Прощание всегда печально, особенно с человеком редкой души и сердечности. Смерть — удел любого человека. Но для христиан за гробом открывается жизнь Вечная. Бог верующих — не Бог мертвых, но Бог живых. Жестоко мучила Наталью Николаевну предсмертная болезнь, но однако ж и у нее в момент смерти, подобно как у Пушкина, «отпечаток величественного, неземного покоя сошел на застывшее, но все еще прекрасное чело». Теперь они вместе — на Небесах, где Бог утрет всякую слезинку и уничтожит страдания… «Здоровье ее медленно, но постоянно разрушалось, — записала о последних днях своей матери А. П. Ланская-Арапова. — Она страдала мучительным кашлем, который утихал с наступлением лета, но с каждой весной возвращался с удвоенной силой, точно наверстывая невольную передышку. Никакие лекарства не помогали, по целым ночам она не смыкала глаз, так как в лежачем положении приступы ее учащались, и она еще теперь мне мерещится, неподвижно прислоненная к высоким подушкам, обеими руками поддерживающая усталую, изможденную голову. Только к утру она забывалась коротким лихорадочным сном…

Последнюю проведенную в России зиму 1861 года она подчинилась приговору докторов, и с наступлением первых холодов заперлась в комнатах. Но и этот тяжелый режим не улучшил положения…

Продолжительное зимнее заточение до такой степени изнурило мать, что созванные на консилиум доктора признали необходимым отъезд за границу, предписывая сложное лечение на водах, а затем пребывание на всю зиму в теплом климате.

Отец не задумался подать просьбу об увольнении от командования Первой гвардейской дивизией, передал управление делами своему брату и, получив одиннадцатимесячный отпуск, увез в конце мая всю семью за границу.

В Швальбах мать прибыла такою слабой, что она еле-еле могла дотащиться до источника…

Успешное лечение в Вилдбадене, осень в Женеве и первая зима в Ницце оказали на здоровье матери благоприятное влияние. Силы восстановились, кашель почти исчез, и если проявлялся при легкой простуде, то уже потерявши острую форму. Отец со спокойным сердцем мог вернуться на службу в Россию, оставив нас на лето в Венгрии у тетушки Фризенгоф, так как, чтобы окончательно упрочить выздоровление, необходимо было еще другую зиму провести в тех же климатических условиях.

Но за период этой разлуки случилось обстоятельство, сведшее на нет с таким трудом достигнутый результат. Дурные отношения между моей сестрой (Натальей Пушкиной-Дубельт. — Н. Г.) и ее мужем достигли кульминационного пункта, они окончательно разошлись и, заручившись согласием на развод, она с двумя старшими детьми приехала приютиться к матери… Летние месяцы прошли в постоянных передрягах и нескончаемых волнениях… Забрав с собой сестру и ее детей, мы направились в Ниццу на прежнюю виллу, оставленную за нами с весны.

Не знаю, приезд ли отца, его беззаветная любовь, нежная забота, проявляющаяся на каждом шагу, или временное затишье, вступившее в бурную жизнь сестры, приободрили мать, повлияв на ее нервную систему, но зима прошла настолько благополучно, что в мае она категорически объявила, что пора вернуться домой.

Смутное время, переживаемое Россией в 1861 году, уже выразилось Польским восстанием, отец считал неблаговидным пользоваться долее отпуском, а опять расставаться с ним ей было не под силу. Наконец, мне только что минуло 18 лет, наступила пора меня вывозить в свет, и я всем существом стремилась к этой минуте, да и в остальном это двухлетнее скитание прискучило, всех одинаково тянуло на родину.

Доктора единодушно утверждали, что жизнь матери может продлиться только в благодатном климате, но она, равно как и отец, склонны были считать эти заявления привычной уловкой местных эскулапов. Однако доктор-швейцарец, пользовавший ее все время, привязавшийся к ней теплым чувством, бывшим уделом всех, близко ее знавших, перед самым отъездом с неподдельной грустью поведал нашей гувернантке:

— Я сделал все возможное, чтобы воспрепятствовать этой роковой неосторожности. Запомните мои слова. Ее организм расстроен до такой степени, что самая легкая простуда унесет ее, как осенний лист…

Не прошло и полгода, как исполнилось это зловещее предсказание, и с каким сокрушенным сердцем отец и все мы, осиротелая семья, проклинали ослепивший нас тогда оптимизм…

По возвращении из-за границы мы провели лето в подмосковной деревне брата Александра, но мать часто нас оставляла, проведывая отца, который по обязанности проживал в Елагинском дворце. Из-за смут и частых поджогов, разоряющих столицу, он был назначен временным генерал-губернатором заречной части ее. Несмотря на краткость этих путешествий, они тем не менее утомляли мать, и как только она покончила устройство новой зимней квартиры, в первых числах сентября, она выписала нас домой.

