«Кругом сплошные мексиканцы», — тихонько пробормотала Карисма Молина, прикрыв рот ладошкой с идеальным французским маникюром. Я уже не первый раз слышал на публике такие расистские высказывания. С тех пор как по Камино Реал начали блуждать коренные американцы в мокасинах (в поисках источника этого чертова колокольного звона по воскресным утрам, распугивая толсторогих баранов и мешая мескалиновым путешествиям духа), калифорнийцы ругали мексиканцев. Индейцы же искали мира и покоя и в итоге пришли к Иисусу, подневольному труду, кнуту и календарному методу. Работая в пшеничных полях и сидя на дальних церковных скамьях, они тихонько шептали друг другу, когда никто их не видел: «Сплошные мексиканцы».

У белых, которым прежде нечего было сказать черным, кроме как «У нас нет вакансий», «Ты кое-что упустил» или «Подбери мяч», наконец-то появилась тема для разговора. Жаркими летними днями в долине Сан-Фернандо, когда мы тащим к их машинам пакеты с продуктами или забиваем счетами их почтовые ящики, они оборачиваются к нам и говорят: «Кругом сплошные мексиканцы». Молчаливый консенсус между раздраженными незнакомцами: виноваты не жара или влажность, вина лежит на наших смуглых младших братьях, проживающих южнее нас или севернее, под боком, а также в Гроуве, и во всей остальной Калифорнии.

Для черных, исторически самых легальных рабочих в истории, формулировка «кругом сплошные мексиканцы» служит оправданием для участия в расистских митингах против рабочих-нелегалов, которые пытаются добиться улучшения условий жизни. «Сплошные мексиканцы» — это устное оправдание косности, в которой мы погрязли. Мы же любим мечтать о переезде за чаем и листать каталоги недвижимости, подумывая об улучшении жилищных условий.

— Как тебе Глендейл, бэби?

— Сплошные мексиканцы.

— Может, тогда Дауни?

— Сплошные мексиканцы.

— Ну а Беллфлауэр?

— Сплошные мексиканцы.

Кругом сплошные мексиканцы. Это трюзм для каждого подрядчика без лицензии, уставшего от недоплаты, безработицы, кумовства и паршивых чужих резюме, наводнивших интернет. Но во всем виноваты мексиканцы. Если в Калифорнии кто-то чихнет, никто ему не скажет Gesundheit, а сразу — «кругом сплошные мексиканцы». На ипподроме Санта-Анита лошадь, на которую ты поставил, потянула спину и пришла пятой? Кругом сплошные мексиканцы. Дурак в Commerce Casino открывает карты, и у него три «дамы»? Кругом сплошные мексиканцы. В Калифорнии это давно присказка, но когда ее произносит завуч средней школы Чафф Карисма Молина, по совместительству лучшая подруга Марпессы (то есть моей девушки, что бы там она ни пиздела)… Я первый раз слышал такое от мексикано-американки, и, хотя до меня не сразу дошло, Карисма первая сказала это не в переносном смысле. Буквально.

В отличие от «пострелят», когда я прогуливал занятия, я шел не на рыбалку, я шел в школу. Если отец засыпал во время урока по негрологии, я ускользал из дома и бежал в сторону школы Чафф, чтобы посмотреть через сетчатый забор, как ребята играют в гандбол и кикбол. Если мне везло, я видел среди зрителей Марпессу с Карисмой и других их подружек. Они болели за своих бойко и слаженно, крутили бедрами и распевали: «Унгава, Унгава, за черными слава! Эй, сделай так, как я хочу, — ударь сильнее по мячу!»

