Тайна Княжны Таракановой: Версия
У восточной стены полевую сторону колокольни стоит маленькая часовня. Здесь в 1810 году была похоронена дочь императрицы Елизаветы Петровны — Августа (Тараканова)…
К. Морозов Новоспасский монастырь в Москве
Итак, мы возвращаемся обратно, в 1775 год, когда все наши действующие лица живы. Еще живы. 1775 год, август. Петропавловская крепость.
В камере Елизаветы князь Голицын закончил тот самый последний допрос.
— Как нераскаявшаяся преступница, вы осуждаетесь на вечное заточение…
Через некоторое время он вышел из камеры.
Коломенское, шесть двадцать утра.
Императрица уже в своем кабинете. Окно распахнуто, в кресле, как всегда, расположилась английская левретка, смотрит в открытое окно и лает, завидев на реке движущуюся лодку.
Екатерина работает.
«Как был приятен для меня конец этого года. У сына в марте должен был появиться первенец. Я ждала мальчика. Ибо тогда сразу упрочится положение династии. И мое положение. Хотя, не скрою, эта бестия в крепости… меня тревожила. Я понимала, что она должна умереть со дня на день. И тогда — тайна навсегда… А она все время требовала встречи. Мне надо было с кем-то посоветоваться. Но мой друг… соколик… сударушка… душа моя… (Так государыня именовала Григория Александровича Потемкина.) По случаю мира с турками я наградила соколика графским достоинством. Ближе его сейчас никого нет… Но посоветоваться с ним в этом деле нельзя. В последнее время он стал положительно несносен. Как когда-то у Григория (у Орлова)… у него появилась идея во что бы то ни стало жениться на мне. Этот безумец решил стать государем. И надо отдать ему должное: он умеет устраивать зрелища. Когда я была в Москве…»
— Навестить тебе надо, матушка, Троице-Сергиеву лавру, — говорит фаворит.
«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение… И я с радостью вняла призыву соколика».
Она идет по двору Троице-Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.
— В блуде живешь!..
— Покайся, государыня! Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь и к вину грязь».
— Освяти жизнь таинством брака, государыня!
И расступаются монахи — Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени.
— Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!
— Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги… Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу.
Екатерина заплакала.
«Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену. Но я поняла, что придется что-то делать. Мне надобно было показать, что он отнюдь не всесилен. Было два выхода обуздать этого забавного безумца. Удалить его вообще — но он мне нужен, мне нужна эта беспощадная, страшная мужская воля. О, если б я была мужчиной!.. Оставалось второе — удалить его из опочивальни. Это, конечно, жаль, ибо сей господин — самый презабавный чудак, которого я видела в наш железный век… Короче, советоваться с ним сейчас в деликатных вопросах касательно женщины, именующей себя плодом тайной любви императрицы с фаворитом, означало родить новые сцены… А я устала от прежних. Так что, как всегда, пришлось…»
Она позвонила в колокольчик. И появился тот молодой красавец — новый секретарь Петр Васильевич Завадовский. — Князя Вяземского пригласите ко мне. Завадовский восторженно смотрит на императрицу, будто не слыша приказания.
«Конечно, он ничтожен, да прелесть! Что делать… Григория Александровича придется удалить из опочивальни».
— Я прошу вас, Петр Васильевич, душа моя, — совсем нежно повторяет Екатерина Завадовскому, — попросить ко мне князя.
В кабинете князь Вяземский и Екатерина.
— Какие новости из Петербурга об известной женщине?
Князь внимательно глядит на императрицу:
— Жить ей осталось недолго, как пишет в своем последнем донесении князь Александр Михайлович.
— Но не могу же я с ней встретиться?.. — вдруг говорит императрица.
Князь, как всегда, понимает.
— Вы должны с ней встретиться.
— Нет, нет, не уговаривайте, это невозможно!
— Ваше величество, я ваш преданный раб, но я смею настаивать на встрече с известной женщиной.
«Это самое в нем ценное — он всегда настаивает на том, чего хочу я сама».
— Если я на это соглашусь… вы знаете наш двор… это стая борзых. Нигде в мире нет таких сплетников. Немедля распространятся слухи, что сия авантюрера что-то из себя представляет.
— Никаких слухов не будет, покуда вы в Москве. Именно потому я настаиваю на этой встрече сейчас. Мы сообщим о вашем легком нездоровье. И вы сможете отсутствовать несколько дней. Одновременно дадим в газете сообщение о какой-то аудиенции, данной вами в это время в Москве какому-нибудь лицу… Никому и в голову не придет!..
— Подите с богом, князь, — прервала государыня, — я должна все обдумать.
Она вернулась к письменному столу.
«Ах каналья, ах бестия, проделать из-за нее такой путь… Однако пора приниматься за письмо к Гримму…»
«Пишу вам из Коломенского, где по случаю нездоровья провожу в праздности уже несколько дней. Том Андерсон, моя любимая левретка, сидит напротив меня в кресле и лает в открытое окно на судно, поднимающееся по Москве-реке. А я, пользуясь временем болезни, решила написать очередную пьесу. Надеюсь, у нее будет счастливый конец. Вы знаете, как я ценю в искусстве все радостное и веселое. По моей просьбе у нас даже Танкреда играют с благополучным концом…»
Коломенское.
Из дворца выходит князь Вяземский в сопровождении офицера в гвардейском мундире и в серебряной каске с черными перьями, надвинутой налицо.
— Карету князя Вяземского, — кричит слуга. Карета выезжает из ворот Коломенского на большую дорогу.
На следующий день карета, сопровождаемая эскортом гвардейцев, въезжает в Петропавловскую крепость. Эскорт остается у ворот, карета громыхает по крепостному двору.
Петропавловская крепость. В помещении коменданта князь Вяземский и комендант.
— По повелению матушки велено допросить арестантку доверенному лицу от государыни.
— За князем Александром Михайловичем посылать… или как? — усмехаясь, спрашивает комендант.
— Князя Голицына извещать не следует, дабы не плодить ненужных обид.
Князь Вяземский и офицер входят в камеру.
На кровати лежит Елизавета. Два солдата и капрал сидят на стульях в углу комнаты. Тускло горит свеча.
— Оставьте нас, — приказал Вяземский. Караульные вышли из камеры. Вяземский вопросительно посмотрел на гвардейца. Тот слегка наклонил голову. Вяземский встал и тоже вышел из камеры.
В камере остались двое: Елизавета, лежащая на кровати, и офицер, молча сидящий в углу.
Наконец с кровати послышался голос Елизаветы:
— Я тоже любила носить мужские костюмы, Ваше величество.
Офицер усмехнулся, снял каску, положил рядом. Длинные волосы закрыли лицо. Екатерина отодвинула волосы и потянулась было приподнять свечу, чтобы осветить кровать.
— Не надо, Ваше величество, — послышался резкий голос с кровати, — если вы хотите узнать, красива ли я, это надобно было делать несколько раньше. А я знала, что вы придете… Я давно поджидаю вас, Ваше величество.
— Мой приход, голубушка, ровно ничего не значит.
— Напротив, он означает, что Ваше величество действительно столь проницательны, как об этом говорит вся Европа. И вы давно почувствовали, что я могу сообщить вам нечто, что никому другому не сообщу…
Приступ кашля прервал ее.
«Я не люблю лести. Но почему-то самая грубая лесть всегда обезоруживает меня…»
— …Вы очень больны.
— Да-да… И притом в нынешнем моем положении…
— Я распоряжусь, чтоб впредь караульных вывели из вашей камеры.
— Вы действительно очень добры. Жаль, что мне недолго пользоваться добротой Вашего величества, этим ливнем благодеяний…
Она опять помолчала. Молчала и государыня.
— Итак, Ваше величество, — наконец сказали из темноты, — она есть.
— О ком вы говорите? — прошептала Екатерина.
— Вы поняли, Ваше величество… Августа… Дочь…
— Вы опять за свое?! Если вы позвали меня выслушивать наглые дерзости…
Екатерина вскочила и в бешенстве заходила по камере. И опять приступ кашля прервал императрицу.
— Время комедиантствовать мне не отпущено, Ваше величество. Итак, я могу рассказать вам то, что вы больше всего хотите знать и больше всего боитесь узнать. Но с условием…
Екатерина молча слушала.
— Вы отпустите на свободу.
Екатерина засмеялась.
— Вы не поняли. Не меня, Ваше величество. Меня отпустить на свободу уже не в вашей власти. А на свободу… вы отпустите их… всех, кого заточили вместе со мной. И я с вас страшную клятву возьму, что все так и исполните.
— Я добросовестно изучила вас, голубушка, по вашим показаниям. Никогда не поверю, что вас может волновать чужая участь.
