Слышал, доля сутенера нелегка. Как и рабовладельца. Нынче рабы — как дети, собаки, игральные кости, политики-«обещалкины» и проститутки — не делают то, что им велят. Если ваш восьмидесятилетний с гаком чернокожий раб трудится не более пятнадцати минут в неделю, любит наказания до поросячьего визга, ты лишаешься всех тех выгод от плантации, что показывают в кино. Никакого «Горе мне», никто не поет «Go Down Moses» в поле. Никакой тебе черной пышной груди, чтобы зарыться носом. Никто не смахивает пыль в доме метелкой из перьев. Никто не говорит смиренно: «Живем помаленьку». Никаких тебе ужинов с канделябрами, никто не подаст тебе на блюде глазированный окорок, картофельное пюре, посыпанное зеленью прямо с грядки. Мне так и не удалось познать того непререкаемого союза, возникающего между господином и подданным. Я просто владел дряхлым чернокожим стариком, и единственное, что он знал, — свое место. Хомини не мог поменять колесо на телеге. Мотыжить землю. Тянуть баржу или таскать тяжести. Он только мог оторвать свою жопу и с часу до часу пятнадцати или около того появиться на работе. И выбрать себе занятие по вкусу. Иногда работа могла заключаться в том, чтобы покрасоваться в ярких розовых или изумрудных штанах, или подержать в вытянутой руке керосиновую лампу, или изобразить статую газонного жокея в натуральную величину. Бывало, ему нравилось поработать скамейкой для ног, а в минуты особого вдохновения он падал на четвереньки, чтобы я мог, наступив на него, забраться на лошадь или сесть в грузовик и отправиться — не по своей воле — в винный магазин или на ярмарку домашнего скота из Онтарио. Но по большей части работа Хомини состояла в том, чтобы наблюдать, как работаю я. Поедая сливы бербанк — я потратил шесть лет, добиваясь правильного баланса между кислым, сладким и толщиной кожицы, — Хомини приговаривал:

— Ох, масса, до чего ж хороши сливы! Японский сорт, говоришь? Поди засунул руку в жопу Годзилле, у тебя большой палец аж позеленел к хуям.

Так что, поверьте, рабовладение — это одно расстройство. Не подумайте, будто я брал на себя какое-то обязательство — этот смерд в клинической депрессии сам навязался на мою голову. Расставим все точки над «i»: я тысячу раз пытался «освободить» его. Слова на него не действовали. И однажды, богом клянусь, я едва не оставил его в горах Сан-Бернардино как надоевшего пса, просто в тот же момент я отвлекся на заблудившегося страуса со стикером «Pharcyde» на хвосте, и кураж ушел. Я даже просил Хэмптона составить вольную в стиле эпохи раннего индустриализма и заплатил двести долларов нотариусу за оформление контракта на старинной пергаментной бумаге, которую нарыл в специальном магазине на Беверли-Хиллз, потому что некоторые богатенькие до сих пор ей пользуются. На кой она им? Откуда я знаю. Возможно, учитывая дела в нашей банковской системе, они перешли на составление карт спрятанных сокровищ.

«Для предъявления по месту требования, — гласил контракт. — Настоящим даю свободу, освобождаю от рабства, предоставляю волю, отпускаю и позволяю уйти на бессрочные времена и на все четыре стороны раба моего Хомини Дженкинса, бывшего у меня в услужении в течение последних трех недель. Вышеупомянутый Хомини — среднего телосложения, роста невысокого и ума невеликого. Для сведения всех заинтересованных лиц сообщаю, что отныне Хомини Дженкинс — свободный черный человек. Во удостоверение чего сия отпускная за подписанием моим сего дня, октября семнадцатого дня, года одна тысяча восемьсот тридцать восьмого». Фокус не удался. Хомини стянул штаны, насрал на мою герань, подтерся своей свободой и вернул ее мне.

— Ума невеликого, говоришь? — изрек он, вскинув на меня седую бровь. — Во-первых, я в курсе, какой сегодня год. Во-вторых, свобода — это право оставаться в том числе и рабом.

Он подтянул штаны и перешел на «плантационный» язык из фильмов Metro-Goldwyn-Mayer:

— Знаю-знаю, меня силком не затянешь, если не захочу, но вот этот раб, от которого тебе никогда не избавиться. Пусть свобода поцелует мою старую черную жопу.

