Я фригиден. Не в том смысле, что не испытываю сексуального влечения, а в том отвратительном понимании, когда мужчины в знаменитые «свободной любовью» семидесятые проецировали собственные сексуальные проблемы на женщин, обзывая их фригидными или «снулыми рыбами». Я самая снулая рыба, какая бывает. Я трахаюсь как гуппи, всплывшая на поверхность кверху брюхом. В тарелке со вчерашним сашими и то больше жизни, чем во мне. Так что в тот день стрельбы и апельсиновых покушений я лежал на кровати без движения, а Марпесса терлась о мой лобок своей pudenda, засунув мне в рот язык, подозрительно отдававший терпкостью сацумы. Я пристыженно закрыл лицо руками, потому что трахнуть меня — все равно что возбудить мумию Тутанхамона. Когда я так себя вел, Марпесса никогда не притворялась: она дергала меня за уши, мяла меня, колотила по мне, как по выброшенной на берег китовой туше, вымещая свою злость, и мне хотелось, чтобы этот матч-реванш никогда не кончался.

— Ты хочешь сказать, что мы снова вместе?

— Я подумаю над этим.

— Ты не могла бы думать чуть побыстрее и немного правее, пожалуйста. Да, вот так.

Марпесса единственный человек, который сумел поставить мне диагноз. Даже отец не раскусил. Если я путал Мэри Маклауд Бетьюн с Гвендолин Брукс, отец восклицал: «Ниггер, я, блин, вообще не понимаю, что с тобой за хуйня!» — и в мое лицо летел 943-страничный том «БДСМ IV (Болезни диссоциативно-сексуальной мнительности у черных, четвертое издание)».

А Марпесса разобралась. Мне было тогда восемнадцать. Двумя неделями раньше я сдал экзамены за первый семестр. Мы с Марпессой сидели в гостинице. Она листала БДСМ IV в старых пятнах моей крови, я лежал в своей обычной посткоитальной позе, свернувшись калачиком, как испуганный броненосец, и проливал слезы неизвестно почему.

— Вот, я нашла, что с тобой, — сказала она и прилегла рядом. — У тебя нарушение привязанности.

И почему людям надо стучать по книге, когда они правы? Вполне достаточно чтения вслух. Совершенно необязательно самодовольно тыкать пальцем.

— Нарушение привязанности. Неадекватное социальное поведение, сопровождающееся состоянием тревоги и связанное с проблемами личностного роста. Первые признаки наблюдаются примерно в возрасте пяти лет. Как следует из пунктов 1 и/или 2 ниже, НП может тянуться годами, продолжаясь и в зрелом возрасте.

1. Хроническая неспособность сформировать адекватный возрасту эмоциональный отклик или инициировать привязанность в моменты социализации (например, когда реакция ребенка или взрослого на родителей, воспитателей или чернокожих возлюбленных представляет собой смесь приятия, отторжения и избегания утешения. Может проявлять сдержанную подозрительность).

В популярном пересказе: ниггер морщится и шарахается от малейшего прикосновения. Обливается то холодным, то горячим потом. У него практически нет друзей. Он или смотрит на вас так, словно вы спустились с небес, или плачет как баба.

2. Размывание привязанности. Выражается в неразборчивой социализации при одновременной неспособности к избирательности и тесным отношениям с чернокожими и др. (например, чрезмерная фамильярность с малознакомыми людьми и неизбирательность в выборе объекта привязанности).

В популярном пересказе: это когда ниггер трахается с белыми шлюшками из Калифорнийского университета в Риверсайде.

Удивительно еще, что мы так долго с ней протянули.

Я смотрел на ее размытый силуэт в ванной, а потом она выглянула из-за клетчатой, как шахматная доска, занавески. Я и забыл, что у нее тело — цвета темного шоколада. И как она прекрасна со своими мокрыми кудряшками, налипшими на щеки. Иногда поцелуй самый сладкий — когда он короткий. Ну а ее выбритый лобок можно обсудить и в другой раз.

— Бонбон, сколько у нас времени?

