Через две недели после нашего приключения «В поисках утраченных киносокровищ на бульваре Лорел Кэньон» раскрылась тайна. Журнал New Republic, не печатавший фото детей на обложке со времен «ребенка Линдберга», вдруг разразился статьей. Над заголовком «Новый Джим Кроу. Государственное образование: подрезает ли оно крылья белым детям?» был изображен мальчик лет двенадцати, являвший собой символ обратного расизма. Новый Джим Кроу стоял на ступеньках школы Чафф с толстой золотой цепью на шее, в тонкой шапке и наушниках с шумоподавлением, из-под которых торчали непокорные грязные белые космы. В одной руке он держал учебник по афроамериканскому английскому, в другой — баскетбольный мяч. Мальчик ехидно улыбался золотыми брекетами, а на его футболке размера XXXL было написано: «Энергия = эмси ²».

Давным-давно мой отец учил меня, что ответ на любой вопрос, вынесенный на обложку журнала, — «Нет», потому что редакция знает, что ответ «Да» отпугивает читателя так же, как предупреждения на сигаретных пачках с крупными планами гноящихся гениталий не отвращают, а провоцируют на курение и небезопасный секс. Таким образом, получается желтая журналистика: Народ против О. Джей Симпсона: расколет ли Америку вердикт суда? Нет. Телевидение зашло слишком далеко? Нет. Антисемитизм снова наступает? Нет, потому что он никогда и не останавливался. Подрезает ли крылья белым детям государственное образование? Нет, потому что через неделю после того, как номер появился в киосках, у остановки на Розенкранц остановился арендованный школьный автобус и оттуда выпрыгнули пятеро белых детей с рюкзаками за спиной, где лежали учебники, тревожные свистки и газовые баллончики, и совершили попытку реинтеграции школы Чафф, а завуч Карисма Молина стояла в дверях, преграждая вход в свое квазисегрегированное учреждение.

Даже если Карисма и не рассчитывала на паблисити в связи с тем, что школа, продолжай она развиваться прежними темпами, заняла бы четвертое место по округу, она должна была понимать, что двести пятьдесят бедных цветных детей, получающих неполное среднее образование, никогда не попадут на первую полосу, а отказ в обучении даже одного белого вызовет бурю в СМИ. Однако никто не мог предвидеть появление коалиции состоятельных белых родителей, которые, послушав советы Фоя, забирали детей из слабых государственных школ или из необоснованно дорогих частных. И призывали вернуться к принудительным школьным автобусам для всех, против чего так рьяно возражали родители предыдущего поколения.

Власти штата Калифорния, слишком растерянные и бедные, чтобы предоставить вооруженную охрану, опустив руки, наблюдали, когда пять жертвенных агнцев реинтеграции (Сьюзи Холланд, Ханна Нейтер, Робби Хейли, Киган Гудрич и Мелони Вандевеге) вышли из автобуса под защитой не национальной гвардии, а магии прямой телетрансляции и громких выкриков Фоя Чешира. Я видел его две недели назад, он тогда жил в своей машине, и, насколько мне известно, на последнее заседание в «Дам-дам» никто не пришел, хотя было запланировано выступление важного деятеля _ _р_ _ _ О_ _ _ _.

Сгорбив плечи и защищая руками лица, Диккенсовская Пятерка, как впоследствии стали называть этот квинтет, мужественно приготовилась взойти на эшафот истории под градом камней и пустых бутылок. Но в отличие от жителей Литл-Рока 3 сентября 1957 года, никто из диккенсовцев не плевал им в лицо и не бросался расистскими оскорблениями. Напротив, у Великой Пятерки просили автографы и интересовались, с кем они пойдут на школьный бал. Но когда будущие ученики поднялись по лестнице, в дверях возникла завуч Карисма, которая не хуже губернатора штата Арканзас Фобуса вцепилась рукой в дверной косяк и отказывалась двигаться. Ханна, самая высокая из всех, попыталась ее обойти, но Карисма была просто кремень.

— Англосам вход воспрещен.

