Никогда еще Вольге не было так тяжело. Ему казалось: закатись солнце и не взойди больше – и то было бы легче. А что такое случилось? Да, он оказался у пермяков и сидит сейчас в Искорке у костра, вместе со всеми ожидая приступа, – ну и что? Перед ним все равно много дорог, выбирай любую. Можно остаться с пермяками, можно вернуться к своим, можно просто сбежать в лес. Но Вольга понимал, что ни по какой из этих дорог ему не пройти.

Он не мог спать, не мог есть, не мог просто отдохнуть и целый день как потерянный слонялся по Искору, натыкаясь на людей, а потом, обессилев, присел у этого костра. Его никто не трогал, не одергивал, ни о чем не расспрашивал. Пермяки помнили этого парня – он сумел убежать с поля, где московиты рубили Качаимовых ратников. Видно, разгром так его потряс, что нужно время, чтобы прийти в себя, опомниться, охолонуть. Поэтому в толпе Вольга оставался одинок.

Наступила ночь, городище затихло, а Вольга все сидел у костра. Пермяки, что были рядом, один за другим заваливались спать, только человек напротив никак не уходил, а тоже сидел, глядя в огонь, и шевелил палочкой угли. Вольга всматривался в лицо этого человека, и ему хотелось взять и рассказать о себе. Вольга крепился, убеждал себя, что это его подзуживают бесы, но он и сам знал, что безнадежно запутался в судьбе, и его душит тоска, и ему нужен хоть кто-нибудь – если не с советом, то хотя бы с участием, с жалостью. Он ждал, когда же человек напротив заговорит.

– Ты московит? – вдруг тихо спросил пермяк.

Вольга дернулся, вскинув на пермяка ошарашенные и растерянные глаза.

– Не бойся. Говори, если хочешь, – негромко и спокойно сказал тот. – Я же вижу.

И Вольга заговорил – сначала запинаясь на каждом слове, а потом все более быстро, горячо, и рассказал о себе все, что хотел и не хотел, и даже то, что, как раньше думал, и сам о себе не знал, удивляясь своему доверию к этому незнакомому человеку. А тот слушал, кивал и все шевелил палочкой угли.

– Все твои беды оттого, что ты лжешь, – наконец заговорил человек. – Ты лгал отцу, что хочешь жить с ним его жизнью, хотя ты и сам еще не знал, чего хотел. Спасая себя, ты сначала лгал новгородцам, что пойдешь с ними, а потом московитам, что новгородцы держали тебя силой, – ведь человек, который не связан по рукам и ногам, всегда может уйти в лес. Ты лгал своему князю, что хочешь быть его ратником, потому что тебе некуда было податься. Своими делами ты лгал своим товарищам и воеводам, что хочешь покарать пермяков, а очутившись среди нас, ты лгал, что эта война тебя не касается и ты хочешь только одного – уцелеть.

Тихие слова падали в темноту веско и страшно, точно капли раскаленного металла. Вольге показалось, что человек, сидящий напротив, сейчас поднимет голову и закричит: «Держи татя!» Но человек не закричал, а продолжил:

– Самое главное, что ты лгал себе. Но я тебя не виню. Я мог бы сказать, что это было от твоего безмыслия, но так будет неправильно. Вы, московиты, больны. Вы захватываете огромные земли, а сами разделяетесь на все более мелкие части – на княжества, на города, на владения бояр. У вас только один исцелившийся человек – ваш Великий князь, поэтому боги даруют ему победу за победой. Русь может побеждать слабых – нас, к примеру, но пока она не излечится, сильные будут ее бить, как некогда били татары. И ты тоже болен, юноша. От этого твои страдания. Хотя ты можешь излечиться. Ты для этого готов.

– Как излечиться? – угрюмо спросил Вольга.

– Я тебе скажу, как считаем мы. Все душевные болезни лечатся любовью к родине. Перестань врать себе и другим, трезво оглядись по сторонам и зажги в своем сердце эту любовь – ты удивишься, насколько проще тебе станет жить и как ясен сделается мир.

