Голицын. Следствие: «Кто она?»
«26 мая 1775 года утром я приехал в Петропавловскую крепость. Я решил начать с допросов поляков, а к ней в камеру пойти под вечер, в семь часов пополудни».
Князь Александр Михайлович Голицын, сын знаменитого петровского полководца, отнюдь не прославился на военном поприще по примеру отца своего. В Семилетнюю войну из-за него чуть была не проиграна знаменитая Кунерсдорфская битва. Но он получил за участие в деле чин генерал-аншефа. В турецкую войну князь тоже не блистал подвигами, но получил чин фельдмаршала. Ибо у него был другой талант — исполнительность. И в дворцовых интригах участия не принимал, что было редкостью. И, что совсем уж было редкостью, — честен был… Екатерина назначила этого неудавшегося воина, но доброго и верного человека петербургским генерал-губернатором.
В камере Черномского.
Князь Голицын допрашивал Черномского.
За отдельным столиком в углу записывал показания секретарь Ушаков, безмолвный, серенький человечек, из тех, что в просторечии именуются «приказная крыса» — особая порода служащих, выведенная в империи.
Голицын обращался к Черномскому:
— Обстоятельства вашей жизни, сударь, хорошо изучены нами по документам, находившимся в архиве известной вам женщины. Следственно, всякая ложь с вашей стороны бесполезна и приведет лишь к тому, что нами будут употреблены все… я подчеркиваю, все средства для узнавания самых сокровенных ваших тайн. А посему предлагаю вам говорить с полной откровенностью, надеясь на безграничную монаршую милость Ее величества… Итак, каковы обстоятельства, приведшие вас к знакомству с самозванкой?
Черномский отвечал весьма охотно:
— В 1772 году я был послан Конфедерацией в Турцию, в лагерь войск, сражавшихся с Россией. Цель моей поездки состояла в том, чтобы разведать, какую помощь мы можем получить из Турции. Из Константинополя я привез графу Потоцкому ответ от Великого визиря и затем поступил на службу к князю Радзивиллу, бывшему, как вам известно, маршалом Конфедерации.
«Про Конфедерацию матушка не велела…»
И князь прервал Черномского:
— Как вы оказались в свите известной женщины? Отвечайте точно на поставленный вопрос.
— Я одолжил ей денег. Она обещала заплатить свой долг в Риме… Кроме того, Доманский был мой хороший товарищ, и я поддался его уговорам поехать с ним и с этой женщиной. Да и пострадав своим карманом, я не мог бросить ее, не получив обратно деньги.
— Называла ли себя негодница в вашем присутствии царским именем? И именовали ли вы ее так?
— Да, все ее так именовали. Князь Карл Радзивилл, когда сел в Венеции на корабль, чтоб ехать с нею к султану, так прямо и объявил нам: дескать, с нами отправляется к султану дочь покойной русской императрицы. Князь Карл иначе не называл ее.
— Я не спрашиваю вас о князе Карле, — торопливо прервал Голицын, — я об ней самой спрашиваю. Именовала ли она себя царским именем в вашем присутствии?
— Да, она так себя называла. И все в Риме ее так называли. И секретарь кардинала Альбани, и французский консул, и посланники всех дворов. Я сколько раз передавал ей письма с надписью: «Ее высочеству принцессе Елизавете».
— Куда вы собирались двинуться дальше из Рима? Говорила ли она вам о своих дальнейших целях?
— Из Рима мы хотели вернуться с Доманским в Польшу И оттого в Риме много раз просили ее побыстрее вернуть нам деньги и уволить со службы. Но она нам вскоре сказала: «Радуйтесь, у меня теперь будет новая жизнь — граф Орлов обещал мне помогать во всем. Я еду теперь к нему в Пизу и там заплачу вам обоим все долги. И с миром вас отпущу». Ну, я и поверил. Да я и сам видел: любовь у них с графом…
— О графе я вас не спрашиваю, — прервал, вздохнув, Голицын. — Скажите-ка лучше, что вам известно о происхождении сей негодницы? Говорила ли она вам правду? Или кому-нибудь в вашем присутствии? Называла ли своих родителей вам или кому-нибудь в вашем присутствии?
