Глава пятая. ВЕЛИКОЕ ВРЕМЯ
ОТТЕПЕЛЬ
Почти четыре десятилетия Александр находился за кулисами истории. И только теперь, заканчивая тридцать шестой год своей жизни, вышел на политическую сцену. Но зато вышел в желаннейший момент для любого нового правителя: русское общество поняло — так больше жить нельзя. Как ни трудно ему было признать, но после похорон отца нечто тяжелое спало со столицы… Кончился какой-то гнет. И с него этот гнет тоже сняли. Похоронили не государя, но целую эпоху.
И все та же фрейлина Тютчева записала об умершем: «Его безумно жаль, Царствие ему Небесное. Но он пожал то, что посеял. Ведь все последнее время занимался он не своей родиной, а каким-то „порядком в Европе“, и народы считали его деспотом».
Был февраль, но вдруг наступили столь редкие в Петербурге очень солнечные дни.
После похорон они сидели с женой и Костей и подводили итоги. Отец, и вправду, оставил команду в ужасном непорядке. Казна пуста, армия беспомощна, вооружение — допотопное, паровой флот в России не существовал. По всей Европе отменили телесные наказания, в России секли, и беспощадно. Куда ни кинь взгляд, всюду — плохо, повсюду — гниль. Крепостное право, забытое в Европе, дикий феодальный суд, где судили чиновники, причем часто в отсутствие тяжущихся сторон, где все решали взятки.
Прямолинейный, пылкий Костя предлагал немедля объявить обществу о разрыве с прошлым — о начале коренных реформ. Но молодая императрица высказала мысль Александра: «Всюду крах, но мы вынуждены будем сейчас молчать. Надобно щадить честь и память». Более того, Александр решил: сначала поставим памятник папа, потом… начнем реформы.
Памятник отцу поставили рядом с площадью, где Николай разгромил мятежных декабристов. И начали готовиться к другому великому событию.
Хотя Александр, кроме бессловесной покорности отцу, ничем себя не проявил, но, как всегда в России, после смены правителя в обществе родились великие надежды.
Лев Толстой, переведшийся с Кавказа в Крымскую армию, писал в осажденном союзниками Севастополе: «Великие перемены ожидают Россию. Нужно трудиться, мужать, чтобы участвовать в этих важных минутах в жизни России».
Но наш скептик Чаадаев не поверил. Его раздражал этот вечный русский «покорный энтузиазм». Именно тогда появился у Чаадаева весьма эксцентрический жест. Он попросил у врача рецепт на мышьяк для крыс. И каждый раз, когда кто-то при нем начинал говорить о надеждах на нового императора, вынимал из кармана рецепт яда и молча показывал.
Между тем первые благодетельные шаги были сделаны и тотчас.
Александр не забыл встречи с декабристами. После 30 лет заключения и ссылок оставшимся в живых декабристам было разрешено вернуться. И они вернулись — вчерашние блестящие гвардейцы, нынче — больные старики. Последовали и первые либеральные изменения в цензуре.
Недвижная, навечно замерзшая река вдруг шумно тронулась. Начался ледоход. Общество, доселе покорно молчавшее, громко заговорило. И все осуждали прошлое, и все требовали реформ. Публично клеймили казнокрадство, достигшее к концу прошедшего царствования небывалых размеров. Петиции с предложениями рекой полились во дворец. «Здесь, в Петербурге, общественное мнение расправляет все более крылья… Все говорят, все толкуют вкось и вкривь, иногда и глупо, а все-таки толкуют. И через это, разумеется, учатся. Если лет пять-шесть так продлится, общественное мнение, могучее и просвещенное, сложится. И позор недавнего безголовья хоть немного изгладится», — писал К. Кавелин в письме к другому известному публицисту М. Погодину.
И тогда же писатель Н. Мельгунов объявил, что верит — при новом царе должна, наконец-то, появиться европейская «гласность». И отец фрейлины Анны Тютчевой, наш замечательный поэт Федор Тютчев приветствовал первые распоряжения Александра знаменитым определением «Оттепель».
«Вечный Полюс» начал оттаивать.
Гласность и Оттепель — оба эти слова станут ключевыми и будут передаваться в наследство всем будущим русским перестройкам. Правда, вместе с граблями, на которые всегда наступает Россия в дни реформ.
В это время в обществе начинает упорно циркулировать фраза, которую будто бы сказал умирая Николай I: «У меня было два желания: освободить славян из-под турецкого ига и освободить крестьян из-под власти помещиков… Первое теперь невозможно, но второе — освободить крестьян — я завещаю тебе».
Фразу упорно распространяют в обществе. Видимо, так Александр и брат Костя начали готовить общество к величайшему перевороту в русской жизни. Консерватором предлагалось поверить, что грядущий переворот — не новомодная мысль новых людей. Это — завещание самого Николая I.
ПОЗОРНЫЙ МИР
Но вначале надо было кончать с войной.
Новый император решил опять отправиться в Севастополь, чтобы еще раз выяснить, можно ли продолжать войну.
Императрица предложила перед поездкой в Крым посетить Троице-Сергиеву лавру и поклониться нетленным мощам святого преподобного Сергия Радонежского. Она верила в силу святых мощей отстоять Севастополь.
Фрейлина Анна Тютчева была в ее свите. В это время Анна влюблена в императрицу, как традиционно бывали влюблены в старших институток младшие воспитанницы.
Тем не менее Анна не без сарказма описала эту поездку. И в иронии был «вольтерьянский» голос нового поколения.
«Император, Государыня, свита приехали в Троице-Сергиев монастырь. В великолепном Соборе отслужили длиннейший молебен. Правда, речь митрополита была еле слышна за наглым говором свиты. П чего Государь и Императрица прикладывались ко всем древним иконам и мощам святых, которых, оказалось, в монастыре превеликое жество… Митрополит еле держался на ногах, но императрица была неутомима. После молебна попросила отвезти ее в знаменитые пещеры. В пещерах их встретил юродивый — с опухшим от водянки лицом и мутным взглядом..
— Слава Богу! Это истинно православная государыня, — сказал сопровождавший митрополит уже еле слышно. Он совсем потерял голос от речей и молитв».
В полночь императрица повела государя в древнюю церковь, тускло освещенную лампадами. Они долго молились у раки с мощами преподобного Сергия.
Но Севастополь Александру пришлось сдать.
Год с лишним под адским пушечным огнем держался город. И воевавший в Севастополе Лев Толстой описал войну, ставшую бытом осажденного города:
«Раннее утро… доктор уже спешит к госпиталю; где-то солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу; где-то высокая тяжелая телега со скрипом потащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена»… «На нашем бастионе и на французской траншее выставлены белые флаги, и между ними в цветущей траве собирают изуродованные трупы и накладывают на повозки. Ужасный, тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Люди говорят друг с другом мирно и благосклонно, шутят, смеются… Но перемирие объявлено лишь для уборки трупов. И вновь возобновилась пальба».
Когда Севастополь пал, союзникам досталась груда руин и земля, щедро политая кровью. Десятки тысяч русских солдат и их врагов лежали в севастопольской земле.
Родственник царя, голландский король, «имел в это время гнусность послать два ордена»: Александру II — по случаю восшествия на престол, и другой орден Наполеону III — по случаю взятия Севастополя. Мать короля, тетушка Александра II, из протеста даже покинула Нидерланды и направилась в Россию. Протест тетушки был великодушен, но, к сожалению, тетушка была весьма неуживчива, и иметь ее навсегда под боком оказалось хлопотно.
«Севастополь не Москва… Хотя и после взятия Москвы мы потом были в Париже», — так Александр объявил народу.
Но сам уже понял — продолжать войну невозможно. На море у него не было современных судов, на суше не было дальнобойных ружей и скорострельной артиллерии. Но и допотопное оружие в армию не поступало. Павел Анненков, известный публицист и автор знаменитых мемуаров, писал: «Грабительство… приняло к концу царствования римские размеры. Чтобы получить для своих частей полагающиеся деньги на оружие, командиры давали казне взятки — восемь процентов от суммы. Взятка в шесть процентов считалась любезностью».
Впрочем, взяточничество и воровство «римских размеров» было повсюду. Во время коронации всю площадь перед Кремлем традиционно покрывали красным сукном. Но когда начали готовить его коронацию, оказалось, что почти все сукно украдено со склада.
При такой насквозь прогнившей системе воевать было нельзя. Надо было сначала восстановить порядок и могущество. Но для этого нужен был мир.
И Александр решился.
В 1856 году в ненавистном его отцу Париже Александр II заключил мир.
Во главе делегации он послал князя Алексея Орлова. Четыре десятка лет назад командиром конногвардейского полка князь Орлов вошел в Париж вместе с Александром I. Его палатка стояла тогда на Монматре… Теперь князь Орлов должен был напомнить Наполеону III о победах русского оружия над самим Наполеоном Великим. Напомнить племяннику о судьбе его дяди.
Князь был воплощением воина. Гигант-конногвардеец с огро ными седыми усами, увешенный наградами за победы над французами поразил тогда Париж. Он усердно выполнял задание царя: демонстрировал новое направление русской политики — обнимался с французскими генералами, презирал предателей австрийцев и был весьма холоден с англичанами.
Наполеон III в ответ был нежен с Орловым. Однако проигравшую Россию он не пощадил. Французский император и его союзники заставили Александра заключить тяжелый мир. Практически Россия теряла Черное море, завоеванное когда-то великой прабабкой… Теряла весь его восточный берег (крепость Карс и часть Бессарабии) и право держать в Черном море военный флот и строить крепости на его берегах. Черное море было важнейшим для русской экономики. Через его порты шло четыре пятых главного для России экспорта пшеницы.
Теряли и право быть протекторами покоренных Турцией славянских народов. И следовательно — давнюю мечту русских царей о возрожденной Византии, о Великой Славянской Империи.
Заключая мир, он как бы предавал крест отца, положенный в гроб. Но не было иного выхода.
При дворе осуждали (конечно же, шепотом) Парижский мир. Рассказывали о негодовании в армии. Фрейлина Тютчева в дневнике цитирует некоего «скромного офицера», возмущенного миром: «Мы бы с радостью умирали за царя и Россию. Пусть Государь скажет нам словами Александра I Благословенного: „Пойдем в Сибирь, а не уступим врагу“».
Но в это же самое время будущий муж Тютчевой, знаменитый публицист славянофил Иван Аксаков, писал отцу: «Если вам будут говорить с негодованием о позорности мира, не верьте. За исключением очень и очень малого числа, все остальные радехоньки…»
ЕВРОПЕЙСКИЙ ВЕЛЬМОЖА
Сразу после заключения Парижского мира, как бы подчеркивая новый этап в русской политике, он назначил нового министра иностранных дел.
Им стал князь Александр Горчаков. Горчакову — под шестьдесят. Как и остальным министрам, которых он призвал в это время реформировать Россию. Все эти сановники воспитаны во времена его отца. Отец научил их беспрекословному повиновению. И это ему сейчас очень подходило.
Впрочем, Горчаков стоял от них особняком.
Потомок древнего рода, князь Горчаков учился в Царскосельском лицее в одно время с нашим великим поэтом. «Питомец мод, большого света друг, обычаев блестящих наблюдатель», — писал о нем Пушкин.
Уже в двадцать лет с небольшим Горчаков начинает делать блестящую карьеру. Он состоял при русском министре иностранных дел графе Нессельроде, присутствовал вместе с ним на всех конгрессах «Священного союза» — монархов, победивших Наполеона. Был в курсе всех хитросплетений тотчас же начавшейся борьбы вчерашних союзников за первенство в Европе.
Но Горчаков смел игнорировать некоторые обязательные правила тогдашней русской жизни… К примеру, когда всесильный глава Третьего отделения граф Бенкендорф приехал в Вену, Горчаков был тогда русским посланником при венском дворе. И он нанес обязательный визит главе тайной полиции. Бенкендорф попросил блестящего дипломата… заказать ему обед.
— Коли вам нужно заказать обед, здесь принято обращаться к метрдотелю. — И Горчаков позвонил в колокольчик… Бенкендорф был искренне изумлен. Ибо это было общество рабов. Все вместе были рабами императора. А далее каждый низший по званию обязан быть рабом своего начальника.
Инцидент стал известен в обществе, и за Горчаковым укрепилась опасная репутация — «держится как европейский вельможа». И за «негибкость хребта», не умеющего вовремя угодливо сгибаться, блестящая карьера остановилась…
Но все это время Горчаков блистал остроумием в петербургских салонах. Он был мастер светской беседы, напоминавшей о временах принца де Линя и французских салонах галантного века. Правда, его слишком изысканный французский, как и его бархатный жилет и длинные сюртуки, казались уже несколько старомодными.