Мы с Хомини стояли по эту сторону баррикад. Стояли за спиной Карисмы и, как и все остальные, если не считать опекунов и поваров Центральной средней школы Литл-Рок или Университета Миссисипи в 1962 году, выступили против истории. Хомини приперся в школу, чтобы рассказать о Джиме Кроу. Меня же Карисма вызвала, чтобы показать письмо, приложенное к присланной по почте книге Фоя «О мышьяке и блюде» — очередное переосмысление классики в духе мультикультурализма, китайская адаптация Стейнбека, где действие было перенесено во времена китайских кули на железной дороге. Книга была написана под копирку, только без артиклей, а все «л» и «р» переставлены. Может, в этом плоклятом миле все боятся длуг длуга. Хоть убей не пойму: после сына Чарли Чана номер один еще более полувека тому назад, после японского парня из Smahing Pumpkins, офигенных музыкальных продюсеров среди них, скейтбордистов и покороных азиатских жен для белых парней из рекламы радиотехники, — люди вроде Фоя Чешира все еще думают, что иена — это китайская валюта и что азиаты-американцы не способны произнести это чертово «р». Однако написанное второпях, кривыми каракулями, несколько нервировало:

Когда Карисма спросила, почему Фой перечислил именно этих писателей, я сказал, что не знаю, умолчав о том, что список составлен исключительно из самоубийц. Трудно сказать, было ли письмо проявлением суицидального мышления, но на это стоило надеяться. Нынче не так много черных, выбившихся в «первые», а поскольку Фой был прекрасной кандидатурой, чтобы оказаться «первым чернокожим писателем, покончившим с собой», я был готов на это посмотреть. Самообразование, значит? У него оказался самый паршивый учитель в мире.

Фой выступил во главе колонны, взяв на себя роль переговорщика, торжественно предъявив небольшую стопку ДНК-экспертиз, причем он размахивал ею не у лица Карисмы, а перед объективом ближайшей телекамеры:

— В моих руках список заключений, доказывающих, что предки каждого из этих детей по материнской линии прослеживаются вглубь тысячелетней истории кенийской Восточноафриканской рифтовой долины.

— Ниггер, ты на чьей стороне?

Из закрытой двери школьного холла я не видел того, кто это сказал, но вопрос был хороший, и, судя по молчанию, Фой не знал на него ответа. Да и сам я не очень-то понимал, на чьей я стороне. Я был уверен только, что я точно не с Библией, осознанными рэпперами и Фоем Чеширом. Зато Карисма почувствовала твердую почву под ногами: обеими руками толкнула Фоя в грудь, и дети скатились вниз по лестнице, как кегли. Я оглянулся на тех, кто стоял по эту сторону порога: на Хомини, учителей, на Шейлу Кларк. Все были немного испуганы, но полны решимости. Блин, похоже, все-таки я оказался на верной стороне истории.

— Если вы так уж хотите учиться в Диккенсе, предлагаю дождаться, когда заработает школа через дорогу.

Будущие белые ученики подхватились, обернулись и уставились на своих предков, гордых первооткрывателей мифической Академии Уитон. Они увидели девственные здания, эффективных преподавателей, привольно раскинувшийся зеленый кампус. Академия Уитон так звала к себе, что молодняк нетерпеливо потянулся на эти учебные небеса, как ангелы тянутся к лютневой музыке и приличной жрачке в столовой. Но тут на их пути встал Фой.

— Не верьте кумирам! — вскричал он. — Эта школа — корень всех зол. Это пощечина каждому, кто ратует за равенство и справедливость. Расистская насмешка, издевательство над трудящимися этого сообщества или всех остальных. Морковка, висящая перед мордой старой лошади, которая слишком устала, чтобы скакать. Кроме того, этой школы не существует.

— Но она выглядит как настоящая.

— Это просто мечты, которые кажутся реальностью.

Разочарованные, но не побежденные, дети устроились на траве возле флагштока. Получилась мексиканская мультикультурная ничья: в середине — черножопый Фой и белые дети и по обе стороны от них — Карисма и призрак идеальной Академии Уитон.

Говорят, что отец маленького Тайгера Вудса во время игры по выходным специально звенел мелочью в кармане в момент, когда Тайгер готовился к победному броску с двух метров. В конечном итоге вырос гольфист, который не отвлекается ни на что другое. С другой стороны, я вечно на что-то отвлекаюсь. Перманентно отвлекаюсь, потому что мой отец любил поиграть со мной в «Постфактум». Посреди какого-нибудь занятия отец вдруг совал мне под нос известную историческую фотографию и спрашивал: «А что было дальше?» Мы как-то пришли на матч «Бостон Брюинз», и во время важного таймаута он вдруг сунул мне в нос фото с отпечатком ноги Нила Армстронга на лунной пыли. А что было дальше? Я пожал плечами.