Ежегодно, за две недели до начала летних каникул, в Чаффе проводили День карьеры. Этого времени детям хватало, чтобы они (по крайней мере, большинство из них) запланировали карьерное самоубийство через прохождение теста на профпригодность или написание резюме. На школьный двор приходили шахтеры, собиратели мячей для гольфа, корзинщики, землекопы, переплетчики, покалеченные пожарные и последний в мире астронавт. Все они представляли собой жалкое зрелище. Каждый год повторялось одно и то же. Мы распинались о важности нашей работы, но никогда не отвечали на вопросы с последнего ряда. Если вы такие охуенно незаменимые и мир не может без вас обойтись, то почему тут тоскливо до зевоты? Почему у вас такой несчастный вид? И почему нет женщин-пожарных? Почему медсестры такие заторможенные? Единственное, чем дети остались довольны, — это ответом последнего астронавта на земле, старого чернокожего джентльмена, настолько немощного, что казалось, он движется, словно и на Земле чувствует невесомость. А как астронавты ходят в туалет? Ну, не знаю как сейчас, а тогда к жопе прикрепляли целлофановый пакет. Никто не хочет быть фермером. Но примерно через месяц после дня рождения Хомини Карисма завела со мной разговор о другом. Мы сидели на моем парадном крыльце и пыхали. Карисма ныла, как ей надоели ее соседи Лопесы (она еще называла их «мексикашками в ковбойских шляпах»), как ее год за годом достают их лошади в блестящих вакерских седлах и попонах, их яркие наряды из парчи и мятого бархата, их выступления с веревкой.

— Слушай, детей не интересует разница между навозом и удобрениями или какими болезнями страдают мускатные тыквы. Они не могут долго удерживать внимание, поэтому надо брать быка за рога. В прошлом году ты выступил хуже некуда, было так пиздец скучно, что дети закидали тебя твоими же органическими помидорами.

— Поэтому я не приду больше. Зачем мне оскорбления?

— Докурила.

— Хочешь еще?

Карисма молча кивнула.

— Ага. И мне интересно, что это, блядь, за сорт. И почему после нее биржевые сводки и вся херня, которую я читаю к семинарам по английской литературе в старших классах, обретают для меня смысл.

— Я назвал ее «Глубокомыслие».

— Хороша, зараза, теперь я знаю, что такое глубокомыслие, слово, которое я никогда не слышала.

Залаяла собака. Прокукарекал петух. Промычала корова. Затренькал поезд на станции Harbor Freeway — «Ой-йо-йо». Карисма откинула со лба свои длинные черные волосы и затянулась так, что ей открылись все тайны интернета, «Улисса», «Тростника» Жана Тоомера и американского увлечения кулинарными шоу. К тому же она теперь знала, как уговорить меня участвовать в Дне карьеры.

— Придет Марпесса.

Я и без травы знал, что никогда не перестану любить эту женщину.

С запада на берег надвигались облака, обещая дождь. Но ничто не могло остановить Карисму, которая желала рассказать ученикам о десятках возможностей для карьерного роста, доступных малообеспеченной молодежи из числа представителей расовых меньшинств в современной Америке. После выступлений мусорщиков, инспекторов по УДО, диджеев и бэк-MC настало время действа. Марпесса, представлявшая транспортную индустрию и за все время ни разу на меня не взглянувшая, продемонстрировала трюки, которые могли бы стать гордостью фильмов «Форсаж». Она виртуозно провела свой тринадцатитонный автобус змейкой, не задев ни единого конуса, выпуская на каждом развороте клубы дыма, а потом, слегка задев импровизированный пандус из столов и скамеек, проехала по кругу на двух колесах. Закончив фигурное катание, Марпесса пригласила детей на экскурсию. Громко галдя, радостные школьники загрузились в автобус. Минут через десять они, притихшие, осторожно спустились по ступенькам, перед выходом угрюмо поблагодарив Марпессу за интересный рассказ. Один молодой преподаватель, единственный белый учитель в школе, рыдал, спрятав лицо в ладонях. Бросив скорбный взгляд на автобус, он отошел в сторонку и уселся на ящик, пытаясь прийти в себя. Никогда бы не подумал, что лекция о транспортной системе и повышении цен за проезд может довести человека до такого отчаяния. Заморосил дождик.