— Вы не правы, это волнует перед… Очень боязно туда являться… с лишними-то грехами. Но, конечно, главный другой резон. Тут вы правы. — И, помолчав, она сказала: — Человек среди них… есть… Я много грешила с мужчинами… Но любила его одного… И сейчас люблю. Одно воспоминание о нем сжигает… Но полно. Итак, клятву, Ваше величество!..
Опять наступило молчание.
— Ну что ж, голубушка, быть по-вашему. Клянусь…
— Спасибо, Ваше величество, вы оказались истинно добры. Продолжился ливень благодеяний… Итак, все это началось два года назад. Боже мой!.. Всего два года. Будто в другой жизни… Не со мной. Мне теперь кажется, что я тут и родилась… в этой тюрьме. Итак, это случилось…
1773 год. Замок Оберштейн. — Князь купил для меня тогда этот замок. И я жила там одна. Есть разные способы расставаться с мужчинами. Самый верный — притвориться чересчур влюбленной, и тогда ты ему быстро опротивеешь, и он бросит тебя, к твоему счастию. И есть единственный способ удержать мужчину — это показать ему, как он тебе надоел… Я сказала князю, что хочу пожить одна в Оберштейне. И страсть его тогда достигла предела. Он тотчас захотел на мне жениться…
В уборной принцессы в замке камеристка Франциска фон Мештеде помогала ей одеваться…
— Когда вы ее отпустите из тюрьмы, Ваше величество, не забудьте распорядиться, чтобы ей отдали все мои туалеты… она так их любила, — засмеялась Елизавета.
— Ах, госпожа, — говорит Франциска, — я все отдала бы, чтоб щегольнуть в таком платье!
— Ты еще так молода, милая, у тебя все впереди.
— А у меня для вас письмецо, госпожа, все от того же очень богатого господина.
— Седьмое послание за два дня! Ох, как скучно. Надеюсь, ты сказала ему, что я умерла и чтобы он меня больше не беспокоил.
— Да, и он немедленно ответил: «Передайте письмо принцессе на тот свет!» Ах, он так богат!
— Я уже догадалась, милая, по той горячности, с которой ты передаешь его письма. Жаль, что богачи не молоды и не хороши собой. Природа заботится о равновесии.
— На этот раз исключение, госпожа: он очень молод и очень красив.
— Ну что ж ты молчишь о главном!
— Ах, Ваше величество, я никогда не могла устоять перед мужской красотой!
Екатерина вздохнула.
— Я приняла его за туалетом.
Камеристка вводит Доманского в уборную принцессы.
— Сударь, это слишком, — сурово начинает принцесса. — Мало того, что вы подкупаете мою прислугу и она ежедневно мучает меня вашими посланиями! Мало того, что вы посмели дать ей деньги, чтобы она проводила вас ко мне!..
— Но откуда вы знаете?
— Вы платите много, но я плачу больше… Как вы осмелились забыть, что я невеста немецкого государя?! Я завтра же попрошу жениха оградить мою честь!
— Вы грозите мне гибелью… Как странно! Неужели вы не поняли, что жить без вас… Убейте меня!
Доманский выхватил кинжал и протянул принцессе.
Принцесса расхохоталась.
— Дорогой мой! Оставим это для юных девиц пятидесятых годов, только что покинувших монастырь. Увы, я принадлежу другому поколению — у нас уже мало иллюзий. Так что уберите кинжал, и начнем говорить серьезно. Я заметила вас еще в Париже. На всех балах вы следили за мной из толпы. Но у вас беда… Вы слишком красивы, чтобы остаться незамеченным. Итак, зачем вам понадобилось завоевывать мое сердце? Только прошу: ни слова более о любви. Я видела любовь и могу сказать точно, молодой красавец, она вам не грозит.
Он усмехнулся, вынул табакерку, взял понюшку табаку, собираясь с мыслями, и спокойно начал:
— Итак, действительно мы следим… за вами.
— Мы?
— Мы.
— И давненько?
— Уже со времени Парижа. Вы блестяще образованны. Вы прекрасны. Вы изворотливы. Вы жаждете приключений… И еще есть одно обстоятельство. — Он помедлил и продолжал, улыбаясь: — Как любит судьба насмешничать, милая принцесса! Когда вы выдумывали все эти россказни про Володимирскую принцессу… вы не знали самого главного.
Он остановился. Она с напряженным вниманием ждала.
— Вы удивительно похожи… — медленно начал Доманский. И опять замолк.
— На… кого? — не выдержала принцесса.
— На ту, за кого вы мечтали бы себя выдавать. Нет, не на принцессу Володимирскую! Никакого княжества Володимирского в России не существует… Но зато существует она.
Принцесса пожирала глазами Доманского.
— Ее зовут Августа. Не правда ли, подходящее имя для августейшей дочери русской императрицы от тайного брака с вельможей Разумовским? Думаю, она дала это имя своей дочери, чтобы никто не смел усомниться в ее происхождении. — Он усмехнулся. — Но императрица справедливо опасалась за ее судьбу после своей смерти. Поэтому ее вывезли из России, когда девочке было десять лет, и поселили тайно в маленьком городишке в Италии. Это сделал ее учитель, некто Дитцель, который и поведал все это на смертном одре отцу иезуиту. Ну, а тот уж нам… — И он замолчал.
Принцесса сидела потрясенная, не спуская глаз с поляка.
— А теперь будьте внимательны, Ваше высочество…
И он вынул из камзола и положил перед нею бумагу:
— Вот это — завещание императрицы Елизаветы в пользу ее дочери… той самой дочери.
Принцесса схватила лист:
— Подлинное завещание?!
— Это несущественно, те, кто составлял его, имели в руках истинные тексты завещаний русских царей, хранящиеся в царском архиве. — Он засмеялся и продолжил: — Итак, сейчас в России на троне безродная немка. И русская публика отлично знает, что сын этой немки и наследник престола рожден ею отнюдь не от несчастного супруга, убиенного Петра Третьего… Итак, остается Августа… Последняя из Дома Романовых. Последняя претендентка на престол! И если уж появиться ей на сцене, то сейчас, когда крестьянский царь Пугачев жжет помещиков!.. А Пугачева братом твоим сделаем!.. Смирим его и с ним соединимся! И дворянство все перебежит к тебе, когда поймет, что одна ты сможешь чернь успокоить… А тут и мы из Польши огонь запалим. — Он говорил исступленно, яростно. — Вся Конфедерация с тобой восстанет… В смуте исчезнет империя… Как бред… Не впервой нам сажать царя на Руси, коли слыхала про Дмитрия-царевича… — Доманский был в безумии; шептал, болтал: — Возмездие немке, растерзавшей Речь Посполитую… Возмездие!
Принцесса успокоилась первой.
— Но коли Августа действительно существует, отчего вы ее не призвали?
— Лицом она на тебя похожа, да не характером. Теремная она царевна: тиха, скромна, пуглива. За пяльцами ей сидеть, а не царства завоевывать… Давно за тобой следим. И как от кредиторов во Франкфурте с пистолетом отбивалась…
Доманский поднялся со стула и торжественно объявил:
— Да здравствует Августа, дочь Елизаветы! Виват! Виват!
Она усмехнулась:
— Мой друг, я не люблю отбирать чужих любовников и чужие имена. Итак, запомните: никакой Августы нет. И никогда не было. Все это досужие выдумки… Существую только я, Елизавета, дочь Елизаветы, объявлявшая себя прежде принцессой Али Эмете Володимирской, ибо боялась открыть миру свое истинное имя, чтобы не претерпеть от врагов.
Ночь. Доманский и принцесса в спальне. Зажжен тот шандал — и в тусклом свете два обнаженных обессиленных тела.
— … С ним я поняла: любовь похожа на смерть. Эта боль и нежность… Как я любила его! Но ту мечту я любила больше…
Елизавета замолчала. Молчала и Екатерина. Так они молча сидели в тусклом свете свечного огарка. Наконец Екатерина сказала:
— Пусть он помолится Богу за то, что я дала тебе клятву.
— Прощайте, Ваше величество, — засмеялись из темноты. — Мне умереть, вам жить. Что лучше, о, если бы знать?!
— Вам действительно скоро умереть… Неужели не хочется облегчить душу? Кто ваши родители? Кто вы на самом деле? Как ваше истинное имя?
— Вы слишком умны, Ваше величество, чтобы ждать от меня ответов. Я решила умереть Елизаветой. Я заплатила за это своей жизнью. И я умру ею… Все, что я вам сейчас рассказала, этому не помешает. Я освободила его, моя совесть чиста перед ним. И перед собою. Ибо вы никому не посмеете передать все это. Вы будете молчать о моем рассказе даже на Страшном суде. И те, кого вы вынуждены будете посвятить в эту тайну, будут молчать также. Я знаю цену своему поступку. И предвижу все, что случится с той несчастной. Но… я всегда грешила во имя любви.
