Глава третья
ЦАРСКАЯ КАТОРГА
1.
Бескрайний простор, золотые нивы и тенистые дубравы. И по пыльному шляху, в колонну по два, звеня кандалами, тащится жидкий строй каторжников: забритые наполовину головы, полосатые робы, сутулые спины. Сплевывают сухими ртами конвойные, скрипит и вскрикивает в зарослях коростель, вызванивается под высокими небесами унылая мелодия:
Динь-дон, динь-дон – слышен звон кандальный, динь-дон, динь-дон – путь сибирский дальний, динь-дон, динь-дон, слышно там и тут – нашего товарища на каторгу ведут… И вдруг один застывает посреди шага, странно прогибается, откидывая голову, и валится навзничь в пыль, чуть не увлекая с собой прикованного напарника. Строй приостанавливается, смешивается.
– А ну! Встать! Балуй у меня! – орет конвойный, сдергивая с плеча винтовку и щелкая затвором.
Припадошный он, вашеродие. – Напарник, присев, поддерживает Нестору голову. «Ты язык-то, язык прижми, задохнется. – Да чем я тебе его прижму? – Да хоть ложкой, дурья башка. Ложка-то есть?» – Из угла рта у Нестора показывается пена.
– С чаво это он припадошный? – конвойный нагибается, вглядываясь с недоверчивой враждебностью.
– А вот постой в петельке да смертном балахоне, я на тебя погляжу, – мрачно раздается из колонны.
– Малча-ать! – орет солдат. – Подняли! Понесли! Не богадельня! – И, восстановив движение, напутствует: – Раньше сдохнет – меньше хлопот.
Нестор, повиснув на плечах товарищей, отирает рот и хрипит:
– Ваши большие хлопоты еще впереди, служивый.
2.
Прикладами в спину – каторжников запихивают на ночь в переполненную камеру пересыльной тюрьмы.
– Да куды ж еще суете, драконы? – негодуют оттуда.
– Уж и так как селедки в бочке, дышать немае чем!
Надавливая, стража закрывает дверь, окованную железом.
– Да хоть напиться принесите! Вода в бачке кончилась.
– До утра потерпишь.
Разбираются по нарам и под нары, прилаживаются лежать на боку плотнее лежачим строем, организуются спать в три очереди.
– Ничо, – легко цедит Нестор, – я постою. Люблю ночью не спать… подумать…
3.
В вагоне кипит жизнь. Уголовники делают карты: жуют и протирают хлебный мякиш, склеивают им кусочки газеты, обрезают отточенным ножом, химическим карандашом рисуют масть. Двое политических из того же хлеба лепят шахматы, добавляя в белые фигуры для цвета зубной порошок. Мрачный в очках читает книгу, скрестив ноги по-турецки. У оконной щели курильщики пускают на круг самокрутку.
Нестор держится в стороне, хмуро и спокойно переводя взгляд с одного на другого. Отдельный.
На косой оконной сетке-решетке иней, в замерзшем стекле продышан кружок, и снаружи в это окошечко видно бледное и сосредоточенное прижавшееся к решетке лицо Нестора. А вагон дрожит и полязгивает на стыках, бескрайние сибирские леса несутся мимо – заснеженные, глухие, и маленький тонкий зеленый поезд бесконечно прошивает тайгу, увлекаемый пыхтящим и дымящим паровозиком.
4.
Свищет ночная вьюга. Кутается в доху часовой на вышке по углу частокола огромных заостренных бревен.
Пылает железная печурка в бараке, жмутся к ней каторжники, огонек коптилки отблескивает в глазах.
– Бессрочный?
– Бессрочный, – соглашается Нестор.
– Ничо, привыкнешь. Тут тоже люди живут.
– Люди в неволе не живут.
– А что же?.. Живут, брат!
– А если живут – то уже не люди.
Высокий, худой, патлатый каторжник прилаживает на нос пенсне и издали пристально смотрит на Нестора.
– А ты, значит, кто? – немолодой покровительствующий каторжник все пристает к Нестору и начинает здеть.