— Не знаю. Он снимался в рекламах «Крайслера» по телику.

— Неверно. Он стал алкоголиком.

— Папа, я думал, это Базз Олдрин…

— Кстати, многие историки считают, что он был в дупель, когда ступил на Луну. «Всего маленький шаг, но для человечества — это гигантский скачок вперед». Что вообще они хотели этим сказать?

Посреди матча Малой бейсбольной лиги, в которой я играл впервые, Марк Торресс, долговязый нападающий с битой, столь же твердой, как подростковая эрекция, и быстрый, как первый секс, пробил 0:2 в свою пользу. Этого не увидел ни судья, ни я: я только почувствовал, как просвистел ветер над головой. Отец сорвался с трибуны и побежал ко мне. Но вовсе не для того, чтобы дать мне дельный совет. Нет, он сунул мне под нос знаменитую фотографию встречи на Эльбе, где американские и русские солдаты обмениваются рукопожатиями, поздравляя друг друга с фактическим окончанием Второй мировой войны на европейском театре военных действий. Так что было дальше?

— После этого Америка и Советский Союз вступили в холодную войну, которая продолжалась почти пятьдесят лет, и обе страны были вынуждены потратить на оборону триллионы долларов по схеме финансовой пирамиды, которую Дуайт Эйзенхауэр называл военно-промышленным комплексом.

— Неплохо. К тому же Сталин расстрелял всех солдат с этой фотографии за братание с врагом.

В зависимости от степени повернутости на научной фантастике это могли быть вторые «Звездные войны» или пятые. Но это не важно, потому что в разгар битвы на мечах между Дартом Вейдером и Люком Скайуокером, прямо после того, как Повелитель тьмы успевает отсечь противнику руку, папа выхватил из рук капельдинера фонарик и кинул в меня черно-белое фото. Так что было дальше? В колеблющемся круге света — молодая чернокожая девушка в идеально отглаженной белой блузке и клетчатой, как скатерть, юбке прижимает к своей еще неоформившейся, как и ее психика, груди толстую папку на трех кольцах. Она в темных солнечных очках, смотрит куда-то мимо меня и бесноватых белых теток за ее спиной.

— Девятка из Литл-Рока, она одна из них. Власти подогнали федеральные войска, она доучилась. С ней все потом было хорошо.

— Да, но потом, на следующий год, губернатор вместо того чтобы продолжить, как того требовал закон, интеграцию образовательного процесса, вообще позакрывал в городе все школы. Раз ниггеры хотят учиться, то никто не собирается их учить. Кстати, об учебе: обрати внимание, что они, школьные учителя, об этом не рассказывают.

Я никогда ничего не говорил о «них», поскольку не знал ни одного учителя, кроме отца. Помню только, как удивился, когда увидел, как Люк Скайуокер непонятно почему падал в звездную бездну.

Иногда мне хотелось, чтобы моим отцом стал Дарт Вейдер. С ним было бы лучше. Пусть у меня не было бы правой руки, но я точно не обязан был бы быть черным и мне не пришлось бы постоянно из-за этого переживавать. Кроме того, я левша.

Итак, они все собрались тут, неподатливые, как пятна травы на одежде, в ожидании, что кто-то вмешается в события. Правительство. Бог. Пятновыводитель для цветных вещей. Полиция. Кто угодно. Карисма раздраженно посмотрела на меня:

— Эта херня закончится когда-нибудь?

— Вряд ли, — пробурчал я и отошел в сторону, подставив лицо под свежий весенний ветерок калифорнийского утра.

Фой мобилизовал свое войско на громкое пение «We shall overcome». Взявшись за руки, они раскачивались в такт. Многие думают, что песня «We shall overcome» является всеобщим достоянием. Что благодаря великодушию черных борцов за свободу любой столкнувшийся с предательством и несправедливостью имеет право в любое время в любом месте распевать ее вдохновляющий припев, как и должно быть. Но если вы стоите около Управления по охране авторских прав, распевая «We Shall Overcome», выступаете против тех, кто получает прибыль с украденной песни, то помните: Питу Сигеру причитается десять центов за каждое исполнение. Поэтому, несмотря на то что Фой старался изо всех сил, поменяв уместное «когда-нибудь» на крик «прямо сейчас!», я на всякий случай кинул ему под ноги монетку.

