ГЛАВА 4
«Дз-з-з-з-з!» — звенела эта штука. И опять — душераздирающе — «дз-з-з-з-з-з-з!».
Я ненавидел этот домофон — звонили снизу, от парадной. Он визжал, как дьявол, и первая мысль была — не отвечать. Наверное, дети продают сласти, нужны деньги на каникулы; мне вовсе не жалко, просто… Или кто-то собирает подписи: требуем убрать отсюда мусоросжигатель. Я был в обтягивающих велосипедных шортах и голубой футболке — готов к выходу. Велосипедная прогулка. Вокруг трех озер. Десять и четыре десятых мили. Первое теплое воскресенье в году, пора ехать. Снег сошел, дорожки просохли, сухие листья убраны и вот-вот задымятся. Разве мог такой велосипедный фанат, как я (вторая спальня в моей квартире превращена в гараж для трех велосипедов), усидеть в такую погоду дома?
Поросячий визг домофона опять оглушил меня: дз-з-з-з-з-з-з! Я стоял в прихожей и думал, не удрать ли по черной лестнице. Убежать. По какой-то причине я мог думать только об этом. В голове стучало: нельзя отпирать эту дурацкую дверь.
— Но ты, кажется, отпер ее, Алекс?
Да. Взял себя в руки. Вероятно, там друг. Наверняка даже. Скорее всего, один из Ларсов — только в Миннесоте у вас может оказаться двое друзей с одинаковой скандинавской фамилией. Отправился погонять на велосипеде и решил заехать за мной. Вот почему я подошел к ящичку домофона и нажал на кнопку — хотел убедиться, что это один из Ларсов, — но чувствовал себя так, словно включил электрический стул.
— Привет, кто там? — крикнул я в ящик на стене.
Внизу помолчали. Потом я услышал: «Тони».
Я вытаращил глаза. Тони? Конечно, это та самая Тони. С другими не знаком. И, конечно, она возвращается в мою жизнь. Но разве я не знал, что так будет? Разве не ждал все эти десять, или двенадцать, или сколько там лет?
Я не мог слова вымолвить, понятия не имел, что делать. В голове промелькнула старая история. Это было в Нью-Йорке, мы с подружкой обедали в ресторане, и кто, как вы думаете, сидел с нами рядом? Кумир моей подруги, идол из идолов, рок-звезда Стинг. Пэтти, годами мечтавшая встретить Стинга на нью-йоркских улицах, разучившая поздравительную речь (дорогой Стинг, поздравляю с новорожденным), Пэтти, которая за словом в карман не лезла, вдруг потеряла дар речи, как будто язык у нее отсох, не могла ни говорить, ни есть, так что мне пришлось минут двадцать толковать о дистанционных открывалках для гаражных дверей, пока Стинг не поднялся и не ушел. Тогда Пэтти схватила с его тарелки булочку, запихала в рот вместе с бумажной розеткой и, жуя эту дьявольскую смесь из отрубей, зерна и бумаги, выговорила набитым ртом: «Я просто не знала, что сказать, ребенок-то уж давно не новорожденный!»
Сейчас так было со мной. Правда, Пэтти отлично понимала, что ее будущее не изменится от встречи со Стингом, а я сердцем чуял, что Тони возвращается в мою жизнь. Но так же, как у Пэтти, давным-давно устарел мой заготовленный и затверженный вопрос: «Ну как твоя интернатура?» Так я намеревался спросить, потому что из-за медицины она со мной порвала. Из-за своей карьеры. Так она утверждала, но я ей не верил. Это был предлог. Что-то за этим скрывалось. Любовная история с другим медиком?
Но спрашивать ее сейчас об интернатуре было смешно и нелепо, ведь Тони давно стала доктором медицины и работала терапевтом в чикагском госпитале самое меньшее восемь лет. Так что я никак не мог сказать в домофон: «Приветик, Тони, как твоя интернатура?»