— Прощайте, голубушка, я исполню свою клятву. Но на прощание я вам скажу: вы страшная!.. И много несчастных спасено будет с вашей погибелью. Вы и есть дьявол во плоти.
— Обе мы дьяволицы. Потому что обе — Королевы.
«Вскоре я уже была в Коломенском и впервые после „болезни“ позвала своего нового секретаря».
Кабинет Екатерины в Коломенском.
Завадовский с бумагами в руках восторженно смотрит на императрицу.
— Как драгоценное здоровье Вашего величества? Вы выглядите уже веселой.
— Запомните, молодой человек истинно великие люди не могут прожить и дня без смеха и шуток, что бы с ними ни случилось. Печальны и надуты только глупцы.
— Но вы были столь больны, вы не выходили несколько дней.
— Ох, друг мой. — Она взяла его нежно за руку. — Я открою вам рецепт от всех болезней, — сказала она, не выпуская руки молодого человека. — Берете тяжелобольного, запираете его одного в огромную двенадцатиместную карету, везете за двадцать пять верст, заставляете выйти и отстоять торжественную обедню от начала до конца под всеобщими взглядами. Затем угощаете его двумя аудиенциями и одной беседой с приезжим коронованным глупцом. Даете ему подписать двадцать бумаг. Затем подаете ему обед, к которому приглашено еще пятнадцать человек, каждому из которых он должен оказывать внимание. Клянусь, уже в середине дня ваш больной будет весел, как птичка. И второй рецепт: работа, работа, работа. Но не забывайте: соединяйте делание с ничегонеделанием. Наконец, третий рецепт: окружайте себя веселыми, забавными людьми. Вот, например, граф Потемкин. Он так неподражаемо шевелит ушами и так презабавно передразнивает любые голоса! А что забавного умеете вы?
— Ничего, Ваше величество, — испуганно отвечал оробевший Завадовский.
— Вот так уж и ничего?
— Совсем ничего… Я только умею говорить всем людям приятное. Отец меня научил: злыми имеют право быть только умные.
Екатерина засмеялась.
— Вам не надо шевелить ушами. Вы и так далеко пойдете.
«Мне надо было непременно обуздать графа Потемкина. и, кажется, я изобрела не самый неприятный способ».
1776 год. Санкт-Петербург, Зимний дворец. «Еще в Москве в декабре я узнала о смерти всклепавшей на себя чужое имя. В начале года я вернулась в Петербург и готовилась отпустить всех. И, клянусь, я решила не трогать эту тень — эту злосчастную Августу. Я с нетерпением ждала рождения внука. Это должно было укрепить династию. Но боже, боже… Что случилось! Все эти несчастья… эти нестерпимые муки невестки… Я сидела у ее изголовья и ничем не могла ей помочь. Эти крики… И ее последний вздох. И несчастье сына. Его слезы… Все, все пережила я. Рушились все надежды… Как воспален мозг! Когда соколик увидел меня, он сделал то, что надо было сделать, — он зарыдал вместе со мной, как баба. И мы, обнявшись, плакали. И опять все надо было начинать сначала — бездетный Павел, без жены и наследника… А в это время где-то рядом существовала эта Августа, которую в любой момент… И эти вечно бунтующие поляки!.. Как бы нам ни было плохо, мы не смеем забывать об обязанностях. Еще не сняв траур по несчастной невестке, я тут же связалась с герцогиней Вюртембергской и стала подыскивать Павлу новую жену. И вот тогда-то мне пришлось подумать об этой Августе. Как только сняли траур, я, как всегда, созвала в Эрмитаже свой избранный кружок».
Из Зимнего дворца Екатерина переходит в Эрмитаж. Сверкающие огромные залы, увешанные бесчисленными картинами, золотые рамы картин, мрамор эллинских статуй, роспись потолков… И никого. Она идет одна среди этого великолепия. «Меня окружает здесь множество замечательных предметов. Но мне они совершенно не нужны. Я очень похожа на киргизского хана, которому императрица Елизавета пожаловала огромный дом в Оренбурге, а он поставил во дворе этого дома палатку. И жил в ней. Так и я держусь во всем этом великолепии своего маленького угла».
Екатерина входит в маленькую залу в Эрмитаже. Здесь уже нет ни картин, ни статуй. Вокруг двух столов несколько мужчин упоенно играют в карты.
«Здесь находятся люди, которых я люблю. И здесь наконец я не чувствую себя зайцем, которого весь день травят борзыми. Но сегодня здесь меня интересовал только один человек…» В залу вошел Рибас. Екатерина милостиво улыбнулась ему — и Рибас тотчас поспешил к императрице. Она протянула ему руку. И он поцеловал ее в изящном безупречном поклоне.
«Сей хитрец, которого я тогда оставила в Петербурге, быстро обтесался и умудрился жениться на моей любимой горничной Настеньке Соколовой, незаконной дочери богача графа Бецкого. Эта пронырливая и остроумная женщина в курсе всех моих тайн, так что и муженьку приходится тоже доверять, что я делаю с удовольствием, ибо он не только сообразителен, но и храбр и, говорят, блестяще владеет шпагой. Я сделала его членом своего интимного кружка. Я счастлива высшим счастием правителя. Я будто притягиваю нужных мне в данный момент людей».
Екатерина и Рибас уединились в стороне от играющих.
— У меня к вам вопрос, сударь. Я знаю, что вы ездили с секретным поручением графа Орлова. И по заданию Алексея Григорьевича пытались проверить ложные слухи о существовании некой Августы, якобы дочери покойной императрицы.
— Как проницательно выразилось Ваше величество: именно ложные, — тонко усмехнулся Рибас. — Потому что никакой Августы не может существовать.
«Приятно иметь дело с умным человеком».
— Однако на всякий случай вам следует побеседовать с неким поляком…
— Вы имеете в виду, конечно, господина Доманского, — мило улыбнулся Рибас.
— Я стараюсь не запоминать имен подобных господ. Итак, я собираюсь непременно помиловать сего господина, учитывая его молодые лета и то, что авантюрера завлекла его в любовные сети… Но он этого пока не знает.
— О, милосердие Вашего величества!.. Значит, я смогу ему это сообщить… в обмен на точные известия, где, естественно по слухам, обитает сия фантастическая особа?..
— После чего вы сами отправитесь в те места…
— Понял, Ваше величество: чтобы лично убедиться в неосновательности подобных слухов.
1776 год, март. Петропавловская крепость.
В камеру Доманского входит Рибас с самой широкой из своих улыбок. И с порога начинает без умолку говорить:
— Ах, мой старый друг! Я жажду заключить вас в объятия!
Доманский с изумлением уставился на Рибаса, силясь вспомнить, откуда он его знает.
— Неужели не вспомнили? Ну? Ну?
— Господин Рибас, — наконец произнес поляк.
— Милейший, — обратился Рибас к караульному. — Принеси-ка нам пару бутылок вина по случаю приятной встречи.
К изумлению Доманского, просьба была тотчас выполнена, и две бутылки вина появились в камере.
— Рейнское и анжуйское, — объявил Рибас. — Какое предпочитаете? В этой крепости неплохое вино… И, главное, достаточно выдержано временем.
— К сожалению, я редко пользуюсь этим погребом.
— А я — к счастью, — сказал Рибас, разливая вино. — Итак, за ваше скорейшее освобождение! Как? Я не сказал вам? Вас очень скоро освободят. Это замечательное известие. Но есть и печальное… На днях скончалась наша общая знакомая. Да, ушла в лучший мир. Я поручил показать вам могилу известной вам женщины.
Доманский сидел, молча уставившись перед собой.
— Как видите, более вас ничего тут не удерживает. Хотя нет, надо уладить перед отъездом вашим еще одно маленькое дельце. Вы сообщите мне город в Италии… где нынче… находится она.
— Кто? — прошептал Доманский.
— Та, которая погубила жизнь известной нам с вами женщины. Ведь если б вы не рассказали ей про злосчастную Августу…
— Проклятие! Откуда вы знаете?
— Ну-ну… Вы уже догадались откуда, — впервые серьезно сказал Рибас. — Итак, вы сообщите мне, где она. В обмен на скорейший ваш отъезд из крепости. Советую не упрямиться. Коли вы хорошо меня вспомнили — догадываетесь, что я все равно все о ней узнаю. Уж если пес пошел по следу… Итак: сначала вы мне послужите, потом я вам… Все-таки здесь прекрасный погреб, я всегда утверждал: пить вино надо в тюрьме! — Он поднял бокал: — За то, чтобы впредь вы не пользовались этим погребом!.. Я вижу: вы решились.
— Будьте вы прокляты, — пробормотал Доманский.
— Всегда ценю такое начало, — засмеялся Рибас.