И вот теперь — новый взлет карьеры старого дипломата. Став министром иностранных дел, князь Горчаков поклялся, увидит отмененным позорный Парижский трактат. То же обещал романовской семье и Александр.
А пока была провозглашена новая политика, от которой мог перевернуться в гробу его отец.
Главным пунктом провозглашалось — невмешательство России в европейские дела.
«Защита интересов подвластных Государю народов не может служить оправданием нарушением прав чужих народов», — написал Горчаков в знаменитом циркулярном письме посольствам и миссиям 21 августа 1856. Политика «европейского жандарма» ушла в прошлое. «Это не значит, что Россия обиженно отказывается от голоса в европейских международных вопросах, — объяснял Горчаков, — но сейчас она собирается с силами для будущего».
«La Russie ne boude pas — elle se recueille». («Россия не сердится, Россия сосредотачивается».) Фраза стала знаменитой в Европе.
При этом царь и Горчаков сформулировали: «Долгое время императорский кабинет был скован традиционными воспоминаниями и родственными связями, которые, к сожалению, лишь для России были священными. Война вернула России свободу действий»… «Все, кто причиняют России зло — враги России, независимо от того как их зовут». Теперь вместо «традиционного союза» — с Австрией (выступившей на стороне его врагов) и родственных связей с «дорогим дядей и другом» (как обращался царь в письмах к прусскому королю), новый государь принимает французского посла Морни. Морни очарован. И вот уже новый царь решает встретиться со вчерашним заклятым врагомНаполеоном III, столь ненавистным покойному отцу. Встречу устраивает вюртембергский король, пригласив обоих на свое семидесятилетие. И в русской публицистике появляются забавные пробонапартистские идеи. Пишут, что уничтожение империи Наполеона I было ошибкой Александра I. И что многие тогда советовали царю изгнать Бонапарта из России и на этом остановиться. После чего дать Бонапарту возможность разбить немцев и англичан. И затем договориться с ослабевшим Бонапартом, поделив с ним весь мир на две части, как и предлагал Бонапарт. Весь Восток, Турция, славянские народы, Константинополь могли стать русскими. Но Александр I возмечтал въехать в Париж на белом коне — стать освободителем Европы. «Ну и что получила в итоге Россия? — спрашивал наш публицист. — На второй день после победы Европа забыла все, что для нее сделала Россия. Нет, никогда Европа не будет нам благодарна. Русские для Европы — вечные скифы, варвары. И это Россия еще раз увидела в Крымской войне».
ПРОТИВ КОГО ДРУЖИТЬ БУДЕМ?
Ему минуло 37 лет. Новый император в расцвете сил и романовской красоты.
Знаменитый французский писатель-романтик Теофиль Готье, увидевший его среди великолепия дворцового бала, с восторгом поэта описал императора:
«Изумительно правильные черты, будто высеченные скульптором. Высокий красивый лоб… Нежное, мягкое выражение лица, большие голубые глаза… очертания рта напоминают греческую скульптуру».
Но вот совершенно иной портрет… Глаза и вправду «большие, голубые, но маловыразительны». Да и с чертами лица не получилось. «Его правильные черты лица становятся неприятны, когда он считал себя обязанным принимать торжественный или величественный вид».
Это напишет все та же наша постоянная свидетельница, фрейлина Анна Тютчева.
Почему такая разница? У придворных, знавших покойного государя, свое понятие о красоте царей. Это, прежде всего, «царственный взгляд». Тот беспощадный, ледяной взгляд Николая I, от которого трепетали придворные. Русский государь должен быть прежде всего грозен.
«У нас царь не механик при машине, но пугало для огородных птиц», — писал наш великий историк Ключевский. К разочарованию двора новый государь царственным взглядом не обладает. И когда пытается изобразить его — надеть маску отца, — становится смешон…
Двор все время сравнивает его с покойным императором, и новый царь все больше проигрывает. Государь «слишком добр, слишком чист, чтобы понимать людей и править ими» (фрейлина Анна Тютчева).
Уже первые шаги государя вызывают скрытый ропот придворных. Опытный двор верно оценил появившиеся слухи, будто покойный император завещал отменить крепостное право. Придворные обеспокоились — неужели всерьез новый царь решится на это опасное безумие. Но двор не спрашивают. Как приучил Александра отец, все должно решаться в царских апартаментах. Покойный император отлично выучил двор. Никто не смеет не только осуждать, но даже обсуждать поступки государя. Прошли времена походов гвардии, исчезли удалые авантюристы XVIII века. Остались только послушные подданные. Поэтому был найден совсем иной персонаж для негодования двора. Это Эзоп — великий князь Константин. «Демон-искуситель нашего доброго Государя» (фрейлина Мария Фредерикс).
Теперь все, против чего негодует двор, будет приписываться Константину — его пагубному влиянию на «добрых и чистых» императора и императрицу. В том числе и заключение «позорного мира».
Итак, с самого начала был найден ответ на главный вопрос двора: против кого дружить будем?
«Константин сердился на тех, кто недоволен миром, — пишет Анна Тютчева. — …Что касается Государя и Государыни, они ему верят безгранично. И когда они говорят „Великий князь Константин так говорит“ — они считают, что приложили печать к своему решению!».
Вот так после смерти Николая начинает возникать незримая и опасная «ретроградная оппозиция», как назовет ее сам великий князь Константин Николаевич.
ИСЛАМСКИЕ ДЕЛА. КОНЕЦ ВЕЛИКОГО КАВКАЗЦА
Между тем «добрый и чистый» принялся за военные дела. Закончив Крымскую войну, Александр возобновляет кровавую войну на Кавказе. И здесь он жаждет взять некоторый реванш за крымское. поражение. Русские войска разворачивают масштабные военные действия, и положение армии Шамиля быстро становится катастрофическим.
Одна из причин падения Шамиля была парадоксальна. Если прежде ислам был его главным помощником, теперь религия начинает стремительно ослаблять его армию. Ибо главная идея — священная борьба с неверными — начинает отступать под натиском нового религиозного течения.
Это учение, названное «зикризмом» (вариант «суфизма») призывало воинов-мюридов перенести газават (священную войну) внутрь себя. Сражаться не с русскими, а с пороками собственной души… Он призывает к смирению и самосовершенствованию. Конечно же, он ставит границы смирения: «Если ваших женщин будут насиловать или заставлять вас забыть язык и обычаи, подымайтесь и бейтесь до смерти»…
Измученные десятилетиями кровавой войны, гибелью мужчин, тоскливым ощущением тщетности борьбы с гигантской империей, горцы все больше прислушиваются к странным призывам. Новое учение начинает стремительно подрывать дисциплину, ослаблять армию Шамиля.
Шамиль жестоко наказывает сторонников учения. Но вскоре приходиться понять — горцы уже не с ним. Не с ним — и «низы», и «верхи». За годы борьбы в иммамате появился обеспеченный класс — чиновники. И они не желают приносить приобретенное богатство в жертву явно проигранному делу. Шамиль, обогативший элиту, мешает ей сохранить нажитое.
Русские войска переходят в наступление. Контролируемая Шамилем территория катастрофически сужается. К лету 1859 года Шамиль безвозвратно потерял Чечню и почти весь Дагестан. Силы мюридов тают на глазах. В конце июля, когда Шамиль занял круговую оборону высоко в горах — в ауле Гуниб, с ним оставалось четыре сотни воинов. Все, что сохранилось от огромной армии. К середине августа русские поднялись в горы, и аул Гуниб был окружен. Но главнокомандующий, князь Александр Барятинский отлично понимал, какова будет цена штурма, сколько его солдат полягут здесь в горах, под самыми небесами. Князь предложил Шамилю добровольно сложить оружие. Взамен гарантировал безопасность имаму, его семейству и всем находившимся при нем мюридам. Обещал даже свободный отъезд в Мекку, если Шамиль пожелает.
Но Шамиль не верил в прощение. Сам он никогда не прощал своих врагов. Он решил сражаться до конца. Но уже вскоре понял — в бой вести некого… Ни его сыновья, ни мюриды, ни жители аула не хотели погибать. Плач женщин, умолявших не погубить их, дал ему возможность сохранить честь и достоинство. Теперь он сдавался ради них. И, побеседовав с Аллахом, имам Шамиль вышел к князю Барятинскому. Он сказал коротко: «Я признаю власть Белого Царя и готов верно служить ему».
Вместе с гаремом имама привезли в Петербург. Когда его везли, Шамиль был потрясен размерами империи. Только теперь он понял, с кем воевал.
Его привезли во дворец. В белоснежной чалме он стоял посреди парадной дворцовой залы: поджарое тело воина, узкое лицо с хищным клювом-носом. Несмотря на возраст и девятнадцать ран, он казася куда моложе своих лет. Волосы темно-русого цвета, лишь слегка схвачены сединой, лицо с нежной белой кожей обрамлено большой бородой, искусно окрашенной в темно-красный цвет. Четверть века крови принес России этот человек. Русские войска потеряли больше ста тысяч человек. Несмотря на обещание, Шамиль ожидал, что его отправят в Сибирь или заключат в каменный мешок. Или публично казнят.
Но Александр был рыцарем. И он обнял пленника — этого великого воина. Приказал одарить его деньгами и шубой из черного медведя. Жены Шамиля, его дети — все получили подарки. И Шамиль
И Шамиль был сражен великодушием царя. Александр пленил его по-настоящему.
Император велел отправить его в небольшой городок Калугу. Вместе с ним туда отправились родственники, сыновья, гарем. Среди его жен была горская еврейка ослепительной красоты. Александру рассказали, что восхищенный ее красотой Шамиль попросту отнял ее у отца. Теперь, по просьбе ее отца и брата, государь велел спросить у красавицы — не хочет ли она вернуться в отчий дом? Она ответила, что могла бы оставить повелителя Кавказа, но побежденного мужа не покинет никогда.
Шамиля содержали как самого почетного пленника. Он совершал прогуляки по городу в открытой коляске, запряженной четверкой лошадей. В белой чалме, медвежьей шубе и желтых сафьяновых сапогах, он потрясал провинциальную Калугу.
Через несколько лет Шамиль попросился в Мекку. Он написал Александру: «Будучи дряхл и слаб здоровьем, боюсь расстаться с земною жизнью, не выполнив моего святого обета…» Его выпустили, хотя и не сразу. Смерть настигла старого воина по пути в Мекку. В течение пяти лет, последующих за пленением Шамиля, весь Северный Кавказ был окончательно присоединен к России.
ПОГОДА НА ЗАВТРА
— Пленение Шамиля подсластило Крымское поражение. Впрочем, и до этого был впечатляющий успех — новый царь сумел отобрать у Китая ценный Уссурийский край, потерянный когда-то Россией. Теперь вся территория Тихого океана вдоль границ Сибири — бесценная вековая тайга, высоченные кедры, леса, полные дикого зверя — драгоценной пушнины — стала частью России. И завоеванный Кавказ удобно лежал в подбрюшье великой империи.
В его кабинет принесли новую карту России. Необъятная империя простиралась на карте. Здесь не заходит солнце…
Но надо было двигаться дальше. Пока у него связаны руки в Европе, его путь лежал в Среднюю Азию. Завоевать среднеазиатские ханства, страну «Тысячи и одной ночи», продвинуться к самой Индии, к Афганистану и Персии… И пусть англичане с ужасом вспомнят, как они посмели победить его отца.
А потом, покорив Среднюю Азию, собраться с силами и вернуть себе Черное море. И далее — поход на Турцию, освобождение славян. И станет явью мираж великой славянской державы — мечта отца. Крест, положенный в гроб отца, — этот крест лежит и на его сердце!
Великие мечты! Когда-то Наполеон пугал Европу русской угрозой. Грубо предупреждал, как будет страшно, если в России «родится царь с большим х…м».
Но для наступления великого времени нужны сначала великие реформы. И он их начинает.
ДВУЛИКИЙ ЯНУС
у Достоевского есть описание, как фельдъегеря возили царску почту. Ямщик сидит на облучке, песней заливается, а фельдъегерь едет сзади — кулаком по затылку — хрясть, и побыстрее побежала тройка. А фельдъегерь, будто разум у него выбивая, кулаком — бац! Бац| И покорный, безответный ямщик с той же яростью передает эти удары несчастным лошадям. И вот уже летит вперед иссеченная плетью тройка. Чтобы стать от этих постоянных побоев стремительной птицей.