Карисма объявила начало второй, более сельской, части программы. Настала очередь Нестора Лопеса. Лопесы, выходцы из Халиско, жившие затем в Лас-Крусес, были первой мексиканской семьей, интегрировавшейся на наших фермах. Когда они переехали, мне было семь. Отец вечно брюзжал из-за их музыки и петушиных боев. Единственный домашний урок мексикано-американской истории, который я получил от отца, гласил: «Никогда не дерись с мексиканцем. Потому что, если до этого дойдет, ты должен его убить». Но Нестор, хоть и был на четыре года старше — предположительно я должен был убить его из-за отнятой у меня игрушечной машинки или чего-то в этом роде, — оказался отличным парнем. По воскресеньям, когда он возвращался домой из церкви после катехизиса, я приходил к нему в гости, и мы смотрели кино про ковбоев и дергающиеся любительские видеозаписи с провинциальных родео. Пили горячий «пунш» с корицей, приготовленный мамой Нестора, и остаток дня дрожали от страха, смотря «300 porrazos sangrientos», «101 muertes del jaripeo», «1,000 litros de sangre» или «Si chingas al toro, te llevas los cuernos». И хотя я в основном смотрел сквозь пальцы, закрыв лицо ладонями, мне никогда не забыть этих ковбоев-неудачников, прыгающих верхом на быках без рук, без клоунов, без медиков, без страха перед toros destructores, готовыми превратить противника в тряпичную куклу. Мы вопили от страха, когда быки разрывали их покрытые стразами рубашки и аорты. «Давали пять», если быки втаптывали в кровавую грязь челюсть или голову упавшего всадника. С годами, как это бывает у черных и латиноамериканских мальчиков, наши пути разошлись. Социализированные жертвы бандитских тюремных эдиктов, которые не имели к нам никакого отношения, но предусматривали разделение ниггеров и испашек. Теперь мы случайно пересекаемся на соседских вечеринках либо на Дне карьеры, как сегодня. Под увертюру из оперы «Вильгельм Телль» Нестор выскочил в центр площадки из-за развалин механической мастерской и начал выделывать фортеля, изображая из себя ковбоя, объезжающего дикую лошадь.

Я так и не понял, какую профессию демонстрировал Нестор, думаю — «позерство». В конце своего родео-шоу он бросил в сторону ликующей толпы свое сомбреро, обвешанное кисточками и помпончиками, и, окинув меня взглядом «побьешь меня?», сделал в седле стойку на голове. Когда, наконец, Карисма представила публике меня, по трибунам прокатился такой мощный зевок, что, наверное, его услышал весь Диккенс.

— Что это был за звук? Самолет взлетел?

— Да нет, это ниггерский фермер. Видать, в школе опять День карьеры.

Я вывел своего дрожащего кареглазого теленка на базу бейсбольного поля, огороженного забором из рабицы. Дети, кто посмелее, несмотря на урчащие животы и авитаминоз, нарушили строй и подошли поближе. Они осторожно гладили малыша, боясь от него чем-нибудь заразиться или полюбить его, и речь их была речью про́клятых.

— Мягкая кожа.

— А глаза прям как ириски. Сожрать бы их.

— Глянь, как этот коровий ниггер облизывает губешки, мыкает и слюнявится. Прямо как твоя тормознутая мамаша.

— Иди на хуй! Сам ты тормознутый.

— Оба вы тормоза. Не знаете, что коровы тоже люди?

Несмотря на «тормознутого», я наконец-то завоевал успех среди детей. Или мой теленок. Карисма свернула язык трубочкой и резко свистнула, как футбольный тренер. Когда-то это был условный сигнал нам с Марпессой, что по дорожке идет отец. Двести детей мгновенно успокоились и обратили свое дефицитное внимание на меня.

— Всем привет, — сказал я, сплюнув на землю, чтобы поддержать свой имидж фермера. — Я, как и вы, из Диккенса.