— Никогда ничего не говорила. И никого не называла. Более прибавить ничего не могу. — И поляк залпом выпалил: — Молю о милосердии российской повелительницы и припадаю к стопам ее. И клянусь: не знал ни о каких делах, кроме конфедератских, о чем чистосердечно поведал. Да и то я должен был их исполнять как принявший присягу военную.
«Ишь, в дурачка-то играет… Ох, много бы я от тебя узнал, если б не матушкин приказ…»
В камере Доманского Голицын ведет допрос. Ушаков в углу записывает показания.
— Обстоятельства вашей жизни хорошо нам известны из полученных документов и из подробных чистосердечных показаний вашего друга господина Черномского. Следственно, всякая ложь с вашей стороны приведет лишь к тому, что употреблены будут все меры узнать до конца самые сокровенные ваши тайны. Только чистосердечное признание даст возможность рассчитывать вам на безграничную милость Ее императорского величества…
Доманский кивнул головой, показывая, что он усвоил эту истину.
— Как и при каких обстоятельствах вы познакомились с известной женщиной?
— Впервые я увидел ее в Венеции. Я состоял тогда при князе Радзивилле. Мне сказали, что некая иностранная дама, узнав, видимо, из газет, что князь Карл направляется к султану, приехала к нему в Венецию, чтоб под покровительством князя Карла отправиться туда же.
— Зачем?
— Сего мне не сообщили, Ваше сиятельство, да я и не интересовался тогда.
— Это была ваша первая встреча с иностранной дамой?
— Да, первая. Князь Карл приказал проводить эту даму на корабль, сказав мне, что это русская великая княжна. Князь Карл…
— Хватит о князе, — прервал Голицын. — И вы в это поверили?
— Все в это верили. И я тоже. Кроме того, в 1769 году в Польше услышал я как-то от графа Патса, служившего в России, что императрица Елизавета действительно находилась в каком-то тайном браке и даже имела дочь…
И опять Голицын его торопливо прервал:
— А сама негодница уверяла вас в своем вымышленном происхождении?
— И меня, и князя Карла, хотя сомнения у нас оставались. Князь Карл даже утаил ее письма Великому султану и Великому визирю. Он мне прямо сказал: «Не хочу впутываться в ее замыслы и потому эти письма оставлю у себя, а ей скажем, что отправил, иначе гневаться будет».
— Значит, князь Карл, — радостно начал Голицын, — уже тогда решил отстать от ее преступных планов?
— Ну конечно. И потому он вернулся в Венецию из Рагузы, рассорившись с этой женщиной.
— Ну а почему вы не поехали обратно в Венецию с князем Карлом?
— Да просто принцесса… — Он поправился: — То есть эта женщина предложила мне и Черномскому сопровождать ее в Неаполь и в Рим. А мы с Черномским давно хотели поклониться святому престолу и оттуда уехать в Польшу. И еще одно обстоятельство: она задолжала мне восемьсот дукатов, из которых я, в свою очередь, пятьсот занял для нее в Рагузе. И у Черномского были такие же обстоятельства. И мы поехали с ней… Потому что верили ее обещаниям, что она отдаст нам деньги в Риме.
— И вы все это время верили ее россказням о высоком ее происхождении?
— Я же говорил: мы сомневались. Я даже обратился к ней самой — умолял сказать правду и обещал следовать за ней куда угодно, кто бы она ни была. Но она только с гневом сказала: «Как вы осмеливаетесь подозревать меня в принятии на себя ложного имени?»
— Вы сейчас сказали, что были готовы следовать за ней куда угодно, кто бы она ни была. Что сие значит?
Доманский на мгновение задумался. Глаза его сверкнули — и он выпалил:
— Да! Да!.. И уговорил друга своего Черномского с ней ехать, ибо влюблен! До безумия! Не деньги — Бог с ними, но страстная привязанность к ней… боязнь за нее заставили меня не покидать ее. Бежать с ней в Италию!
— Она давала вам какие-то надежды?
— Никаких. Просто без всяких надежд мечтал я о ней. Ложных иллюзий по поводу ее происхождения у меня не было. И часто вслух я сомневался в ее происхождении.
Он замолчал.