Фой поднял руки высоко над головой, и его свитер задрался, обнажив пузо и рукоять пистолета, торчащую из-за итальянского кожаного ремня. Это объясняло и изменение слов песни, и письмо, и нетерпение, и странный блеск в его глазах. И как же я раньше не заметил отсутствие углов на его обычно прямоугольной прическе?

— Карисма, вызывай полицию.

Не два, а все шесть куплетов «We shall overcome» знают только студенты-хиппи, негритянские певцы джубили, болельщики «Чикаго Кабс» и прочие разномастные идеалисты, поэтому, когда на третьем куплете хор начал сбиваться, Фой вытащил пушку и помахал ей, словно это была его козырная карта сорок пятого калибра. Призывая свой хор продолжать петь подзабытые фрагменты, хотя все стояли к нему спиной, и несясь мимо меня и Хомини к школьному входу, закрытому Карисмой.

В Диккенсе уж если собралась толпа, то ее не разгонишь. Как и местная пресса, привыкшая к бандитским разборкам и бесконечному потоку чокнутых убийц. Поэтому когда Фой запустил две пули в зад собственного «Мерседеса», криво припаркованного на Розенкранц, толпа если и расступилась, то только для того, чтобы образовать аварийный выход, по которому дети могли без риска для жизни забраться в автобус и вжаться в сиденья. Десегрегация — болезненный процесс для обеих сторон, и когда Фой произвел еще два выстрела в движение за гражданские права, он значительно его замедлил, поскольку у «Автобуса Свободы» спустило две шины.

Еще один выстрел пришелся по эмблеме «Мерседес-Бенц». Багажник медленно и величественно открылся, как могут только багажники «Мерседесов». Фой вытащил оттуда ведро с побелкой. И прежде чем я или кто-то еще смог до него добраться, стал отгонять толпу пушкой и фальшивым пением. При этом он опять заменил слова: персонализировал песню, исполняя вместо «мы» — «я». Как обычно говорят на песенных телеконкурсах, «Вы сделали эту песню своей собственной».

Щелчок открытой банки с краской всегда очень радует. Закономерно довольный собой и своими ключами от машины, Фой, не переставая петь во все горло, встал на ноги, повернулся спиной к улице и наставил пистолет мне в грудь. Я вспомнил слова отца: «Я миллион раз такое видел. У образованного ниггера сносит резьбу, потому что пазл сложился». Вся чернота, съедавшая их изнутри, вдруг улетучивается, как грязь на стекле во время дождя. Остается только прозрачность души человека, и человека видно насквозь. Наконец обнаружена ложь в резюме. Найдена причина, по которой он никак не допишет отчет: и это не дотошность, а дислексия. Оправдались подозрения, что вечный флакон ополаскивателя для рта на столе у черного сотрудника, который сидит рядом с туалетом, вовсе не «устраняет неприятные запахи, обеспечивая защиту от бактерий, которые могут вызвать воспаление десен», а мятный шнапс. Жидкость, предназначенная для уничтожения кошмаров и поддерживающая ложное чувство безопасности, будто листериновая улыбка, убивает их нежно. «Я видел миллион раз, как это с ними происходит, — говорил отец. — У ниггеров с Восточного побережья по крайней мере есть „Виноградник“ и Саг-Харбор. А у нас что? Лас-Вегас да чертов „Полло Локо“». Лично я люблю «Полло Локо». Я не мог сказать с уверенностью, что Фой опасен для меня или для других, но решил: если выберусь из этой переделки живым, первым делом пойду в «Полло Локо» на пересечении Вермонт и 58-й улицы. Закажу себе жареного цыпленка с поджаренной кукурузой и картофельным пюре и какой-нибудь красный фруктовый пунш, вкус которого напоминает мне праздник по случаю моего восьмилетия.