Москва. На Кузнецком мосту торговали тогда французские лавки. Здесь было любимое место московских франтов — петиметров, как называла их тогдашняя сатирическая литература. Здесь они прогуливались, назначали свидания богатым московским девицам.
Тучный хозяин французской лавки, в котором с трудом можно узнать когда-то молодого и стройного слугу Рибаса, внимательно смотрит на щеголя в надвинутой на глаза шляпе. Сей щеголь и есть господин Рибас собственной персоной.
— Очень трудно узнать человека в этом борове, — сказал Рибас.
— Да уж, — будто речь шла не о нем, вздохнул хозяин.
— Но я попытаюсь, — сказал Рибас и неожиданно отвесил хозяину лавки великолепную оплеуху. Но рука его только просвистела в воздухе, ибо толстяк с поразительной ловкостью увернулся от удара. Последовала новая попытка оплеухи — и вновь толстяк, как матадор от быка, ушел от удара. — Пожалуй, я тебя узнал, — произнес Рибас.
— А я вас что-то не припоминаю.
Но в этот миг оглушительная пощечина достигла цели.
Толстяк поперхнулся, а потом сказал с нежностью:
— Ну конечно, узнал вас, хозяин! Рад вас видеть, господин Рибас!
— Русского языка так и не выучил.
— Нет никакой надобности, мой господин. Здесь по-русски говорят только подлые люди. Но не они мои покупатели.
— Ты понял, зачем я пришел?
— Опять!.. Опять!.. — застонал толстяк. — Бессонные ночи, скачки на лошадях… О, как я хорошо жил, сударь!.. О, зачем вы объявились?..
Вскоре в газете «Санкт-Петербургские ведомости» появилось объявление: «Из столицы выехал испанский дворянин Де Ри вместе со своим слугой».
Прошло несколько месяцев.
В этот вечер в Эрмитаже избранный кружок императрицы, как всегда, играл в карты. Играли в «макао» на двух столах. И каждый выигравший черпал ложечкой бриллианты из ящичка посреди стола. Екатерина, с вечной своей благодетельной улыбкой, глядела на играющих.
«Я стараюсь чаще затевать подобные вещи, чтобы слух о щедрости „Северной Семирамиды“ ослеплял европейские дворы. Мне приходится преданно служить своему образу. И этот образ доставляет мне немало хлопот».
Играют… И очередной выигравший, дрожа от волнения, лезет ложечкой за очередным бриллиантом. Горят глаза играющих. Игра, игра!
«В разгар игры, когда они алчно черпали бриллианты, вошел наконец тот, кого я ждала уже не один месяц…»
Как всегда, с открытой ослепительной улыбкой в залу вошел Рибас.
И опять они уединились с императрицей.
Игравшие, завороженные бриллиантами, даже не заметили этого.
— Давно вас не видела, господин Рибас, сказывают, что вы были за границей?
— Да, пришлось много путешествовать.
— И как ваше путешествие, сударь?
— Весьма удачное, Ваше величество. Я путешествовал по Италии, и после многих приключений в одном из маленьких итальянских городишек мне посчастливилось наконец столкнуться с некоей особой.
— И какова она… сия особа? — усмехнулась Екатерина.
— Еще не старая, бодра телом.
— И ей известно, кто она?
— Несомненно. Хотя уверен: не питает никаких честолюбивых планов. Однако думаю, что жизнь сей особы вне пределов нашей державы не отвечает интересам державы.
Екатерина помолчала, потом сказала:
— О всем, что вы выяснили, вы сообщите в дальнейшем посланному от меня доверенному человеку. Я не знаю сегодня его имени, но уверена, что уже вскоре он к вам обратится. Я благодарю вас за преданную службу, господин Рибас.
25 июня 1776 года французский посланник писал в Париж: «Есть здесь один молодой человек Рибас, испанец по происхождению, малый не без способностей и честный. Он женился на любимой горничной императрицы. Ее величество оказывает ему всевозможные милости. Она даже намекнула, что желала бы дать ему знаки отличия, но вместе с тем желала бы иметь из-за общественного мнения веские причины, которые оправдали бы подобные милости. По-видимому, рекомендация испанского короля произвела бы наилучшее впечатление…»
Впоследствии судьба была очень милостива к Рибасу. В 1784 году он был отправлен на юг к Потемкину, где участвовал в завоевании Тавриды. В 1789 году он захватил турецкую крепость Хаджибей, на месте которой им была основана Одесса. На исходе века он уже вице-адмирал Черноморского флота, генерал, кригс-комиссар и т. д. Но жажда интриг… Ах, эти интриги! На вершине могущества он продолжал участвовать во всех дворцовых интригах и…
1800 год. Карета Рибаса подъезжает к Зимнему дворцу.
Карета останавливается. Но никто из нее не выходит.
— Ваше превосходительство, — наконец осмеливается крикнуть лакей с запяток, — приехали!
Из кареты — ни звука.
Обеспокоенный слуга спрыгивает с запяток, открывает дверцы… и ему падает на руки господин Рибас.
— Ваше превосходительство! Господин Рибас!.. Умер! — кричит в ужасе слуга.
Так умер адмирал Рибас. Домашний врач случайно… совершенно случайно дал ему яд вместо лекарства.
«Этот Рибас был человек необыкновенный. Благодаря своему уму он сделался хорошим генералом и даже честным человеком», — написал о нем в своих воспоминаниях граф Ланжерон.
Но вернемся в 1777 год. В Царском Селе в парке на скамейке сидит Екатерина со своей вечной наперсницей Марьей Саввишной Перекусихиной.
«Теперь осталось найти человека, которому возможно было поручить сию миссию. И я думаю об этом все время…»
Мимо скамейки проходит роскошный петербургский щеголь.
«Сад был открыт мною для публики, и я любила вот так сидеть и наблюдать за новыми модами, за человеческими физиономиями».
Даже не повернувшись в сторону императрицы, щеголь прошествовал мимо. Гордо запрокинута голова. В руках трость.
— Ишь какой важный, — усмехается Марья Саввишна, — и не оглянется!
— А годков этак десять назад ох как бы оглянулся! — добродушно улыбается Екатерина. — Видать, устарели мы с тобой, Марья Саввишна!..
«Но кого назначить? Рибаса не стоит. Он человек Потемкина. Григория Александровича в это дело не надо путать. Тогда кого?»
— Гришка-то твой, Орлов, — начинает меж тем Марья Саввишна рассказывать петербургские новости, — совсем с ума посходил. Хочет жениться на Зиновьевой Катьке, фрейлине, сестре своей двоюродной. Образумь его, матушка! Святое церковное постановление нарушает: сестра ведь. Не пройдет ему сейчас, это ведь не раньше!
— Да, это ты права. Пожалуй, они не простят ему, — задумчиво говорит Екатерина. И добавляет: — Да разве их, Орловых, остановишь? Безумны в желаниях и удовольствиях!
— Останови его, матушка. Погибнет он. — И Марья Саввишна зашептала: — Григорий Александрович Потемкин Совет решил собрать… Как Гришка-то поженится — Совет сразу будет. Брак отменят, а их обоих в монастырь постригут. Точно знаю.
— Да, Григорий Александрович человек решительный… Скажи, а любят его у нас?
— Очень. Двое — ты, матушка, да Господь Бог.
«Ну что ж, именно такой человек мне необходим. Всегда должен быть тот, кого очень не любят. Только тогда монарх может быть благодетелем… Значит, Совет? Ну что ж, кажется, я нашла себе человека…
Да, я была уверена — этот безумец женится. Так оно и произошло. И когда Совет собрался, я не стала оказывать никакого давления. Я разрешила им свободное волеизъявление».
Июнь 1778 года. Кабинет императрицы в Царском Селе. Входят Панин и Вяземский.
— Слушаю вас, господа.
— Совет единогласно постановил… — торжественно начинает Панин.
«Никита Иванович Панин по-прежнему помешан на значении Совета. Эта игрушка кажется ему некиим зародышем будущего ограничения власти самодержца. Горбатого могила исправит…»
— Совет постановил брак Григория Орлова расторгнуть и, подвергнув обоих церковному покаянию, сослать в монастырь. Абсолютным большинством мы так решили, матушка.
— Только граф Кирилла Разумовский был против, — поправил Вяземский и добавил с удовольствием: — Он сказал: «Еще недавно вы все были бы счастливы, коли граф Орлов удостоил вас хотя бы пригласить на свою свадьбу. Вспомните обычаи наших кулачных боев: лежачего не бьют».
— Абсолютное большинство голосов, — будто не слыша, повторил Панин. — Прошу вас, Ваше величество, подписать решение Совета.
— Не могу, — в ужасе прошептала императрица, — рука отказывается. Не могу подписать против человека, которому стольким обязана… Увольте, господа.