— Но каждый раз она вас уверяла?..
— Да! — вздохнул Доманский.
— Как она себя называла? Повторите. И не торопитесь.
— Она называла себя Елизаветой, дочерью покойной императрицы, — опять вздохнул поляк и забормотал какой-то насмешливой скороговоркой: — Знаю свою вину. Но именем всех святых хочу объяснить государыне: только любовь привела меня к ней. Я ее люблю и оттого не чувствую вины, ибо если за любовь наказывать людей, кто остался бы без наказания?! В своей жизни я никого не загубил и оттого припадаю к стопам всемилостивейшей государыни, молю о милосердии и снисхождении. Клянусь, что никогда не верил в россказни и верить не буду, и буду стыдиться своей глупости, и беру обязанность на себя вечно молить Бога за здравие и долголетие царствования государыни!
«Ох, продувные бестии! Так я и поверил этим заклятым врагам государыни, когда они здравицу в ее честь поют! Так я и поверил сему человеку, который изо всех сил выгораживал себя и Радзивилла и топил ту, которую он-де так любит… Ох, мне бы вас допросить с пристрастием… Ребрышки вам пощупать… Чую, тут ключ… Ан нельзя. Вот такая наша жизнь: „Узнай правду, не узнавая ее“. Ох-хо-хо-хо».
В камере перед Голицыным стоял слуга принцессы Ян Рихтер.
«И опять выслушивал я всяческие глупости. Этот пересказывал свою биографию…»
— Кем я только не был, Ваше сиятельство. Сначала был хирургом. Потом сделался венецианским солдатом, потом был скульптором. Потом играл на виолончели. Потом — на мандолине. А потом решил: всюду жизнь плоха, всюду надо заботиться, добывать деньги на пропитание. И понял: лучше всего быть слугою. Пусть хозяин о тебе заботится!
— Можете ли вы сообщить что-нибудь о происхождении вашей хозяйки?
— Да откуда, Ваше сиятельство? Я служил, дом охранял. Докторов к ней звал. Хворала часто. А как время свободное — играл на мандолине. Или бумажки складывал.
— Какие бумажки?
— А я разве знаю? Она мне говорит: «Сложи бумажку в баул да запри».
— Эти бумажки? — И Голицын показал Рихтеру письма принцессы, вынутые из баула.
— Может, и эти… А может, и не эти… Мое дело какое: что скажет барыня, то и складывал. Я ее вещи и бумажки никому не отдавал без ее приказания. Вот за то и попал сюда.
— Как вы называете вашу барыню?
— Как все: Ваше императорское высочество.
— Вспомните: говорил ли в вашем присутствии кто-нибудь или она сама, откуда она родом? О ее родителях?
— Да зачем? Мне только одно говорили: принеси, убери, сходи. А в свободное время я на мандолине играл…
В камере перед Голицыным стояла Франциска фон Мештеде.
— Да ничего такого я о ней не знаю. Одно знаю: щедрая госпожа.
— Говорила ли она в вашем присутствии, кто она? Называла ли она себя дочерью императрицы или еще как?
— Все вокруг так говорили… А она? Не помню… Я как-то не задумывалась. Все говорили. Нет, не помню…
— Говорила ли она с вами о своих родителях, о своем происхождении?
— Да она вообще со мной мало говорила. Я ее одевала и раздевала — вот и весь разговор. Она даже когда в коляску меня с собой сажала, не объясняла, куда едет. И никто у нас в доме не знал заранее, что она делать будет. И даже на исповедь она никогда не ходила.
Князь взглянул на часы и сказал Ушакову:
— Ну что ж, теперь пошли. И помни: молчать обязан до смерти обо всем, что сейчас увидишь и услышишь.
— Так точно, Ваше сиятельство.
— Ох-хо-хо-хо, — вздохнул князь и, подняв грузное свое тело, направился в камеру к «известной женщине».
В камере принцессы.
Ушаков уселся за конторку и приготовился писать. Голицын тяжело сел на стул и внимательно поглядел на принцессу.
«Темные волосы, нос с горбинкой. Итальянка? Но по-итальянски, граф докладывал, знает плохо. Кто же она? Но хороша… Только исхудала очень».