– Кто ни есть – здесь не останусь.
Собеседник делает вопросительный жест – в небо?
– А ты меня туда не торопи, – нехорошо улыбается Нестор.
5.
Разз-двва… разз-двва… двуручная пила ходит тебе-мне в распиле огромной сосны. Укутаны каторжники, красны от мороза и работы лица.
С шелестом и гулом рушится огромный ствол, пружиня на ветвях и разбрасывая снег. Нестор с напарником откладывают пилу и берутся за топоры – обрубать сучья.
Поодаль в другой паре немолодой каторжник зыркает и цыкает на снег длинной желтой торпедой.
6.
Посреди кабинета начальника, расставив ноги в валенках, стоит Нестор с шапкой в руке. Начальник, сидя под портретом миловидного кроткого царя, со вкусом прихлебывает чай и курит папиросу:
– Я вас всех, сукиных детей, насквозь вижу. И знаешь, что я в тебе вижу?
– Пустые кишки? – простовато на грани издевки догадывается Нестор.
Жандарм стукает кулаком:
– Поостри у меня, быдло! Бежать надумал?! Ты кого провести хочешь? – Хватает большой бронзовый колокольчик и трясет с риском оторвать руку. Вошедшему конвойному:
– В холодную его. В думную камеру. Думать будет!
7.
Щелястые бревенчатые стены. Щелястый пол. И по нему – пять шагов вперед, пять назад – неутомимо и тупо, как автомат, шагает Нестор. Он в одном белье, ручные и ножные кандалы звенят цепями, ступни багровые от холода, лицо приобретает голубой оттенок. Иногда он останавливается и машет вверх-вниз руками, разгоняя стынущую кровь и пытаясь согреться.
Наступает темнота – он все ходит, уже помыкивая себе в такт некий безумный марш.
Рассвело – он ходит, с уже безумными глазами.
В конце концов покачивается и приваливается к стене. Отталкивается от нее и вновь идет.
Бессильно сидит, сжавшись в комочек и трясясь крупной дрожью.
Комочек в темноте лежит на боку, изредка вздрагивая.
…Утром жандармы отдирают от пола его примерзшие волосы и уносят бесчувственное окоченелое тело.
8.
В лазарете, где всего несколько больных, в желтых рубахах грубой бязи, лежат по койкам, врач равнодушно проходит мимо Нестора с бурыми корками обморожений на скулах и носу:
– Не жилец… Еще одного заморили слуги отечества.
Нестор чуть приоткрывает глаза и неслышно хрипит:
– Сам ты у меня не жилец…
– О! – оживившись, меняет мнение доктор. – Жилец! Злые и упрямые всех переживут, а тощие – они выносливые.
9.
Высокий, худой, патлатый каторжник садится на табурет рядом с постелью Нестора. Он надевает пенсне и вытаскивает из карманов плитку шоколада, кулечек кедровых орехов и завернутый в чистый платок фунтовый кусок сала:
– Товарищи собрали. Ешьте, поправляйтесь. Вам силы нужны.
– Почему такая забота? – неприветливо спрашивает Нестор.
– Своих бросать нельзя.
10.
Уже совсем весна, и на работе каторжники обедают компаниями вокруг костров, где трещит смолистый сосновый лапник.
– Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно, – патлатый представляет Нестора, вовсе исхудавшего и бледного, кружку. – Анархокоммунист из Новороссии, село Гуляй-Поле. – Четыре экса, два теракта, смертный приговор, помилование лично военного министра на бессрочную каторгу.
– Да знаем уж, – отзываются от котла. – А что раньше молчал? Держался, как босяк за кражу курицы.
– А он скромный.
Нестор скупо улыбается. Кличка прилипла. Еще много лет каторги он будет зваться «Скромный».
– А у вас почему двойная фамилия? – вежливо, но независимым тоном человека, не терпящего никакого покровительства, спрашивает он в свою очередь у патлатого. – И Аршинов, и Марин?