«Птицей-тройкой» назвал Россию Гоголь.
Именно так гнали вперед нашу «Птицу-тройку» великие реформаторы Иван Грозный и Петр Великий.
Но у Александра нет азиатского, зверского характера этих царей, тысячами убивавших и ссылавших противников своих нововведений. Но ему пока и не надо. Страх, привычку к повиновению, холопство перед государем — все это сделал нормой жизни его отец. И этого страха, этой всеобщей покорности достаточно, чтобы провести самые смелые преобразования. Пока — достаточно.
Александр II — реформатор нового для России типа. Этакий двуликий Янус, одна часть головы которого старается смотреть вперед, но другая все время с тоской глядит назад. Именно таким будет в России Михаил Горбачев.
ЦАРЬ-ОСВОБОДИТЕЛЬ
Первой реформой Александра должно было стать воистину невероятное. Он задумал отменить крепостное право.
Еще его прабабушка Екатерина II знала, что крепостное право лучше отменить. Но она также знала и говорила, что в России «лучшее — враг хорошего». И не отменила. И дядя его — Александр I знал. Это был любимейший его проект — отмена крепостного права. И он благодарил нашего великого поэта за «Деревню»: «И рабство, павшее по манию царя».
Но, поблагодарив, рабство не отменил. Ибо верил не пылкому поэту, а умнейшему Жозефу де Местру. Посланник Пьемонта, много лет проведший в России, говорил: «Дать свободу крестьянину в России — это как дать вина человеку, никогда не знавшему алкоголя… Он станет безумным».
И отец нашего героя, Николай I, тоже понимал, что крепостное право отменять надо. Но дальше запрещения продавать отдельно членов крепостных семей не пошел и крепостное право не отменил.
Все они, понимая экономическую выгоду отмены крепостного права, тревожились об ущербе политическом. В самодержавной империи должна была быть гармония. Последний царь Николай II в анкете справедливо указал род занятий русских царей — «Хозяин земли русской». Внизу — рабство крестьян, наверху — рабство придворных и чиновников… Рабы при хозяине. Гармония. Как писал современник Александра II Чернышевский: «Все рабы — снизу доверху».
Но Александр II решился взорвать тысячелетнюю гармонию. Задумал уничтожить рабство крестьян — этот становой хребет вековой русской жизни. Крепостное право — эти милые сердцу идиллические помещичьи усадьбы с патриархальным бытом, великим хлебосольством, где, правда, трудились бесправные рабы! И просвещенные русские помещики, эти почитатели Вольтера и Руссо, собиравшие в поместьях бесценные библиотеки, покупали, продавали, проигрывали в карты своих крепостных крестьян, порой меняли на охотничьих собак, понравившихся у соседа, и беспощадно секли их на конюшнях.
Как писал поэт-гусар Денис Давыдов:
А глядишь: наш Мирабо старого Гаврилу
За измятое жабо хлещет в ус да в рыло.
Законы религии попирались каждый день. Разврат с крепостными красавицами, гаремы из крепостных девок — это в обычае. И дети этих связей весьма редко усыновлялись. Как правило, незаконные помещичьи дети от крепостных становились слугами, точнее, рабами своих братьев — детей законных.
Но зато при этом положении государству не нужны были ни суд, ни многочисленная полиция для крестьян. Помещик был судьей и полицейским. Он следил за своими крестьянами… Из крепостных крестьян набиралась наша миллионная, битая шпицрутенами, крепостная армия. Правда, некогда она победила Наполеона, но сейчас была повержена, доказала свою немощь.
И Александр решился взорвать эту, освященную веками русскую жизнь. Но, взрывая, понимал: придется создавать все заново — управление крестьянами, новый суд, новую армию. Впереди была опасная неизвестность.
23 миллиона крепостных рабов с надеждой ждали его решения.
С надеждой — ибо слух уже прошел. Хотя все размышления власти были окружены, как и положено в России, строжайшей тайной. Но как уже цитировалось: «В России все — секрет, но ничего не тайна».
Из-за границы государь получает послание от ненавистного отцу Александра Герцена.
Новый император уже успел испытать могущество Герцена. Вступив на престол, Александр тотчас повелел доставить ему «Записки» прабабки Екатерины. Их не разрешал ему читать отец, и теперь Александр и императрица пылали нетерпением — прочесть скандальное сочинение, которым так восхищалась «Семейный ученый» — великая княгиня Елена Павловна.
«Записки» Екатерины Великой находились в секретном хранении — в Москве. Их тотчас доставили в Петербург. Александр прочел и понял ярость отца. И, запечатав своею печатью, повелел продолжать хранить их в строжайшем секрете. Но уже вскоре после царского чтения Герцен опубликовал столь охранявшиеся «Записки»! (Впоследствии оказалось, что пока «Записки» возили из Москвы в Петербург и обратно, молодой архивист Бартенев тайно сумел сделать копию и отвез ее в Лондон — к Герцену! Он хотел, чтобы рукопись стала достоянием историков!).
И вот теперь Герцен, этот враг империи, обратился к царю. Герцен призывал его: «Смойте позорное пятно с России. Залечите рубцы от плетей на спинах ваших братьев. Избавьте крестьян от крови, которую им непременно придется пролить…»
И это была не пустая угроза. Еще ничего не началось, а крестьяне, разбуженные слухами, начали волноваться — требовать воли. Третье отделение сообщало, что волнуются также и дворяне. И он решился — он начал говорить.
В марте 1856 года в Москве, в Дворянском собрании, в переполненном зале царь сказал:
— Я решил это сделать, господа. Если не дать крестьянам свободу сверху, они возьмут ее снизу.
Так император всея Руси повторил и мысль самого ненавистного из эмигрантов, и слова, которые глава Третьего отделения когда-то писал его отцу Николаю.
Правда, тут же Александр добавил, что это произойдет «совсем не сегодня». Он колебался.
Это одна из главных черт характера нового императора. Уже решившись на что-то важнейшее, он обожал… колебаться! Ему было необходимо, чтобы окружение молило его сделать то, что он сам уже хотел сделать. Это как бы избавляло его от ответственности за последствия. Он перекладывал ее на плечи уговаривавших и мог впоследстви винить их — за неудачу своего решения!
И троица сподвижников его уговаривает. Эта святая троица — Костя-Эзоп, «Семейный ученый» — великая княгиня Елена Павловна и, конечно же, императрица, за полтора десятка лет совместной жизни хорошо изучившая его характер.
Императрица очаровательна. И хотя легочная болезнь наступает и медик доктор Боткин настойчиво предупреждает об опасности, только хохочет и молится. Все у нее тогда было вперемежку: смех и слезы, благоразумие и сумасбродство, немецкая мелочность и расточительность, доброта и постоянное желание подтрунить над ближними, молитвы, посты… и спиритические сеансы! Но при всем этом у нее неукротимая немецкая воля. И она страстно выполняет то, что сейчас ждет от нее Саша (так она называет императора). Не дает ему отступить. Она настаивает: Саша должен покончить с крепостным рабством.
Не отходит от императора и брат Костя. Он видится с ним каждый день. Императора не оставляют даже в Германии, в тихом Эмсе. Александр исправно ездит на воды. Там рядом с ним оказывается великая княгиня Елена Павловна — третий страстный фанатик реформы. Великая княгиня предлагает подать пример. До принятия великого закона она готова освободить 15 тысяч своих крестьян. И вот, наконец-то, в конце 1856 года он объявляет: его окончательно убедили. Теперь «нерешительный» Александр имеет право стать твердым как кремень. Теперь он неумолим — как отец.
НАШИ ЛИБЕРАЛЬНЫЕ БЮРОКРАТЫ
Костя должен возглавить всю работу по реформе, но кто будет помогать Косте? Ведь сановники отца — сплошь ретрограды. Их именуют «потерянным поколением», от них нечего ждать. И вправду нечего ждать, пока… Пока не приказал царь!
И вот царь приказал. И тотчас образуется кружок «либеральных бюрократов», готовых осуществлять реформы. Оказывается, многие николаевские сановники просто мечтали стать либералами. Только прежний государь не позволял. Новый позволил. И тотчас стали! Все, как случится в России во времена Горбачева.
И старый вельможа Ланской, назначенный министром внутренних дел, и ненавидевший прежде идею отмены крепостного права граф Ростовцев, и генерал-губернатор Петербурга князь Суворов, и даже шеф Третьего отделения князь Василий Долгоруков — все они теперь — либеральные бюрократы. Либералами быть теперь модно! Ибо так хочет царь. Но вместе с либералами по приказанию появляются либералы по призванию.
В салоне великой княгини Елены Павловны исправно появляются братья Милютины. Их предок был истопником в царском дворце. При дворе язвят, что его обязанностью было растопить камин на ночь, а потом почесать пятки (любившей это перед сном) императрице Анне Иоанновне и ее любовнику Эрнсту Бирону, почивавшему часто с императрицей. И вот теперь, в середине XIX века потомки истопника, ставшие важными сановниками, — главные деятели грядущих реформ.
Но кровь истопника играет, и блестящий чиновник министерства внутренних дел Николай Милютин произносит в салоне великой княгини страстные монологи о жадном дворянстве, не желающем понимать нужды своей страны.
ЯВЛЕНИЕ ПОКОЙНОГО ИМПЕРАТОРА
Салоны становятся модны в Петербурге. Салон великой княгини Елены Павловны, где много музицируют и все время говорят о политике. Салон императрицы Марии Александровны, где опять же много музицируют и еще больше говорят о политике. Но во всех петербургски салонах есть еще одна тема, которая беспрерывно обсуждается и никого не оставляет равнодушным. Это — духи.
В 60-е годы дворцы Романовых — во власти спиритических сеансов. Общение с духами весьма органично в этих дворцах, где бродят неприкаянные тени убиенных императоров. Главный энтузиаст общения с духами — жена брата Кости, великая княгиня Александра Иосифовна.
Эту красавицу, похожую на средневековый портрет Марии Стюарт, весьма часто посещают видения (перед смертью Николая I ей дважды являлся таинственный белый призрак). Да и ее муж, известный скептик Костя-Эзоп, отдает дань увлекательному и трудно объяснимомому занятию.
Впрочем, для нового императора — это не просто дань моде. Решившись на великую реформу, совсем не лишнее сейчас побеседовать с ушедшим отцом. И из Парижа был выписан знаменитый «столовращатель» — Юм.
Уже на первом сеансе появился умерший император.
Сеанс этот проходил в Петергофе, в Большом дворце. Присутствовали император и императрица, вдовствующая императрица, Костя, конечно, его жена, брат великой княгини Елены Павловны принц Вюртембергский (сама Елена Павловна не пришла; как и положено ученой даме, относилась к спиритизму насмешливо). Участвовали и друг детства императора Саша Адлерберг (сын министра двора графа Владимира Адлерберга), и фрейлины — Александра Долгорукая и Анна Тютчева.
И, конечно, умница Анна Тютчева, придя в свою комнатку, аккуратно записала.
«Всех рассадили вокруг круглого стола, с руками на столе; Юм сел между императрицей и великим князем Константином… Когда начался сеанс, всех потряс вид Юма. В обычное время лицо Юма довольно незначительно, вид почти глупый… Но во время сеанса какой-то внутренний огонь, как будто излучается от него. Смертельная бледность, покрывает его черты; глаза широко раскрыты, уставлены в одну точку, волосы, по мере того, как происходят откровения духов, медленно вздымаются и стоят на голове, образуя как бы ореол ужаса… Вскоре в различных углах комнаты раздались стуки, производимые духами. Начались вопросы, которым отвечали стуки, соответствующие буквам алфавита. Стол поднялся на высоту половины аршина над полом. Императрица-мать почувствовала, как какая-то рука коснулась воланов ее платья, схватила ее руку и сняла с нее обручальное кольцо. Затем эта рука хватала, трясла и щипала всех присутствующих. Из рук государя рука взяла колокольчик… Все это вызывало крики испуга, страха и удивления…»
И дух отца-императора появился в комнате вместе с духом умершей семилетней дочери Сашеньки.
Явились император и Сашенька и в другой раз — уже в Зимнем дворце, в апартаментах Александра II.
