что нам надо, есть у нас внутри. У тебя есть внутри то, что тебе надо?

— Не знаю.

— У меня есть. Я — Воланд… Воланд! — крикнул Мартин в лицо Калигуле, мимо которого они проходили. — Маслоу растечется маслом от такой потребности. Такая само-нахуй-актуализация будет, что у него жопа завернется. Э-э-э-э, держи меня!

Раздолбай с трудом удержал падающего Мартина за руку и, выписывая синусоиды, они пришли в центр сада, где ведьмы и черти готовили к запуску монгольфьер. В гондоле стоял высокий бородатый человек в зеленом плаще, на плече которого топтался привязанный за лапу голубь.

— Ждите полной луны! Я разгоню тучи, и луна откроется! — кричал бородач, вздымая над собой руки.

— Какой-то номенкалу… номелакурный колдун… — сказал Мартин. — Щас потягаюсь с ним силищей!

Он тоже воздел руки над головой, но в этот момент его похлопал по плечу низенький мужчина азиатской наружности.

— Фархад? — удивился Мартин. — Ты что здесь делаешь?

— Мартин Глебович, я за вами приехал. Вы велели вас в двенадцать забрать, скоро первый час. Я тут уже двадцать минут вас ищу, — ответил Фархад со смешным акцентом.

— Забрать меня? Куда?

— Домой, наверное.

— У меня нет дома. Я вечный странник.

— Я знаю, что ваш дом в гостинице «Украина», туда и поедем.

— Ехать нет… Я хочу дико лететь! Сейчас выкину этого хуя в плаще и полетим с моим Бегемотом.

Марин потащил Раздолбая к монгольфьеру, но под горловиной шара полыхнул огонь, и аэростат начал медленно подниматься.

— Готовьтесь к полнолунию! — закричал колдун.

— Опять от меня сбежала последняя электричка, — заголосил Мартин, царапнув пальцами по дну взлетающей гондолы.

— Э-э, Мартин Глебович, да вы, кажется, перегуляли.

— Я в говно! Прости меня, верный друг Фархад… я дико в говно. А ты вино какой страны предпочитаешь в это время суток?

— Э, я не пью вина Мартин Глебович.

— У тебя Рамадан?

— Рамадан не сейчас, Мартин Глебович. Я вообще не пью.

— Эх, раз, Рамадан-чумодан… — запел Мартин. — У меня есть друг — пишет музыку, как Брайан Ферри. Тексты дикие… Чу-увак-человек, чу-увак человек-чумодан… Ладно, можете меня увести.

Фархад и Раздолбай взяли Мартина в двух сторон под руки и повели его к воротам сада.

— Фархад, хотя и чурка, но водитель классный, — стал делиться с Раздолбаем Мартин, нисколько не смущаясь присутствия самого Фархада. — Водитель всегда должен быть чуркой. Русских нельзя брать водителями… У меня было трое, выгнал всех… Русский тебя везет, у него на морде все время такое выражение… Он дико оскорблен! Его учили, что все равны, а тут он тебя везет. Русских брать нельзя! Фархад, я тебя люблю!

Мартин притянул Фархада к себе и поцеловал в макушку.

— Я вас тоже очень уважаю, Мартин Глебович.

— А почему ты называешь меня таким отчеством?

— Это ваше отчество, Мартин Глебович.

— Да? Тогда я буду называть тебя Алоизий… Алоизий Могарыч!

— Ну зовите, если хотите.

— Алоизий… Имя красивое, но квартиру ты у меня не отберешь. У меня ее нет, я в «Украине» живу, а-ха-ха-ха… Шестьсот второй номер в «Украине» поди отбери!

Они подошли к машине. Мартин, достал ключи, открыл водительскую дверь и уселся за руль.

— Мартин Глебович, вам назад.

— Назад? Назад?!

Слово «назад» привело Мартина в бешеный восторг, и он стал хохотать так, словно это была немыслимо смешная шутка.

— Алоизий, если я… если я сяду назад… как же я… поведу? — выдавил он наконец сквозь хохот.

— Вы не поведете, Мартин Глебович, — ответил Фархад, судя по невозмутимости, привыкший к подобным сценам. — Я поведу. Я для этого приехал. Я — ваш водитель.

— Мой водитель? Я — Воланд, а ты, стало быть — водитель Воланда. Не много ли на себя берешь?

— Садитесь назад, Мартин Глебович, я вас отвезу в «Украину».

— Тогда буду курить, — смирился Мартин, освобождая для Фархада водительское сиденье.

Похлопав себя по карманам и не найдя сигарет, Мартин вспомнил, что бросил, и попросил закурить у Фархада. Тот предложил ему «Ту-134», но Мартин сказал, что свою «смерть на взлете» он может курить сам, и Раздолбай отдал ему последнюю «Магну», которую Мартин прикурил с фильтра.

— Не судьба, Мартин Глебович. Бросать так бросать, — засмеялся Фархад.

Уезжать, не покурив, Мартин категорически отказался и нетвердой походкой направился к огромному «Мерседесу», в который неспешно погружались четверо Барракуд.

— Молодые люди! Угостите папироской, поправиться, таксскать, бывшему регенту! — издали прокричал Мартин.

По лицам Барракуд стало понятно, что сейчас произойдет убийство. Они плотно обступили Мартина, но Раздолбай даже не успел испугаться — послышались реплики «ты чего попутал… я партнер Ерина… совсем охуел… давайте звонить…», после чего Мартин вернулся, победно сжимая в кулаке початую пачку «Кэмела», и плюхнулся на заднее сиденье.

— Будь Прометеем, дай огня и… едь! — сказал он Фархаду.

Фархад передал ему разогретый прикуриватель. Мартин прикурил, помахал прикуривателем как спичкой и выбросил его в закрытое окно. Звякнув об стекло, гильза с пурпурной сердцевиной укатилась под сиденье, Мартин счастливо захохотал, приговаривая: «Так вот вы какие стеклышки у себя завели», а Фархад кинулся нашаривать прикуриватель на полу и обжег об него пальцы. Вся эта нечаянная клоунада веселила Раздолбая до слез, и он вдруг ощутил бесконечную благодарность к Мартину за то, что тот устроил ему такой замечательный вечер. Казалось, тяготы соленой жизни позади и новая яркая жизнь, которую пришлось ждать так долго, наконец-то началась и позволила потрогать себя за краешек.

— Чува-ак! — ласково позвал Раздолбай.

— Чу-увак-человек-чумодан, — напел Мартин.

— Чувак, спасибо за приглашение!

— Чувак, дай пять!

Вместо пятерни Раздолбая Мартин шлепнул по кожаному подголовнику переднего сиденья, и на этом они тронулись в путь.

Плавный ход «Форда» укачал Раздолбая сразу. Он заснул, уткнувшись лбом в стекло передней двери, и проснулся, когда Фархад тормошил его за плечо в районе поворота на Химки.

— Куда ехать вам? Мартин Глебович велел вас до Химок доставить. Химки вот, куда дальше ехать?

Раздолбай обернулся — Мартина в машине уже не было.

«И даже велел довезти… Как же с ним все-таки классно», — подумал Раздолбай и загрустил. Ему хотелось, чтобы вечер с «Фордом», шампанским и красивыми девушками в вечерних платьях повторился как можно скорее, но, зная, как появляется и пропадает Мартин, рассчитывать на скорую встречу не приходилось.

— Передайте ему, что он мой друг. Пусть звонит чаще. Я ему всегда рад. Здесь направо, — сказал Раздолбай Фархаду и, чтобы не заснуть снова, стрельнул у него штучку «Ту-134».

Назад: ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дальше: ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