19. – Рус? – переспрашивает скромный немец на окраине городка. – Поланд? – тычет пальцем в сторону польской границы.

– Арбайт! – говорит Махно, показывая жестами: работать и есть.

– Вальтер! – зовет прохожего немец и начинает объяснять, показывая на Махно.

20. – А самый большой был гад – это, я тебе скажу, Махно, – говорит золотушный солдатик, хлебая лагерную баланду из жестянки.

Махно спокойно кивает, хлебая из жестянки на двоих. Кругом сидит на земле тьма таких же оборванных солдат, а дальше – колючая проволока, но уже в два ряда, опоры завалены внутрь, часовые бдят – все всерьез. Это лагерь для интернированных красноармейцев. Тех, кто в 20-м году сумел уйти от польских войск на север – и был пропущен Германией через границу на свою территорию, а вот дальше – посидите пока, а там решим вашу судьбу.

– Хоть Деникин был, хоть Пилсудский, это все же война, – продолжает изливаться тщедушный красноармеец. – А Махно – этот из-под земли выскочит ночью, порежет – и снова нет. А потом ты селян стреляешь, а они ночью тебя режут.

– А зачем же ты селян-то стреляешь?

– А они там на юге все кулаки! Все махновцы! Всех их надо под корень! – и солдатик долизывает баланду.

Махно, белея и со свистом дыша, берет у него жестянку, с силой надрывает надломленный край банки – и в руке у него торчит рваный язычок жести:

– Под корень?! – пузыря бешеную пену, клекочет он и острой жестью рвет солдатику горло. – Под корень селян?! Гады!!! Палачи!! Палачи!!!

Он валится навзничь в припадке, кругом собирается толпа.

– Махно хотели?! Я Махно!

«Сумасшедший», – говорят в толпе. «Припадошный. Да охрану позовите кто».

– Доктора! Человек помирает! Што ж мы, не люди?!

21. – Господин офицер говорит, что рад интересному знакомству, – переводчик склонился над кроватью Махно.

Тюрьма, больница.

– Лучше бы выпустили, – говорит Махно.

– Вы чуть не убили человека. Это преступление.

– «Чуть», – хмыкает Махно. – На шо я вам?

– Советская Россия требует вашей выдачи.

– Вот спасибо.

– На родине вас повесят.

– А здесь?

– Вы должны ждать решения своей судьбы.

22. Доктор озабоченно ощупывает ногу Махно, выстукивает грудь, рассматривает рентгеновский снимок:

– Мы будем лечить вас. У вас ослаблен организм. Хорошее питание сейчас невозможно. Есть кому носить вам передачи? Пока вы здесь, я надеюсь вам помочь.

– Чтоб большевики повесили меня здоровым? – спрашивает Махно через переводчика. – Не знаю, успеет ли он меня вылечить…

23. Ночь, дождь, ветер, стена. Окошко наверху. Оно распахивается.

В палате Махно, делая остальным знак не издавать звуков, вылез из постели, раскрыл окно и высунул простыню под дождь. Когда она намокла – свернул в жгут и обвязал два соседних стальных прута в оконной решетке.

– Посидите с мое на каторге, ребята, не тому научитесь, – беззвучно бормотал он.

Всунул в это мокрое кольцо ножку стула и стал крутить, как завинчивают тиски. Узел стянулся намертво. Двойной мокрый жгут толщиной в руку потек струей воды. Битая мокрая простыня прочна, как канат. Махно, сопя, налегал на рычаг спинки-ножки стула, завинчивая все туже, кольцо ткани вокруг двух прутьев все туже, и прутья стали прогибаться, сближаясь… еще… еще… и вот они уже почти вплотную.

Махно перевел дух. И повторил номер с соседней парой прутьев.

Через каких-то полчаса меж погнутых прутьев зияла дыра, достаточная для мелкого худощавого человека.

Палата следила, затаив дыхание.

– Простыночки, хлопцы, простыночки швидче давайте, – пришептывал Махно, вытаскивая из-под них простыни.

Тюремный люд был в восторге.

Простыни были связаны, эта веревка почти достигала земли, Махно сказал: «Спасибо, хлопцы» и вылез.

Он спустился без помех, спрыгнул оставшиеся пару метров и исчез в темноте.