Наверное, рабство не приносило неграм радости, одни лишь страдания, но иногда повкалываешь в жару — то козам рога отпилить, то подправить изгородь из колючей проволоки, — и развалишься на крыльце, наблюдая, как в лучах закатного солнца окрашивается в охряные цвета туман над городом… И тогда Хомини выносит тебе графин холодного лимонада. Есть в этом что-то умиротворяющее — смотреть, как на стенках бокала оседает конденсат по мере того, как Хомини медленно наполняет твой бокал, потом — буль-буль — бросает туда кубики льда, а потом обмахивает тебя веером, чтобы не докучали оводы. Спускается прохлада, и под песни Тупака из стереосистемы в машине начинаешь понимать, какое владычество имели рабовладельцы времен Конфедерации. Блин, если б Хомини всегда был таким паинькой, я бы тоже популял в форт Самтер.

По четвергам, как бы случайно, Хомини намеренно проливал напиток на мои штаны. Такой толстый намек. Так домашний пес царапает лапами входную дверь, когда ему нужно выйти по делам.

— Хомини.

— Да, масса? — Он многозначительно чешет свой зад.

— Ты остановился на кандидатуре психолога?

— Я посмотрел в интернете. Они все белые. Кто-то сфоткался в лесу, кто-то — на фоне книжных полок. Все обещают карьерный рост, сексуальную удовлетворенность и здоровые отношения. Тогда где фотки их преуспевающих детей или как они удовлетворенно трахаются со своими благоверными? Доказательства где?

Мокрое пятно на моих штанах уже расплылось до самых колен, и я говорю:

— Ладно, садись в машину.

Как ни странно, Хомини не возражал против того, что все госпожи в БДСМ-клубе «Стикс энд Стоунс» на Вестсайде (с которым я заключил контракт, переложив на них наказания для моего «раба») оказались белыми женщинами. Самой его любимой пыточной комнатой была «Бастилия». В одной только кепке армии Севера, голая Госпожа Дороти, бледнолицая брюнетка с пухлыми губками, накрашенными такой яркой помадой «Maybelline», что сама Скарлетт О’Хара умерла бы от зависти, привязывала Хомини к тележному колесу и хлестала его по полной программе. Прищемив его гениталии какой-то хитрой штуковиной, она требовала разведданные о передвижениях и численности армии северян. Потом, когда мы садились в кабину грузовичка, Дороти чмокала Хомини в щечку и совала мне в руки счет. Две сотни баксов плюс плата за «расово окрашенные эпитеты», счет стал нехуево расти. Первые пять «черномазых», «чумазых», «гуталиновых рож», «самбо» — в таксу не входили, но дальше — по три доллара за оскорбление. Слово же «ниггер», во всех его интонационных и грамматических вариациях — по десять баксов. Без обсуждений. После сессии Хомини был такой счастливый, что потраченные деньги стоили того. Но счастье Хомини — это не мое счастье и не счастье Диккенса, но я не мог придумать хоть какой-то способ вернуть город до одного теплого вечера, когда мы возвращались из «Стикс энд Стоун».

Мы ехали по оживленной трассе, пытаясь пробиться вперед, виляя с полосы на полосу. Все бы ничего, но на пересечении 405-й и 105-й улиц начались пробки. У моего отца была теория, что бедные — самые лучшие водители, так как не могут позволить себе страховку, поэтому ездить им приходится так же, как и жить, — с осторожностью. И вот мы ползем как улитки, зажатые со всех сторон такими же незастрахованными ржавыми драндулетами, ползем со скоростью восемьдесят километров в час, наши подобранные на помойке «дворники» бестолково болтаются на ветру, а Хомини начинал потихоньку отходить от садомазохистского кайфа, воспоминания, если не только боль, о его сессии рассеиваются и уходят одно за другим. Ощупывая синяки на руках, он вслух удивился, откуда это у него. Я вытащил из бардачка косяк, предлагая ему «медицинскую» затяжку. Хомини отрицательно качает головой и говорит:

— Знаешь, кто из нашей банды курил? Малыш Скотти Бекетт.

Скотти. Большеглазый белый «постреленок», который всегда оказывался рядом со Спэнки. Мордашка симпатичная, но он неважно играл и быстро вылетел из сериала.

— Да что ты говоришь? А Спэнки не сидел на наркотиках?

— Спэнки ни хера не делал, только ебался направо и налево.

Я опустил стекло. Ехали мы медленно, дым от марихуаны виновато завис в воздухе. Существует легенда, что «Пострелята», как и «Макбет», — прóклятые постановки, после которых актеры быстро умирали.

