Я подвергался прямой расовой дискриминации единственный раз в жизни. Однажды я ляпнул отцу, что в Америке нет никакого расизма. Есть равные возможности, которые черные отвергают, поскольку не желают брать ответственность за собственную жизнь. Поздним вечером того же дня отец согнал меня пинками с кровати, чтобы совершить со мной незапланированное путешествие по пересеченной местности вглубь белой Америки. После трехдневной безостановочной езды мы очутились в безымянном городке штата Миссисипи, на пыльном перекрестке, где царили жгучая жара, вороны, хлопковые поля и, судя по воодушевлению на отцовском лице, — расизм в самом незамутненном виде.

— Ну вот, — произнес отец, указывая на захудалый магазинчик с допотопным пинбольным автоматом на входе, принимавшим только мелочь и выдававшим рекордный феерический результат 5,637.

Я огляделся в поисках расизма. У входа на деревянных ящиках из-под кока-колы сидели три дюжих, пропеченных солнцем белых мужика неопределенного возраста из-за морщин вокруг глаз. Они громко обсуждали предстоящие гонки на серийных автомобилях. Мы подъехали к бензоколонке на противоположной стороне улицы. Звякнул колокольчик, отчего вздрогнул и я, и работник, с неохотой оторвавшийся от телеприставки, на которой они с другом играли в шахматы.

— Полный бак, пожалуйста.

— Будет сделано. Масло проверяем?

Отец кивнул, не отрывая взгляда от магазина напротив.

Клайд, если имя на синем комбинезоне красным курсивом на белой нашивке действительно принадлежало этому человеку, принялся за работу. Проверил масло, давление в шинах, потер промасленной тряпкой по ветровому и заднему стеклам. Я никогда прежде не видел улыбчивого сервиса. Не знаю, чем он там пшикал, но таких чистых стекол у нас никогда не было.

Когда бак заполнился, отец спросил Клайда:

— Мы тут посидим чуток?

— Конечно.

«Чуток»? Я в замешательстве покачал головой. Терпеть не могу, когда черные переходят на просторечия, желая подчеркнуть свое превосходство. Что там дальше? «Ща сделаем»? «Верняк»? Припев из «Кто выпустил собак»?

— Пап, что мы тут делаем? — спросил я с набитым ртом. Я еще с Мемфиса жевал соленые крекеры, чтобы как-то отвлечься от жары, бесконечных хлопковых полей и от мыслей, до чего же может довести людей рабство, если Канада казалась им не такой уж далекой. Отец никогда не рассказывал, но и он, так же как некогда его предки, бежал в Канаду, чтобы его не замели на Вьетнамскую войну. Если черные доведут дело до репараций за рабство — я знаю многих придурков, которые должны Канаде за аренду жилья и неуплату налогов.

— Пап, что мы тут делаем?

— Сидим и нагло пялимся.

С этими словами он открыл странный футляр из кожзаменителя, вытащил полевой бинокль «а-ля генерал Паттон» с пятисоткратным увеличением, поднес этого динозавра к глазам и повернулся в мою сторону. Сквозь толстые линзы на меня смотрели зрачки размером с бильярдный шар.

— Да, именно что нагло.

Благодаря постоянным отцовским опросам на тему народного языка и книге поэта Ишмаэла Рида (она многие годы лежала у нас в туалете на бачке) мне было известно, что «нагло пялиться» — это значит, что черный мужчина поедает глазами белую женщину с юга. Отец направил бинокль на магазин, находившийся от нас метрах в ста: солнце Миссисипи отражалось от массивных линз, как два галогеновых фонаря. На крыльцо вышла молодая женщина с веником в руках: поверх ее полосатого платья был повязан фартук. Прикрыв ладонью глаза от света, она стала подметать крыльцо. Белые мужики, сидевшие, расставив ноги, разинули рты от такой ниггерской наглости.

— Вот это сиськи! — воскликнул отец так громко, что его, наверное, услышала вся белая округа. Вообще-то грудь у нее была не очень, но если смотреть через этот переносной аналог космического телескопа «Хаббл», второй размер вполне мог превратиться в дирижабль «Гинденбург» или аэростат «С Новым годом».

— Давай, парень!

— Что?

— Иди и свисти белой женщине.

И отец вытолкал меня из машины. Поднимая слепящие клубы красной пыли, я перешел двухполосное шоссе, покрытое такой толстой и твердой, как камень, глиняной коркой, что было непонятно, заасфальтировано ли оно. Я покорно встал перед белой леди и засвистел. Вернее, попытался. Мой отец не знал, что я не умею свистеть. Свист — одна из немногих наук, которым учат в государственной школе. Но я учился на дому, и все перемены проходили на крошечной хлопковой плантации на заднем дворе, где я должен был пересказывать по памяти всех конгрессменов времен Реконструкции: Бланше Брюс, Хирам Родс, Джон Рой Линч, Иосия Ти Уоллс… Казалось бы, это так просто, но я не знал, как складывать губы и выдыхать. Если на то пошло, я не умел показывать вулканский салют, прорыгивать алфавит или показывать средний палец, не складывая пальцы другой руки в неоскорбительные жесты. Свисту также мало способствовал и тот факт, что мой рот был набит этими чертовыми крекерами: в результате я неритмично оплевывал полупережеванными крошками ее прелестный розовый фартук.

— Что творит этот полоумный придурок? — спросила друг друга белая троица, вытаращив на меня глаза, не забывая при этом отхаркивать курево.

Самый молчаливый из них наконец встал на ноги, поправил футболку с надписью «Долой ниггеров с гонок NASCAR», вытащил изо рта зубочистку и сказал:

— Так это ж «Болеро»! Негритенок насвистывает «Болеро».