— Но это решение Совета, — в растерянности начал Панин, — речь шла о свободном волеизъявлении…
«Как он поглупел! Старость…»
— …Не могу… Увольте, господа!.. Не заставляйте меня страдать!
И тогда вступил Вяземский:
— А я скажу по-простому, матушка: не можешь и не надо. Мы все рабы твои. И что тебе сердце подсказывает, то и исполним.
Дверь в стене неслышно отворяется — и появляется высокий сорокалетний красавец Семен Гаврилович Зорин, флигель-адъютант и новый фаворит императрицы.
«Он олицетворение мужественной красоты, но удивительный неуч. Я пыталась привить ему вкус к государственным делам и хоть как-то обучить его. Но он годится лишь громким голосом объявлять имена посетителей. Из него вышел бы отличный лакей. Впрочем, и это тоже талант…»
— Князь Григорий Григорьевич Орлов в приемной. Из Санкт-Петербурга пожаловал, — важно объявил Зорич.
Яростное движение Панина, Екатерина насмешливо глядит на него.
— Зови, душа моя, несчастного князя, — благостно обратилась Екатерина к Зоричу. — Ты ведь знаешь, я для него свободна в любое время. — И, улыбнувшись, сказала: — Ступайте с богом, господа!
В кабинете Екатерины сидел Григорий Орлов, уронив голову на руки.
— И чего молчал?.. И зачем таился?..
— Не смел… не смел открыться, — бессвязно шептал Орлов.
Она нежно дотронулась до его волос:
— Ах, батюшка Григорий Григорьевич, все ты забываешь, что я прежде всего твой друг, потом твоя императрица… А уж потом — все наше прошлое, вся наша любовь… Вон указ Совета лежит. Что ж теперь делать, Гриша? Развод, да в монастырь?
— Извлекла она меня из бездны… Ангел она во плоти… Утешение она мое… И тоже Екатериной кличут… И как имя ее назову, тебя вспоминаю. Люблю только тебя! Сама знаешь… всю жизнь!
«До чего простодушен. Даже в хитрости… А все-таки приятно…»
Екатерина молча расхаживает по кабинету и наконец объявляет торжественно:
— Мое решение, князь: я назначаю молодую княгиню Орлову из фрейлин в мои статс-дамы.
— Матушка! — Григорий упал к ее ногам. — Из бездны спасаешь!
— Ох, Гриша, — гладила она по голове лежащего у ее ног Орлова. — Что мне из-за тебя вынести придется! Каким курцгалопом скакать между Потемкиным и Паниным!.. Я жалую ей также орден Святой Екатерины и бесценный туалет из золота… такой прекрасной работы, что, клянусь, не многие королевы могут таким похвастать!
— За что убиваешь благодеяниями? — бессмысленно шептал Орлов. — Из тьмы вывела!..
— Ах, Гриша!.. Не хватает мне тебя! Так не хватает сейчас… — Она посмотрела на него долгим взглядом.
— Никак стряслось что, матушка? — вдруг деловито спросил князь.
Она кивнула. Князь тотчас поднялся с колен, уселся на стул и внимательно взглянул на Екатерину.
— Женщина есть… для меня опасная… страшная для меня.
— Значит, и для нас страшная. Что твое, то наше!
— Привезти ее надо… в Россию…
— Привезу.
— Ох, Гриша. Ты отважен, да прост. Да некому поручить.
— Выкраду.
— Не надо так сложно, она не пугливая. Как птица ручная. Так донесли мне. — И, помолчав, добавила: — Надо ее тем же манером… — Она остановилась.
— Каким манером? — прошептал Орлов.
— Ну как брат твой ту женщину привез. Корабль будет ждать тебя в бухте… Живет она на Адриатике, у моря. Тебе все Рибас расскажет… Но в дело его не посвящай. Вот так же на корабль ее пригласишь и… привезешь. Я Алексея послала бы, да нельзя ему в Италию. После того дела узнают его, живым не выпустят. А вы мне живые нужны. Что бы ни случилось, я знаю, вы моя опора.
— Все сделаю. Живота не пожалею. Я чуму в Москве победил. А уж женку к тебе доставить…
— Но запомни: ни одна душа… Августа ее имя… Августа Тараканова.
Орлов в ужасе глядел на императрицу.
— Да, она есть… Неправду сказал старик Разумовский, — усмехнулась Екатерина.
— Много бы я дал, чтоб тогда это услышать, — засмеялся Григорий. И сказал торжественно: — Привезу ее к тебе, матушка, клянусь.
Она взяла со стола бумагу, надорвала, протянула Орлову.
— Это указ Совета. Почитай на досуге. Чтоб лучше запомнить, как любят тебя друзья твои… В Петербурге объявишь, что едешь в Швейцарию, в свадебное путешествие. Духу Вольтерову поклониться. Вот истинное свадебное путешествие любителя муз и философии, каковым ты всегда являлся…
Из воспоминаний графини Блудовой:
«Ах, Катенька Зиновьева. Я была еще ребенком в то время, когда состоялась эта шумная история с графом Григорием Орловым. Я не принадлежу к их поколению. У тогдашних девушек была чистота и наивность… Это наивность полевых цветов — фиалок и васильков. У нашего поколения куда меньше простоты и больше наглости. В июле 1778 года Орлов с молодой женой уехали из Петербурга в свадебное путешествие, кажется, в Швейцарию. Но потом весьма быстро возвратились. Отголосок этого события остался в прелестных стихах, сочиненных молодой графиней и ставших тогда такими модными:
Мне всякий край
С тобою рай.
Любимый мой,
И я с тобой».
Царское Село. Шесть часов утра.
Императрица встает с постели. Она в хорошем настроении. Она напевает: «Мне всякий край с тобою рай. Любимый мой, вот я с тобой».
Входит заспанная служанка Катерина Ивановна.
— Заспалась, прости Христа ради, матушка.
— Ох, Катерина Ивановна, вот выйдешь замуж, вспомнишь мою доброту, — добродушно ворчит Екатерина, — муж-то с тобой возиться не станет. Муж тебя…
Как большинство женщин, прислуживающих Екатерине, Катерина Ивановна не выйдет замуж.
Екатерина не любила новых слуг. Так и старились служанки рядом с императрицей.
В комнате появляется Марья Саввишна. Екатерина, напевая, трет щеки льдом:
Желанья наши совершились,
И все напасти уж прошли,
С тобой навек соединились,
Счастливы дни теперь пришли.
И поясняет Марье Саввишне:
— Жены Григория Орлова сочинение. Очаровательное!.. В Швейцарии сочинила. Посещение сих мест поэтический дар пробудило.
Пока императрица моется и совершает туалет, Марья Саввишна приступает к исполнению своей главной роли — сообщает последние сплетни:
— Странный Гришка-то вернулся из-за границы… Намедни князь Щербатов у него гостил. Стол, говорит, стал совсем скромный. Никуда с женой не выходят, в доме сидят… А на камзоле у Гришки теперь ничего не нашито — ни серебра, ни золота.
— А прежде был отменный франт, — улыбается императрица.
— Только с женой лижется целый день. Да говорят, она у него после возвращения из-за границы кашлять начала. Дохтура боятся — чахотка откроется.
— Да-да, печально, — равнодушно говорит императрица, — уже слыхивала. Григорий Григорьевич просит меня разрешить ему вновь за границу уехать на воды. Лечить бедную женщину… Только вернулся — и на воды просится. — Она усмехнулась. — Скажи, Марья Саввишна, что делают с любимой иконой, когда она устарела?
— Сжигают, наверное, матушка…
— Эх ты. Даром в России рождена, а обычаев русских не знаешь… Икону, у которой лик сошел, на воду спускают. Так что пускай князь с супругой опять за границу едет. На воды. — И, обтирая лицо поданным полотенцем, императрица напевает:
С тобой навек соединились,
Счастливы дни теперь пришли.
Царское Село. Девять часов пятнадцать минут утра.
В кабинете Екатерина слушает ежедневный доклад князя Вяземского.
— Заслуживает внимания, Ваше величество, перехваченное сообщение прусского посланника о том, что, по слухам, некая княжна Тараканова, якобы дочь покойной императрицы, содержится в заточении в Петропавловской крепости.
— Уму непостижимо, — говорит Екатерина. — Присягу у людей берем, на Евангелии клясться заставляем, и буквально на третьи сутки вся Европа знает…
— Длинные языки, Ваше величество. Даже поговорка у нас есть: длинный язык до Киева доведет.
— А надо, чтоб до Шлиссельбурга. Да почаще. Порядка в стране больше будет.
— Но новость сия не столь уж печальна. Ибо точно они ничего не знают. Из того же донесения явствует, что они считают княжну Тараканову и покойную «известную женщину», захваченную графом Алексеем Орловым, одним и тем же лицом. Цитирую, Ваше величество: «По распространившимся в Петербурге слухам, княжна Тараканова, захваченная графом Орловым в Италии и увезенная на корабле в Россию, не умерла, а продолжает находиться в заточении в Петропавловской крепости».