Императрица в этот раз присутствовать отказалась. (Все-таки Православная церковь это не одобряла). Вместо нее на встречу с покойным царем пришел министр иностранных дел Горчаков. «Стол поднялся, завертелся и застучал гимн — „Боже царя храни!“ (как бы предвосхищая появление императора. — Э.Р.). Все присутствующие, даже скептик Горчаков, почувствовали прикосновение таинственных рук и видели, как они быстро перебегали под скатертью. Государь говорит, что он видел прозрачные и светящиеся пальцы. Но главное, государь получил откровение присутствующих духов. „Как и во время первого сеанса в Петергофе, это были… духи Императора Николая и маленькой великой княжны. Оба они отвечали на вопросы Государя, указывая стуками буквы алфавита, Государь отмечал их карандашом на бумаге, лежавшей перед ним. Но ответы были никчемны и пусты“ (Анна Тютчева).
Разговор Гамлета с тенью отца так и не получился. И разочарованная фрейлина задает в дневнике вопрос: „Почему эти духи заняты столь ничтожными проделками? Их странная игривость, пустые ответы на вопросы — поражают“.
И Анна добавляет то, что сказала, видимо, не пришедшая в этот день императрица: „Все это проделки лукавого. И с нами беседуют отнюдь не души тех, кого мы вызываем, но те, кого святой Августин именовал „духами лжи“. Это духи воздуха — опасные и лживые… о которых говорит и апостол Павел. Иметь с ними дело — грех“.
В Зимнем дворце были часы с тремя обезьянами. Как только их заводили, обезьяны принимались играть на своих инструментах. Но часы давно не заводили… Тем не менее посреди ночи они вдруг начинали играть и будили перепуганную Анну Тютчеву.
ОПАСНЫЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ
На следующий год в Москве была коронация. В древнюю столицу съехались представители дворянства со всей России. И во время коронации государь уже мог понять многое.
Двор и государь прибыли в древнюю столицу не в каретах (как отец и предки), но впервые по-современному — по железной дороге. Но, как и в старину, малиновый звон бесчисленных колоколов („сорока сороков“) московских церквей и оглушительный грохот артиллерийского салюта приветствовали императора. Они ехали с вокзала по Тверской под этот звон и грохот: он — верхом, императрица — в золотой карете.
И тысячи спугнутых ворон и голубей закрывали небо.
Наступило 26 августа — день коронации, мистический обряд брака императора с Россией. Началось все хорошо. На древней Соборной площади Кремля, где прошла вся история московских царей, расставлены эстрады, заполненные нарядной публикой… Сверкают шитьем парадные мундиры гвардии, в бесчисленных московских церквах и кремлевских соборах звонят колокола.
Под колокольный звон император вышел под руку с императрицей на Красное крыльцо. Александр был в генеральском мундире с золотой цепью ордена Андрея Первозванного, она — с голубым бантом Екатерининской ленты. Ее головка, на которую ему предстояло надеть корону, — обнажена, волосы зачесаны назад и два длинных локона спускаются на плечи. Императрица была грустна и сосредоточена.
И с Красного крыльца по вековому обычаю, идущему из времен московского царства, Александр низко поклонился народу. Так кланялись народу и Петр Великий, и Иван Грозный. Толпа, приветствуя Александра, радостно закричала, заиграли военные оркестры, ударил пушечный салют. Спустившись с лестницы, он встал под балдахин, который несли высшие сановники… Процессия двинулась в собор. Вельможи были в преклонных летах, и, зная народные суеверия, он должен был опасаться, как бы чего не случилось со стариками. Во всяком случае, все отметили крайнюю озабоченность на лице царя. Но по дороге все обошлось благополучно.
Войдя в жаркую духоту древнего Успенского собора, Александр и императрица, оба бледные и торжественные, приложились по обычаю к иконам и мощам. На ступенях трона их ждала вдовствующая императрица в короне. Она тоже была бледна от волнения… Они сели на троны.
Все почему-то ждали какой-то беды… И она случилась.
Генерал-адъютант князь Михаил Горчаков участвовал во всех войнах отца. Заслуженному воину поручили держать малиновую подушку, на которой лежала главная императорская регалия — золотая держава. И в ужасающей жаре собора от волнения и духоты старик потерял сознание! Упал, уронив подушку. Круглая золотая держава подпрыгнула и с перезвоном покатилась по плитам собора. Все бросились поднимать державу и старика. Беднягу быстро привели в чувство, и старый генерал готов был умереть от стыда. Но Александр нашелся. Он сказал очень громко: „Ничего что упал здесь. Главное, чтоб твердо стоял на поле боя“.
Однако уже вскоре последовало другое, еще более худшее.
Митрополит возложил на государя порфиру — императорскую мантию… Царь преклонил колена, и митрополит благословил его. Поднявшись, он принял корону из рук митрополита и возложил ее себе на голову. И наступил следующий важнейший миг. Теперь он должен был увенчать короной императрицу.
Царица, пугающе бледная, встала с трона и преклонила перед ним колена. Он возложил ей на голову Малую корону, и статс-дама бриллиантовыми булавками укрепила ее на головке государыни. И — случилось! Когда императрица поднялась с колен, корона упала с ее головы! Ее, видно, небрежно укрепили. Какой ужас был на лице императрицы! Казалось, сейчас она упадет следом за короной.
Но Александр снова очень спокойно, будто ничего не произошло, вновь возложил корону, и четыре статс-дамы, покрывшись потом от усердия, крепко укрепили ее шпильками.
И они сели на троны под выстрелы пушек и колокольный звон. Он сидел на троне — со скипетром и державой. На ступенях трона застыли камергеры в золотых мундирах и кавалергарды, сверкая касками и обнаженными шпагами. По правую руку стояли мать в короне и вся большая романовская семья.
Как много стало великих князей! Бесчисленные Николаи, названные в честь отца, Константины — в честь его дяди, очень редкие Алексеи и Георгии…
Бедная императрица держалась из последних сил.
Фрейлина Тютчева с негодованием поведала в дневнике новое отношение людей к происходившему: „Никто не молился, смеялись, болтали, некоторые взяли с собой еду и преспокойно ели во время священной церемонии“.
Он вышел из собора в короне и порфире, неся на себе килограммы орденов и регалий. Императрица шла рядом. На лице ее не было ни кровинки. Он тоже был бледен после пережитого.
И опять они шли через кричащую толпу в грохоте пушек и звоне колоколов по помосту, укрытому красной материей. Не хватало в завершение упасть с этого помоста… Но, слава Богу, обошлось.
Отец Анны поэт Тютчев записал: „Когда я увидел нашего бедного императора, шествовавшего под балдахином с огромной короной на голове — утомленного, бледного, с трудом кланявшегося приветствовавшей его толпе, у меня на глазах просто навернулись слезы“.
Вечером, перед ужином, они прогуливались по Теремному дворцу. Здесь, под расписными сводами, сидел на золотом троне Иван Грозный.
Они вышли на террасу под самой крышей дворца. У ног лежала древняя столица московских царей. Все горело иллюминацией — зубцы древних башен, колокольня Ивана Великого, соборы. И это горящее великолепие отражалось в реке… Но императрица была грустна — упавшая корона не давала ей покоя.
Между тем все неприятные происшествия в церкви видели только первые ряды. Остальные придворные не видели, да и мало что слышали в шуме, который был в соборе. Однако Третье отделение вскоре сообщило, что в обществе упорно распространяются слухи о дурных предзнаменованиях во время коронации. Понятно было, что слухи эта шли от тех, кто видел — от главных сановников, стоявших в первых рядах. Это были они — все те же ненавистники его грядущих реформ, вельможи его отца — потомки убийц прежних императоров.
Он должен был понять — они начинают действовать. Они испугались „деяний безумцев и якобинцев во дворце“. И еще. Небрежно приколотая корона, разговоры во время коронации и эти рассказы о дурных предзнаменованиях — все это было невозможным при отце. Происходило опаснейшее для самодержавной системы — страх явно начинал уходить вслед за ушедшим императором.
„Я ТАК ПОВЕЛЕВАЮ, Я ТАК ХОЧУ!“
Но страх только начинал уходить. И силой прежнего страха, силой умершего отца он будет проводить величайшую реформу — отмену крепостного права в России.
Он избрал путь, такой понятный в стране холопства — „Я так певелеваю! Я так хочу!“ Главная формула самодержавной власти, ее дамоклов меч. Да, дворянство — в массе против отмены крепостного права. Но… „Царь так повелевает! Так хочет государь!“.
Впрочем, злить дворянство не следует до предела. И он умеет играть с ним. Как кошка с мышью.
Сначала он образует Секретный комитет по крестьянской реформе. Противники (Костя будет постоянно называть их „ретроградами“) обрадовались — знакомое название! Уже был такой комитет при его отце, и дело кончилось ничем. Он дал им порадоваться, после чего опечалил. В комитет назначается брат Костя — с его бешеной энергией, его заносчивой грубостью с противниками.
Для отцовских вельмож Костя — „якобинец“, но эта его гневная повелительная грубость немедленно заставляет их вспомнить о временах Николая. Рефлекс срабатывает — подчиняются. И уже образованы редакционные комиссии, которые должны выработать главное — условия освобождения крестьян.
Председателем редакционных комиссий Александр поставил графа Ростовцева… Того самого, который когда-то ходил к отцу — предупреждать о готовящемся восстании декабристов. При отце граф Ростовцев стал одним из руководителей военно-учебных заведений. Аграрными вопросами не занимался и к тому же был противником освобождения крестьян. Ретрограды довольны, но… государь хочет освобождения, и Ростовцев мгновенно прозревает. Как он сам скажет: „Я подумал об Истории, возмечтал о почетной для себя странице на ее свитках“. Быстро услышал верный служака голос истории, который, конечно же, совпал с голосом императора. Теперь Ростовцев — либеральный бюрократ. Действует отцовская выучка!
Заседания комиссий и споры шли до рассвета. Большинство дворян просит освободить крестьян без всякой пахотной земли! Но Александр понимает: нельзя отпустить на свободу нищих! Это — будущие восстания! И уже Ростовцев отстаивает освобождение крестьян с землей. Причем столь быстро изменившийся Ростовцев пугает своими либеральными идеями… самого Александра!
Вместе с Ростовцевым работает целая группа либеральных бюрократов. Большинство — птенцы Морского ведомства, воспитанные Костей. Обсужения в комиссиях идут яростно, с взаимной ненавистью. Спорят наши либералы и ретрограды по-русски, то есть совершенно не слыша друг друга. И Николай Милютин (любимец Кости, которого государь не без опаски именует „красным“) орет на дворянских представителей: „Вас, дворян, расшевелить непросто. Почешетесь, да повернетесь на другрой бок и заснете. Нет, вас надо так кольнуть, чтоб вы кверху подпрыгнули!“. „Кольнуть“ — это освободить крестьян с наделом земли, причем — с большим наделом!
Выходят с заседаний только под утро, слушая певчих утренних птиц.
Старик Ростовцев первым из либералов надорвался в этих боях. Имя графа стало ненавистно его вчерашним друзьям — николаевским вельможам. И он не выдержал напряжения споров и потока ненависти. На смертном одре граф сказал Александру:
— Государь, не бойтесь их!
„Бедный Саша в большом горе и крепко плакал“, — запишет императрица.
Как всегда, он был чувствителен. Но заботу верного слуги понял верно. „Их“ не стоит опасаться.
Но чем ближе конец работ комиссий, тем опасней объединяются „ретрограды“, тем слышнее их ропот. Пишут прошения, дружно пугают: коли освободят крестьян, нужна будет армия — защищать дворян. Восстания начнутся в первый же день. Вчерашние рабы непременно будут мстить за века унижения, за поротые задницы. Костя предлагает не обращать на ретроградов никакого внимания. Александр — достойный наследник хитроумных азиатских царей. Он делает удивительный ход, потрясший тогда столицу: на место Ростовцева во главе комиссий назначает прежнего отцовского министра юстиции графа Никиту Панина.
Граф Панин — сторонник крепостничества, твердолобый служака, знавший только „держать и не пущать!“, чиновник-символ. О нем давно уже все забыли, и вот этот памятник ушедшей николаевской воскрес из небытия.
Шок в рядах либеральной бюрократии! Ликование в стане ретроградов! Власть пошла на попятную!
Костя бросается во дворец. Но Александр только улыбается и загадочно объясняет, что ничего не меняется! В Зимний дворец приезжает великая княгиня Елена Павловна — молить царя отменить решение. Произносит речь об убеждениях Панина! Но Александр отвечает ей кратко и насмешливо: „Его убеждение — это мое приказание!“
И уже вскоре сам Панин произнесет перед великим князем Константином бессмертную речь отечественного холопа:
— У меня есть убеждения, Ваше Величество, сильные убеждения. И напрасно иногда думают противное… Но я считаю себя обязаннным прежде всего узнавать убеждения Государя Императора. И если я удостоверяюсь, что Государь смотрит на дело иначе, чем я, то долгом своим считаю тотчас отступить от своих убеждений и действовать совершенно наперекор!