— У нас с тобой — с этой секунды и до бесконечности. Если же ты про сегрегацию, то хочу успеть до Дня гетто. На это у меня в запасе полгода.

Марпесса затащила меня в ванную и вручила тюбик с абрикосовым скрабом, который так и лежал у меня с тех пор, как мы расстались. Я втирал гранулы эксфолианта ей в спину мягкими полукруглыми движениями, словно писал ей послания. Она всегда умела их читать.

— Потому что что этот ниггер Фой, что остальной мир — рано или поздно они до тебя дотянутся. Плюнь ты на эту сегрегацию. Ты же знаешь, что они не очень-то обожали Диккенс, еще когда он существовал.

— Так это ты сидела в той машине сегодня?

— Да, блин. Каз с братом забрали меня после работы, и мы поехали в Диккенс, а потом пересекли эту белую черту, которую ты нарисовал. Знаешь, как будто ты попал на отвязную вечеринку, и гремит музло, и в груди долбит бит, и ты думаешь: умри я прям щас — и мне было бы до пизды. Что-то вроде этого. Пересечь черту.

— И ты кинула в него этот сраный апельсин. Я так и знал.

— Да, и попала в его мерзкую харю.

Она прижалась ложбиной своей пышной попы к моему паху. Ей надо было возвращаться к детям, и времени у нас было в обрез, но она меня знала и знала, что нам долгих часов не нужно.

Марпесса хоть и заводилась как будто ей семнадцать, все равно считала, что обороты нужно набирать постепенно. Она работала по выходным, да еще сверхурочные, поэтому мы встречались по понедельникам и вторникам. Ходили по вечерним магазинам, в поэтические кофейни и, что было для меня труднее всего, в Комеди-клаб «Лихва». Марпесса отрицательно отнеслась к моей шутке с Академией Уитон и считала, что мне нужно развивать чувство юмора и научиться рассказывать шутки. Когда я заартачился, она сказала:

— Слушай, ты не единственный черный, который не может трахаться, но я отказываюсь встречаться с единственным человеком на земле, лишенным чувства юмора.

О том, что Лос-Анджелес — чудовищно расово сегрерированный город, говорит все — от музыкальных клубов и тюрем до того факта, что корейские фургончики с тако встречаются только в белых кварталах. Но стендап-клубы — это настоящие центры социального апартеида. Диккенс тоже внес свою скромную лепту в старую традицию черных шутников, организовав вечера «открытого микрофона» под эгидой дам-дамовцев. Каждый второй вторник заведение превращалось в клуб на двенадцать столиков под названием «Комедийный процесс и форум за свободу афроамериканских шуток и острот, где с лихвой афроамериканских юмористов, которые…» — мне никогда не хватало терпения дочитать до конца транспарант, который начинался над вывеской пончиковой и заканчивался в дальней точке парковки. Я просто называю это «Лихва» — поскольку, несмотря на заявления Марпессы, что у меня нет чувства юмора, в нашей стране — с лихвой унылых черных парней, которые, как любой черный спортивный комментатор, стремящийся выдать себя за умного, злоупотребляет словом «лихва».

Например:

Вопрос: Сколько нужно белых, чтобы вкрутить лампочку?

Ответ: С лихвой! Потому что они украли ее у черного! У Льюиса Латимера, который изобрел и лампочку, и с лихвой всякой другой фигни.

Уверяю, шутка с лихвой сорвала бы аплодисменты. Любой чернокожий, независимо от его политических взглядов, в глубине души считает себя круче всех в мире в трех вещах: в баскетболе, рэпе и умении шутить.