— Откуда-откуда? — завозмущались некоторые.

С таким же успехом я мог сказать, что я из Атлантиды. Эти ребята были не из «Диккенса». Они повставали со своих мест, махали руками, демонстрировали жесты своих банд и рассказывали, откуда они. «Калеки» из Южного Джослин-парка, Баррио триста пять, «кровники» с Бедрок-Стоунер-авеню.

В ответ я выбрал наиболее близкое к гангстерам из всего, что есть в мире сельского хозяйства, провел ребром ладони по горлу — универсальный знак «глуши мотор» — и объявил:

— Так вот, я живу на Фермах, а они, если кто не знает, находятся в Диккенсе. И ваш завуч Молина попросила рассказать вам, как проходит обычный день фермера. Поскольку сегодня у теленка день рождения — ему исполнилось два месяца, — я решил поговорить с вами о кастрации. Существует три способа кастрации…

— Маэстро, а что такое кастрация?

— Это средство для того, чтобы животные-самцы не плодили детей.

— А чего, не бывает коровьих гондонов?

— Неплохая мысль, но у коров нет ни рук, ни, так же, как и у Республиканской партии, никакого уважения к репродуктивным правам женщин, поэтому используется такой способ контроля численности популяции. Кроме того, кастрация делает животных более покорными. Кто-нибудь знает, что такое «покорный»?

Тощая девочка цвета мела вытерла сопливый нос и подняла вверх руку такого отвратительно пепельного цвета, с такой белой и сухой кожей, какие бывают только у черных.

— «Покорный» означает «сучистый», — сказала девочка.

Она вызвалась помочь мне, подошла к теленку и поводила пальцем по его мягким ушам.

— Что ж, можно сказать и так.

То ли от упоминания слова «сука», то ли из-за ошибочного представления, будто сейчас будут рассказывать о сексе, дети собрались в кружок. Те, кто не попал в первые ряды, крутился как мог, чтобы занять место получше. Несколько ребят забрались на штанги бейсбольных ворот и смотрели на процедуру сверху, как студенты-медики в операционном театре. Я завалил теленка набок, удерживая коленями его шею и грудную клетку, и немытой ковбойской рукой выпрямил ему задние ноги, выставив напоказ маленькие, как у щенка, гениталии. Я понял, что привлек внимание публики. Краем глаза я видел, как Карисма отошла проведать своего все еще всхлипывавшего коллегу, а потом, на цыпочках, вернулась в автобус Марпессы.

— Как я уже говорил, существует три вида кастрации. Хирургическая, эластическая и бескровная. Эластическая кастрация — это когда мы перевязываем резинкой под яичками вот здесь, блокируя приток крови. В итоги яички иссыхают и отваливаются. — Я схватил теленка за мошонку и так сильно сжал, что тот аж подпрыгнул, а вместе с ним и дети.

— Бескровная кастрация — когда мы перерезаем семенные канатики вот тут и тут. — Я крепко ущипнул теленка за его vas deferens glans, и тот задергался от боли, а дети — от садистского хохота.

Я вытащил складной нож, раскрыл его и ловко покрутил его в поднятой руке, чтобы все увидели, как в лезвии отражается солнце, но было слишком пасмурно.

— При хирургической кастрации…

— А можно я? — спросила та маленькая черная девочка. Преисполненная исследовательского интереса, она не могла оторвать карих глаз от мошонки юбиляра.

— Нужна записка от родителей.

— Какие родители? Я живу в Эль-Нидо, — сказала девочка, имея в виду, конечно, детский дом в Уилмингтоне. В нашем районе это значило то же, что Синг-Синг в фильме с Джеймсом Кэгни.

— Как тебя зовут?

— Шейла. Шейла Кларк.