– Как я зажгу эту любовь? – недоверчиво спросил Вольга. – И к чему?

– Родину не надо искать или выбирать. Она найдется сама, когда ты станешь готов принять ее. И мне кажется, что ты готов. Теперь только встань на землю обеими ногами и скажи себе: «Здесь моя родина» – и проживи на ней всю жизнь. Это уже не трудно.

Они глядели друг другу в глаза через огонь. Вольга почувствовал, как в нем закипает глухой гнев на этого человека – во многом правого, кое в чем нет, слишком уверенно судившего о том, что столь мутной бурей клубилось в его душе. Вольга стащил сапоги и обмотки, поставил босые ноги на землю и сказал:

– Здесь моя родина. Ну, что дальше? Мне не стало легче.

Человек усмехнулся:

– Вот и все. Это самое главное. Теперь у тебя есть друзья и враги, и не надо ломать голову, путаясь в своих отношениях к людям. Сейчас набирайся мудрости, чтобы прожить с друзьями, и мужества, чтобы поднять на врагов меч.

Вольга опешил.

– Дрянь ты человек, – горько сказал он. – Я тебе душу открыл, а тебе-то от меня только и надо было, чтобы с вами встал на защиту Искорки…

– Мужество ты в себе найдешь, а мудрости в тебе пока нет, – вставая, сказал человек. – Но мы не женщины, чтобы обретать мудрость за одну ночь. Живи. Меня зовут Зырян, Зырна. Я буду оборонять средний вал. Если захочешь, приходи сражаться рядом со мной. Если не захочешь, хотя бы постарайся уцелеть. Я желаю тебе удачи, беспокойный человек. И не бойся – я никому не расскажу о нашем разговоре.

Зырян повернулся и исчез в темноте. Вольга остался один.

Он медленно напялил сапоги и лег у костра ничком. Говори не говори, ничего не меняется. Он не может остаться с пермяками, потому что придется убивать своих, да и князь Пестрый все равно возьмет Искорку. Он не может вернуться, потому что придется убивать пермяков, которые спасли ему жизнь, да и Пестрый все равно его повесит, посчитав двойным – или тройным? – перебежчиком. Он даже не может укрыться в лесу, потому что все равно придется возвращаться – либо к пермякам, либо к московитам, и возвращаться изменником… Единственное, что ему доступно, это выбрать какой-либо один из трех путей. Но какой? У него нет силы, чтобы идти хоть по какому-нибудь из них. Где эту силу взять? Да и заслужил ли он муки этой дороги?..

Вольга так и не уснул до рассвета, изнурив себя размышлениями. А на рассвете закричали караульные, и стан пермяков вмиг пробудился – это московиты пошли на приступ. Кругом бегали, кричали, звенели оружием, и Вольга тоже поднялся. Он выбрался на Княжий вал и, стоя за частоколом, смотрел.

Внизу забурлила схватка. Там рубились, вопили, погибали, одни намертво врастали в землю, а другие корчевали их без пощады. Волна московитов, как через запруду, перехлестнула через первый частокол, через второй, через третий… Бой приближался к Княжьему валу, а Вольга стоял, все такой же безучастный, опустошенный, опустивший руки. Московиты хлынули через четвертый тын и ударились о Княжий вал. Копья, мечи, шишаки, лица замелькали за остриями бревен. Пермяки кинулись в драку с чужаками, перелезавшими заплот. И тут Вольга увидел, что он, оказывается, потихоньку пятится, отступая от московитов. А московиты перелетали зубцы тына, будто их кто-то швырял снизу, и было их все больше, точно они раздваивались, и они теснили пермяков, сгоняя с вала.

Миг – и рухнул порядок противостояния. Защитники Искорки бросились кто куда, а московиты кинулись вдогонку, заметались, рубя спины направо и налево, словно лисы в курятнике, что мечутся в тучах перьев, как языки огня, и убивают больше, чем могут сожрать или утащить. Вольга тоже побежал сломя голову, сам не зная, где искать укрытия. Его сбили с ног, он покатился и увидел над собой русского ратника, уже замахнувшегося мечом.