В голове моей было пусто, словно после лечения электрошоком; не оставалось ничего иного, как нажать кнопку «дверь». Я это сделал и еще раз впустил Антуанет Доминго в свою жизнь.
Я знал, что совершаю ошибку.
Шесть лет назад, после гибели отца в авиационной катастрофе, я обратился к психотерапевту — никак не мог оправиться, все еще сердился на отца, сильно не ладил с матерью. Психотерапевт сказал мне: прежде всего забудь Тони, освободись. Но я все равно рвался к ней, к Тони. И вот теперь нажал на кнопку домофона и впустил доктора Доминго в свою жизнь. Я понимал, что совершаю ошибку. Знал, что это принесет беду нам обоим.
Я стоял в длинной узкой прихожей своей кооперативной квартиры. Чуть-чуть приоткрыл дверь и прислонился к стене. Все стены квартиры были обшиты панелями темного дуба — за это пришлом заплатить особо. Какая ошибка — не дубовые панели, а решение открыть дверь и впустить ее. Сердце лупило, как насос. Тони. Проклятье! Надо захлопнуть дверь — и вниз по черной лестнице, на велосипед и закрутить педали. Да, думал я, я должен, обязан это сделать. Я знал, знал, что одному из нас не быть в живых. Такие у нас с Тони были отношения.
— Мы можем остановиться в любую минуту, Алекс. Ты только скажи, — произнес заботливый голос.
Конечно же, я не мог себя удержать. Мне необходимо увидеть Тони. Взглянуть еще раз. Всего одна встреча. Не увижу сейчас — не увижу больше никогда. В этом я был уверен.
Я бессильно потянулся к двери и услышал спокойные шаги на лестнице. Ступеньки деревянные, выстланные зеленой дорожкой. Лифта нет. Тони поднимается на третий этаж, под ее легкими шагами некоторые половицы поскрипывают. Я был готов, едва услыхал звук ее шагов. Я стоял, прислонясь к стене, и сквозь стук своего сердца слышал этот звук — он приближался. Я опустил голову. Посмотрел на паркет — будто в нем была разгадка. Чертовщина! Дурацкая ошибка. Эта глава кончена. Или не кончена?
Вдруг я ощутил ее присутствие — звук шагов смолк. Я поднял голову, попытался заговорить. Прошептал: «Тони».
Через приоткрытую дверь была видна только часть ее фигурки — узкой полосой, — но я уже охватил ее взглядом. Она почти не изменилась с тех пор, как мы виделись последний раз. Тогда она вместе со своей подругой Лорой, медсестрой, вихрем прошлась по нашей квартире и упаковала свои вещи за какой-то час. Те же узкие плечи, тонкая талия, широкие бедра. Она не слишком высокая, а ноги кажутся очень длинными. Я сразу все это узнал. Да. Темные волосы — густые, длинные, подстриженные с нарочитой небрежностью. Те же, что раньше, только тронуты хной. Смуглая кожа, которая загорает и в облачный день. Широкие брови — красивые, темные, в тон ее карим глазам; нежный, изящно очерченный рот и заостренный подбородок. На ней была белая майка и поверх нее свободная светло-коричневая рубаха, завязанная над восхитительными бедрами, выцветшие джинсы, ботинки — вроде ковбойских сапог с отрезанным верхом. И белая сумка.
Но глаза… совсем красные. Мокрые от слез?
— Тони?
Она сильным толчком распахнула дверь и упала в мои объятия, а я обхватил ее — так дерево принимает на себя порыв ветра. Столь же естественно. Столь же мгновенно. Мы идеально подходит друг другу — я чуть повыше, чем она, — ее голова прижалась к моей шее. Как будто нас не разделяли десять лет и пятьсот миль — по Девяносто четвертому шоссе. Как будто она прибежала из дома напротив. Тони вся дрожала, я обнял ее крепко, ощутил пальцами ее ребра, ее волосы; как я любил, когда они рассыпались на моей груди и животе. Тони… Тони… Почему это кончилось? И кончилось ли это? Мы стояли, обхватив друг друга, и казалось, так было всегда. Время сместилось. Вот так у нас было, и так сеть.