Это я несмешной? Слышала бы Марпесса моего папочку! Когда черные стендап-клубы переживали свой рассвет, он таскал меня на вторничные «открытые микрофоны». История афроамериканского движения знает только двух человек, начисто лишенных способности шутить: это Мартин Лютер Кинг-младший и мой папочка. Ведь даже в нашей «Лихве» местные «комедианты» иногда могут непреднамеренно сказать что-нибудь смешное. «Я прослушиваюсь у Тома Круза на роль в его новом фильме. Том Круз играет умственно-отсталого судью…» Проблема «открытых микрофонов» в Диккенсе состояла в отсутствии ограничений по времени, потому что «время» — концепция белых, и это сочеталось с тем, что у моего отца не было и чувства времени. По крайней мере доктору Кингу хватало ума не шутить. Отец же шутил так же, как заказывал пиццу, сочинял стихи или писал докторскую — в формате АПА, Американской психологической ассоциации. Выйдя на сцену, он представлялся, потом объявлял название шутки. Да-да, название шутки. «Это шутка называется „Расовые и религиозные отличия среди пьющей клиентуры“». Потом излагал резюме шутки. То есть вместо того, чтобы просто сказать: «Приходят в бар раввин, падре и негр», отец вещал: «Субъектами данной шутки являются трое мужчин: двое из них — лица духовного звания, первый представляет иудаизм, второй — католицизм. Вероисповедание афроамериканского респондента и уровень его образования не указаны. Действие разворачивается в лицензированном питейном заведении. Нет, погодите, в самолете. Ой, простите, ошибся. Они собираются прыгать с парашютом». Наконец, откашлявшись, он придвигал к себе микрофон и приступал, как он говорил, к «основному содержанию» шутки. В комедии всё как на войне. Если шутки удались, то они убивают. Если не удались, считай себя убитым. Но отец на сцене не убивался. Он мучился за безымянного несмешного чернокожего, который, как и инопланетная жизнь, все-таки где-то есть. Я видел примеры самопожертвования, но даже они были смешнее моего отца. В клубе не было ни предупреждающих гонгов, ни длинных тростей, с помощью которых можно было бы стащить отца со сцены. Под общее улюлюканье он рассказывал свою шутку от названия до «Выводов». Выводами из шутки были многозначительный кашель, зевота или гул неодобрения. Под конец еще он цитировал список источников:

Эл Джолсон (1918) «Самбо и Мэмми готовятся ко взлету с пятой полосы», «Ревю Зигфельда»;

Берт Уильямс (1917) «Если б ниггеры умели летать», «Черные клубы и площадки Читлин»;

Неизвестный менестрель (circa 1899). «Водевиль про то, как чертовы белые пиздят мои вещички», Дворец полумасонов, Кливленд, Огайо.

— Да, и не забудьте про чаевые официантке.

Уставшая за день от перевозки народных масс, Марпесса все равно настояла, чтобы мы пришли заранее, и мое имя оказалось первым в списке выступающих. Передать не могу, до чего я боялся, как ведущий объявит: «А теперь поприветствуем Бонбона!»

Я стоял на сцене и, казалось, смотрел на происходящее со стороны. Таращился в зрительный зал и видел в первом ряду самого себя, с тухлыми помидорами, яйцами и гнилым салатом наготове, чтобы закидать ими этого полудурка, пересказывающего запылившиеся, антикварные шутки Ричарда Прайора, которые он только мог вспомнить с пластинок своего отца. Но каждый вечер вторника Марпесса все равно вытаскивала меня на сцену, упорно повторяя, что никакого секса не будет, пока я ее не рассмешу. Обычно после моего так называемого номера я возвращался за столик, а Марпесса крепко спала — не знаю, то ли от усталости после работы, то ли от скуки. Но однажды я все-таки рассказал собственную шутку. В знак уважения к отцу у нее было название, правда довольно длинное: «Почему водевильная кутерьма Эбботта и Костелло не смешит черных».

Кто на первой базе?

Не знаю. Твоя мама.

Тут Марпесса чуть не обоссалась от смеха и сползла со стула. И я понял, что сегодня ночью сексуальная засуха закончится.

Считается, что над собственными шутками не смеются, но все лучшие комики делают именно так. Как только «открытый микрофон» закончился, я пулей вылетел из клуба и прыгнул в припаркованный рядом автобус номер 125: Марпесса, опасаясь, что у нее отберут этот музей на колесах, пользовалась им как собственной машиной. Она даже не успела снять автобус с ручника, как я уже лежал раздетый на заднем сиденье, готовый к быстрому перепиху. Марпесса вытащила из-под водительского сиденья большую картонную коробку, проволокла ее по полу через салон и вывалила на меня все ее содержимое, похоронив мою томительную эрекцию под слоем компьютерных распечаток, табелей успеваемости и отчетов о проделанной работе.