– Вольга, с-сукин сын! – рявкнул московит, узнав его, и, не в силах остановить удар, повернул меч, врезав им плашмя Вольге по уху. Голова у Вольги чуть не отлетела и зазвенела, как колокол.

Московит вцепился Вольге в рубаху, вздернул его на ноги и прислонил к стене керку. Две пощечины заставили Вольгу очухаться.

– Б-бархат… – пробормотал Вольга, узнав десятника шестой сотни вологжан Никиту Бархата.

– Своим под меч не суйся, сопляк! – крикнул Бархат и побежал дальше.

Вольга ошалело глядел вокруг. Перед последними, отчаянно отбивавшимися пермяками московиты сшибались толпами. Убегавшие пермяки были зарублены сзади и кучами валялись на земле с копьями и топорами в спинах, с рассеченными затылками. Вольга уцелел лишь потому, что в войске Пестрого все знали княжеского рынду, но никто в суматохе последнего дня не заметил, что рында исчез. Впереди, за низкими земляными крышами Искорки, поднялась высокая бело-ало-золотая и лазоревая хоругвь Пестрого. Вольга повернул голову, отыскивая взглядом пермскую хоругвь. Она плескалась на ветру над вышкой у Княжьего вала, а под ней, – Вольга увидел его очень отчетливо – расставив ноги, стоял пермский князь Михаил с целым снопом стрел в колчане за плечом. Широким, свободным и страшным движением человека, не боящегося смертельного удара в грудь, он натягивал лук и сверху бил стрелами по московитам.

И, увидев эти две хоругви – побеждающую и непобежденную, – Вольга вмиг понял, в чем его спасение от гнева и кары Пестрого, хотя даже не успел объяснить себе все словами. Он кинулся к вышке, забыв, что его все еще могут полоснуть сзади мечом или насадить на копье.

На вышку вверх карабкались двое ратников, и Вольга, как в вора, что лезет за яблоками, вцепился в полу кафтана нижнего московита. Но верхний вдруг захрипел и повалился назад – из его глазницы торчала стрела. Все трое рухнули на землю, сломав несколько ступенек. Вольга хорьком вывернулся из-под тел и рванулся обратно. Он выскочил на помост вышки и увидел дико нацеленную ему в лицо стрелу князя Михаила. Ни о чем не думая, Вольга схватился за лук князя и рванул его к себе. «Только бы взять живым!» – пронеслось в голове.

– Не стреляй! – отчаянно закричал он всем вокруг. – Это пермский князь!

И тотчас в спину его что-то ударило с такой силой, что его швырнуло на пермяка. Вольга обхватил Михаила, боясь расстаться с добычей, с надеждой, с жизнью, и вдвоем, проломив ограду, они полетели вниз.

Вольга очнулся, когда его окатили водой. Над ним с деревянным ведерком стоял знакомый ратник Тимоха и улыбался во весь рот.

– Очнулся, витязь? – радостно спросил он, помогая Вольге сесть.

Голова у Вольги кружилась, его тошнило, ломило спину, будто на лопатке выжгли тавро, левая рука еле шевелилась.

Вокруг была Искорка – та и не та. Меж низких керку, на их земляных крышах, на валу грудами лежали мертвецы. Бродили, нагибаясь, измученные ратники с окровавленными по локоть руками – собирали оружие, вытаскивали раненых, тупо кололи копьями недобитых врагов. Трава была черная и мокрая. Что-то дымилось. В небе над Искоркой носились и верещали птицы. Отовсюду слышались стоны, хрипенье, тихий вой изрубленных, искромсанных людей.

– Повезло тебе! – вопил Тимоха Вольге точно глухому и все совал ему под нос какую-то кривую железку. – Дядя Пахом в пермяка сулицу метнул, а рука у него помнишь какая? Не будь у сулицы наконечник сломан – насквозь бы тебя пробило!

– Где пермяк? – хрипло спросил Вольга.