— Кто дал право так жестоко обращаться со мной, и по какой причине вы держите меня в заключении?
«Ишь глазищи-то горят…»
— Обстоятельства жизни вашей, сударыня, нам хорошо известны по полученным вашим документам, и в том числе тем, которые вы у себя хранить изволили. Следственно, всякое запирательство с вашей стороны приведет лишь к тому, что будут употреблены — поверьте, мне горько об этом говорить, — даже крайние меры для выяснения самих сокровенных ваших тайн. А посему предлагаю вам оставить пустой гнев и отвечать со всей откровенностью на мои вопросы, полагаясь на безграничную милость Ее императорского величества. Вопросы будут предложены мною на французском языке, но если какой другой язык вам угоден…
Голицын остановился и вопросительно посмотрел на принцессу. Она молчала.
— Итак, вопросы будут предложены на французском. Вы называли себя всевозможными именами в разных странах Европы. Как вас зовут поистине?
— Меня зовут Елизавета. А путешествовать под разными именами, как известно Вашему сиятельству, в обычае людей знатных.
— Кто ваши родители, Елизавета?
— Не ведаю.
— Сколько вам лет, Елизавета?
— Двадцать три года.
— Какой вы веры?
— Православной, — усмехнувшись, ответила Елизавета.
— Тогда кто вас крестил? И где вы провели свое детство.
— Кто крестил, не помню. Детство провела в Киле, у госпожи Перон… или Перен, сейчас не помню. Сия госпожа постоянно утешала меня скорым приездом моих родителей. Но в начале 1762 года приехали в Киль трое незнакомцев и увезли меня в Петербург…
«Ох шельма: 1762 год — это же сразу после кончины императрицы Елизаветы! На что намекает, разбойница! Ох, записывать не хочется — будет гневаться государыня».
— А потом, — продолжила Елизавета, — обещали меня привезти в Москву, но по велению царствовавшего тогда Петра Третьего увезли далеко в Сибирь — к персидской границе…
«Далее я все знал из бумаг, далее шли ее обычные выдумки: как бежала с нянькой в Багдад, как принял их персиянин Гамид и передал другому персиянину Али…»
— …И вот тогда Али в первый раз сказал: «Ты дочь русской императрицы». То же повторяли все окружавшие меня.
— Можете ли вы назвать по именам людей, внушивших вам такую несуразную мысль?
— Кроме князя Али, никого не помню. Но в это время произошли большие волнения в Персии…
Она с упоением рассказывает. Лицо ее вдохновенно: она будто живет этими миражами, будто забыла, где находится…
«Далее повторяла все сказки, что в ее бумагах были. Про то, как Али в Лондон ее отвез. И как вернулась в Персию…»
— Из Лондона я отправилась в Париж. И всюду как приемная дочь князя Али я называла себя принцессой Али… Хотя в Париже множество французских дворян сказывали мне, что на самом деле я великая княжна и дочь императрицы Елизаветы.
— Кто сказывал? Можете назвать по именам?
— Легче перечислить, кто не сказывал. Запишите имена всех французских дворян — от министра герцога Шуазеля до принца Лозена. Но я упорно отрицала это и называла себя принцессою Али.
— Вы отрицали?
— Именно. В этот момент я получила большие деньги из Персии и купила в Европе земельную собственность — графство Оберштейн. При покупке графства я познакомилась с его прежним совладельцем Филиппом Фердинандом, князем Римской империи, герцогом Шлезвиг-Гольштейн — Лимбургом.
«Ишь как величественно. Грозит, грозит именем, шельма…»
— Князь вскоре влюбился в меня. И я не отвергла его любви. И князь официально попросил моей руки. Я дала согласие, ибо он мне был любезен. Но для заключения брака мне нужны были документы… Она закашлялась, потом поднесла платок к губам, вытерла рот. И когда положила платок на колени, Голицын увидел…
«Бог мой… Кровь… Точно, кровь!»
— Не торопитесь, сударыня, — мягко сказал Голицын, — времени у нас предостаточно.
— Это у вас предостаточно. У меня — нет, — сказала она, усмехнувшись, спрятала платок и продолжила рассказ.