Я возбужденно подпрыгнул и пожал ему руку. Конечно же, он был прав, я пытался воспроизвести шедевр Равеля. Может, я и не умел свистеть, но я всегда мог передать мелодию.

— «Болеро»? Ах ты паскудыш!

Это уже был папаша. Он выскочил из машины и направился в мою сторону с такой скоростью, что облако пыли вокруг него подняло собственное облако пыли. Он был зол: я не только не знал, как свистеть, но и не знал, что свистеть.

— Нужно свистеть как бабник. Вот так…

Продолжая нагло пялиться на девушку, отец издал такой оглушительно призывный свист, такой развратный, что у девушки завернулась красная ленточка в светлых волосах и поджались пальцы на ногах с аккуратным красным педикюром. Следующее слово было за ней. Отец стоял возле нее, весь такой черный и похотливый, а она не только нагло пялилась на него, но еще и нахально хватала его член через штаны и массировала ему промежность, словно изо всех сил месила тесто для пиццы.

Папа что-то быстро шепнул ей на ухо, сунул мне пять долларов, пообещав скоро вернуться, и они вдвоем сели в машину и рванули прочь по проселочной дороге. Бросив меня на суд Линча за свои преступления.

— Остался ли хоть один черный кобель, отсюда и до Натчеза, с кем бы не трахнулась Ребекка?

— По крайней мере она знает, чего хочет. Твоя тупая белая задница до сих пор не поймет, нравятся ей мужики или нет.

— Я бисексуал. Мне все нравятся.

— Щасс. Так не бывает. Или так, или эдак. Мужик запал на Дейла Эрнхардта, ну-ну.

Пока старые товарищи обсуждали всевозможные проявления сексуальности, я, спасибо, что живой, зашел в магазин купить газировки. Но там предлагали только один бренд и один размер: кока-колу в маленьких бутылках. Я отвинтил крышку и стал наблюдать, как танцуют и переливаются на солнце образовавшиеся шипящие струи углекислоты. Я не смогу описать вкус кока-колы, зато когда этот эликсир с пузырьками полился в мою гортань, мне вдруг стало спокойно на душе и я понял старую присказку, смысл которой прежде не понимал.

Сидят на автобусной остановке реднек Бубба, ниггер и мексиканец. И вдруг — БАМ! — из облака дыма возникает джинн. Поправил он свой тюрбан на голове и рубиновые перстни на пальцах и говорит: «У каждого из вас есть одно желание. Загадывайте». Ну, ниггер говорит: «Хочу, чтобы все мои черные братья и сестры оказались в Африке и чтобы земля питала нас и все африканцы смогли процветать». Джин взмахнул руками и — БАМ! — все негры исчезли из Америки и оказались в Африке. Тогда мексиканец говорит: «Ого, здорово! Хочу, чтобы все мексиканцы отправились в Мексику и чтобы мы жили хорошо, у нас было много работы и текила текла рекой». БАМ — и все мексиканцы исчезли из Америки. Тут джинн поворачивается к реднеку Буббе и спрашивает: «А ты чего желаешь, белый господин? Твое слово для меня закон». Бубба смотрит на джинна и спрашивает: «Так говоришь, теперь все мексиканцы в Мексике, а ниггеры в Африке?» — «Да, господин». — «Ну, что-то сегодня жарко. Я, пожалуй, хочу колы».

Вот какая вкусная была кола.

— С тебя семь центов. Оставь деньги на прилавке, мальчик. Твоя новая мамочка скоро вернется.

Десять бутылок и семьдесят центов спустя не появились ни моя новая мамочка, ни мой старый папочка, а мне ужасно захотелось ссать. Парни на заправке продолжали играть в шахматы: курсор того, что нас обслуживал, нерешительно колебался в углу доски, словно от следующего хода зависела судьба всего мира. Потом он пошел конем.

— Не пройдет у тебя фокус с сицилийским гамбитом, диагонали на фиг открыты.

Мочевой пузырь был готов разорваться, и я спросил у черного Каспарова, где туалет.

— Только для клиентов.

— Но мой папа только что у вас заправлялся.

— Вот твой папа может хоть обосраться. А ты пьешь колу у белых, как будто у них лед холоднее.

Я кивнул на кулер, уставленный точно такими же бутылочками:

— И почем?

— Один доллар пятьдесят центов.

— А через дорогу по семь центов.

— Покупай у черных или хоть обоссысь. В буквальном смысле.

Выиграв по очкам, черный Бобби Фишер сжалился надо мной и указал на автостанцию вдалеке:

— Вон, видишь остановку? А туалет рядом в хлопкохранилище.

И я дунул по дороге. Хотя в хранилище уже никто давно не работал, в воздухе, словно колючие снежинки, кружили ошметки хлопка. Я пошел в конец здания, мимо хлопкоочистительной машины, пустых поддонов, ржавого вильчатого погрузчика и призрака Эли Уитни. В сортире на одно очко кишели мухи. Сиденье и пол были липкими, доведенными до состояния матовой желтой глазури четырьмя поколениями работяг с бездонными мочевыми пузырями, вылившими на них бесчисленные галлоны чистой мочи. Этот запах несмытого расизма и дерьма заставил меня скривиться, и кожа на моих руках покрылась мурашками. Я медленно выбрался оттуда. На закопченной грязной двери, под надписью «Только для белых» я написал пальцем «Слава богу», а потом вышел на улицу и помочился на муравейник. Потому что остальная часть планеты, видимо, была «Только для цветных».