– Вон лежит, живой… – Тимоха вдруг стукнул наконечником Вольге по лбу. – Оглянись, поклонись князю!..

Вольга посмотрел назад через плечо. За его спиной стоял конь, а в седле сидел сам князь Федор Пестрый Стародубский, глядевший на Вольгу холодно и равнодушно.

– Этого и пермяка – обоих в поруб, – негромко велел он.

Молчаливые стражники помогли Вольге подняться и дойти до землянки, где ночью проходил совет пермских воевод. Вольга еле доплелся и в землянке сразу свалился на кучу желтых еловых лап на берестяной подкладке. Потом стражники притащили и пермского князя, осторожно уложив его на вторую лежанку.

– Братки, принесите попить, – попросил Вольга.

– Принесу, – хмуро сказал один.

Воды Вольга не дождался – мгновенно уснул, а может, впал в забытье. Два разгрома, море крови, спасенье, голодовка, бессонница, горькие размышления, удар сулицы и удар о землю – слишком много выпало на долю одного человека за два дня.

Его растолкали на закате и повели к князю. Вольга шагал как чумовой, мотал башкой, чтобы прийти в себя. Вокруг московиты все еще ворошили мертвецов, разыскивали своих и на корзнах, плетеных носилках, просто на шестах уносили вниз, к скудельне. «Эй ты, как тебя?.. – кричал один ратник другому и показывал, держа за волосы, отрубленную голову. – Это пермская или вашего косоглазого? Ну так забирай себе!»

Пестрый сидел на каменной колоде у ворот Искорки. Лицо его странно пожелтело, глаза округлились, как у совы, – видно, и князю в эти дни пришлось несладко. Закат угрюмо горел за Колвой, словно облил кровью Искорскую гору.

– Ну, что ты мне споешь? – спросил Пестрый.

– Дозволь сесть, ноги не держат…

– Садись, – разрешил князь.

Вольга опустился на другой камень напротив князя. Он поглядел в глаза Пестрого и вдруг понял, что теперь уже ничуть его не боится, не уважает. Пестрый стал для него пустым местом.

– Грешен перед тобой, – сказал Вольга. Пестрый усмехнулся и кивнул. – Дурь взыграла. Захотелось почести, славы, милости твоей… Как давеча в разведке пермского князя увидел, так и втемяшилось; возьму его в полон сам и тебе притащу. Он без охраны, один ночью ходил… В общем, повязали меня пермяки. Думал – конец, ан нет: только в яму посадили. Не поняли, видно, за каким бесом я по их стану рыскаю. Ну, а как вы на гору приступом пошли, сторожам не до меня стало, побежали к частоколам. Я развязался и утек.

– Простенькая сказка, – заметил Пестрый.

Вольга развел руками.

– Не верю я, – рассудительно заметил князь. – Думаю, повесить тебя надо.

– Воля твоя. – Вольга уставился в землю. – Только кабы не я, не видать тебе пермского князя живым. А мертвый он разве ж нужен Иван-то Василичу? Не за упокойником тебя Москва послала.

– Не твоего ума дела государственные, – спокойно сказал Пестрый и задумался, похлопывая себя по голенищу сапога собранной плетью.

– Я, Вольга, добра не помню. Больно уж это для дела обременительно, – наконец произнес Пестрый, посмотрев на Вольгу. – Но чем-то ты мне приглянулся. Может, тем, что от язычников меня недавно выручил? – Пестрый криво улыбнулся и пожал плечами. – Ладно, живи. Но вдругорядь помни – ждут тебя дыба и петля. В рындах я тебя не оставлю. Ступай в тысячу Кузьмы Ратманова, и пусть он тебя к сотнику Подберезовику простым воем поставит. У Подберезовика не пошалишь. Он из тебя дурь вместе с душой вытряхнет. Иди.

Вольга поднялся и поклонился.

– Благодарю за милость, князь.

– Бога благодари. И язычников.