Мы с Шейлой ползком поменялись местами, при этом я продолжал крепко держать теленка. Я отдал девочке нож и эмаскулятор, очень похожий на садовые ножницы, но предназначенный именно для того, о чем говорило его название. На асфальт пролились две пинты крови: ловкий боковой разрез мошонки, извлечение семенников, перерезанные с хрустом семенные канатики, полный двор кричащих детей и учителей, — не отходя от сексуально фрустрированного (впоследствии) теленка, я продолжил лекцию специально для Шейлы Кларк и еще троих учеников, настолько заинтригованных действом, что они не побоялись зайти в лужу крови, чтобы поближе рассмотреть раны, пока я с трудом удерживал корчащегося на земле несчастного.

— Положение, когда теленок не может сопротивляться, мы, животноводы, называем «завалом». Конечно, сейчас не самый плохой момент для обезроживания, вакцинации, клеймования и маркировки ушей…

Дождь пошел с пущей силой. Крупные теплые капли застучали по еще сухому асфальту, поднимая мелкие облачка пыли. Уборщики прикатили на школьный двор мусорный бак и спешно начали выгружать оттуда и складывать в огромную кучу сломанные парты, треснутые классные доски, обломки изъеденной термитом стенки для гандбола, засовывая в пустые места газеты. День карьеры должен заканчиваться гигантским костром для маршмеллоу. Небо потемнело еще сильнее. У меня возникло ощущение, что дети расстроятся. Учителя и другие участники празднества, не считая Мистера Плаксы, который замер, трагически уставившись на сдутый баскетбольный мяч, будто наступил конец света, пытались организовать детей, стаскивая их с шатких качелей, ржавых турников и лазалок. Нестор скакал вокруг испуганного стада, оттесняя детей подальше от ворот. Марпесса завела мотор, Карисма вышла из автобуса, а теленок постепенно начал отходить от шока. Я оглянулся в поисках своей маленькой ассистентки Шейлы Кларк, но та была очень занята: играла со связкой окровавленных яичек, мотая ими так, чтобы они стукались друг о друга, как шарики-трещотки на веревочке, которые продают в автомате за четвертак.

Я перекатился на спину, взял голову животного в захват и уперся ботинками ему в пах, чтобы он не попал мне копытами по лицу. Марпесса развернула автобус и выехала через боковые ворота на Шенандоа Стрит, даже не помахав на прощанье. Ну и хуй с ней. Надо мной с сочувственной улыбкой нависла Карисма, читавшая обиду в моих глазах.

— Вы были просто созданы друг для друга.

— Сделай одолжение? Там у меня в рюкзаке лежит антисептик и банка с мазью, на крышке которой написано «Fliegenschutz».

И завуч Молина сделала то, что умела, еще когда была маленькой девочкой: измазав руки, опрыскала дрыгающегося теленка антисептиком и замазала открытую рану в том месте, где раньше были яички, липкой мазью.

Когда дело было сделано, белый учитель с лицом, залитым слезами, подошел к ней, тронул за плечо, словно полицейский из сериала, сдающий оружие и нагрудный знак, торжественно отвинтил от своей жилетки блестящий новенький значок Учить ради Америки, вложил его в руку Карисмы и ушел в бурю.

— Что это было?

— Когда мы зашли с детьми в автобус, твоя тощая подручная Шейла встала, показала на наклейку «Уступайте места белым» и сказала мистеру Эдмундсу, что он может садиться. Он сел как идиот, а потом до него дошло, и с ним случилась истерика.

— Так что, наклейки до сих пор висят?

— А ты не в курсе?

— В курсе чего?

— Ты так много болтаешь про город, а сам не знаешь, что тут происходит? После того как ты прилепил эти наклейки, автобус Марпессы стал самым безопасным местом в Диккенсе. Она про них тоже не вспоминала, пока начальник смены не сказал, что после дня рождения Хомини в ее автобусе не произошло ни одного случая нарушения общественного порядка. И тут она призадумалась. Люди стали относиться друг к другу уважительно, здороваются, когда заходят, и благодарят, когда выходят. Ни одной банды. «Калеки», «кровники» и «чоло» аккуратно один раз нажимают на кнопку «Остановки по требованию», а не долбят по ней. Знаешь, куда дети приходят делать уроки? Не домой, не в библиотеку, в автобус Марпессы. Вот как там безопасно.