Сирены выли на полпути. Даже когда в округ хлынули налоги от переоцененной недвижимости, Диккенс не получил от государства свою долю. А теперь, при сокращении финансирования и взятках, время ответа на запрос вобще составляло вечность, и вызов принимали операционисты, находившиеся на посту еще со времен Холокоста, геноцида в Руанде, бойни на ручье Вундед-Ни и гибели Помпеи. Фой отвел от меня пистолет, приставил дуло к своему уху, а другой рукой опрокинул ведро полузасохшей краски себе на голову. Краска тягуче расползлась по левой половине тела: его левый глаз, левая ноздря, левый рукав, левая штанина и целиком часы «Патек Филипп» стали совершенно белыми. Фой, конечно, был никакое не Древо познания, скорее Куст мнения, но в любом случае я понимал, что, на публику или нет, он умирает изнутри. Я посмотрел на его корни. По бороде Фоя стекал молочно-белый водопад и капал с подбородка на коричневый ботинок. В этот раз было очевидно, что с обувью все кончено, потому что преуспевающий черный вроде Фоя любит ботинки больше, чем Создателя, родину или крутобедрую женушку.

Я подошел к нему, подняв руки и открыв ладони. Фой еще сильнее вдавил пистолет в свою уродскую прическу афро, удерживая самого себя в заложниках. Неважно, что это, «полицейское cамоубийство» или жалкая отмазка, — я обрадовался уже тому, что он перестал петь.

— Фой, — произнес я удивительно отцовским голосом. — Тебе нужно ответить себе всего на два вопроса. «Кто я есть? И как мне стать самим собой?»

Я ждал предсказуемого «Я делаю то-то и то-то ради вас, ниггеров, а где благодарность?» и жалоб, что никто не покупает его книг. Что он был продюсером, режиссером, редактором и звездой телевизионного ток-шоу, которое показывали на двух континентах, и принес в десятки домов на шести континентах усредненную и романтизированную версию черной философской мысли, а представления мира о нас изменились не больше, чем наши представления о самих себе. Что он внес личный вклад в избрание чернокожего президента, и ничего не изменилось. Что на прошлой неделе какой-то ниггер выиграл семьдесят пять тысяч долларов на подростковом Jeopardy, и все стало еще хуже. Что на самом деле все становится только хуже. Из нашего словаря и из нашего сознания исчезло слово «бедность». Потому что на автомойках работают белые парни. Потому что женщины в порно выглядят лучше, чем прежде, а хорошенькие геи работают натуралами. Потому что знаменитые актеры снимаются в рекламе телефонных компаний и армии Соединенных Штатов. Знаешь, почему, как ты говоришь, везде такой пиздец? Потому что кое-кто решил, будто на дворе 1950 год и можно возродить в американском народе дух сегрегации. Ведь это твоих рук дело, Продажная тварь? Это ты понатыкал все эти таблички по городу? Придумал возвести в гетто фальшивую школу, как в Париже в Первую мировую, чтобы запутать немецкие бомбардировщики, везде понатыкали вокзалы, триумфальные арки и эйфелевы башни. Как немцы, которые во время следующей войны, в свою очередь, построили в концлагере Терезиенштадт магазины, театры и парки, чтобы обмануть Красный Крест и заставить его поверить, что никаих зверств там не творилось, хотя вся война и была цепью гребаных зверств: пуля, незаконное задержание, стерилизация, атомная бомба — все сразу. Но меня ты не одурачишь. Я тебе не Люфтваффе и не Красный Крест. И я не рос в этой дыре… Яблоко от яблони недалеко падает.

Когда между пальцев сочится твоя кровь, любое ее количество воспринимается как «обильное». Но когда я корчился в канаве, прижав руками собственные кишки, я почувствовал что-то похожее на успокоение. Я даже не слышал выстрела, но первый раз в жизни почувствовал сходство с отцом: мы оба были подстрелены в живот трусливыми ублюдками. И это было своего рода искупление грехов. Словно наконец вернул отцу долг за все его ебанутые представления о детстве и о черных. Папа никогда не верил в ощущение завершенности. Говорил, что это ложная психологическая концепция. Что-то, выдуманное психотерапевтами, чтобы облегчить белым чувство вины. За годы учебы и практики отец не слышал ни от одного цветного пациента, что они нуждаются в «завершенности», готовы отпустить прошлое. Они хотели отмщения. Соблюдения дистанции. Возможно, прощения и хорошего адвоката, но не завершенности. Отец говорил, что люди неверно понимают самоубийство, убийство, установку желудочного баллона, межрасовые браки и щедрые чаевые как завершенность, хотя на самом деле все, чего они достигают, — это полное уничтожение.