Чуть пошатываясь от слабости, Вольга побрел прочь. В душе его не было радости, не было облегчения: попав в руки Пестрого, он все время проспал, не успев как следует устрашиться княжьей кары. «Второй раз меня Перуновы дети спасают, – думал Вольга. – Сейчас, да еще тогда, в разведке, у пермяцкого костра… А ведь я их сгубил. Боги, что ль, ихние добрее, или я уже иду по узкой улочке, на которую свернул, сам не ведая, когда и как?»

Поздним вечером, сидя на стану у костра, Вольга уже отколачивал камнем лезвие пики, доставшейся ему от какого-то убитого в бою ратника, а ночью спал в большом шалаше вместе со своим десятком и десятником. Уже следующей ночью десяток Вольги караулил на горе пленных пермских князей.

Их было шестеро. На ночь их загнали в землянку. Толстые бревна стен, окошки-щели и крыша накатом с земляной засыпкой поверху никому не дали бы бежать. Да и куда бежать? С трех сторон скальные обрывы, смертельно опасные даже в светлой темноте севера, а в воротах на Княжьем валу караульные развели костер. И внизу, у первого вала, обосновалась вся сотня целиком. Дверь в землянку придавили тяжеленной каменной колодой, которую притащили втроем. Вольга сидел перед ней на обугленном с одного конца бревне, что осталось от другой, сгоревшей землянки. Положив возле ног пику, Вольга уперся локтями в колени, а скулами уткнулся в кулаки.

Его опять душила тоска. Еще два дня назад здесь же, на Искорке, он страстно хотел, чтобы в его жизни все стало как прежде. И вот все вернулось. А тоска осталась точно такая же. Что ждет его в жизни? – думал Вольга. Побудки, походы, схватки и увечья, если не гибель, тумаки десятников и плети князя. Может, через много лет он и сам станет десятником, а к седине поднимется до сотника – но не выше. А потом – нищета никому не нужного одряхлевшего бывальца, у которого только переметная сума да воспоминания. В лучшем случае быть ему сторожем и бродить с колотушкой ночами вокруг хором какого-нибудь боярина. И ни души вокруг. Ни отца с матерью, ни братовьев. Ни жены, ни сынов, ни внуков-разбойников… Можно, конечно, там, на Руси, уйти из дружины, осесть на землю или, что ближе, на рыбные ловы, – да только сладок ли на Руси удел смерда? Неужто два дня назад он тосковал по эдакому счастью? Не от этой ли благодати отбивались пермяки здесь, на Искорке? Эх, доля, доля, где тебя искать?..

Краем глаза Вольга уловил какое-то шевеленье тьмы и тотчас же вскочил, подхватив пику. Под яркой луной тускло светилась вытоптанная площадка городища, чернели провалившиеся землянки, идолы, покосившаяся вышка на валу. Невдалеке горел костер, слышались голоса. Вольга с пикой наперевес пошел вокруг своей землянки и в тени угла, в лопухах и бурьяне различил что-то темное, сжавшееся, дернувшееся убежать.

– Ну-ка стой! – шепотом крикнул Вольга.

Шепотом потому, что вдруг это нечисть какая пермская? Пусть лучше бежит отсюда.

Человек в бурьяне замер.

– Встань, – велел Вольга.

Человек встал. Был он невысокий, хлипенький. Лицо закрывал колпак.

– Руки подыми.

Руки поднялись над опущенной головой. Рукава съехали вниз, и руки оказались тоненькими и от луны белыми, как кость.

Острием пики Вольга зацепил и сдернул колпак, из-под которого посыпались длинные черные волосы. Перед Вольгой была девчонка.

– Ты кто такая? – изумился Вольга.

– Я к мужу пробиралась… – дрожащим голосом ответила девчонка по-русски. – Он у вас в полоне…

– У нас в полоне одни князья.

– Он князь…

Вольга окинул взглядом фигурку девушки и опустил пику. Какая-то щемящая нежность затеплилась в его душе: вот девчонка тоже, как и он, – собака без хозяина, не знает, к чему прижаться.

– Ладно, нечего руки маять, – сказал он. – Как ты сюда мимо караула пробралась, коза?