Вот она — школа отца!
Так Александр толкал вперед ненавистную большинству дворян реформу.
И в последней инстанции, в Государственном Совете, где сидели столпы российского дворянства — вожди ретроградной партии, дело опять застряло. Реформу умело топили в дискуссиях.
Он понял — опять уперлись!
28 января 1861 года он выступил на заседании Государственного Совета.
„Дело об освобождении крестьян считаю жизненным вопросом России, от которого будет зависеть развитие ее силы и могущества! Я требую от Государственного Совета, чтоб крестьянское дело было кончено в первой половине февраля“.
И услышав знакомые интонации Николая I, они поспешили. Правда, сумев уменьшить земельный надел, с которым освобождались крестьяне, — в пользу помещиков.
Государственный Совет подписал приговор крепостному праву.
Итак, крепостные были освобождены и получили пахотную землю. Но надел был разочаровывающе мал. К тому же за него надо было платить разорительный выкуп.
На определение выкупа давался срок: два года. Однако главное свершилось — „порвалась цепь времен“. Вековечное человеческое рабство более не сушествовало на Руси.
Закон был отправлен с фельдъегерем в Зимний дворец на подпись государю.
„С СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ… НАЧАЛАСЬ НОВАЯ ЭПОХА“
19 февраля 1861 годаї он должен был подписать Манифест об отмене крепостного права. И наступил величайший день его жизни. Великий день в истории России.
Александр II становился царем-освободителем русских крестьян.
Он проснулся, как всегда, в 8 утра. Камердинер принес любимый вишневый халат с кистями. Он стоял у окна. На улице — еще февральские утренние сумерки. Но в свете горящего на столе канделябра мы видим его лицо. Через пару месяцев ему стукнет сорок три года. Высок, великолепная выправка гвардейца. Густые, с проседью бакенбарды, усы грозно топорщатся — такие же бакенбарды и грозные усы носит прусский король дядя Вилли и многие монархи Европы. И такие же усы и бакенбарды дружно носят его министры. Несмотря на грозные усы, взгляд предательски выдает доброту и мягкость. Глаза несколько навыкате, за что в детстве покойный дядя — остряк великий князь Михаил Павлович прозвал его „баранчик“. Глаза беспомощно лезут из орбит, когда он пытается изобразить грозный взгляд отца. Зато, как они божественно лучатся, когда он обольщает! Он — типичньий очарователь из галантного века французских королей. Как и многие при дворе, слишком усердно с детства обучавшиеся французскому языку, Александр II мило картавит, не выговаривает букву „р“.
В разговорах с любовницами, конечно же, предпочитает французский. Но жена Маша (увы!) не так хороша во французском. И с женной-немкой он говорит по-русски.
(Брат Костя, напротив, говорит со всеми только по-русски, щеголяя простонародными выражениями — к примеру, жену назыв „жинка“.)
Слуга принес кофе. Александр стоит у окна. Его апартаменты на втором этаже Зимнего дворца глядят на Адмиралтейство и Дворцовую площадь. Когда Александр женился, эти комнаты выделил им во дворце отец. В одной из этих комнат в детстве занимался с Жуковским. Став императором, он решил в них остаться. Апартаменты открываются большой приемной. Это и есть бывшая учебная комната, куда так любил являться узнавать об его успехах грозный папа. Сколько раз он дрожал, ловя выражение беспощадных глаз отца… И дальше — библиотека, комната для ординарцев. И наконец главное место — кабинет, который служит ему сразу кабинетом и спальней. Отсюда он управляет Россией.
Большой стол, на столе — фотографии семьи. Милые лица смотрят на него, когда он работает. И со стен глядят они же, но только неузнаваемые — это парадные портреты членов семьи. У окна — секретер, на котором всегда много бумаг. Ведь все решает он — самодержец.
Но сегодня — здесь гора документов, сопутствующих крестьянской реформе. И сверху лежит главное — Манифест об отмене крепостного права в империи. И приготовлено историческое перо, которым он его подпишет.
Мраморные колонны с вишневый занавесью отделяют от рабочего кабинета альков с простой железной кроватью, на которой он спит. На такой же постели спал и умер его отец.
На этой постели, в этом же кабинете, истекая кровью, умрет и он.
Обычно он, как и отец, совершает перед завтраком обязательную утреннюю прогулку вокруг дворца — перед началом рабочего дня.
После утренней прогулки — завтрак с императрицей в салатной гостиной. После завтрака — возвращение в кабинет. И начинается работа. Каждый день утром царь принимает военного министра (графа Дмитрия Милютина, брата Николая Милютина), главноуправляющего Третьего отделения (князя Долгорукова). И через день — Костю и министра иностранных дел (князя Горчакова). После обеда начинается вторая прогулка — длинная. (Как и отец, он гуляет два раза в день и обязательно пешком). Гуляет с любимым сеттером в знаменитом Летнем саду. Золоченая решетка сада, мраморные статуи в аллеях — обнаженные тела античных богинь, стыдливо укрытые густой зеленью. Из Летнего сада он возвращается в открытой коляске.
И так из года в год с немецкой педантичностью он повторяет режим дня отца.
Однако в будущем его ждало невероятное: ему, самодержцу Всероссийскому, запретят любимые пешие прогулки в собственной столице. Но в то утро его распорядок дня нарушила История. Вместо утренней прогулки он отправился в Малую придворную церковь — столь любимую отцом. Огромный папа, трогательно любивший все маленькое, непарадное, предпочитал Малую церковь великолепному придворному собору.
Александр попросил уйти всех, даже священника, и долго молился один.
В это время во дворец приехал Костя с женой и сыном — красавцем Николаем („Никола“ — так простонародно зовет его Костя, в отличие от наследника — тоже Николая, которого в семье зовут „Никсом“ — как покойного государя.) Приехала и сестра Маша. Мать умерла в конце прошлого года и не дожила совсем немного до этого дня. И они, круглые сироты, стали куда нежнее друг к другу. А потом был торжественный Большой выход в Большой придворный собор.
Шествие открывали церемониймейстеры в шитых золотом камзолах с тростями. Гофмаршалы и обер-гофмаршал шествовали с позолоченными жезлами. За ними — Александр с императрицей и детьми и члены императорской фамилии. А далее — длиннейший людской шлейф — члены Государственного Совета, сенаторы, министры, его свита, ее фрейлины. И эта, сверкающая золотом, орденами и драгоценностями процессия, медленно, торжественно ползла через анфиладу парадных залов.
Участники ее еще не понимали, что они, как и крепостное право, были частью средневековой жизни, которую император сегодня разрушил…
Шествие остановилось в предцерковной комнате у дверей собора. Двери собора распахнулись… Но войти в собор могут только члены императорской фамилии и первые сановники государства. Вся остальная разряженная человеческая масса должна будет молча ждать окончания длиннейшей службы за дверьми собора.
Но он знал, что в безмолвии они простоят недолго. И вот уже кавалеры тихо выскальзывают на черную лестницу, где преспокойно курят. Разве посмели бы они такое при отце! И туда же к ним наверняка проскользнул сын Кости, Никола, — юный шалопай, чьи проделки так веселят романовскую семью.
И опять Александр усердно, долго молился. И рядом с ним так же усердно молились наследник Никс и другой сын — Саша.
Никс великолепен: красавец, спортсмен, умница. А вот Саша обликом не вышел — огромный, толстый, и оттого застенчивый и неуклюжий.
Потом был торжественный завтрак в Салатной гостиной. И после свершилось! Александр, Костя и сестра Маша отправились в его кабинет. Привели наследника Никса. И наступил звездный миг истории! Росчерком пера ему было дано освободить 23 миллиона рабов.
Из дневника великого князя Константина Николаевича:
„19 февраля 1861. После завтрака я остался, чтоб посмотреть, как Саша подпишет Манифест… Сперва он его громко прочел и, перекрестившись, подписал, а я его засыпал песком… (Вот так Костя тоже поучаствовал в истории. — Э.Р.) Перо, которым подписал Манифест, подарил на память Никсу. С сегодняшнего дня начиналась новая история, новая эпоха… На сегодняшний день пророчествовали революцию и разный вздор, а народ был так тих и спокоен, как всегда. Обед был семейный у Саши“. Правда, во время семейного обеда все вздрогнули, когда раздался грохот за окном. Но оказалось, что из-за оттепели снег упал с дворцовой крыши. Все же Александр решил пока не объявлять народу о великом событии. Наоборот, в лучших традициях отца было решено засекретить на время происшедшее, объявить Манифест только 5 марта в „Прощенное Воскресенье“. В день, когда православные должны прощать обиды друг другу. После чего начинался Великий пост — время смирения, тихое и мирное — совсем не для волнений, но для покаяния.
А пока наш Янус решил подготовиться к объявлению Манифеста — опять же в традициях отца. Были приведены в боевую готовность войска по всей России. При этом было напечатано, что слухи о будто бы состоявшихся распоряжениях по крестьянскому вопросу — ложны и ничего такого в ближайшее время не предвидится. В это время в типографии печатали Манифест, и фельдъегеря на удалых тройках неслись в провинцию с тюками с Манифестом. А за ними — помчались флигель-адъютанты, генерал-адъютанты — разъяснять в провинции Манифест.
И наступило тревожное воскресенье 5 марта, день объявления Манифеста. Ретроградная партия по-прежнему усердно пугала бунтами.
„Не знаю, почему П.Н. Игнатьев (генерал-губернатор Петербурга) и многие другие высокопоставленные лица боялись, что при объявлении Манифеста произойдут беспорядки. Один Саша (Александр Паткуль, который когда-то учился у Жуковского вместе с императором, и теперь стал обер-полицмейстером Петербурга) был вполне уверен, что народ скорее пойдет помолиться в церковь, чем безобразничать на улице“, — вспоминала жена Паткуля Александра
И флегматичный Паткуль оказался прав.
С амвона церквей в обеих столицах весь день читали Манифест. И вся было спокойно.
Как всегда в воскресенье, царь присутствовал на разводе гвардейских караулов в Михайловском манеже. После развода царь обратился к офицерам.
„Саша (Александр II) среди манежа собрал около себя офицеров. Я сказал, что сегодня объявил вольность, — записал в дневнике Костя. — Ответом было такое громкое „Ура“, что сердце дрогнуло и слезы показались… Это „Ура!“ выпроводило Сашу на самую улицу, где его подхватил народ. Это было чудо!“
„Ура!“ последовало за ним и дальше. Из Михайловского манежа царь возвращался в Зимний дворец. „И на Царицынском лугу его встретило такое „Ура!“, что земля тряслась“, — писал современник.
Ровно через двадцать лет, тоже в марте, он будет возвращаться из того же Михайловского манежа, с того же развода гвардии, когда его убьют.
Так было отменено вековое рабство. Отменено немного раньше, чем в Америке и к тому же без гражданской войны. Но убьют обоих освободителей.
И наступил этот „медовой месяц“ — любви царя и общества. Столь недолгий месяц… У дворцового Салтыковского подъезда, откуда он всегда выходил на традиционную прогулку, его постоянно ждала восторженная толпа. И чтобы избежать восторгов, он выходил теперь из другого подъезда.
„У портрета царя я тогда молился“, — писал в дневнике А. Никитенко.
За границей враг Герцен восторженно славил Александра: „Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из дали нашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся с самодержавием, не возбуждая горькой улыбки, — мы приветствуем его именем „Освободителя““. Другой знаменитый русский радикал, князь Кропоткин, был тогда юношей — учился в Пажеском корпусе. Будущий столп русского анархизма вспоминал: „Мое чувство тогда было таково, что если бы в моем присутствии кто-нибудь совершил покушение на царя, я бы грудью закрыл Александра II“.
КОНЕЦ МЕДОВОГО МЕСЯЦА
Сразу после реформы он сделал шаг, вызвавший шок. Манифест был подарком либералам, и наш двуликий Янус поспешил взглянуть назад, то есть в сторону ретроградов. Он решил объединить общество. И поступил, как учила прабабушка Екатерина Великая: „Начинать дело должны люди гениальные, а воплощать люди исполнительные“.