Вдруг она всхлипнула, громко и взахлеб, и я ощутил на шее влагу. Господи, это слезы. Она плачет. Из-за меня? Нет, я не был так самоуверен и туп. Слезы радости не льются потоком. Я поцеловал ее в лоб, ощутив губами прядки волос. Она подняла голову, прижалась ко мне, вцепилась в меня. Я поцеловал ее в мокрую щеку, потом в другую. Губы наши встретились, прижались, но дальше это не пошло — Тони отвернулась и снова спрятала лицо.
— Не отпускай меня, Алекс, — сказала она.
Так она и сказала своему старому дружку, и я обнял ее сильнее. Это было здорово, это было как в прежние прекрасные времена. Я бы всегда так стоял, но Тони стало трясти, и она разрыдалась. Я гладил ее по спине, вдыхал нежный, сладкий запах ее кожи и волос. Тони… Тони…
— Что С тобой? Что случилось? — спрашивал я.
Она всхлипнула, попыталась что-то сказать. Не вышло. Попробовала опять — без толку. Боже, да что такое? Наконец она пробормотала:
— Моя сестра, Лиз… Она… она умерла.
Лиз? Последнее, что я помню, — младшая сестра Тони училась в последнем классе школы и собиралась учиться дальше, на Северо-Западе. И эта Лиз умерла. Какой ужас. Умненькая девочка. Суматошная, но умненькая и приветливая, такой она мне запомнилась. Однако при чем здесь Миннеаполис, почему, черт побери, это бросило Тони ко мне? Почему, черт побери, она все это обрушила именно на меня. На растяпу, — она же мне сказала, что никогда не захочет меня видеть?
Слегка отстранившись, пытаясь разглядеть ее залитое слезами лицо, я спросил:
— Умерла? Да что ты говоришь?
— Утонула… в Миссисипи.
Мне смутно припомнилось, что неделю или две назад в газете что-то было о найденной в реке молодой женщине. Однако, дойдя до описания изуродованного трупа, я перестал читать. Я в это время завтракал вот и не прочел имени погибшей, иначе я бы его не пропустил. Любая фамилия, похожая на фамилию Тони — Доминго, Д’Амико, — буквально ударяла меня по глазам. Должно быть, я всегда буду искать вторую Доминго.
— Господи, — сказал я. — Пошли. Давай сядем.
Квартира моя — вроде пульмановского вагона. Длинная и узкая, во всю длину дома. Застекленная веранда, гостиная, две спальни с общей ванной, затем столовая и кухня. Я провел Тони по коридору мимо спальни для гостей, обращенной в велосипедный гараж, и посадил на диван в гостиной. Я не хотел ускорять события и потому сел рядом на стул. Без колебаний положил ее руку себе на колено. Та же ладонь, такая же мягкая, только малость больше морщинок. И в уголках глаз разбегаются лучики. Да, та же Тони, — конечно, она постарела. Мы оба не помолодели — я надеялся, хотя и не очень твердо, что сохранился не хуже, чем она.
Тони глубоко, протяжно вздохнула.
— Прости ради Бога, Алекс.
— Что за глупости. — Я немного удивился, потому что никогда не видел, чтобы она плакала.
— Такие вот дела. — Она вынула свою руку из-под моей, откинулась на диване и, подняв голову, уставилась в потолок. — Моя маленькая сестра утонула две недели назад, Алекс.
Это я уже знал.
— Она жила здесь почти пять лет.
А вот это была новость, и по ее тону и по тому, что она не глядела на меня, я понял: она сюда наезжала за эти пять лет. Может быть, много раз. Я промолчал, я был подавлен и даже обозлен. Могла бы хоть раз позвонить…
— Похороны были на прошлой неделе. У родителей все валится из рук — постарели, — и я вчера приехала освободить ее квартиру. Остановилась в гостинице рядом с «У».