Осень выдалась чудная, помня докторские предписания, мать относилась бережно к своему здоровью, и все шло благополучно до ноября. Тут родился у брата третий ребенок, но первый, желанный, сын, названный Александром в честь деда и отца. Переселившись в Москву, он, понятно, сильно желал, чтобы она приехала крестить внука, и этого сознания было достаточно, чтобы все остальные соображения разлетелись в прах. Тщетно упрашивал ее отец, под гнетом смутного предчувствия, чтобы она ограничилась заочной ролью, — она настояла на своем намерении.

Накануне ее возвращения, в праздничной суматохе, позабыли истопить ее комнату. И этого было достаточно, чтобы она схватила насморк. Путешествие завершило простуду.

Сутки она боролась еще с недугом: выехала со мною и сестрой по двум-трем официальным визитам, но по возвращении домой, когда она переодевалась, ее внезапно охватил сильнейший озноб. Ее так трясло, что зуб на зуб не попадал. Обессиленная, она легла в постель. Призванный домашний доктор сосредоточенно покачал головой и отложил до следующего дня диагноз болезни.

Всю ночь она прометалась в жару, по временам вырывался невольный стон от острой боли при каждом дыхании. Сомнения более не могло быть. Она схватила бурное воспаление легких.

Несмотря на обычное самообладание, отец весь как-то содрогнулся: ужас надвигающегося удара защемил его сердце, но минутная слабость исчезла под напором твердой воли скрыть от больной охватившую тревогу. Мы же, частью по неопытности, частью по привычке часто видеть мать болящей, были далеки от предположения смертельной опасности. Первые шесть дней она страдала беспрерывно, при полной ясности сознания. Созванные доктора признали положение очень трудным, но не теряли еще надежду на разрешение воспалительного процесса.

— Надо ждать отхаркивания, что-то он скажет, — решили они.

Как сегодня, помню его появление. С какими страшными усилиями отделялась мокрота, окрашенная кровью. Какая безумная радость залила сердце, вызывая слезы умиления при охватившем сознании: мама спасена!

Наутро надежды рассеялись. Громовым ударом поразил нас приговор, что не только дни, но, вероятно, часы ее сочтены.

Телеграммами тотчас выписали Сашу из Москвы, Гришу из Михайловского, Машу из тульского имения.

Воспаление огненной лавой охватило все внутренности. Старик доктор Керрель, всю жизнь пользовавший мать, утверждал, что за всю свою практику он не встречал такого сложного случая.

Физические муки не поддаются описанию. Она знала, что умирает, и смерть не страшила ее. Со спокойной совестью она готова была предстать перед высшим Судией. Но, превозмогая страдания, преисполненное любовью материнское сердце терзалось страхом перед тем, что готовит грядущее покидаемым ею детям…

В этой последней борьбе плоти с духом нас всех поражало, что она об отце заботилась меньше, чем о других близких, а как она его любила, какой благодарной нежностью прозвучало ее последнее прости…

— Ты единственный в мире, давший мне счастье без всякой примеси! До скорого свидания! Я знаю, что без меня ты не проживешь!

И это блаженное сознание, эта вера в несокрушимость любви, даже за гробовым пределом, столь редко выпадавшие на женскую долю в супружестве, способны изгладить в эту минуту все, выстраданное ею в жизни.

Этим убеждением руководилась она, благословляя и наставляя каждую из нас, как уже обреченных на полное сиротство, и, взяв слово со старшего брата, что в случае второго несчастья, он возьмет нас к себе и вместе с женою заменит нам отошедших…

Христианкой прожив, такой она и скончалась. Самые мучительные страдания не вырвали ропота из ее уст. По временам она просила меня читать ей вслух Евангелие. Собрав последние силы, она прощалась со всеми и каждого поблагодарила…

Мы все шестеро, кроме Таши, пребывавшей тогда за границей, рыдая, толпились вокруг нее, когда по самой выраженному желанию, она приобщилась Св. Тайн. Это было рано утром 26 ноября 1863 года, вслед за тем началась тяжелая, душу раздирающая агония.

Но на все вопросы до последней минуты она отвечала вполне ясно и сознательно. В предсмертной судороге она откинулась на левую сторону. Хрип становился все тише и тише. Когда часы пробили половину десятого вечера, освобожденная душа над молитвенно склоненными головами детей отлетела в вечность.

Несколько часов спустя мощная рука смерти изгладила все следы тяжких страданий. Отпечаток величественного, неземного покоя сошел на застывшее, но все еще прекрасное чело…»

Петр Петрович Ланской скончался 6 мая 1877 года. Он отказался от чести быть погребенным внутри построенного им полкового Благовещенского собора, потому что заранее приготовил себе место на кладбище Александро-Невской лавры рядом с любимой женой.