— Что это за хуйня? — спросил я, скидывая с себя всю эту бюрократию, потому что моему члену требовался простор.

— Выступаю как лучшая подруга Карисмы. Рано говорить, прошло всего полтора месяца, но план сегрегации уже дает свои результаты. Успеваемость повышается, число нарушений дисциплины идет на спад. Но Карисма хочет, чтобы ты обосновал полученные результаты статистическим анализом.

— Черт побери, Марпесса! На то, чтобы засунуть все это обратно в коробку, уйдет столько же времени, сколько на сами вычисления.

Марпесса схватила мой член за основание и сжала.

— Бонбон, ты стыдишься, что я работаю водителем?

— Что? С чего ты это взяла?

— Ни с чего.

Никакие ласки и поцелуи в уши моей возлюбленной не убирали с ее лица задумчивость, а ее соски не твердели. Заскучав от моих дурацких прелюдий, она засунула краешек ведомости с оценками мне в уретру и нагнула мой член так, чтобы я мог читать ведомость как обеденное меню. Какой-то шестиклассник Майкл Гальегос записался на какие-то там дополнительные предметы и получает по ним оценки, которые я не мог разобрать. Но, если верить комментариям учителя, у него наблюдается прогресс в арифметическом мышлении.

— «Пиар», что это за оценка такая?

— Профессиональные результаты.

Карисма интуитивно ухватила саму психологическую суть моего плана, еще когда я только начал ее осознавать. Она поняла, что черные желают доминирующего белого присутствия рядом с собой, символом которого стала Академия Уитон. Потому что знала: если и сегодня, во времена расового равенства, рядом появляются те, кто белее, богаче, чернее или кита́истее нас, у нас тотчас же возникает потребность произвести впечатление, вести себя подобающе, заправлять рубашку в штаны, исправно делать домашнее задание, не опаздывать, делать удачные штрафные броски, поучать и всячески доказывать свою состоятельность в надежде, что нас не уволят, не арестуют, не увезут в неизвестном направлении и не пристрелят. В сущности Академия Уитон хочет донести до своих студентов те же слова, которые произнес Букер Ти Вашингтон, великий просветитель и основатель Университета Таскиги, обращаясь к своим необразованным братьям: «Набирай полное ведро, пока есть вода». И хотя мне всегда было непонятно, почему именно ведра, почему недальновидный Букер Ти Вашингтон не мог рекомендовать книги, логарифмические линейки или ноутбуки, мне всегда импонировала тяга его и Карисмы иметь под рукой белый паноптикум. Поверьте, то, что Иисус, главы НБА, НФЛ и голоса наших GPS-устройств (даже если они произведены в Японии) белые — это неспроста.

Нет сильнее афродизиака, чем расизм и табель в уретре: поэтому когда полуобнаженная Марпесса взгромоздилась на меня, ее голова и головка моего члена сонно замерли у меня на пупке. Все еще сжимая мой фаллос, Марпесса улетела в снах туда, куда мечтают попасть все водители автобусов. Возможно, это была летная школа, потому что у Марпессы во сне автобусы умеют летать. Они прибывают точно по расписанию и никогда не ломаются. Они ездят по радуге как по мосту, и облака для них — это автобусные парки, а рядом, как истребители, парят инвалиды-колясочники, словно осуществляя сопровождение бомбардировшика. Выйдя на крейсерскую высоту полета, Марпесса разгоняет стаи чаек и перелетных ниггеров, отправляющихся на юг на всю оставшуюся жизнь, гудком, который не бибикает, а играет песни Roxy Music, Bon Iver, Санни Ливайна и песню Нико «В эти дни». И все пассажиры зарабатывают достаточно для жизни. И Букер Ти Вашингтон, частый пассажир ее автобуса, говорит: «Как увидишь космическую продажную тварь Бонбона, любовь всей твоей жизни, спускай свои трусики немедленно…»