— Преступления обычно носят циклический характер.

— Нет, это из-за наклеек. Сначала люди ворчали, но расизм берет свое. Они становятся скромнее. Они вдруг начинают понимать, какой был пройден путь и, что особенно важно, сколько еще предстоит пройти. Призрак сегрегации бродит по автобусу и сплачивает жителей Диккенса.

— А что этот учитель-плакса?

— Мистер Эдмундс очень неплохо преподавал математику, но он не может научить детей тому, что они все равно про себя знают. Так что в пизду его.

Теленок немного оклемался и встал на ноги. Шейла, его юный эмаскулятор, подошла к животному и, приставив к ушам «сережки» из его же яичек, принялась перед ним кривляться. Сказав последнее «прощай» своей мужественности, теленок поплелся за сочувствием к согнутым столбикам для тетербола с оборванными мячами, которые бессмысленно стояли рядом с кафетерием. Карисма устало потерла глаза.

— И если мне удастся добиться от этих маленьких выродков такого же поведения в школе, как в автобусе, это уже будет кое-что.

Ведомые скачущим Нестором Лопесом, который лидировал на десять корпусов (спешил за гонораром), одноклассники Шейлы тащились по бетонной равнине. Дети шли сквозь дождь мимо ряда бунгало с рубероидными крышами и окнами, затянутыми газетами и строительным картоном. Эти домики находились в такой негодности, что по сравнению с ними маленькие африканские школы, на которые собирают деньги на ночных телешоу, казались колледжами. Дети шли современной дорогой слез. Потом их распределили вокруг горы деревянного мусора. Дождь колотил по пухлым пакетам с маршмеллоу: и дерево, и засунутые в щели газеты для розжига уже потемнели и пропитались водой, но восторг детей оставался неизменным. За их спинами стояло старое школьное здание, крыша которого была разрушена во время Нортриджского землетрясения 1994 года, но ее так никто и не починил. Карисма провела рукой по колокольчикам, которыми было увешано седло лошади Нестора по имени Парад Роз. От мелодичного звона дети заулыбались, но тут к Карисме подбежала Шейла Кларк.

— Мисс Молина, а вон тот белый отнял у меня одно яйцо! — плаксиво воскликнула она, потирая ушибленное плечо и указывая на круглолицего мальчика-латиноса, который на самом деле был на несколько оттенков смуглее ее.

Мальчик пытался играть яйцом в футбол, гоняя его по мокрому асфальту. Карисма по-матерински поправила Шейле афрокосички. Для меня это было что-то новенькое. Черный ребенок называет латиноамериканского белым. В их возрасте мы играли в «Чур не я!» — тогда еще не появились такие игры, как Kick the Can или «Красный — Зеленый», насилие, нищета и преступность еще не привели к ущемлению права на землю по факту рождения и к разделению на городских и деревенщину, любой житель, независимо от расы, был черным, и степень его черноты определялась не цветом кожи или текстурой волос, а тем, говорил он: «Для всех намерений и целей» или «Для всех, наверное, и целей». Марпесса рассказывала, что хотя у Карисмы — копна прямых волос ниже пояса, а молочно-белая кожа — цвета напитка орчата, ей и в голову не приходило, что она не черная, пока однажды в школу за Карисмой не пришла ее мать. Она говорила и двигалась совсем не так, как ее дочь. Пораженная открытием, Марпесса повернулась к подруге и спросила: «Ты что, мексиканка?» Подумав, что подруга заговаривается, Карисма, побледнев, собралась воскликнуть «Никакая я не мексиканка!», а потом вдруг словно впервые увидела свою мать в окружении черных лиц и ритмов и подумала про себя: «Вот черт, я и вправду мексиканка!! Hijo de puta!» Да, давно это было.