И поблагодарив главных деятелей реформы, так успешно победивших партию ретроградов, он наградил их орденами, и… отправил счастливых победителей в отставку! Николай Милютин — главный деятель реформы, которого величали „якобинцем“ и „красным“, министр внутренних дел Ланской, которого ретрограды серьезно обвиняли в том, что он ведет Россию к гражданской войне, и прочие „либеральные бюрократы“, ненавистные консерваторамлишились постов.
Остался лишь военный министр Дмитрий Милютин, ибо впереди была — военная реформа..
Отставки вызвали шок в обществе.
Из дневника военного министра Дмитрия Милютина: „Как только цель была достигнута и Положение вошло в силу, Государь, по свойству своего характера, счел нужным смягчить неудовольствие, которое совершившаяся Великая реформа произвела на помещичье сословие… Для этого приведение в исполнение нового закона было вырвано из рук тех, которые навлекли на себя ненависть помещичьего сословия, и вверено таким личностям, которых нельзя было ни в каком случае заподозрить во враждебности к дворянству“. Убрав либеральных бюрократов, Александр поручил возглавить правительство <<примирительному человеку», который должен был устраивать всех. Главное министерство внутренних дел возглавил 50-летний Петр Александрович Валуев, типичный бюрократ нового времени.
ЕЩЕ РАЗ О «ГОРЕ ОТ УМА»
Это название знаменитой комедии Грибоедова Валуев усвоил с юности. И он сумел спрятать свой ум. Умным он позволял себе быть наедине со своим дневником, где беспощадно описаны члены правительства и его дела.
В жизни Валуев пользовался «нашим умом», то есть пониманием куда дует ветер. Человек-флюгер карьеру начал делать рано.
Во время пребывания Николая I в Москве он сумел настолько понравиться ретроградными взглядами, что был назван царем «образцовым молодым человеком». Но после смерти Николая молодой ретроград тотчас стал либералом, сочинил записку великому князю Константину Николаевичу, где смело обличал: «У нас сверху блеск, снизу гниль… Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли и опека, как над малолетними». Однако вскоре его начальником стал знаменитый ретроград Муравьев. Но наш либерал сумел угодить и ему, не теряя при этом симпатий либералов.
Валуев имел наружность внушительную: высокий рост, приятные черты лица, мог блеснуть и красноречием. Короче, следуя духу времени, умел считаться человеком с истинно европейскими манерами, что особенно нравилось государю.
Александр верил, что Валуев сможет примирить победителей либералов и побежденных ретроградов.
Именно в это время наш реформатор, легкомысленно привыкший к обожанию общества, с изумлением начал понимать, что его великой реформой не доволен никто!
Недовольны были помещики. Одни оплакивали вековую патриархальную помещичью жизнь, уничтоженную освобождением крестьян, другие готовились к крестьянскому бунту— когда «миллион солдат не удержит крестьян от неистовства».
Недовольны и сами крестьяне жалким наделом земли. В деревнях тотчас возник очень русский слух — царь дал истинную волю крестьянам, а баре ее утаили от народа.
В темных неграмотных деревнях появляются «умники». И они по-своему разъясняют Манифест.
В селе Бездна (Казанская губерния) грамотный (что очень редко в крестьянстве) крестьянин Антон Петров вычитывает в Манифесте, что вся земля, за вычетом неудобных мест, должна принадлежать крестьянам. И тотчас в Бездну «за истинной волей» потянулись ходоки из других сел. В маленьком селе собираются тысячи крестьян… Посылают войска схватить Петрова. Но крестьяне не выдают грамотея. Плотная стена окружает его избу. Как действуют войска? Как учили во времена Николая, то есть беспощадно. По команде офицера графа А. Апраксина (сына придворного генерал-адъютанта) солдаты расстреливают крестьянскую толпу, хватают и убивают несчастного умника. Почти четыре сотни трупов остаются лежать на земле. И местные помещики, уже приготовившиеся к «пугачевщине», — к кровавому крестьянскому бунту, в восторге славят графа, умело расстрелявшего безоружных крестьян.
Но волнения крестьян продолжаются, и всюду их беспощадно подавляют солдатские пули. Только наступившая весна — время сеять — погасила взрыв.
И СЛУЧИЛОСЬ НЕВИДАННОЕ
Выяснилось, что недовольна и молодежь.
Александр был совсем поражен: при отце пикнуть не смели. Он ввел послабления в цензуру — дал возможность говорить, расширил права университетов, разрешил молодым ездить за границу! И вот теперь ему сообщают, что студенты собираются на «сходки» (собрания) по поводу расправ над крестьянами в Бездне… На сходках они смеют ругать его Манифест — цитируют злую строчку поэта Некрасова: «Довольно ликовать! — шепнула Муза мне. — Пора идти вперед. Народ освобожден, но счастлив ли народ?»
Третье отделение сообщает тревожные сведения о настроениях молодежи.
И уже 13 апреля 1861 года великий князь Константин Николаевич запишет в дневнике: «Я всегда ужасно боюсь, когда затрагивают этакие вопросы (о поведении молодежи), потому что тут открывается широкое поле для ретроградной партии».
Умный Костя первым понял, что молодежь станет главным козырем в игре ретроградной партии. Так оно и случилось.
Обиженный император решил проучить студентов, напомнить времена отца.
И, как писал во времена его отца в своей пьесе «Горе от ума» великий Грибоедов: «Я князь Григорию и вам фельдфебеля в Вольтеры дам. Он в три шеренги вас построит, а пикнете, так мигом успокоит».
Именно так поступил наш Янус: назначил в министры просвещения адмирала (графа Путятина), в попечители Петербургского yниверситета генерала (Г. Филиппсона), а в ректоры университета отставного полковника (А. Фитцума фон Экстеда). Всем этим уже шестидесятилетним воинам государь определил задачу — строгими мерами отбить раз и навсегда у студентов охоту «совать нос, куда не следует».
Военные деятели, переведенные на ниву просвещения, решили, что вся беда в отсутствии дисциплины и притоке бедноты в университе. Беднота — она и есть рассадник вольномыслия. Решено было отменить льготы для неимущих студентов и обязать всех вносить плату за обучение (65 процентов студентов имело льготы), оставшихся студетов поставить под военный контроль. Для этого ввести особые книжки (матрикулы), представлявшие собой и пропуск для входа в университет, и запись всех сведений о студенте (успеваемость, поведение и т. д.). Чтобы не допускать обсуждения этих мер, Путятин запретил всякие студенческие сходки. Студенты разъехались на летние каникулы, уже наэлектризованные слухами о новых правилах. И когда вернулись в сентябре, то неимущие студенты (то есть большинство) выяснили, что они оказались за бортом.
Но это была новая молодежь: прошло 6 лет нового царствования, больше четверти жизни этих молодых людей. Они выросли, уже не зная николаевского гнета. Они были напрочь лишены того страха, которое знало поколение императора. Они были дети «перестройки». И они не захотели покориться.
Так начались знаменитые студенческие волнения.
В это время царь, как всегда осенью, отправился в Крым — в благословенную Ливадию, в свою резиденцию — в белый ливадийский дворец. Он, как Создатель, отдыхал после Дней Творения.
А в это время в столице, во дворе университета, собралась огромная толпа.
«Идемте говорить с попечителем!» — выкрикивали ораторы. «Заставим вернуть льготы!» — кричали другие молодые глотки. К университету подтягивались жандармы. Прискакали на лошадях изумленные генерал-губернатор Игнатьев и обер-полицеймейстер Петербурга уже известный нам Александр Паткуль.
«Имейте в голове одно — стрелять в нас они не смеют!» — кричали студенческие ораторы.
И случилось то, что никогда не видели доселе жители столицы. Огромная колонна студентов двинулась по Невскому проспекту к квартире попечителя Филиппсона. Шли жаловаться попечителю-генералу на министра-адмирала. По обе стороны студенческой колонны медленно, в такт с нею, двигалась пешая и конная полиция. В арьергарде следовал отряд жандармов. Замыкали шествие — генерал-губернатор Игнатьев и обер-полицеймейстер Паткуль на конях.
Испуганный Филиппсон отказался говорить со студентами у себя дома и согласился выслушать их только в университете.
И вот уже процессия студентов во главе с окончательно потерявшимся Филиппсоном шествует через центр города обратно в университет.
По пути колонны были несколько дорогих парикмахерских. Увидев это шествие, французы-парикмахеры почувствовали знакомое. И они выбегали из своих заведений, потрясали кулаками, радостно кричали: «Революсьон! Революсьон!».
Адмирал министр просвещения Путятин посылал панические телеграммы в Ливадию: «Что делать?» Государь, наслаждавшийся солнцем и морем, благостно ответил: «Разберитесь с ними по-отечески». Старый адмирал помнил, что «по-отечески» в добрые николаевские времена означало высечь. К счастью, великий князь Константин Николаевич успел остановить расправу — спас всех от позора.
Лекции в университете были прекращены до выдачи матрикул. Университет закрыт. Объявили, что к занятиям приступят только те, кто согласится иметь зловредные книжки. И волнения продолжились.
Октябрь начался со стычек с полицией у университета. Толпы жителей собираются к университету смотреть на невиданное в России зрелище.
В отсутствие государя заседает Сенат… 12 октября огромная толпа студентов собирается во дворе университета. Звучат все те же зажигательные речи. Студенты, согласившиеся на матрикулы, захвачены энтузиазмом выступающих. И под рукоплескания товарищей демонстративно рвут свои матрикулы, швыряют их на мостовую. Перед входной дверью университета вырастает бумажный ковер.
И тогда наступает время ретроградов. Сенат и Синод принимают решение.
К университету отправлены гвардейцы — полувзвод Преображенского и взвод Финляндского полков. Они запирают в университетское дворе находящихся там студентов, арестовывают их. Потом солдаты образуют коридор, сквозь который начинают выводить арестованных. И тогда студенты, находившиеся на улице, с палками бросаются на гвардейцев. Тотчас следует команда, которую так ждали солдаты: «В приклады!». И, как писал военный министр Д. Милютин:
«Раздраженные солдаты начали расправляться не на шутку». И вскоре 270 избитых студентов ведут в Петропавловскую крепость и по дороге они матерят власть.
«Крепость была переполнена» (Д. Милютин). Шестерых с ранениями отправили в госпиталь. Студенческие волнения перекинулись в Москву и в провинцию. И всюду их усмиряли жандармы и полицейские.
Так государь сделал первый шаг к Екатерининскому каналу.
Во время студенческих волнений в Москве был арестован некто Петр Заичневский, студент Московского университета, которому вскоре предстоит сыграть весьма роковую роль.
Когда царь вернулся в Петербург, Костя уговорил его исправить ситуацию. Янус согласился — и вновь посмотрел вперед: Путятина убрали; министром назначил молодого либерала из окружения брата Кости — сорокалетнего Александра Головнина. И тот снова открыл закрытые факультеты в Петербурге, разрешил исключенным студентам сдавать экзамены. Университетам была предоставлена желанная автономия. Но было поздно. Произошло главное — студенты отведали хмельной вкус захватывающе веселого молодежного бунта.
РОЖДЕНИЕ БЕСОВ
Так что этим дело не кончилось. Уже весной следующего, 1862 года, была перехвачена «фантастически кровавая» прокламация, озаглавленная «Молодая Россия».
Это было обращение к обществу от имени молодежи.
И наш реформатор с изумлением прочел: «Нам нужен не помазанник Божий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственную неспособность (это после освобождения крестьян! — Э.Р.), а выборный старшина, получающий за свою службу жалованье. Если Александр II не понимает этого и не хочет добровольно сделать уступку народу, тем хуже для него».
И дальше шел кровавый призыв: «Выход из этого гнетущего положения один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся ее… Мы издадим один крик: „В топоры!“ — и тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь. Бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, кто будет против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами». И подпись — «Центральный Революционный Комитет». Вслед за этим на стол ему кладут еще одну кровавую прокламацию.
«Барским крестьянам от доброжелателей поклон». Здесь уже обращались к крестьянам, звали крестьянскую Русь к топору — к той же крови!
Теперь Александр мог видеть воочию то, о чем его предупреждали ретрограды — последствия «Оттепели» на умы молодежи.
Не зря боялся брат Костя. Наш двуликий Янус был в ярости. И приближенные тотчас почувствовали грядущий ветер. Близкий царю граф Петр Шувалов покидает кружок либеральной бюрократии. Он говорит царю о неспособности другого царского друга, князя Долгорукова, эффективно руководить Третьим отделением.