Екатерина заходила по комнате.
«Батюшки родные! Они соединились! И эта, вторая, отдала покойной каналье свое имя… И никто никогда не различит… не поймет, кто есть кто! Ваше величество, вы создали новый персонаж в этой забавной пьесе, и, клянусь, это не худшее ваше сочинение».
— Какие еще новости? — обратилась она к Вяземскому.
— В Санкт-Петербурге ожидают большое наводнение.
И опять задумалась Екатерина. И опять заходила по комнате.
— Вода, Александр Алексеевич, наверняка затопит Петропавловскую крепость. Так что сегодня же переведите ту женщину в безопасное место — в Шлиссельбургскую крепость. В ту камеру, где сидел когда-то несчастный Иоанн Антонович. Нам лишние жертвы не нужны…
— Милосердие Вашего величества спасает жизнь этой несчастной. И тем не менее я подумал… Никто не должен знать, что ее перевели. Пусть считают, что она погибла во время наводнения.
«Одно удовольствие с ним работать, читает, читает мысли».
— Так будет лучше для державы. Ибо следует побыстрее расстаться с этой тенью, могущей многих ввести в ненужный соблазн. Да и для нее самой… Уверен, известия о гибели этой женщины навсегда обеспечат ей спокойное существование в Шлиссельбургской крепости до конца ее дней.
Екатерина ничего не ответила, только приказала:
— Позаботьтесь, князь, чтобы закладывали карету. Я должна быть в городе во время наводнения. Следует ободрить людей.
Зимний дворец на следующее утро.
В кабинете Екатерины. Стоя у окна, Екатерина выслушивает ежедневный утренний доклад князя Вяземского.
— Боже мой, — говорит императрица, глядя в окно, — вся набережная затоплена. Много погибло?
— Жертв нет, — ответил Вяземский.
— Как удивительно! Наводнение, а жертв у нас нет. В других странах люди гибнут.
— У нас, Ваше величество, гибнут за царя, за веру и за отечество… Все благополучно обошлось.
— Ну что ж, я люблю, когда все благополучно. — И опять она посмотрела в окно. — Лодки плавают прямо по набережной, у дворца… — Императрица усмехнулась, потом повернулась к князю и спросила серьезно: — Еще есть какие-нибудь новости?
— Женщина — в Шлиссельбурге. Доставлена вчера вечером, но в городе уже слухи… Уже говорят, и, каюсь, не без нашей помощи, что в Петропавловской крепости погибла некая княжна Тараканова… В приемной уже дожидается граф Никита Иванович Панин.
Екатерина улыбнулась и вновь посмотрела в окно.
— Вы всегда произносите имя графа Панина с каким-то внутренним вопросом. Чувствую, вы все время хотите спросить: зачем я держу этого человека, давным-давно утерявшего всякое влияние, во главе Коллегии иностранных дел?
Князь молча склонил голову.
— Видите ли, друг мой, — благосклонно начала императрица. — Я заняла престол среди бурной борьбы. Но вот уже который год, слава богу, царствую мирно. Этому я обязана известным принципам в управлении, каковые и вам надлежит знать. Прежде всего постоянство. Постоянство должно быть во всем. Постоянство всех в неуклонном исполнении моей волии мое постоянство по отношению ко всем. Это значит, когда я даю кому-то место, он может быть уверен, что сохранит его за собой до конца, коли, конечно, не совершит преступления или болезнь не заставит его покинуть сие место.
— А коли Ваше величество убедится, что ошиблись в выборе министра?
— Я оставлю этого человека на своем месте. И буду работать с его помощниками. Это не значит, что я стану его третировать. Наоборот, я сохраню видимость его влияния. Когда я узнала о победе графа Орлова при Чесме, я вызвала к себе главу военного ведомства. Как вы знаете, сей человек полнейший глупец… Но я хотела предупредить его о победе прежде, чем о ней узнает публика. Я позвала его в четыре утра. Он решил, что я собираюсь его за что-то распечь, и ворвался ко мне в кабинет с криком: «Простите, Ваше величество, но я тут совершенно ни при чем». — «Еще бы, — сказала я, — я это отлично знаю!» И рассказала ему о победе… Итак, у нас все всегда знают, что их места и привилегии будут сохранены за ними до смерти. И потому никому не надо беспокоиться и составлять заговоры. Вот почему граф Панин будет числиться главой Коллегии иностранных дел до своей смерти. Но, может быть, у вас на этот счет иное мнение, князь?
— Ваше величество, каждый раз, выслушивая ваше мнение, я счастлив сознавать, что думаю… ну совершенно… совершенно также, как думаете вы.
— Тогда зовите графа, — засмеялась императрица.
Князь Вяземский преданно служил своей государыне тридцать лет. И настолько сделался безгласной ее тенью, что перестал реально существовать для нее. Когда по болезни он ушел в отставку и вскоре умер, она даже не потрудилась сделать вид, что огорчена. Она попросту не заметила этого события. Она выбросила князя из памяти, как старую перчатку.
В кабинете Екатерины — князь Вяземский и граф Панин. Екатерина ведет беседу, по-прежнему неотрывно глядя в окно на залитую водой набережную.
— Ваш дворец затоплен, Никита Иванович? Говорят, вы ловите рыбу прямо в манеже? Только не смотрите столь печально… Да, у нас несчастье. Кощунственно смеяться, скажете вы? О нет, кощунственно потерять смех в любых обстоятельствах. Все равно за бесчинства сей реки расплачиваться придется прежде всего мне. — И она обернулась к графу и ласково улыбнулась. — У вас, видимо, очень важная новость. И оттого вы посетили нас так рано, Никита Иванович?
— Посланники ряда стран, — важно начал Панин, — например, посланники Саксонский и Прусский, сообщают в перехваченных депешах, что во время наводнения в Петропавловской крепости погибла «известная женщина». Более того, они пишут, что ее нарочно оставили там.
— А о какой женщине идет речь, Никита Иванович? — совсем ласково улыбнулась императрица.
— О той, которая всклепала на себя чужое имя, была доставлена из Ливорно графом Алексеем Орловым и умерла. Так что это совершенная ложь, Ваше величество! — И Панин с негодованием взглянул на Екатерину.
«И глаз стал мутный. А когда-то зорок был. Стареют все. Я разлюбила старых людей, они напоминают мне мой возраст. Нет-нет, надо окружить себя молодежью. Виват, вечная весна!»
— Нам надо незамедлительно, — продолжал Панин, — разоблачить сей вздорный слух.
— Не понимаю… А зачем, граф? — милостиво удивилась императрица.
— Но… — изумленно начал Панин, — Европа… И европейские газеты…
— Ах, граф, — доброжелательно сказала государыня. — Это все такой вздор. Прежде, когда я была молода, я оглядывалась на любое слово оттуда, я радовалась любому знаку одобрения. Чтобы получить это одобрение, я написала горы писем Вольтеру и барону Гримму. Все завоевывала общественное мнение… Но с возрастом, Никита Иванович, я все чаще и с печалью понимала, что самое благоприятное мнение просвещенной Европы можно завоевать отнюдь не достойными поступками, а ценными подарками или попросту деньгами. Вы поступили плохо? Ну что ж, это вам будет стоить чуточку дороже — всего лишь.
— Так что пусть клевещут, Никита Иванович! — радостно подытожил из своего угла князь Вяземский.
Екатерина по-прежнему стоит у окна и гладит на затопленную водой набережную — на корабли, выброшенные на берег. И на золотой шпиль Петропавловской крепости.
«Она уже живет в слухах, эта странная княжна Тараканова… Нет, клянусь, Ваше величество, это не худший ваш персонаж».
Картина: на полотне изображена прекрасная женщина в изодранном, когда-то роскошном платье. Она стоит на кровати, и страшная вода уже у ее ног, и крысы лезут на постель. Легенда оказалась живуча. Через много лет, в 1864 году, на художественной выставке было представлено это впоследствии знаменитое полотно Флавицкого «Смерть княжны Таракановой во время наводнения в Санкт-Петербурге в 1778 году».
Екатерина, стоя у окна, все глядит на набережную. Вяземский и Панин по-прежнему стоят у стола, тщетно ожидая продолжения разговора. Первым не выдержал Панин:
— Я свободен, Ваше величество?
Императрица спохватилась и обернулась все с той же улыбкой:
— Ох, простите, Никита Иванович, в голову пришел забавный сюжетец пьесы. О наводнении. — Панин взглянул на нее изумленно. — И никак вот не могу от него отделаться… Нет, недаром антрепренер в Москве зарабатывал на моих пьесах до десяти тысяч за представление. Они всегда имеют успех. И публика рвется. Я знаю, что многие наши тонкие ценители не находят их бессмертными. Но я всегда говорю: «Пусть, господа, кто-нибудь из вас сочинит получше. И мы тотчас же уступим ему место и будем наслаждаться его творениями».