Перед тем как зажечь костер, завуч Молина обратилась к своей армии. Ее серьезный вид и голос свидетельствовали, что она — генерал, зашедший в тупик. Смирившийся с тем, что ее черные и коричневые войска, которые она отправляла в большой мир, не имели особенных шансов.

— Cada dia de carreras profesionales yo pienso la misma cosa. De estos doscientos cincuenta niños, ¿cuantos termináran la escuela secundaria? ¿Cuarenta pinche por ciento? Órale, y de esos cien con suerte, ¿cuantos irán a la universidad? На заочное обучение по интернету? Что-нибудь второстепенное. Клоунский колледж, o loque sea? Человек пять, más o menos. ¿Y cuantos graduaran? Ну, может, только двое. Que lástima. Estamos chingados.

Хотя, как большинство черных, выросших в Лос-Анджелесе, словарного запаса на прочих языках мне хватало лишь для флирта с девушками другой этнической принадлежности, я понял, о чем говорит Карисма. Этим детям ни хера не светило.

Я удивился, что у многих детей оказались при себе зажигалки, но как они ни старались разжечь костер, мокрое дерево отказывалось гореть. Тогда Карисма отправила нескольких учеников в сарай. Дети вернулись с тяжелыми картонными коробками, вытряхнули содержимое на землю и сложили из книг (оказалось, это книги) пирамиду примерно в метр высотой.

— Ну, и хули вы ждете?

Ей не пришлось просить дважды. Книги вспыхнули как хворост, языки отличного пламени рванули в небо, и дети принялись поджаривать свои маршмеллоу, нанизанные на карандаши номер два.

Я отвел Карисму в сторону. Как смеет она жечь книги?

— У вас и без того бедная библиотека.

— Эти книги — не литература. Их прислал Фой Чешир. И продавил в школьном совете обучающий проект «Зажги классику!». Это обновленная классика: «Квартира Дядюшка Тома», «Дозор над пропастью во ржи» и так далее. Слушай, мы уже все перепробовали: занятия малыми группами, сдвоенные уроки, одноязычное, двуязычное, подъязычное образование. Фонетику, негритянский жаргон, гипнопедию, цветовые схемы для создания оптимальной образовательной среды. Но можно сколько угодно перекрашивать стены, от теплых до холодных тонов, белые учителя работают по белой методике и пьют белое вино, а амбициозный белый администратор угрожает передать нас под внешнее управление, потому что он знает Фоя Чешира. Ничего не выходит. Но я скорее сдохну, чем позволю нашим детям читать его «Человека-дозу».

Я выкинул из костра полусгоревшую книгу. На обложке еще читалось название «Великий Блэксби». На первой странице было написано:

Серьезный базар. Когда я был легковерен, молод и полон спермы, мой вездесущий папа, который, будучи нетипичным афроамериканцем, любил и уважал мою мать, киданул мне совет, надолго заехавший в мою память.

Щелкнув зажигалкой, я довершил сожжение книги и поджарил над пылающими страницами маршмеллоу, наколотую на указку, которую любезно одолжила мне Шейла. Она соорудила из прыгалок поводок для теленка и гладила по голове своего любимца. В это время мальчик-латино попытался вернуть яички на место при помощи клея и скрепок, пока к нему не подошла Карисма и, взяв за шиворот, не оттащила.

— Ну что, дети, вам понравился сегодняшний праздник?

— А я хочу стать ветеринаром, — сказала Шейла.

— Это по-гейски, — парировал ее латиноамериканский соперник, пытаясь одной рукой жонглировать яичками.

— Жонглировать — это по-гейски!

— Да, это по-гейски — обзывать человека геем потому, что он назвал тебя геем.

— Так, хватит, — укоризненно оборвала детей Карисма. — Да есть вообще на свете кто-то, кто не гей?