Хомини заерзал на сиденье, ощупывая на спине набухшие красные следы от хлыста, и не понимал, откуда они и почему кровят. Черт, лучше бы я позволил ему умереть! Я мог бы выкинуть его из машины на потрескавшийся, в пятнах машинного масла асфальт на шоссе Харбор. Да кто его задавит — движение полностью встало. На полосе скоростного движения лежал перевернутый «ягуар». Терпеть не могу эту модель. Владелец «ягуара», в свитере с высоким воротником, сидел на земле живой и невредимый и, прислонившись к разделительному барьеру, читал книгу в твердой обложке, из тех, что продают только в аэропортах. Посреди полосы, разбитая всмятку от наезда сзади, поджаривалась вместе с водителем «хонда седан» в ожидании эвакуации на свалку и кладбище соответственно. У всех «ягуаров» названия моделей, как у ракет: XJ — S, XJ8, E — Type… А «хонды» словно называют для пацифистов и дипломатов с гуманитарными миссиями. «Аккорд», «сивик», «инсайт»… Хомини выбрался из машины, твердо вознамерившись разрулить пробку. Размахивая руками, словно сумасшедший, — а Хомини и был сумасшедшим, — он разделял машины по цвету. В смысле не по цвету машин, а цвету кожи водителей.

— Чувак, ты у нас черный? Давай назад. Белый, все белые на правую полосу. Коричневый, разворачивайся. Ты, желтолицый, вставай в хвост к белым, пусть рассосется. Краснокожий, полный вперед! Мулаты — жми на газ!

Если он не мог определить на глаз, то спрашивал напрямик:

— Чикано, говоришь? А это то есть какого цвета? Ты просто так, хуеплет, расы не придумывай. Это я рuto? Вот где я видел твое puto, понял, pendejo! Быстро встал на свою полосу, ниггер, и не высовывайся. Твое место там!

Когда приехали полицейские с мигалками, машины уже двинулись, и Хомини забрался обратно в машину, отряхивая руки, как будто он что-то сделал.

— Во как надо, видал? Меня этому научил Саншайн Сэмми: «Время никого не будет ждать, а ниггер будет ждать кого угодно ради чаевых в 25 центов».

— Что за Саншайн Сэмми?

— А тебе какая разница, кто такой Саншайн Сэмми. У вас, у новых ниггеров, и черный президент, и игроки в гольф. А у меня — Саншайн Сэмми. Это был настоящий постреленок, то есть самый первый из нас. Вот уж кто спасал нашу ватагу из самых крутых передряг! Он и был настоящим беспартийным лидером!

Хомини плюхнулся на сиденье, сцепив руки за головой, выглянув в окно и свое прошлое. Чтобы заполнить паузу, я включил трансляцию матча с «Доджерс». Хомини тосковал по старым добрым временам, по Саншайн Сэмми, а я — по Вину Скалли, сладкозвучному голосу объективности прямого репортажа. В моем пуританском понимании бейсбола старые добрые времена — это все, что было до появления десятых игроков, стероидов, игр между лигами, говнюков на дальней части поля, до лихо заломленных назад бейсболок, слетающих с голов после каждой неудачной попытки игрока поймать «каттер» или «свечу», теряющихся под солнцем национального досуга. Те времена — это я и мой отец, жующие «доджер-доги», запивая их газировкой; мы, два черных ученых лоботряса, что сидят и томятся на июньской жаре вместе с мотыльками, кроя на чем свет нашу команду, занявшую пятое место, и мечтая о временах, когда играли Рон Сей, Стив Гарви, Сэнди Коуфакс, Дасти и Томми Ласорда. Хомини грустит по временам, когда он олицетворял собой американский примитивизм. Ведь это означало, что он жив: даже карнавальному негру в баке-ловушке хочется внимания. И эта страна — латентный старшеклассник-гомосексуалист, мулатка, косящая под белую, неандерталец, без конца выщипывающий сросшиеся брови, — нуждается в таких, как Хомини. Чтобы было в кого швырнуть бейсбольным мячом, кого обозвать пидором, на ком оттоптаться, куда вторгнуться, где ввести эмбарго. Этой стране всегда нужно что-то вроде бейсбола, чтобы вертеться у зеркала вместо того, чтобы заглянуть в него и вспомнить, где зарыты тела. В тот вечер «Доджерс» продули третий раз подряд. Хомини выпрямился и протер окошко на запотевшем ветровом стекле.

— Еще не приехали?

Мы находились возле съезда к Эль-Сегундо и Розенкранц-авеню, и тут меня осенило: раньше здесь висел указатель «СЛЕДУЮЩИЙ ПОВОРОТ — ДИККЕНС». Хомини скучал по своим прошлым денькам, а я вспоминал, как мы возвращались домой с ярмарки в Помоне и отец толкнул меня локтем, чтобы я просыпался. По радио повторяли матч «Доджерс», я сонно протирал глаза и, увидев щит: «СЛЕДУЮЩИЙ ПОВОРОТ — ДИККЕНС», понимал, что уже дома. Черт, я скучал по этому указателю. Да и что есть в самом деле города, как не их указатели и условные границы?