«У» здесь называют университет, так что я больше не сомневался.
— Ты не первый раз здесь?
Она кивнула, и я оставил эту тему. Но почему она сегодня пришла ко мне? Почему сегодня, не раньше и не позже? Почему смерть Лиз заставила Тони встретиться со мной?
— Я только что была в квартире Лиз, Алекс. — У нее перехватило дыхание, она помолчала. — Я не знала, что будет так тяжело видеть ее квартиру. Мне стало жутко, понимаешь? Словно она сейчас придет. На кухне чашка кофе и недоеденный бутерброд. Проклятый бутерброд с ореховым маслом лежит на столе, ждет, чтобы его доели. Несколько раз откушенный.
Я слушал молча и вспоминал газетную заметку. Всплыл заголовок — не весь, только выделенное слово «самоубийство». И я начал думать о прошлом. Лиз… У нее были проблемы и школе. Не то бросила учиться, не то… Ах да, пыталась покончить с собой. Но неудачно — это обнаружили, промыли желудок. Она выпила целый пузырек снотворных пилюль. Точно так и было.
Лиз. По-моему, она была лет на пять младше Тони, у нее такие же густые каштановые волосы, но внешностью она была похуже — круглее лицом, ниже ростом. И еще она была несдержанней, чем Тони. Намного. И болтушка. Такой ребенок — что придет в голову, то и ляпнет. Но без грубостей. Я вспоминал дальше. Похоже, в семье к ней относились как к маленькой девочке, которая никогда не повзрослеет. Да, но на деле все было иначе, верно? Их мать была алкоголичка, жить не могла без вина — из тех, кто не напивается до безобразия, но всегда в пьяном оживлении, как на сцене. Тони человек добрый и заботливый; убежден, и из-за этого она пошла в медицину. Лиз, напротив, была бойцовского склада — вечно сражалась за правду. Может, это ее и погубило? Потерпела поражение и покончила с собой?
— Я вошла в ее квартиру, Алекс, но не смогла там остаться. Это было чересчур. Я сказала родителям, что выдержу, но теперь… Не знаю. Я вошла, увидела этот бутерброд, и меня вынесло оттуда. Мне нужен кто-нибудь. Кто знал меня и Лиз. Прости меня. Может быть, ты не против. Я нашла твой адрес в телефонной книге и кинулась сюда. Мне… мне сейчас нужен кто-то из прошлого.
— Мне очень жалко Лиз, но я рад, что ты здесь. — Это была правда, что там ни говори. — Я помню, что читал — кто-то утонул в реке; это было в центре города?
Тони кивнула.
— Но я не знал, что это Лиз. Я бы позвонил тебе, или пришел на похороны, или…
Тони набычилась и яростно замотала головой
— Все было не так! Они думают, Алекс, что это самоубийство, — полиция, ее друзья, даже ее психотерапевт. Но это не так, Алекс. Я знаю Лиз. Я знаю, у нее были неприятности, но она не прыгала ни к какого моста.
Чего она ждала от меня? Что я мог сказать?
Я пробормотал:
— Да-а?
Доктор Тони Доминго стала тылом ладони вытирать со щек слезы, потом принялась за нос. Без особого успеха и вопреки требованиям гигиены.
— Подожди, я принесу клинекс, — сказал я и бросился по коридору и через спальню, набитую велосипедами, в ванную. Отмотал длинный кусок туалетной бумаги. Тони здесь, у меня. Невероятно! И чего я предложил ей клинекс, думал я на бегу, ведь я всегда пользуюсь старой доброй туалетной бумагой.
Тони не обратила на это внимания. Взяла бумажную ленту, вытерла лицо. Высморкалась. Она думала о вещах, несомненно и несравнимо более важных, чем правила хорошего тона.