Толстый мальчик на минуту призадумался:

— Знаете, что не по-гейски? Быть геем!

Хохоча до слез, Карисма рухнула на бежевую пластиковую скамейку, и тут же прозвенел школьный звонок. Пятнадцать ноль-ноль, длинный был день. Я уселся рядом. Небеса наконец обрушились, и начался настоящий ливень. Все, и школьники, и учителя, побежали кто к своим машинам, кто к автобусной остановке или в распростертые объятия родителей, а мы, как истинные южные калифорнийцы, сидели под дождем, без зонтиков, словно под душем, и слушали, как капли шипят в медленно гаснущем костре.

— Карисма, я тут подумал, как наладить в школе дисциплину, чтобы дети уважали друг друга, как в автобусе Марпессы.

— Ну и?

— Нужно ввести сегрегацию.

Сказав это, я вдруг понял, что сегрегация — это и ключ к возвращению Диккенса. Перенести атмосферу единения из автобуса на школу, а потом уже на весь город. Апартеид сплотил Южную Африку, так почему это невозможно в Диккенсе?

— Расовую? Ты хочешь разделить школьников по цвету кожи?

Карисма посмотрела на меня так, будто я был одним из ее учеников, не очень глупым, но запутавшимся. На самом-то деле школа Чафф уже сто раз была пересегрегирована и высегрегирована — конечно, не по цвету кожи, а по уровню навыков чтения или по поведению. Те, у кого английский был неродным, занимались по одной программе, а англо-если-они-соизволят-говорящие — по другой. Во время «месяца черной истории» мой отец вечерами смотрел по телевизору кадры с горящими «автобусами Свободы» и лающими и рвущимися с поводков собаками, повторяя: «Нельзя навязать интеграцию, сынок. Если народ хочет интегрироваться, он будет интегрироваться». Никогда не задумывался, насколько согласен с этим, если вообще согласен, но эти слова врезались мне в память. Пока, наконец, не пришло осознание, что для многих интеграцией все и ограничивается. У нас в Америке «интеграция» — часто прикрытие. «Я не расист. Моя пара на выпускном, моя троюродная сестра, мой президент и далее по списку — черные». Однако мы не знаем, является ли интеграция естественным или противоестественным процессом. Приводит ли интеграция, насильственная или нет, к энтропии в обществе или к общественному порядку? Никто прежде не задавался этим вопросом. Дожаривая последнюю маршмеллоу, Карисма обдумывала мои слова. Я знал, о чем она думала. Она думала о том, что сегодня в ее альма-матер семьдесят пять процентов латиноамериканцев, а в свое время в школе было восемьдесят процентов черных. Она вспоминала рассказы своей матери Салли Молины, выросшей в маленьком городке штата Аризона, о росте сегрегации в сороковые-пятидесятые годы. И во время церковной службы она сидела в самом душном месте, дальше всех от Иисуса и аварийного выхода. Она ходила в мексиканскую школу, а ее родители и ее младший брат были похоронены на мексиканском кладбище за чертой города, возле трассы номер 60. А когда в 1954 году семья переехала в Лос-Анджелес, расовая дискриминация была достаточно однородной, разве что, в отличие от черных горожан, мексиканцам уже было позволено появляться на общественных пляжах.

— Ты хочешь сегрегировать школу по расовому признаку?

— Да.

— Ну, если ты сможешь это сделать, то давай. Я ж говорю: кругом сплошные мексиканцы.

Не скажу за детей, но когда я возвращался домой с Дня карьеры, посадив кастрированного теленка рядом с собой на переднее сиденье, а он высунул голову из окошка и ловил языком капли дождя, то был, как никогда, вдохновлен новой целью. Как там сказала Карисма? «Призрак сегрегации бродит по автобусу и сплачивает горожан». Я дал себе полгода на то, чтобы испытать себя в роли Уполномоченного по вопросам внедрения сегрегации в городе Диккенсе. А если ничего не получится, то что с черного возьмешь?