Нужны не такие уж большие деньги, чтобы соорудить этот бело-зеленый щит: лист алюминия размером с двуспальную кровать, два металлических шеста по 180 сантиметров, несколько конусов дорожного ограждения, пару прожекторов, два светоотражающих оранжевых жилета, два баллончика краски, пару касок. Ну и плюс одна бессонная ночь. Из скаченных «Нормативов по техническим средствам регулирования движения» я получил все спецификации, начиная от нужного оттенка зеленой краски (Pantone 342) и заканчивая размерами щита (152 на 92 сантиметра), высотой букв (20 сантиметров) и шрифтом (Highway Gothic). Всю ночь я кроил, вырезал, рисовал, потом нанес по трафарету смываемой краской на дверцу машины «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» — и вот мы с Хомини уже едем в сторону шоссе. Выкопать две ямки, залить цементом и подождать, пока он схватится, чтобы на нужном месте вырос указатель, — это ж практически как посадить дерево. Я врубил прожекторы и приступил к работе: выкорчевал плющ, вырыл ямки и всадил в землю указатель, пока Хомини на переднем сиденье дрых под звуки джаза на волне KLON.

Над эстакадой Эль-Сегундо-авеню взошло солнце, и дорога ожила. Зашуршали по асфальту шины, зарокотали в небе вертолеты дорожной инспекции, зашипели переключатели скоростей тяжелых грузовиков, а мы с Хомини сидели на обочине, любуясь содеянным. Наш указатель был один в один с настоящим «техническим средством регулирования движения», и его было не отличить от остальных. Всего четыре часа работы — а я чувствовал себя как Микеланджело, любующийся своей Сикстинской капеллой после четырех лет напряженного труда, или как Бэнкси, шесть дней ищущий в интернете идею, чтобы ее украсть, и три минуты — чтобы пройти и воплотить эту идею актом уличного вандализма.

— Масса, все-таки указатели — сильная вещь. Я даже почти верю, что там, за туманом, все же существует наш Диккенс.

— Хомини, а что тебе больше нравится: получать хлыстом или смотреть на эту надпись?

Тут Хомини призадумался, а потом сказал:

— Хлыст греет спину, а надпись — сердце.

Тем утром, вернувшись домой, я отослал Хомини к себе, открыл банку пива и взял с полки последнее издание «Атласа Томаса». Десять квадратных километров из территории округа Лос-Анджелес остаются неизведанными, как океанское дно. И хотя вам понадобится научная степень по геоматике, чтобы разобраться с его 800+ страницами, «Атлас округа Лос-Анджелес» на пружинах — настоящая бумажная Сакагавея для бесстрашных исследователей урбанистического пространства без единого оазиса. Даже во времена GPS и поисковых систем на переднем сиденье любого такси, эвакуатора или служебной машины лежит эта книжица, да и любому суреньо, нагло ездящему на красный, западло оказаться застреленным без заветного атласа. Я пролистал книгу. Каждый год отец приносил домой новое полное издание, и я обязательно открывал его на странице 704 или 705, чтобы найти там местоположение нашей хаты — Бернар-авеню, 205. Осознание, что в этом огромном томе есть и мой дом, укрепляло почву под ногами, создавало ощущение, будто тебя любит весь мир. Но теперь Бернар-авеню, 205, затерялся среди безликой разметки улиц с шоссе по обе стороны. Я прямо чуть не расплакался. Больно осознавать, что Диккенс отправили в небытие, как и другие поселения-невидимки округа. Сверхсекретные бастионы меньшинств, «доны» и авеню, которые никогда не числились или не имели надобности иметь о себе информацию в справочнике, официальные границы или глуповатые указатели, объявляющие «Вы въезжаете в…» или «Вы выезжаете из…», потому что, когда ваш внутренний голос (а это, вы готовы поклясться, не предрассудок и не расизм) подсказывает, что нужно поднять стекла машины и запереть все двери, вы точно знаете, что попали в Джунгли или Фрут-таун, а когда вы снова опускаете стекла и начинаете дышать полной грудью, вы уже выехали оттуда. Я нашел синий маркер и по памяти обвел на страницах 704–705 неровные очертания Диккенса, изобразил внутри фигуры название города и крошечную пиктограмму установленного мной указателя. Если хватит духу, врою еще два. Так что если вам доведется отправиться на юг по 110-му шоссе и за окнами промелькнут два желто-черных указателя «ОСТОРОЖНО: ПАДЕНИЕ ЦЕН НА ЖИЛЬЕ» и «ВПЕРЕДИ — ЧЕРНАЯ ПРЕСТУПНОСТЬ», вы знаете, кого благодарить за предупреждение.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ ИЗ «ПОНЧИКОВ ДАМ-ДАМ»