– Одна – для родителей и жандармов, другая – для товарищей по борьбе.
– Знал я одного товарища по борьбе, – со значением говорит Нестор.
– Это кого же? – приподнимает брови Аршинов-Марин.
– Вольдемара Антони. Не встречали часом такого?
– Гм. Забавно. Как раз встречал.
– Да? И где же он?
– Ну… Когда я его встречал – был в Париже.
– В Париже… И как он там – хорошо, наверное?
– Скорее, плохо.
– Это что же так?
Я слышал, что вскоре после нашей встречи он, кажется, умер. Говорили, что попал под поезд. Он, видите ли, хотел присвоить себе деньги, которые его товарищи, рискуя жизнями, добывали для революции. А так поступать нехорошо, верно? – Аршинов-Марин мягко улыбается. В глазах Нестора вспыхивает восхищение.
Он хочет что-то сказать, но закашливается и прижимает руки к груди: сплевывает кровью.
– Ведь до туберкулеза доморозили мальчонку, сатрапы.
– Барсука бы убить, жир у него целебный, он многим помог.
11.
Стучат топоры, визжат пилы, падают стволы.
– Погодь-ка трошки, – говорит Нестор напарнику, оставляя ручку пилы.
Берет в руку сосновую ветку толщиной в большой палец, на пне косо обрубает топором и, оглянувшись на стражников у костра, идет мимо работающих.
– Отойдем-ка, дядя, разговор есть, – обращается он к тому немолодому каторжнику, что пытался поучать его вначале.
– Что за разговор? – Но в руках щуплого пацана ничего, кроме веточки, которой он отгоняет тучу комарья. – Ну? Пойдем. А здесь что не скажешь?
– Сейчас поймешь, – Нестор ведет его ближе к своему недопиленному дереву, оглядывается – и с силой, резким тычком, вгоняет острую ветку под ложечку здоровенному мужику. Каторжник берется за живот и валится молча. – Ну – зачем ты меня сдал, гад, а?
– Пилим быстро, – возвращается Нестор к пиле. – Погоди, дай подрублю, чтоб упало правильно.
И через минуту раздается крик:
– Человека задави-ило!
Народ неторопливо сходится к месту происшествия. На раз-два взяли оттаскивают сосну с тела.
– Ишь ты, как он прямо на сучок-то наткнулся, – говорит стражник, с сомнением косясь на окружающие лица.
12.
– Нет, товарищи, – говорит большевик, – без государства, где главная роль принадлежит пролетариату, ничего не получится. – Он попыхивает трубочкой, и дымок ползет вверх по прямым рубленым морщинам.
– Это чем же твой пролетарий лучше крестьянина? – интересуется социалист-революционер, он же эсер, устраиваясь поудобней на нарах.
– А тем, что крестьянин твой – это мелкая буржуазия. У него есть собственность на средства производства, и он может нанять работника, то есть сам стать эксплуататором. А у рабочего ничего нет, кроме его рук, он только трудом живет, поэтому он – единственный до конца революционный класс.
– Трудом?! Да ни один твой рабочий на заводе не работает так тяжело и много, как крестьянин на своей земле! И производит он – хлеб, и он-то – всему основа! И начинать надо строить государство – с фундамента, с трудового крестьянства!
– А стремится оно к накоплению и стать буржуазией, дурья твоя голова! А пролетариат – построит на труде, а потом оно вообще отомрет!
– Нельзя строить государство, – говорит Аршинов-Марин.
– А вы, анархи, вообще утописты!
– Это кто тебе – Кропоткин утопист?! Ты хоть историю-то знаешь? Как только возникает государство – так аппарат тут же узурпирует власть и угнетает народ. И не отдаст аппарат эту власть никогда – ни царский, ни пролетарский, ни хоть индейский.
– Так надо сначала же порядок навести, людей воспитать, законы написать, заставить выполнять их. А привыкнут – и тут, когда нет эксплуататоров, государство само и отойдет в сторону.