— Я уверена, что Лиз не покончила с собой, вот почему. — Она потрясла перед моими глазами конвертом.
Это был маленьким конверт, разорванный сверху, немного запачканным и сложенный вдвое. Письмо. Сколько раз его читали и перечитывали?
— От Лиз? — спросил я.
Тони вздохнула — так вздыхают во сне.
— Я получила его на другой день после — после — предполагаемого самоубийства.
— О Господи…
— Мы еще не знали, что она умерла, ее нашли на следующий день. Так… вот… она звала меня приехать и сделать несколько снимков и…
— Ты все еще этим занимаешься? — спросил я, вспомнив, что Тони всегда ходила с чем-то на шее — либо со стетоскопом, либо с камерой.
— Когда удается. Чтобы отдохнуть от медицины… Так вот… Лиз хотела, чтобы я приехала. Она всю жизнь писала стихи и вдруг решила стать свободной журналисткой. Она собиралась написать потрясающую статью, а я чтобы сделала фотографии. Это будет сенсация, написала она, и… и…
Я отвернулся, мне не хотелось больше слышать об этом.
— Продолжай, Алекс. Не уходи от этого, дай себе дослушать разговор с Тони. Что ты уже узнал важное?
— Дата на письме есть? — спросил я.
Кивок, вздох.
— День накануне смерти, — сказала Тони, вынув письмо и пробежав глазами несколько строчек. — Похоже, написано тем вечером. Не знаю. — И повторила: — Не знаю…
Я тоже не знал. Мы сидели в тягостном молчании. Тони еще раз высморкалась, довольно громко. Я знал, что будет дальше. Ощутил это ясно. Вот зачем Тони пришла. Теперь я понял — я ошибался. Вся проклятая история была ошибкой. Но это ничего не меняет. Тони все равно об этом попросит, и я все равно поступлю так, как поступлю.
— Алекс, можно тебя кое о чем попросить?
Я не шевельнулся.
— Пойди со мной к Лиз, а? Как… как подумаю, что я там опять одна, я… Мне очень стыдно — явилась столько лет спустя и пристаю.
— Чепуха.
Я могу отменить сегодняшний ужин. Дама, которую я пригласил в тайский ресторан, не простит мне этого. Не имеет значения. Ужин отменяется, решено.
— Позволь мне позвонить, это быстро, — сказал я, вставая.
Это я, по крайней мере, обязан сделать: назначено-то было первое свидание. Вот уж точно — цветок увянет, не успев распуститься. Что я скажу? Моя былая подружка вломилась в мою жизнь и всем вам до нее далеко? Смогу я быть настолько честен?
Я остановился — рука еще на спинке дивана — и задал неизбежный вопрос:
— Еще одно: если Лиз не покончила с собой, что тогда было? Несчастный случай?
Тони затрясла своей шевелюрой.
— Нет. Никто со мной не согласен, но я думаю — это убийство. На деле, Алекс, я в этом уверена.
Я опять уставился в пол. Этой зимой — в холода, когда преступность в Миннеаполисе обычно самая низкая, — были зверски убиты четверо или пятеро молодых женщин, их искромсанные трупы нашли под снегом в лесах и полях. Все читали об этом, было много разговоров. Не могла ли быть сестра Тони очередной жертвой?
— Ты пойдешь со мной к Лиз, а?
У меня замерло сердце. Все мои внутренние сигналы опасности заработали — вопили посильнее, чем звонок домофона. Я как будто знал, что должно произойти, знал, что идти туда — именно сейчас — не только глупо, но и опасно, что это шаг по дороге, ведущей к гибели. Но разве я не ждал все годы именно этой возможности — доказать Тони свою любовь, и преданность?
И я с готовностью ответил:
— Конечно. Только натяну какие-нибудь штаны.
Я был так взволнован, что бросился одеваться, забыв про тайскую кухню и телефонный звонок.