Проблема завершенности в том, что ты входишь во вкус и хочешь, чтобы завершилось и все вокруг. Особенно когда ты истекаешь кровью, твой совершенно вышедший из подчинения раб орет: «Верни моих „Пострелят“, мудила!» и с такой яростью колотит твоего противника шишковатыми кулаками, что отодрать его может только половина окружного управления шерифа. А ты между тем пытаешься остановить кровь мокрым журналом Vibe, который кто-то бросил в канаву, и у тебя нет времени на то, чтобы не воспользоваться хоть этим. Канье Уэст провозгласил: «Я есть рэп!» Jay-Z возомнил себя Пикассо. Жизнь охуительно мимолетна.

— «Скорая» вот-вот подъедет.

Наконец все успокоились. Хомини, не переставая рыдать, снял с себя футболку, скатал валиком, положил себе на колени и опустил на нее мою голову. Рядом присела на корточки помощник шерифа и аккуратно потыкала рану тыльной частью фонарика.

— А ты пиздец какой смелый, Заклинатель. Ни о чем не хочешь попросить?

— Завершенность.

— Думаю, даже не придется зашивать. На ранение в живот не похоже, скорее пуля задела «трудовую мозоль», рана неглубокая, ерунда.

В того, кто говорит, что рана неглубокая, никогда не стреляли. Но я был не намерен позволить такому незначительному отсутствию эмпатии помешать тотальной завершенности.

— Нельзя кричать «Пожар!» в переполненном кинотеатре?

— Разумеется.

— А я прошептал «расизм» в пострасовом мире.

Я поведал ей о своей попытке вернуть Диккенс и о том, что думал, будто строительство школы вернет городу чувство идентичности. Она сочувственно потрепала меня по плечу и подозвала по рации своего начальника, и пока меня бинтовали, мы втроем спорили о тяжести моего преступления. Представители округа не желали вменять мне что-то тяжелее вандализма по отношению к госсобственности, а я убеждал их, что хотя после возведения Академии Уитон уровень преступности в районе снизился, содеянное все равно являлось нарушением Первой поправки, Гражданского кодекса, а также, несмотря на перемирие в войне с бедностью, как минимум четырех статей Женевской конвенции.

Явились парамедики. Стабилизировав мое состояние с помощью марли и нескольких добрых слов, фельдшер приступил к заполнению формальных документов.

— Близкие родственники?

Пока я лежал, если не при смерти, то почти, я думал о Марпессе. Которая, если верить положению солнца в великолепном синем небе, остановилась на обеденный перерыв у океана в дальнем конце прямо той же самой улицы Розенкранц. Закинула босые ноги на приборную панель, уткнулась носом в Камю и слушает «This Must be the Place» The Talking Heads.

— У меня есть девушка, но она замужем.

— А этот? — Парамедик указала шариковой ручкой в сторону полуголого Хомини, который стоял рядом и давал показания помощнице шерифа: та записывала их в блокнот, недоверчиво качая головой. — Он член семьи?

— Семья? — Подслушивавший фельдшера Хомини несколько оскорбился, вытер свои дряблые подмышки футболкой и подошел узнать, как я поживаю. — Да я ему ближе, чем семья!

— Он уверяет, что его раб, — справилась с записями помощник шерифа. — По словам этого ебанутого, он работает на него уже четыреста лет.

Фельдшер кивнула и пробежалась по его морщинистой спине руками в резиновых перчатках, обсыпанных тальком.

— Откуда у вас эти рубцы?

— Меня пороли хлыстом. Как их еще мог получить ленивый, никчемный ниггер?

Надев на меня наручники и пристегнув их к носилкам, помощники шерифа наконец поняли, что могут предъявить мне обвинение, но пока меня несли сквозь толпу к машине, мы дискутировали о формулировках.

— Может, работорговля?

— Нет, его мне никто не продавал. А что насчет принудительного труда?

— Допустим, но не похоже, что вы заставляли его работать.