И в самом Третьем отделении заговорили о «необходимости жесткого курса». На столе царя появляются донесения о том, что бунтовской Интернационал, образованный немецким профессором Марксом, уже проник в Россию. И здесь образован некий тайный международный альянс революционеров. И прокламации — их рук дело. Они уже в России!
Только впоследствии будет установлено, кто стоял за безумными прокламациями.
В Москве, в полицейской части в ожидании суда сидели студент Петр Заичневский и еще несколько студентов, задержанных во время студенческих волнений. Содержали их в полицейской части до удивления комфортно и свободно. Точнее, подозрительно комфортно, учитывая привычки наших полицейских держиморд, воспитанных в мордобойное николаевское время.
По воскресеньям этих арестованных водили в обычную городскую баню. По дороге их ждали друзья — собиралась небольшая толпа. И пока господа беседовали, солдат терпеливо и деликатно скучал в стороне! Заканчивалось все приглашением друзей на сходку… в камеру!
«Маленькая низкая камера-одиночка была полна; сидели на кровати, на подоконнике, на полу и на столе… Была больше молодежь, и среди них несколько товарищей Заичневского по университету. Шли горячие споры», — писал участник этой поразительной сходки молодежи… в полицейской части!
Это выглядело совсем невероятно — полиция разрешает политические собрания студентам, арестованным за подобные собрания!
И Петр Заичневский вместе с несколькими студентами, сидящими с ним в полицейской части, придумал в своей вольготной камере сочинить прокламацию. Конечно, написали они ее круто — здесь и призыв к поголовному уничтожению всей царской фамилии, помещиков и прочие цитаты из парижских якобинцев 1793 года… И назвали пугающую прокламацию тоже цитатно — «Молодая Россия» («Молодая Италия» называлась организация итальянских революционеров — карбонариев). Далее странности продолжились. За небольшое вознаграждение солдат-охранник соглашается отнести конверт с прокламацией к друзьям арестованных! Текст прокламации печатают в подпольной типографии и начинают распространять во многих экземплярах.
После чего прокламация моментально попадает в Третье отделение. И творчество кучки студентов отправляется на стол к царю. И объявляется плодом деятельности международных революционеров.
И тотчас, будто в продолжение прокламаций, в Петербурге вспыхивают загадочные пожары.
С 16 мая столица горит каждый день. Отвратительный запах гари над всей несчастной столицей. Белая петербургская ночь подсвечена красным пламенем. И 28 мая 1862 года случилась огненная катастрофа.
Сначала чудовищный пожар начался на Апраксином дворе. Огонь бежал по деревянным, гнилым баракам, набитым всяким старым хламом. Пламя охватило огромное пространство — огонь перебросился через реку Фонтанку на дровяные склады на задних дворах великолепных дворцов… Жалко звенели пожарные колокола, все усилия пожарных команд были тщетны. Вызваны были войска, на пожар прискакал сам военный министр Милютин.
Он вспоминал: «Когда я приехал на пожар, около 7 часов вечера, мне представилось море пламени на всем протяжении от Гостиного двора (который, к счастью, не был тронут) до Загородного проспекта и от Пажеского корпуса до Апраксина двора. Министерство внутренних дел было все объято огнем; из окон выбрасывали тюки дел».
Александр тотчас приехал из Царского села в объятую пламенем столицу.
Он сам возглавил битву с огнем. Ибо это было сражение. К 2-м часам ночи пожара был остановлен. Отстояли Гостиный двор, Пажеский корпус. Но центр города превратился в черные дымящиеся руины. Погорельцев разместили на Семеновском плацу, где когда-то на эшафоте ждали смерти Достоевский и петрашевцы.
Военный министр Милютин вспоминал: «Пожары составляют у нас на Руси привычное бедствие в летнее время… и народ переносит свое несчастье с покорностью. Но в 1862 году „красный петух“ принял уже такие размеры и такой характер, что не могло оставаться сомнения в преднамеренных поджогах».
Именно так докладывала Александру тайная полиция. Причем называли точно: поджигатели — молодежь, студенты. Сначала, дескать, грозили в прокламациях, теперь взялись за дело!.. И во время пожара об этом постоянно распространяются слухи.
Милютин вспоминал: «На меня произвел сильное впечатление собравшийся кругом народ: я был поражен его ожесточением. Студентам сделалось опасным появляться на улице в форменной одежде („Студент бунтует“ — вот частое теперь выражение простонародья). И министр внутренних дел Валуев написал в дневнике странную фразу, что пожары, прокламации произвели „желаемое действие“».
КТО ЖЕЛАЛ?
Уже 21-го мая учреждена Следственная комиссия. В нее вошли петербургский обер-полицеймейстер (все тот же Александр Паткуль) и делегаты от Министерства внутренних дел, юстиции, Военного министерства и, конечно, Третьего отделения. И началось следствие о поджогах. Но могущественная комиссия никаких поджигателей так и не нашла! Лишь в Одессе повесили какого-то несчастного еврея, обвинив в поджоге. И остался вопрос — плохо искали? Или искать было некого — ибо все это была полицейская провокация — чтобы запугать царя?
Так или иначе, но все случилось так, как и предвидел великий князь Константин Николаевич. Молодежная карта стала «широким полем действий для ретроградной партии».
РЕТРОГРАДНАЯ ПАРТИЯ
Но кто скрывается за этими частыми упоминаниями в дневнике великого князя — «ретрограды», «ретроградная партия»?
Это были столпы николаевского царствования — военные и бюрократы. И конечно, вместе с ними была придворная «камарилья». Камарилья — это испанское слово. Именно так назывались придворные интриганы при испанском дворе. В России слово стало нарицательным. («Камарилья» — реакционная дворцовая верхушка.)
Русское общество опасно проснулось после николаевской спячки. И услышав первые грозные толчки, они тотчас испугались — не грядет ли большое землетрясение? Устоит ли незыблемое самодержавие?!
Их знамя — все та же николаевская триада — самодержавие, православие и народность. И ненависть к новым реформам, могущим увести Россию на ненавистный западный путь.
Сейчас, в начале царствования, когда царь увлечен преобразованиями, они предпочитают оставаться безымянными. Но со временем они обретут громкие имена и у них появится опасный вождь. Тогда же, пожарным летом, состоялась их первая победа. В ожидании результатов расследования комиссии государь согласился на многочисленные аресты «подозрительных».
Двуликий Янус теперь глядел назад — в отцовское время.
8 июня он повелел Инженерному ведомству «сколь можно поспешнее приспособить в казематах Петропавловской крепости помещения на 26 политических арестантов».
Он утвердил положение «О надзоре за типографиями». Высочайшим повелением был прекращен на 8 месяцев выпуск журнала «Современник». Этот журнал стал символом гласности. Его редактором был уже знаменитый Некрасов. За несколько лет нового царствования Некрасов стал кумиром либералов.
В «Современнике» печатались все именитые тогдашние литераторы. На традиционных обедах в журнал собирался весь цвет литературы. Острили: «Если во время этих традиционных обедов упадет потолок, сразу не станет великой русской литературы». Главными авторами публицистических статей в журнале были двое: совсем молодой Николай Добролюбов и Николай Гаврилович Чернышевский.
Сатирические эссе и статьи Николая Добролюбова и статьи Николая Чернышевского цитировала молодежь. «Если Чернышевский змея, то Добролюбов — змея очковая», — писал обиженный император.
Но Добролюбов умер совсем молодым. И публицистика в популярнейшем журнале осталась на Чернышевском. Он становится властителем дум молодежи.
И он пострадал одновременно с журналом, но куда серьезнее.
ПАДШИЙ АНГЕЛ
Чернышевский был всем: философом, экономистом, публицистом, литературным критиком и писателем. И вот наш российский парадокс: хотя уровень философских и экономических трудов Чернышевского довольно жалок, и писатель он — не сравнить с тогдашними литературными титанами, именно Чернышевский оказал огромнейшее влияние на всю русскую жизнь. И в век Толстого и Достоевского он становится автором самого популярного романа у передовой русской молодежи.
Чернышевский был сыном православного священника. Его отец был евангельский пастырь в истинном значении этого слова. В николаевское время, когда полагалось «обращаться сурово с людьми для их же блага», люди слышали от него лишь слова ласки и привета. Доброта, чистота души и отрешенность от всего мелкого и пошлого перешли и к его сыну. Николай Гаврилович Чернышевский был светлым человеком. Это признавали его злейшие враги. Они называли его «падший ангел».
Он был последователем добрейшего Милля. Он призывал к разумному эгоизму: «Поступая благородно, мы действуем на пользу исключительно самим себе».
Но этому добрейшему человеку суждено было стать идейным учителем будущих террористов и молодого Ленина.
Когда Александр начал работу над крестьянской реформой, Чернышевский был в восторге от императора. Однако окончательный результат крестьянской реформы вызвал у него решительный протест. Открытая политическая деятельность исключалась. И вместе с другими разочарованными радикалами этот кабинетный человек создает тайную организацию «Земля и Воля». Они хотят добиться для крестьян истинной воли, справедливых наделов земли. Они считают, что нищенский крестьянский надел сулит грядущие потрясения — кровавый крестьянский бунт, бессмысленный и беспощадный. В своих «Письмах без адреса» он пишет о грядущей опасности и о позиции окружавших его тогдашних радикалов: «Народ наш невежественен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем, отказавшимся от его диких привычек. Потому мы также против ожидаемой попытки народа сложить с себя всякую опеку и самому приняться за устройство своих дел. Мы готовы для отвращения ужасающей нас развязки забыть все — и нашу любовь к свободе, и нашу любовь к народу».
После пожаров Чернышевского арестовывают и обвиняют в подстрекательстве… к крестьянскому бунту, которого он так страшится. Ему приписывают прокламацию «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». 12 июня 1862 года его привозят в Петропавловскую крепость, в одну из приготовленных камер.
Здесь он просидит около двух лет, ничего не признав. Но следствие, тюрьма и несправедливость власти меняют человека. Сидя в сырой одиночной камере, периодически объявляя голодовки и протестуя против режима в крепости, он начинает писать роман. И ненависть к строю, обрекшему его на страдания, тайным огнем освещает его творение. Роман назывался «Что делать?».
Из камеры Петропавловской крепости Чернышевский продиктует целому поколению — что ему делать! И герой романа окажет неожиданное доселе, фантастическое влияние на русскую молодежь.
И ТОТЧАС — ПОВОРОТ!
О чем думал в это время наш реформатор? О том, о чем часто думают все реформаторы: «Зачем я все это начал!!!» Он лихорадочно ищет новых решений.
Но, наполнив камеры в Петропавловской крепости (победа ретроградов!), наш двуликий Янус неожиданно для них остановился. И взглянул совсем в противоположную сторону. И как далеко взглянул!
В то жаркое лето, в дыму столичных пожаров, в разгоравшемся крестьянском бунте и в выступлениях молодежи, Александр вызывает главу Кабинета министров Валуева.
Он приказывает министру в совершеннейшем секрете подготовить следующий проект: назначаемый царем Государственный Совет должен быть преобразован. Он должен стать двухпалатным законосовещательным учреждением с участием выборных депутатов.
Валуев потрясен — это проект первого высшего выборного учреждения в России! Самодержец начинает идти к парламенту, к Конституции!? Но исполнительный Валуев царские приказы не обсуждает, вопросы задает только в дневнике. Человек-флюгер тотчас и с огромным увлечением включается в работу.
И пока усердный министр готовит проект для России, Александр спешит. Он решает опробовать конституционную идею на границах империи.
И брат Костя, и великая княгиня Елена Павловна опять рядом с государем.
«РУССКИЙ ВИТЯЗЬ»
Для «конституционного полигона» он избирает царство Польское и великое княжество Финляндское. До включения в состав России оба государства имели государственное устройство куда более передовое, чем завоевавшая их империя. Они имели Конституцию. Начинает царь с Польши. Он решает резко расширить польское самоуправление — то, против чего всегда восставал отец, так ненавидевший вечно мятежных поляков.
В конце июня 1862 года главный либерал в семье, великий князь Константин Николаевич, отправился наместником в царство Польское — проводить реформу самоуправления.
Но поляки не желают «жалких подачек». Почувствовав ветер перемен, они захотели все и сразу. Они не хотят русского наместника, они хотят независимости.
И вот уже в брата Костю стреляют в театре! К счастью, великий князь легко отделался — пуля слегка задела плечо и повредила золотой эполет с вензелем отца. Великий князь тотчас вспомнил отцовские традиции — покушавшегося немедленно повесили, чтобы другим неповадно было.
Но выстрел оказался только прологом к худшему.