«Да, это был самый удачный мой персонаж. Сия княжна Тараканова, погибшая во время наводнения. Теперь я могла быть спокойна: Августа — безликая тень и навсегда в Шлиссельбурге».
Но государыня ошиблась.
Прошло пять лет, и в 1782 году за границей, на берегах Женевского озера, после долгого тщетного лечения, скончалась от чахотки жена графа Григория Орлова Екатерина Николаевна. Ее надгробный памятник из черного мрамора и сейчас можно увидеть в кафедральном соборе в Лозанне. А вскоре весь Санкт-Петербург был поражен известием удивительным: Григорий Орлов, этот великий кутила, соблазнитель самых блестящих женщин столицы, этот бывший глава петербургской «золотой молодежи», сошел с ума, не выдержав смерти жены.
1782 год, октябрь. Кабинет Екатерины в Зимнем дворце. Шесть часов тридцать минут утра. Екатерина за столом пишет очередное письмо барону Гримму.
«Октября 25 дня 1782 года. …Какой ужас! Я буду иметь, дорогой друг, перед глазами весьма грустное явление в лице князя Орлова, который возвращается сегодня в столицу. Слава богу, граф Алексей Григорьевич опередил его и уведомил меня, что он и братья его не будут выпускать князя Орлова из виду по причине полного расстройства или, точнее, ослабления умственных способностей».
Кабинет императрицы. 9 часов 15 минут утра 2 сентября 1782 года. В кабинете Вяземский и императрица. Вяземский делает ежедневный доклад.
— К сожалению, князь Григорий, который прибыл вчера в Санкт-Петербург, сумел ускользнуть от своих братьев. Он бродит по городу, навещает знакомых и при сем говорит невесть что.
— Что же он говорит? — помолчав, спрашивает императрица.
— Про Божью кару, про какую-то Августу и много чего несвязного. В безумии он пришел в дом к князю Щербатову, где посватался к его племяннице. И тут же просил не отдавать ее за него: дескать, проклят он. Князь Григорий нес такое, что князь Щербатов вынужден был отказать ему от дома.
— Ну зачем же обращать столько внимания на бред больного? — прервала императрица. — Однако что же находчивый граф Алексей Григорьевич медлит?
— Много сил потратили Алексей Григорьевич с братьями, матушка! Да только вчера отыскали Григория Григорьевича. Чуть не силой в карету его усадили и к себе в Москву увезли.
— Ну и слава богу. Вот и хорошо. Попроси, чтобы и впредь граф был столь же находчив, ибо поведение безумца будет теперь на его совести и полной ответственности.
Москва. Март 1782 года. Дворец графа Алексея Орлова.
Около конюшни стоял Алексей Григорьевич и восторженно глядел, как одного за другим выводили великолепных рысаков. И весело, чересчур весело болтал с братом. Григорий безучастно слушал его.
— Слава богу, из дому тебя вытащил. Да что же ты все молчишь? Неужто по Санкт-Петербургу тоскуешь? Ох, Гришка, ничего ты не понимаешь. Как мы тут весело живем в матушке-Москве. Какие гулянья у нас на масленой. И какое будет первое мая в Сокольниках!
Григорий с отсутствующим видом по-прежнему молчал.
— А балы, Гриша, какие! Иногда в вечер на Москве по сорок балов бывает. Девки из девичьих не вылезают — туалеты все барышням шьют. Один бал в Благородном собрании чего стоит. Экосезы, гавоты, котильоны… А какие барышни! Все помещики окрест дочек в Москву везут. По четыре тыщи на каждом балу! У нас франты даже вальсон танцуют! При сем танце… не поверишь… даму берут за талию! Ну враги! Сущие враги! Куда там твоему Петербургу! — хохотал Алексей Григорьевич.
Хлопочет вокруг лошадей Алексей Орлов и по-прежнему преувеличенно бодро обращается к молчащему Григорию:
— А балы наскучат — езжай в Английский клоб. Ах, какие там умники! Что тебе твой граф Панин! Они так политику обсудят… А какая игра! Пятьдесят тысяч за ночь проиграть можно! Бостон, пикет… У нас так в Москве к игре пристрастились, что танцевать на балах некому. А чудаки наши московские! Да-с, любим щегольнуть чудачествами. Я на днях выезжал на паре, так на запятках у меня были трехаршинный гайдук и карлица, левая коренная у меня была с верблюда, а правая — с собаку, — хохотал граф. — А какой у меня повар! Сущий враг! Индеек откармливает трюфелями, орехами и рейнским вином отпаивает… Да ты, чай, не слушаешь?
— Значит, ты тоже женился? — вдруг как-то странно спросил Григорий.
— Ей-ей, Григорьюшко, пока ты по заграницам разъезжал, — постарался пошутить Алексей.
— Покажи жену.
Из дома выходит молодая женщина с ясным простым лицом.
Алексей подводит ее к Григорию.
— Жена моя Евдокия Николаевна. А это брат мой Григорий — восстал сегодня с одра болезни.
Григорий кланяется. Евдокия Николаевна целует Григория в щеку а он бессмысленно на нее смотрит. Алексей Григорьевич чуть заметно кивнул жене. И она так же молча ушла.
— Ну что? Нехороша?.. Нехороша, да безропотна, потому как по-старому воспитана, в уважении к супругу. Я долго думал — красивую взять или добрую? Красивых-то я насмотрелся. И взял добрую.
— Ох, как ты веселишься, Алеша, — вдруг отрывисто сказал Григорий. — А на душе у тебя, поди, кошки скребут, — и он вдруг засмеялся. — Деток-то у тебя нет!
— Пока Господь не дал, — растерянно ответил Алексей Григорьевич, — но надеемся.
— И не даст, Алеша. Потому что уж очень хочешь ты детей. Не будет их у тебя. За шутки наши не будет…
— Опять бредишь!
— Пусть из Санкт-Петербургу… из дому моего… ее туалетец мне привезут золотой, — бессвязно сказал Григорий.
— Какой туалетец? — терпеливо спросил брат.
— Ну, который государыня, полюбовница моя прежняя, жене моей покойной к свадьбе подарила…
— Зачем он тебе, Гриша? — все также терпеливо, как с ребенком, продолжал разговор с братом граф Алексей Григорьевич.
— Скучаю по разговору с покойницей… Я как голову положу на тот туалетец посреди ее флакончиков, тотчас разговор слышу.
— Какой разговор, Гриша?
— Жены-покойницы. Все говорит: «Не будет вам, Орловым-то, счастья. За ваши грехи меня у тебя забрали. За то, что шутить часто изволили».
— Послушай! В себя-то приди! И опомнись!
— Не хочешь… Неужто забыл, как император всероссийский подышать воздухом у тебя просил? А ты и пошутил. А потом совсем с ним пошутил — за горло его… И с нею… с той женщиной… совсем отменно пошутил: в Петербург доставил на смерть. И как она от чахотки, так вот и жена моя от чахотки…
— Замолчи, — в бешенстве прохрипел Орлов и схватил брата за руку.
— Больно, — равнодушно сказал Григорий. И прибавил: — И я вот… вослед за тобой тоже пошутить рискнул.
Алексей уставился на брата и только прошептал:
— Да ты что?
— Будто не знаешь? Врешь, все знаешь! Она тебе все говорит. Оба вы злодеи… За горло взяла она меня, — он засмеялся, — как ты императора… Вот ту, настоящую, я и привез…
Алексей в ужасе смотрел на брата.
— Послушай, брат, я скоро уйду к жене-покойнице… Чтоб мне там поменее мучиться: пусть она ее из крепости освободит. Тихая она, как птица ручная. В монастыре пусть поселит. Там ей самое место. Обещай! Как я уйду, поедешь к ней и скажешь: дескать, так и так, полюбовник твой сделать это велел, иначе на том свете проклинать тебя будет… — Он замолчал.
— Значит, ты… — тихо выдохнул Алексей.
— Угу… Шутку твою повторил. Всю. Целиком. От корабля до крепости. Да вот жена моя шутку не выдержала. Прекрасна была и чувствительна. Как поняла ту шутку — гаснуть стала… Не хочу я здесь более. Я старался, поверь. Лежал сколько дней в комнате — все старался. Отпусти меня к ней, Алеша.
— Побойся Бога…
— Я всегда меж вами был первый, — продолжал Григорий, — первый чины получал, первый к трону стоял, во всем я был первый… Так что и в смерти мне быть первым. Христом-Богом прошу: не сторожи меня. Яду не дашь — голову разобью. О тот туалетец… А то еще хуже, — прошептал он, — убегу в Петербург. И ее зарежу. Ты нашу кровь знаешь…
Алексей замолчал. Григорий посмотрел ему в глаза долгим взглядом и облегченно засмеялся.