— С помощью документов я хотела разъяснить самой себе тайну моего рождения. Я даже решила сама поехать в Петербург и там представиться императрице. И снискать ее милостивое расположение, предоставив ей важные предположения о выгоде торговли России с Персией. Я надеялась, что за эту услугу государыня поможет мне разыскать мои документы, и я получу принадлежащие мне фамилию и титул, достойные для вступления в брак с владетельным князем Римской империи.
«Опять за свое. Ох, будет в гневе матушка… Ох, и будет!»
— Я хотел бы узнать… — начал Голицын.
Но она, нежно взглянув на князя, ласково сказала:
— Умоляю вас, не прерывайте меня. Вы видите бедственное мое положение, как нелегко мне говорить. Кашель душит меня… Так что позвольте мне продолжить, коли хотите узнать истину…
И, не дожидаясь ответа князя, Елизавета продолжила:
— Но в этот момент мой жених нуждался в деньгах. Я надеялась достать ему нужную сумму, ибо он вел процесс с могущественными державами по поводу принадлежащего ему княжества Шлезвиг-Гольштейн.
«Это ж с матушкой он судился! Сыну своему матушка княжество это хотела… Ох, будет гнев!»
— Я надеялась достать ему нужную сумму, рассчитывая на кредит моего покровителя князя Али. И для получения этих денег я и поехала в Венецию, чтобы найти там людей, знавших моего покровителя. Выяснив, что князь Радзивилл едет к султану, я тотчас решила отправиться с ним и под его покровительством, ибо из Турции до Персии рукой подать. В Персии я мечтала не только получить деньги для своего жениха, но и добиться от князя Али сведений о тайне моего рождения. И получить наконец документы, достаточные для моего брака. И вот тогда в разговоре со мною князь Радзивилл и намекнул, что я могла быть очень полезной для его страны… Ибо от французских офицеров ему положительно известно, что я дочь покойной императрицы.
— Вот ведь как интересно, — не выдержал Голицын. — Все говорят… А почему говорят, никто не знает… Так что полно о князе Радзивилле! Что вы ему ответили на эти глупые его утверждения?
Она опять закашлялась. И вытерла кровь.
«Ох, помрет! И правду не узнаем… Так сказки и будем слушать…»
— Князь Радзивилл сказал, — твердо продолжала Елизавета, будто не слышала замечания Голицына, — что я имею право на русскую корону. И когда достигну трона, то в вознаграждение за содействие, которое он окажет мне, должна буду возвратить Польше отнятые у нее земли и заставить то же самое Австрию и Пруссию. Но я настойчиво отрицала его слова. И, более того, заметив, что князь Радзивилл… не перебивайте меня… при ограниченных способностях своего ума полон самых несбыточных мечтаний… хотела от него совершенно отделаться, но сестра его, поняв, что я имею много сведений и немало друзей на Востоке, упросила меня ехать с ними. Запишите мои слова в точности, и прошу показать их государыне…
Она опять закашлялась.
— Ну, а дальше мы с князем Радзивиллом сумели доплыть только до…
— Сударыня, — решительно прервал Голицын, — о князе вы мне расскажете впоследствии. Сейчас меня интересует прежде всего вот что… Бумаги, найденные у вас…
И Голицын выложил на стол завещание Петра Первого, Екатерины Первой и Елизаветы…
«Завещания трех российских самодержцев… Они поддельные. Но хорошо, со знанием составлены. На основании подлинных. Тот, кто составлял, откуда-то знал подлинные. А завещание Екатерины вообще с подлинного списано. Это уже не ее сказки про Персию…»
— Откуда они у вас? Прошу вас обстоятельно ответить.
— Нет ничего проще: я сама не знаю.
— То есть как?
— То есть так. 8 июля 1774 года — на всю жизнь запомнила этот день — я получила из Венеции анонимное письмо, при котором были приложены два запечатанных конверта. В письме было сказано, что я смогу спасти жизнь многих людей, коли помогу заключить мир России с Турцией, для чего по приезде к султану я обязана объявить себя дочерью императрицы Елизаветы, каковой в действительности являюсь. В том же письме было сказано, что один из запечатанных конвертов я должна передать султану, а другой — отослать в Ливорно графу Орлову Не скрою — я открыла письмо графу И что же? Там от имени Елизаветы Всероссийской были воззвание к русскому флоту и письмо к графу Орлову Я сняла с этих бумаг копии. И, запечатав конверт своею печатью, отправила графу.