— Не похоже, чтобы он работал.

— Так вы его действительно били плеткой?

— Не совсем так. Я плачу одним людям… Это долгая история.

Одной из фельдшериц пришлось перевязать шнурки, положив меня на деревянную скамью автобусной остановки. Со спинки скамейки успокаивающе улыбалась мне знакомая личность в красном галстуке. Он смотрел прямо на меня и подбадривающе улыбался.

— У вас есть хороший адвокат? — спросила помощник шерифа.

— Позвоните вот этому ниггеру, — сказал я, постучав пальцем по постеру. Реклама гласила:

Он опоздал на обвинительный акт расширенной коллегии присяжных, но услуги Хэмптона того стоили. Я сказал ему, что не могу позволить себе сидеть в тюрьме. У меня урожай созревает, кобыла на днях ожеребится. Вооружившись этим знанием, Хэмптон явился в суд, на ходу смахивая с пиджака листья, выдергивая из завитой шевелюры веточки, и с корзиной моих фруктов в руках. И с места в карьер начал:

— Будучи фермером, мой клиент является очень важным членом данного цветного сообщества, представители которого, что подтверждено документально, страдают от недоедания и авитаминоза. Он никогда не выезжал за пределы штата Калифорния, у него древний пикап на этаноле, который, черт побери, найти в этом городе нереально, следовательно, скрыться от следствия никак не может.

Генеральный прокурор штата, специально прилетевшая на слушания из Сакраменто, вскочила на ноги, обутые в туфли Prada на высоких каблуках:

— Протестую! Подсудимый, просто злой гений во плоти, своими отвратительными действиями умудрился подвергнуть расовой дискриминации все расы одновременно, не говоря уж о его собственном нескрываемом рабовладении. Правосудие штата Калифорния считает, что имеет более чем достаточно доказательств для обвинений в злостном нарушении Билля о гражданских правах в редакции 1866, 1871, 1957, 1964 и 1968 годов, 13-й и 14-й поправок к конституции, а также шести из десяти библейских заповедей. Будь моя воля, я бы обвинила его в преступлениях против человечности!

— Вот вам доказательство человечности моего клиента, — спокойно произнес Хэмптон, осторожно поставив корзину с фруктами перед судьей и отступив назад с низким поклоном. — Только что собраны на ферме моего клиента, ваша честь.

Судья Нгуен потер усталые глаза. Взял нектарин и, задумчиво покатав в пальцах, произнес:

— Парадокс в том, что в этом зале собрались главный прокурор штата — женщина афроазиатского происхождения, черный подсудимый, черный защитник, судебный пристав — латиноамериканец и я, вьетнамоамериканец — районный судья, чтобы, по сути, определить параметры судебного спора о применимости, действительности и самом существовании понятия превосходства белых в рамках нашей системы права. И хотя никто из присутствующих не станет отрицать базовые постулаты «гражданских прав», мы можем до скончания веков спорить о том, что составляет равенство перед законом, определенное соответствующими статьями Конституции, в нарушении которой обвиняется подсудимый. Пытаясь восстановить свое сообщество путем повторного введения ряда правовых норм, а именно сегрегации и рабства, которые, с учетом истории его культуры, стали определять облик сообщества, несмотря на предполагаемые неконституционность и несуществование этих концепций, он обозначил фундаментальный изъян в понимании американцами равенства. «Мне не важно, черный ты, белый, коричневый, желтый, красный, зеленый или фиолетовый», — мы все так говорили. Это постулируется как доказательство нашей непредубежденности, однако если кого-либо из нас покрасить в фиолетовый или в зеленый, мы чертовски разозлимся. А именно это он и делает. Он всех раскрашивает, красит сообщество в фиолетовый и в зеленый и смотрит, кто после этого продолжает верить в равенство. Не знаю, законны ли его действия, но точно могу гарантировать подсудимому реализацию его гражданского права на скорый суд. Заседание — завтра в девять утра. Однако приготовьтесь: каким бы ни был приговор, оправдательным или обвинительным, дело отправится в Верховный суд, так что, надеюсь, на ближайшие лет пять у вас не запланировано ничего другого. Залог назначается… — Судья Нгуен куснул нектарин, поцеловал крестик и продолжил: — Залог назначается в размере одной канталупы и двух кумкватов.