Александр был на балу, когда узнал, что по всей Польше началось восстание. Мятежники образовали национальное правительство и провозгласили независимость. Костя мало подходит для роли жандарма-усмирителя.
Великий князь робко, безуспешно пытается подавить мятеж. Александр был в ярости. И он решил напомнить «неблагодарным мятежникам» времена отца. Он посылает в Польшу генерала Михаила Муравьева.
Муравьев создан устрашать. Огромный, тяжело дышащий, с лицом бульдога и тигровыми глазами. Он — в лидерах той самой «ретроградной партии». В бытность губернатором в западных провинциях, Муравьев беспощадно проводил политику русификации. Один из немногих, открыто объявлял неодобрение реформам нового императора. После отмены крепостного права Муравьев демонстративно вышел в отставку.
Дальнего родственника Муравьева повесили по делу декабристов. И Муравьев справедливо сказал о себе знаменитую фразу: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, я из тех, кто сам вешает». И обещал: «Для меня лучший поляк — это поляк повешенный». Муравьев поставил условия: отзыв из Варшавы великого князя и предоставление диктаторских полномочий в Польше. Александр все безропотно выполнил. Муравьев-Вешатель отправился в Польшу — усмирять.
Стотысячная русская армия под командованием Муравьева наголову разгромила плохо вооруженные польские повстанческие отряды, после чего он начал зверскую «зачистку» Польши. Вешали, отнимали у шляхтичей поместья, высылали в Сибирь целыми семьями, закрывали монастыри, муравьевские солдатики весело, с прибаутками гнали из келий монахов и монахинь, помогавших повстанцам. Было казнено, сослано на каторгу, повешено больше двадцати тысяч поляков.
Несколько тысяч участников восстания сумели бежать в Европу. С польским самоуправлением было покончено. Польша управлялась теперь из Петербурга, русский язык стал обязателен для всех чиновников.
«ПАТРИОТИЧЕСКИЙ СИФИЛИС»
И после всех этих зверств произошло поразительное: Александр вновь почувствовал… одобрение общества!
«Ай да Муравьев! Ай да хват! Расстреливает и вешает. Вешает и расстреливает. Дай Бог ему здоровья», — радостно писал публицист славянофил Кошелев.
Это была древняя нелюбовь православной Руси к католикам-полякам и прошлые обиды. В памяти народной и Смутное время, когда поляки сажали на престол самозваных царей, и время недавнее, когда они сражались вместе с Наполеоном. «Семейная вражда славян между собою» называл Пушкин отношения России с покоренной Польшей. Но Европа отказалась признать муравьевские зверства «семейным делом». Бежавшие поляки рассказывали в Европе о польских ужасах.
Франция, Англия и Австрия, унизившие Россию в Крымской войне, выступили с протестом против зверств в Польше. И тотчас усмирение Польши стало очень популярным в обществе.
«Русский Витязь», «Борец с Европой, которая хочет воспользоваться поляками для нового унижения русской земли», — так писала наша печать о Муравьеве.
«Патриотический сифилис» — так назвал Герцен реакцию русского общества.
Но давление Англии, Франции и Австрии нарастало. Державы заговорили языком ультиматума. От «кровавых варваров» (так называли Россию французские газеты) потребовали амнистии участникам восстания, автономии Польши и так далее. Горчаков ловко отбивался хитроумными посланиями. Он усердно раскланивался перед державами в заверениях дружбы и пылких обещаниях… но в будущем. Не без издевки пообещал Англии, что в Польше будет введен конституционный строй наподобие английского… правда, впоследствии.
Читая ноты вчерашних врагов, Александр мог только вздыхать. Воевать он не мог. Так что пришлось вновь бросаться в объятия так хорошо понимавшей его Пруссии: «Дорогой дядя и друг» король Вильгельм также владел захваченными польскими землями.
И вскоре тон Европы поменялся. Не захотели сражаться из-за Польши с Русско-прусским союзом. Александр с облегчением понял: Европа поступила «конструктивно» — она предала Польшу. И царь уже строго объяснил французскому послу: «Я хотел предоставить Польше автономию. И что из этого вышло? Поляки вновь захотели создать свое государство. Но ведь это означало бы распад России».
И он посетовал на Францию, которая дала приют тысячам польских эмигрантов.
Но одобряя на словах Муравьева, европеец Александр с отвращением узнавал о его расправах и все время пытался укротить генерала.
Как справедливо писал сам Муравьев: «Я не только не получал никакого одобрения из Петербурга, но употребляемы были все меры для противодействия мне».
И ближайшее окружение царя — Костя в Мраморном дворце, Елена Павловна в Михайловском дворце и весь интимный кружок Александра, куда входили глава Третьего отделения князь Долгоруков, генерал-губернатор столицы князь Суворов, окружили Вешателя презрительной ненавистью.
Когда князю Суворову предложили подписать адрес Муравьеву по случаю его юбилея, он ответил кратко: «Я людоедов не чествую».
«Мавр сделал свое дело», и государь брезгливо отстранился от него. Наградив Муравьева графским титулом, Александр отправил его в отставку.
Генерал удалился в свое имение. Сидел на балконе в белом генеральском кителе, курил трубку, жирел и писал свои «Записки». Казалось, бульдог с тигровыми глазами навсегда канул в политическую лету.
Но в России надо жить долго.
В отместку вечно бунтовавшей Польше представительское учреждение получила спокойная Финляндия. Государь собрал Финский сейм для разработки Конституции. Сейм не собирался с 1809 года. (Страной управлял генерал-губернатор и находившийся при нем Сенат.)
Александр объявил: «Если работа сейма будет успешной, это даст основания для расширения опыта». И с 1869 года сейм в Финлянди уже собирался регулярно.
Но расширение опыта Александру не понадобилось. Подавив (как он считал) крамолу, почувствовавший после разгрома мятежных поляков одобрение общества, царь решил, что не нуждается более в новых решениях. И когда Валуев принес свой тщательно составленный проект, бумаги отправились в архив. Валуев был счастлив. Он совсем не хотел прослыть «красным» в глазах могущественной камарильи.
Впрочем, об этом проекте государю еще придется вспомнить.
ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ РОССИИ
На первый год после уничтожения крепостного права пришлось празднование важнейшей памятной даты в XIX веке — Тысячелетие России.
Вместе с семьей царь прибыл в Новгород. На Новгородской земле тысячу лет назад варяжские князья основали Русское государство. Измученные внутренними распрями славяне послали гонцов к воинственным варяжским князьям с удивительными словами: «Земля наша богата и обильна, а порядка в ней нет. Придите править и володеть нами».
Немного подобных шагов в истории!
Но варяжским князьям не удалось стать автократами на Новгородской земле. «Господин Великий Новгород» почти четыре сотни лет оставался вольной республикой. Новгородское собрание горожан (вече) нанимало и прогоняло князей и само принимало законы. Великую Новгородскую республику беспощадно раздавили самовластные московские цари, оставив для России единственный путь — самодержавие.
И потому в год потрясений — студенческих волнений, пожаров, прокламаций, царь предпочел тихо отпраздновать Тысячелетие России на земле, хранившей воспоминание об уничтоженной когда-то могучей русской республике.
ЯНУСУ ПРИХОДИТСЯ ГЛЯДЕТЬ ВПЕРЕД
Александр — заложник содеянного. Он прикован к колеснице реформ. Ведь освободившимися крестьянами кто-то должен управлять. Управители-помещики канули в Лету, тогда как реформы, которые сразу принесли ему столько потрясений, надо продолжать. Пришлось создавать новую власть на местах — земские учреждения.
В самом слове «земство» уже была заложена вольность. В Московской Руси по важнейшим поводам происходили собрания всех сословий — Земские соборы — собрания всей Русской земли. И сейчас слово «земля» было справедливо использовано в названии органов самоуправления на местах. Ибо к управлению местными делами впервые была привлечена вся «земля». В земских учреждениях заседали вместе представители дворян, крестьян и горожан… Но председателями земских учреждений были предводители местного дворянства, и земцы могли заниматься только местными делами. И должны были крепко помнить: никакой политики!
Впервые в России царь повелел опубликовать роспись государственного бюджета. Население смогло узнать строжайший секрет императоров — на что тратятся деньги в государстве. Публицисты теперь обсуждали бюджет в газетах.
И придворная камарилья все чаще повторяла популярную дворцовую присказку: «Посмотрел бы на все это его батюшка Император!»
Пришлось создавать и новый суд. При крепостном праве помещики были судьями для 20 миллионов крепостных. Но и для свободных людей суд был немногим лучше. Взятка была частью судопроизвода. О судах ходила почти официальная пословица: «Раз берем, то разберем». Судьи могли судить и в отсутствие тяжущихся сторон… В 1864 году Александр подписал новые «Судебные уставы»: в России провозглашалось очередное небывалое — равенство всех граждан перед законом. В стране вчерашних рабов был создан суд присяжных — суд «скорый, справедливый и милосердный», равный для всех подданных, зависимость и гласность правосудия, состязательный процесс — это было впервые и потрясало современников. Появившаяся адвокатура тотчас родила знаменитых ораторов, их речи печатались в газетах, цитаты из речей повторяла вся страна. В судебных залах новая Россия начинала учиться демократии. И судебные ораторы сделают много для падения династии!
Через полстолетия лидером победившей революции станет адвокат Керенский.
И наконец, может быть, самое для Александра важное — реформа армии.
Не стало больше крепостных рекрутов, из которых формировалась армия его предков. 1 января 1874 года была введена всеобщая воинская повинность.
Покончено с порядком, когда вся тяжесть воинской повинности лежала на так называемых податных сословиях (т. е. крестьянах и мещанах). Теперь равенство — все сословия проходили службу в армии. Были сильно смягчены николаевские антиеврейские законы. Царь отменил секретную инструкцию отца, запрещавшую евреям занимать государственньіе должности. Александр не посмел уничтожить черту оседлосги для всех евреев. Но евреи — купцы первой гильдии и ремесленники, евреи, обладавшие учеными званиями, а также солдаты, отслужившие 25 лет в николаевской армии, получили право проживать вне черты оседлости.
Частью воинской реформы стала отмена телесных наказаний. В России секли с древних времен. Порка была как бы частью завета предков, воспоминанием о «добрых временах отцов» — отеческим наказанием. Секли крепостных, секли гимназистов, секли жен. В XVI веке в знаменитом «Домострое» был заботливо записан целый ряд правил, как мужу сечь жену, чтобы, проучив ее, не покалечить «принадлежащее мужу живое имущество».
«Стегать надо плетью», но не забывать, что «по уху и лицу не бить, и по сердцу не бить… не бить ни кулаком, ни посохом, ничем железным ни деревянным» (ибо неопытные, видно, часто били — кулаком и по-(сохом). Но люди разумные и добродетельные, «сняв с нее рубашку» (тут не эротика, просто так добро сохраннее), умеют «вежливенько побить плеткой», а потом простить ее и помириться.
Секли, естественно, преступников. Но особенно зверски секли провинившихся солдат. Секли за плохую выправку, за неряшливость в форменной одежде — до 500 ударов, за попытку побега из армии — полторы тысячи, и три тысячи ударов за вторую попытку.
В свое время Николай, «закаляя плаксу», приказал Александру наблюдать наказание.
Били солдатика за попытку побега. Отец постарался быть милостив и вместо полторы тысячи велел дать пять сотен. Солдатик, маленький, скуластый, сопел, подергивал плечами и причитал: «Пожалейте, братцы!» Но знал — не пожалеют! Ибо кто пожалеет, сам пойдет под плеть… Был выстроен строй — шпалерой с двух сторон, это именовалось «зеленая улица». Солдатика оголили до пояса. Ударил барабан. И повели его, несчастного, сквозь строй, привязанного за руки к двум ружьям. Вели два солдата. Вели медленно, чтобы каждый мог ударить шпицрутеном — во всю силу. Перекрикивая барабан, несчастный вопил, умолял, удары сыпались беспощадно! Уже кожа висит лоскутами, уже шатается… упал… подняли… Спины нет — обнаженное кровавое мясо. Еще упал, не встает… Уже не слышно его молений — конец. И мертвое окровавленное тело кладут на дровни, и солдаты волокут дровни с трупом. И по хлюпающему кровавому месиву строй доканчивает положенное число ударов.
Но Александр помнил популярные слова Бонапарта: «Высеченный солдат лишен самого главного — чести!»
И вместе с телесным наказанием отменил и клеймение.
Так что теперь в освобожденной от рабства стране самым диким оставалось — его самодержавие!