– Государство? Отойдет? Кто из нас утопист? Власть перерождает людей, они уже делаются отравлены ею!
А главное – все люди от природы равны и свободны, и никто не имеет права повелевать другим! Вы хотите через пролетарское государство идти к свободному обществу – а мы говорим: нет, сначала надо создать свободное общество, где нет принуждения человека человеком, а потом уже создавать продукт свободного труда!..
Нестор слушает, вертя головой от одного к другому. На коленях у него раскрыта растрепанная книга.
– Вы, политические, совсем с людьми не считаетесь, – раздается от стены. – Хоть ночью поспать-то дайте!
– Вот молчи и спи, – негромко, с отчетливой угрозой произносит Нестор.
13.
Утром в начале работы Аршинов-Марин в зарослях передает Нестору торбочку, достав ее из кустов.
– Если поймают – не сопротивляйся, – напутствует он. – Удачи!
Нестор тряпками заматывает цепи кандалов, чтоб не брякали, исчезает в таежной зелени и опасливо бежит, волоча ноги и пригибаясь.
14.
Перейдя ручей и глядя на высокое солнце сквозь вершины, достает из торбы зубило, обматывает тряпкой молоток и начинает сбивать заклепки на кандалах.
Солнце уже низко, он все работает. И, наконец, освобождается.
Быстро продирается сквозь заросли.
…Темнота, странные и жутковатые ночные звуки, ухает сова: он все идет, тяжело дыша от усталости.
И на рассвете выходит к ручейку на поляне. Жадно пьет, сжевывает кусок хлеба из малых торбочных запасов, и засыпает как убитый.
– …Ну, вставай! – наваксенный сапог толкает его в бок. Винтовка второго стражника нацелена в голову. – Погулял? Пора и домой.
Они ведут его – и оказывается, что острог был буквально в полуверсте: Нестор заблудился.
– По тайге ходить уметь надо, паря, – почти сочувственно говорит стражник.
И тогда Нестор бешено хрипит, изо рта лезет пена, он бросается на стражника и зубами вцепляется ему в горло. Удар прикладом по затылку.
15.
– В третью камеру, – нехорошо улыбаясь, говорит начальник. – Для железных борцов за революцию.
И в цементной камере четверо дюжих стражников поднимают Нестора за руки и за ноги – и с размаху швыряют спиной об пол. Внимательно глядя – в сознании ли? – поднимают и повторяют. Еще раз. Еще!
– Авось теперь сдохнет! – сплевывают.
16.
Впадины под скулами, морщинки у рта – это уже не мальчик. Нестор сплевывает темным и держится иногда за грудь.
Когда он идет – ему уступают дорогу. Собирается сесть – уступают место. «Он тихий – тихий, а вдруг что не так – дикий зверь. С жалом парень, недаром бессрочник из-под смертного».
17.
– Революция! В Петербурге революция!
– Товарищи – рухнуло самодержавие!
– Ур-ра! Да здравствует свобода!
Очередь в кузницу. Стук по металлу: сбиваются кандалы.
…Разминая запястья, скованными шагами, словно на ногах еще железо, Нестор входит в кабинет начальника.
Пол усыпан бумагами, портрет царя висит криво, начальник опрокидывает на стол вытащенные из тумб ящики и роется в содержимом.
– Революция, ваше высокоблагородие, – почти приветливо говорит Нестор.
– А, ты. Ну что, теперь все свободны. Прежние приказы силы не имеют.
– Не имеют, – легко соглашается Нестор, подходит к нему и протягивает руку к кобуре на поясе. – Тише! тише, я сказал! – приставляет самодельный арестантский нож к жирному зобу жандарма.
Достает револьвер, отходит на пару шагов и взводит курок.
– Одного я не понимаю – почему ты сразу не сбежал. Ты чего ждал? Га? – дурашливо спрашивает Нестор. И со скучающим выражением лица дважды стреляет начальнику в грудь.
… – Ну что – поехали в Россию революцию робыть? – спрашивает Нестор Аршинова-Марина тоном старшего в компании.