– По скале залезла. Вверх не страшно, если назад не глядишь.

Вольга помолчал, перекатывая желваки.

– Люб князь-то? – со злостью и завистью спросил он.

– Не люб… – тихо ответила девчонка.

Они стояли друг напротив друга, не зная, что сказать.

– Пусти меня к князю, – тихо попросила девушка.

Вольга покачал головой.

– Нельзя. Да и зачем тебе к нему? Сгибнешь ведь.

– Я и так сгибну.

Вольга даже растерялся.

– Ты лучше добром иди отсюда, – наконец сказал он. – Давай я тебя караулу отведу…

Девчонка отпрыгнула назад, выставив перед собой руки со скрюченными, как когти, пальцами. Вольга в первый раз увидел ее лицо – грязное, исцарапанное, с черными, яркими до синевы глазами, горящими сквозь растрепанные волосы, – и поразился ее яростной, дикой красоте.

– Не пойду! – прошипела она. – Если ты меня тем ратникам отдашь, я со скалы спрыгну! Лучше заколи меня сразу!

– Да чего ты… – оторопел Вольга. – У меня и в мыслях не было… А куда ж мне тебя девать?

Девчонка по-звериному встряхнулась, и бешенства ее как не бывало. Она медленно подошла к Вольге, который суеверно стиснул пику, и вдруг быстро провела пальцами по его лицу. Словно серебряная паутина повисла в воздухе перед глазами Вольги.

– А у тебя, стражник, есть ли жена, невеста?

– Нету, – покорно ответил Вольга.

– А знал ли ты любовь? Знал ли ты женщину?

– Нет…

Девушка обошла Вольгу вокруг, как дерево, и снова остановилась напротив.

– Отойди от меня… – охрипнув, с трудом произнес завороженный Вольга и сделал шаг назад.

– Возьми в жены меня, русич, – прошептала девчонка, опять приближаясь и глядя в глаза. – Возьми в жены меня… Я тебе лучшей женой буду…

– Отойди… ламия… – Вольга и сам не знал, откуда появилось это неизвестное ему слово.

Ламия повела плечами, как в танце, и балахон, что был на ней, плавно съехал к ногам. Дивная, бесстыдная нагота ослепила Вольгу. Здесь, в разбитом городище на вершине горы, где чернеют развалины и страшные идолы, где еще вчера лежали мертвецы, а теперь вокруг только парма и звезды, красота ламии была обжигающей и жуткой.

– Возьми меня, русич… – околдовывая, шептала ламия и обнимала Вольгу за шею, прижимаясь к нему. – Я тебя жарко любить буду…

«Взять ее – и пропади все пропадом… – потрясенно подумал Вольга. – Весь мир отдать можно за это чудо, жизнью за счастье заплатить…» Но сейчас, вблизи, Вольга увидел колдовские глаза ламии: сама она была юной, вечно молодой, а глаза были древние, беспощадные.

– Отойди!

Ужасаясь себе, он схватил ламию за голые плечи – опалило ладони – оторвал от себя и оттолкнул. Он был весь в поту.

Он мог поклясться, что у ламии не было ничего, кроме зеленой тамги, болтавшейся на нитке между торчком стоящих грудей, – и вдруг в руке ее блеснул нож. Молча, с нечеловеческой силой ламия ударила его под сердце, и Вольга полетел в бурьян, еще не ощутив боли от звеньев кольчуги, которые вмялись в тело между треснувших ребер.

Ламия перепрыгнула через него и очутилась перед входом в керку. Нагнувшись, она подняла огромную каменную колоду, припиравшую дверь, и откинула ее в сторону.

– Ведьма-а!.. – завопил из бурьяна Вольга, чувствуя, как кровь потекла изо рта.

Вмиг вокруг костра вырос черный частокол караульщиков.

– Тревога!.. – неуверенно крикнул кто-то.

Ламия оглянулась, завизжала и рысью взмыла на крышу землянки. Промчавшись до другого края, она соскочила на землю и понеслась прочь. И Вольга тут же вскочил, не чуя сломанных ребер. Он первым бросился за ведьмой, не выпустив своей пики.