— Ну вот… И слава богу… Как дед — пни мою голову!
В парадной зале дворца за круглым столом сидели пять братьев Орловых. Лакеи неслышно подавали блюда. В молчании шла эта трапеза.
Наконец Григорий поднялся и сказал:
— Ну, пора, Ваши сиятельства, господа графы. А я меж вами был князь. Давай, Алеша, из твоих рук.
Алексей молча протянул ему кубок с вином.
— Спасибо, уважил. — Он взял кубок и залпом осушил его.
— До дна, — засмеялся он и поставил кубок на стол.
13 апреля 1783 года.
В парадной зале на столе, покрытом парчовым покрывалом с золотыми галунами, лежало тело Григория Орлова, одетое в парадный мундир генерал — фельдцехмейстера. У изголовья священник читал псалтырь и стояли в карауле двенадцать офицеров.
Братья Орловы выносят гроб из дома. Множество людей собралось во дворе.
Как писал очевидец, «братья вместе с сотоварищами и пособниками его по незабвенному 1762 году при великом стечении народа понесли на плечах своих гроб к последнему пристанищу — Донскому монастырю».
Впоследствии всезнающий секретарь посольства Саксонского двора Георг фон Гельбиг в своей книге «Русские фавориты» подробно описал последние дни и похороны Григория Орлова. И указал, что граф был отравлен.
Из письма Екатерины к барону Гримму:
«Раз двадцать я извещала Саксонский двор, чтоб убрали отсюда ничтожного секретаря. Но Саксонский двор находит, по-видимому, его сообщения прелестными, так как не отзывает его. Но если и после последней попытки, сделанной мною, его не уберут отсюда, я прикажу посадить его в кибитку и вывезти за границу».
1784 год. Москва.
Открылась золотая решетка, и из ворот дома графа Алексея Григорьевича выехала его роскошная карета.
«На следующий год весной решился я ехать к государыне. Она была тогда в зените славы: присоединили Крым. Да и Амур не оставил ее своей стрелой: фаворит у нее был молодой и любимый. И решил я, что пришло мне время исполнить Григорьеву просьбу и что в счастии своем не сумеет она отказать мне».
Зимний дворец.
В кабинете императрицы — Екатерина и граф Алексей Григорьевич.
— Прости, матушка, что побеспокоил тебя посреди трудов твоих великих!
— Ну полно, Алексей Григорьевич! Разве забыл, что меня можно беспокоить в любое время. Я так привыкла, что меня все беспокоят, что давно уже этого не замечаю. Меня заставляют читать, когда я хочу писать, и наоборот. Мне часто приходится смеяться, когда хочется плакать. Мне не хватает времени, чтобы просто подумать хоть одну минуточку. Я должна работать! Работать, работать, не чувствуя усталости ни телом, ни душой, больна ли я, здорова ли! В начале царствования я работала по пятнадцать часов в день. Думала: вот налажу дела, полегче будет. А все то же самое! И притом все сама: устраиваю браки моих фрейлин, издаю журналы… Кстати, о журналах — я сейчас этим как раз занята. Это так важно для общества — иметь хороший журнал. И так трудно это сделать у нас в России. Уж очень мрачны у нас господа литераторы. Вот, к примеру, господин Новиков издавал журнал «Трутень»… Да ты не помнишь, ты тогда на войне был… И вот сей господин из нумера в нумер нудно обличал взятки. Да-с, у нас воруют. Но почему об этом нужно скорбеть из нумера в нумер? Почему публика должна все видеть в черном свете? Ах, господа русские литераторы! Почему вы все время требуете от всего рода человеческого совершенства, ему не свойственного? Пришлось журнал закрыть… Но все-таки от Европы отставать не хочется. И вообще правитель должен знать общественное мнение. И решилась я опять издавать журнал «Собеседник». Ты, конечно, читал?
— Мы в Москве больше рысаками интересуемся, матушка.
— А жаль, — увлеченно говорила императрица. — Большой успех имею у публики. Я сама издаю журнал… анонимно. Но какие тайны у нас в России! Конечно, все всё знают. Я вызвалась печатать в моем журнале критические замечания публики. Вот, думаю, в Европе подивятся свободе нашей! А от ненужных вопросов убережет мое имя… Но я забыла о наших мрачных литераторах. Немедленно господин Фонвизин сделал вид, что не понимает, кто издает журнал на самом деле… И начал спрашивать. Как ты думаешь, что заинтересовало его теперь, когда мы достигли таких успехов в войнах, в образовании, в законодательстве? «Отчего много добрых людей мы видим в отставке? Отчего в прежние времена шуты чинов не имели, а сейчас имеют?» Я на это так ответила: «Потому что в прежние времена в России свободоязычия было поменьше». Ох, чувствую, опять жить нам без журнала!.. — Она усмехнулась и сказала графу: — Прости, все жалуюсь. Сам понимаешь: женщина. Пожаловаться-то хочется! Ну да ладно. Петербургские дела наши тебя не интересуют. — Она вздохнула. — А Гришу вспоминаю часто. Прошлый год был для нас тяжелым: брат твой ушел от нас. Затем граф Никита Иванович Панин, князь Александр Михайлович Голицын. Всех так сразу Господь к себе призвал.
Граф Алексей Григорьевич молчал.
— Как здоровье жены твоей?
— Спасибо, матушка государыня. Детей только нет. Взял молодую, думал, сына рожу. Кто род продлит?
— Ну, сын у тебя есть, Алексей Григорьевич.
— Незаконный отпрыск, Ваше величество. В ноги кланяюсь, что чинами его не забываете. Он у меня с малолетства в полк записан. Но законных наследников нету… Нас было пять братьев — и ни одного законного наследника. Ни у кого. Видать, за грехи, матушка.
— Ну, говори, зачем приехал, — усмехнулась государыня.
— Грех сними с наших душ, Ваше величество. Просьбу Гриши передать хочу. — Он помолчал. И, внимательно взглянув на государыню, спросил: — Ты хоть знаешь, матушка, как Григорий-то умер?
— Пожалей меня, Алексей Григорьевич, — торопливо сказала императрица. — Избавь от рассказа. Достаточно я пролила слез. Неделю на кровати колодой валялась. Неужто еще хотите?
— Гришкину волю сообщаю, — твердо начал граф. — Возьми ее из тюрьмы. Пускай в монастыре живет… Кроткая она, не опасная тебе. Прости холопа за слова безумные. Казни меня, но волю Гриши исполни.
Императрица холодно смотрела на графа.
— Мимо Шлиссельбурга ездить боюсь… Все тебе исполнил Гришка. И я тоже… Сердце пустое стало. Жить незачем… Исполнили мы твои поручения!
Глаза его бешено сверкали, это опять был опасный человек со шрамом.
— Поручения?! — вдруг в ярости вскочила императрица. — Неужто ты думаешь, что я давала бы поручения вам, если б вместо проклятых юбок на мне были ваши штаны?! Проклятие родиться женщиной! Вы были моими руками и глазами! Потому что баба! В этой стране, где баб презирают… где муж всему голова… я была…
— Исполни волю Гриши, матушка, — мрачно повторил Орлов.
Она быстро ходила по кабинету, пила воду стакан за стаканом. И вдруг успокоилась и проговорила с нежной улыбкой:
— Ну что ж. Коли вы стали так пугливы, герой Чесменский, и боитесь ездить мимо Шлиссельбурга, — она светски засмеялась, — теперь вам придется бояться ездить мимо Ивановского монастыря.
— Спасибо, матушка! — Орлов низко поклонился в ноги государыне.
— Ступай с богом, Ваше сиятельство, — ласково сказала императрица.
Орлов вышел из кабинета. Тотчас открылась дверь в стене, и в кабинете появился молодой красавец Александр Дмитриевич Ланской, генерал-адъютант, новый фаворит императрицы. — Как странно, душа моя, — начала государыня, нежно глядя на молодого человека, — я сейчас подумала: Григорий Орлов и граф Панин всегда ненавидели друг друга, а умерли почти одновременно. Вот, должно быть, удивились эти люди, столь не любившие друг друга, тотчас встретившись на том свете!..
Орлов ехал в карете и весело разглядывал в окно весенние петербургские виды.
«Значит, Ивановский монастырь… Ишь, что задумала! Императрица Елизавета предназначала сей монастырь для призрения вдов и дочерей заслуженных людей. Вот и определила она туда ее собственную дочь. Кстати, игуменью там Елизаветой кличут. Значит, должна она будет обращаться к надзирательнице своей: „Мать Елизавета“. Да, умеет повеселиться государыня!..» И граф расхохотался.