«Ох, шельма! Ох, ловка!..»
— Кто писал вам эти бумаги? Не торопитесь с ответом. Вся ваша судьба зависит от правдивого ответа. Одно правдивое слово спасет вас от многих печальных последствий, и наоборот, сударыня.
— Не знаю, — жестко ответила Елизавета.
— Но вы кого-то подозревали?
— Я готова присягнуть: почерк мне был незнаком.
— Сударыня, но ведь вы думали над этим… Не могли не думать. Итак, ради вашей же пользы… В последний раз спрашиваю: кто дал вам письму.
— Клянусь, не знаю. И в доказательство того, что говорю чистосердечно, признаюсь: конечно, получив эти бумаги, я стала соображать… Воспоминания детства, все слышанное от князя Али, слова Радзивилла, французских офицеров… И вот тогда-то мне и пришло на ум…
И, глядя в упор на князя, Елизавета сказала:
— А не та ли я самая, в чью пользу составлено завещание императрицы Елизаветы?
«Ох, шельма! Да и ты тоже хорош! Не прерывать такие речи!..»
— С какой целью, — сурово начал князь, — вы отослали графу Орлову эти бумаги?
— Они были адресованы на его имя, и я не имела права их не отослать. Но, с другой стороны, я отослала бумаги с тайной надеждой узнать от графа что-нибудь о своих родителях — И, усмехнувшись, прибавила: — А также обратить внимание графа на происки, которые ведутся против империи.
— И кто же, по-вашему, вел эти происки? — не унимался Голицын.
— В третий раз отвечаю: не знаю. Хотя, конечно, раздумывала. Подозрения мои пали и на Версальский кабинет, и на Турецкий диван, и на Россию, конечно. Но главное: эти бумаги привели меня в такое волнение, что стали причиной жестокой моей болезни, которая нынче, как вы видите, сильно развилась во мне…
— Итак, вы прервались в рассказе на отъезде с Радзивиллом в Венецию и на возвращении в Рагузу.
— В Рагузе было узнано мною о заключении мира России с Турцией, чему я сильно порадовалась. И тогда я стала настойчиво уговаривать князя Радзивилла отказаться от его неосуществимых планов…
— Не надо более о Радзивилле. Для чего вы уехали в Рим?
— Чтобы оттуда вернуться к своему жениху. И также я хотела продолжить попытки занять деньги для моего жениха под поручительство князя Али. Вот тогда в Риме и появился русский лейтенант Христенек с предложением от графа Орлова, что-де зовет он меня в Пизу и хочет познакомиться со мной по получении от меня бумаг. Пиза была по дороге во владения жениха моего. И я согласилась. Но граф Орлов…
— Граф все поведал нам подробно. Так что подробности не излагайте.
— Граф по приезде моем в Пизу, — будто не слыша, продолжала Елизавета, — снял для меня дом. И явился сам, и учтивейшим образом предложил мне свои услуги. Пробыв в Пизе девять дней, я сказала графу, что желала бы ехать в Ливорно. Я сказала это потому, что граф обещал…
— Обстоятельства, почему граф обещал, нам ведомы. Я прошу вас быть краткой, прежде чем мы перейдем к самому важному вопросу.
— В Ливорно, когда мы обедали у английского посланника, — по-прежнему, будто не слыша, продолжала Елизавета, — я попросила графа посмотреть Российский флот, маневры которого при многократной пальбе тогда происходили.
«Странно… Зачем она на себя берет? Это ж Алексей Григорьевич наверняка подманил ее на корабль».
— На корабле граф от меня отлучился, и я услышала вдруг голос офицера, объявившего, что велено ему арестовать меня. Это явилось полной для меня неожиданностью. Тотчас я написала графу письмо, требуя объяснения жестокого и необъяснимого случая. Он ответил мне письмом, которое я вам передаю. — И она положила перед князем письмо.