Светясь под луной, нагая ламия добежала до обрыва площадки и словно сгинула, но Вольга, очутившийся там же через мгновение, увидел ее скачущей через валуны вниз по крутому ущелью. Он ринулся вслед за ламией, расшибая колени о камни и растопырив руки. Он лишь чудом не расколол голову, не свернул шею и не перебил ноги, когда выбежал прямо на ведьму, стоящую под отвесной стеной. Пораженный, он совсем забыл о своей пике.

– Разве ж ты сможешь заколоть пикой свою любовь? – рассмеявшись, спросила ламия и горделиво распрямилась, провела руками по грудям, по животу, по бедрам. – Запомни меня такой… Ищи меня теперь, Вольга, до самой смерти, – прошептана она и, шагнув назад, словно растворилась в камне.

Вольга закричал и кинулся за ней, но всем телом ударился о скалу.

Стражники не решились преследовать Вольгу и ведьму ночью по ущелью. Под скалой, в которую ушла ведьма, Вольга просидел до рассвета. Только при свете солнца он увидел в стене тесную расселину – по ней и ускользнула ламия. Пермяки звали расселину Узкой Улочкой.

Никто из стражников так и не понял, что же случилось с Вольгой, кого он увидел, за кем они все погнались, и вообще – гнались ли за кем-то? Можно было бы и посмеяться над переполохом, но слишком уж страшным вылез Вольга на городище из проклятого ущелья – словно постарел на десять лет. И караульщики предпочли креститься и отмалчиваться.

А Вольга лежал в шалаше один и все вспоминал, вспоминал эту встречу, эту чудскую ночь, идолов и луну, вспоминал дивную и гибельную наготу женщины, и все больше Вольге казалось, что он прошел мимо чего-то главного в жизни. Не признал вовремя, а может, испугался. Но когда? Чего? Ночью у землянки? Или три дня назад, когда разговаривал у костра с Зырной? Мерещилась, блазнилась Вольге ламия, и горела душа – сильнее, чем тело от удара ножа и сулицы.

Днем, оставив новых рынд у входа, в шалаш пролез князь Пестрый. Уселся, скрестив ноги, и уставился на лежащего Вольгу насмешливыми глазами.

– Что ж за напасти на тебя? – спросил он. – То ты из стана к пермскому князю убегаешь, то с тем же князем, только пленным, обратно идешь, то ведьмы какие-то этого князя чуть на волю не выпускают под твоим присмотром. Надо было тебя сразу повесить.

Вольга молчал.

– Что было-то? Говори.

– Я ведь уже трижды рассказал, – глухо ответил Вольга. – Своим, да Подберезовику, да тысяцкому Ратманову. Тебе, наверное, и так каждое слово донесли…

– Донесли. А что было на самом деле?

– Ты, князь, везде измену ищешь. По-твоему, это после сулицы дяди Пахома я научился каменные колоды ворочать? Коли не веришь мне, так и вели повесить. Мне, пожалуй, в петле теперь легче будет.

Пестрый помолчал и раздосадованно сказал:

– Надоел ты мне. Не хочу я знать, чем тебя оморочили. Еще вчера не побоялся бы тебя кату отдать. А ночью-то, видно, прокляли тебя – не желаю твое проклятье на себя принимать. Вечером отправляю Великому князю в Москву пленных пермяков, как обещал. Шлю с ними Ратманова и караул. У меня самого еще дела здесь – Покчу достроить, Нелидова с Вострово встретить, наместника с епископом дождаться… Так что мне с Ратмановым ехать недосуг. А ты собирайся.

Вольга вдруг со стоном быстро повернулся, ухватил ногу князя и прижался щекой к сапогу.

– Отпусти ты меня, князь… – умоляюще попросил он. – Не хочу в Москву. Отпусти меня из дружины. Добром прошу, а то сбегу. Здесь хочу остаться, жить здесь…

– Как… жить? – удивился Пестрый.

– Вот так… навсегда.