Голицын, не читая, положил письмо в бумаги, лежащие на столе…
— Из всего сказанного, надеюсь, вы поймете, почему я столь изумлена, здесь очутившись. Ибо никаких злокозненных намерений к императрице не питала. Судите сами: если б питала, разве взошла бы я с такой доверчивостью на российский корабль?
«Ах, вот зачем „сама попросилась на корабль“!»
— Я выслушал с терпением вашу историю, сударыня. А сейчас от сказок мы перейдем к делу. Вы должны мне ответить на вопрос, который в своем повествовании многажды старались миновать. По чьему наущению вы выдавали себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны?
— Наоборот, князь, в своем рассказе я как раз многократно подчеркивала: я никогда сама не выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны. Никогда и ни в одном разговоре я этого не утверждала. Другие — да: князь Али, мой жених, гетман Огинский, князь Радзивилл, французские…
— А вы сами ни разу? — насмешливо прервал Голицын. И добавил с торжеством: — Но в своих показаниях ваши приближенные Доманский и Черномский неоднократно, подчеркиваю, неоднократно уличают вас совсем в обратном. Извольте прочесть, сударыня, их показания.
И он выложил перед ней бумаги. Она тотчас с любопытством пробежала бумаги. И расхохоталась.
— Ну, можно ли всерьез слушать глупца? — вдруг кокетливо и как-то легкомысленно спросила принцесса.
— Но они оба, оба…
— А двух глупцов тем более. Просто эти идиоты не понимают юмора. Да, иногда, шутя, чтоб отделаться от их назойливого любопытства, я говорила: «Да принимайте вы меня за кого угодно! Пусть я буду дочь шаха… султана… русской императрицы… Я ведь сама ничего не знаю о своем происхождении».
— Значит, шутили? — усмехнулся князь.
— Шутила. — И, улыбнувшись, она нежно взглянула на князя.
— Наверное, после подобных шуток слухи о вашем происхождении, — заторопился князь, отводя от нее глаза, — распространились в Венеции и в Рагузе?
— Сама дивилась… и сама беспокоилась. И даже просила рагузский сенат принять надлежащие меры против этих вздорных слухов. — Она с открытой издевкой смотрела на князя. — Я сказала вам все, что знаю, больше мне нечего добавить. В жизни своей мне пришлось много терпеть, но никогда не имела я недостатка в себе духа и недостатка в уповании на Бога. Совесть не упрекает меня ни в чем. Надеюсь на милость государыни, ибо всегда чувствовала влечение к вашей стране… Всегда старалась действовать в ее пользу.
И опять князю померещилась издевка.
— Подпишите показания, сударыня, — устало сказал князь.
Она взяла перо и подписала твердо латинскими буквами: Елизавета.
«Убила… Себя убила!..»
— Сударыня, так нельзя. Одним именем без фамилии подписываются царственные особы. Все прочие подписывают у нас фамилию.
— А что мне делать, коли не знаю я своей фамилии? — язвительно улыбаясь, спросила Елизавета.
— Все, конечно, так… Но, прочтя ваши показания, — князь сделал паузу, — могут подумать, что вы настаиваете на лжи, которая уже привела вас в эти стены и от которой вы отрекаетесь в показаниях своих.
Глаза Елизаветы сверкнули.
— Я привыкла говорить правду: я Елизавета. Более ничего прибавить не имею.
Она закашлялась. И опять вытерла кровь с губ.
31 мая 1775 года в своем дворце князь Голицын писал первое донесение императрице. В этом донесении было все, что хотела прочесть Екатерина.
«Что касается поляков, то об них заключить можно, что они попросту доверились слухам о мнимом сей женщины происхождении и попросту примазались к ней, как бродяги, прельстившись будущим мнимым счастием… Ее слуги ничего такого, что уличало б эту женщину или поляков, не показали и лишь сказывали, что, по слухам, считали ее принцессою…»
Всю вину, но достаточно мягко, добродушнейший князь возлагал на одну «известную женщину».
«История ее жизни наполнена несбыточными делами и походит более на басни. Однако ж и по многократном моем увещевании, и при чтении допросов поляков она ничего из сказанного отменить не захотела. Не имея возможности пока основательно уличить ее, не стал я налагать на нее удержание в пище и не отлучил от нее служанку. Ибо отлучить служанку значит обречь ее на полное безмолвие, так как ни один человек из охраняющих ее иностранных языков не знает, а она по-русски не говорит ни слова. Кроме того, от долговременной бытности на море, от строгого нынешнего содержания и, конечно же, от смущения духа сделалась она совсем больною. Мои наблюдения о ней: по речам и поступкам можно судить, что она чувствительна и вспыльчива, разум имеет острый и весьма много знаний. По-французски и по-немецки говорит с совершенным произношением, знает итальянский и аглицкий и объявляет, что в Персии выучила арабский и персидский. Так как находится она сейчас в болезни, я приказал допустить к ней лекаря…»
Князь закончил писать и позвонил в колокольчик. Вошел секретарь Следственной комиссии Ушаков. — Отправишь в Москву с нарочным Гревенсом к государыне.
И опять Голицын допрашивал, а Ушаков за конторкой записывал показания.
— Не появилось ли у вас намерения сделать признание?
— У вас доброе и правдивое сердце, князь, вы не можете не чувствовать, что я все время говорю правду.
Она смотрела на него своими огромными глазами.
Князь торопливо отвел взгляд, а она продолжала:
— Поверьте, князь, я никогда не знала, что такое совершать зло. Вся система моей жизни состояла в том, чтобы творить добро. Если бы я замышляла зло, разве поехала бы я одна на флот, где двенадцать тысяч человек?
— Вы это уже говорили, сударыня.
— И повторю: я не способна на низость. Простите, что я надоедаю вам своими рассуждениями. Но люди чувствительные, подобные Вашему сиятельству, так легко принимают участие в других. Наверное, поэтому я испытываю к вам слепую доверчивость. Князь, я написала письмо государыне… И умоляю вас: вы передадите его! Вы передадите его, князь? Обещайте!
Она вдруг схватила его руку и поцеловала.
— Ох, что вы, сударыня, — засуетился и без того растроганный князь, — ну конечно, передам. Конечно, передам… Это обязанность моя, — сказал он, вспомнив об Ушакове.
— Тогда я прочту письмо, чтоб вы знали, что передаете. — И, не дожидаясь ответа князя, она начала читать наизусть письмо:
«Ваше императорское величество, истории, которые писаны в моих показаниях, не смогут дать объяснение многим ложным подозрениям на мой счет. Поэтому я решаюсь умолять Ваше императорское величество выслушать меня лично, ибо имею возможность доставить большие выгоды вашей империи. Ожидаю с нетерпением повеления Вашего величества и уповаю на ваше милосердие. Имею честь быть с глубоким почтением Вашего императорского величества покорнейшая и послушная к услугам, — она помедлила и почти с торжеством прочла подпись: — Елизавета».
Голицын побледнел:
— Вы сошли с ума. Так не пишут императрице. Я уже обращал ваше внимание, — начал он, стараясь говорить грозно, — на непозволительную дерзость вашей подписи под протоколом. И вот теперь…
— А я вам объяснила, — вдруг холодно и высокомерно ответила Елизавета, — что другой подписи быть не может. Вы обязаны, князь, передать Ее величеству мое письмо.
«Боже мой… Когда матушка получит вот это… Да после моего благостного донесения… да еще прочтет до того ее подпись под протоколом… Это ведь конец! Ей — конец!.. Да и тебе… Ох, и будет тебе гнев матушки!»
— Послушайте, я действительно к вам добр, ибо вы больны. Это письмо может привести к крайним мерам и самому суровому содержанию. Вы не представляете, что такое «суровое содержание». И чем оно станет для вас, изнеженной и очень больной женщины. Вы долго не протянете…
— Да-да. Я поняла, что вы добры ко мне… Что вы хотели бы, чтобы я тут «протянула долго». А коли я предпочитаю…
И она засмеялась.
«Нарочно! Ну конечно!..»
— Князь, вы дали слово, — твердо сказала она, — и я уверена: вы его сдержите. Вы передадите мое письмо. Тем более что услуга, которую я смогу оказать при встрече вашей императрице, поверьте, будет исключительной! — Да не записывай ты! — в сердцах сказал князь Ушакову.
