ГЛАВА 13

Под утро я потихоньку встал, нашел одеяло, чтобы укрыть Тони. Затем…

Что? Что такое? Кто там еще?

Я заворочался в кресле. Кто-то говорит со мной, выталкивает меня из этого времени. Но я хочу остаться здесь. Кроме того, мне надо кое-что выяснить.

Я чувствовал себя так, будто меня будят силком, когда я этого абсолютно не желаю. Какая еще еда? Нет, я вернусь на диван. Там спит Тони. Лягу, обниму ее, засну и буду с ней и со снами, которые нам приснятся.

Но я только хотел… Только хотел… Чего? Выяснить, что я не был дураком? Не сделал ничего дурного?

Нет, одну глупость сделал. Слишком долго Тони была для меня светом в окошке. Давным-давно надо было ее забыть.

Это обязательно?

И она начала считать, моя сестра-колдунья, и я неохотно поплыл на поверхность, уходя от того вечера, от времени, когда я узнал правду о Тони и о наших с ней отношениях. Мэдди считала, и я постепенно перемещался из своей квартиры в Миннеаполисе на остров, принадлежащий моей сестре Мадлен. При счете «три» открыл один глаз, увидел яркие закатные краски и понял, насколько я подавлен. Не потому, что потерял Тони, а потому, что желанное никогда не сбудется. И никто в этом не виноват.

Мэдди глубоко вздохнула и прошептала:

Оба глаза открылись, я лежал совсем тихо, точно придавленный чугунным одеялом реальности. Именно так я себя и чувствовал. Мне было немного стыдно — до этого дня никто не знал, почему у нас с Тони ничего не получилось.

Я услышал, что Мэдди зашевелилась, взглянул на нее — она тянулась к своей каталке, нашарила ее и теперь пыталась пересесть в нее с кресла. Невыносимо было на это смотреть, и я вскочил и помог ей.

— Спасибо, — сказала Мэдди, вежливая, как всегда.

Она нагнулась, ощупала свои ноги от бедер до ступней и убедилась, что они аккуратно уложены в каталку. Затем взялась за колеса, развернулась и поехала наружу. Ни слова, ни замечания об услышанном. Глупо было думать, что у нее нет своего мнения. Я хорошо знал сестру — есть у нее мнение, и, скорее всего, категорическое. Она пока держит его при себе. Вопрос — как долго она будет молчать. Готов поспорить, не больше получаса.

Она покатила быстро, и я сказал:

— А ты и правда голодна.

— А ты — нет? Поторопись.

Она проехала, не сбавляя скорости, по огромному пустому чердаку, под его парящим потолком, а я рысцой поспевал за ней. Остался позади купол Тиффани над лестницей; я успел взглянуть вверх и сквозь окно в крыше над куполом увидеть густую, темную синеву неба. Ночь будет ясная. Я чуть не спросил Мэдди, не видела ли она здесь северного сияния, но вовремя прикусил язык. Она пересекла зал быстрее любого зрячего, проехала сквозь двери в заднюю часть чердака, и тут я понял, каких усилий это стоило — так ловко притворяться самостоятельной — и как здорово у нее получается.

Мы умылись и сходили в уборную — сестре немного помогала Соланж — и минут через двадцать расположились за здоровенным столом желтого дуба. Мэдди во главе стола, я по левую руку от нее; сидели как в пустыне — вдвоем за столом, рассчитанным на шестнадцать персон. Потолок высотой в двенадцать футов или больше, огромный дубовый буфет, в котором некогда красовался бесценный фарфор. Сейчас он был первозданно пуст.

— Ты когда-нибудь чувствуешь себя здесь одинокой? — спросил я.

— Никогда. — Мэдди повернулась ко мне. — Как тебе суп?

Соланж налила нам по здоровенной чашке холодного летнего варева с помидорами и свежими травами. Еще был хлеб и холодный чай со льдом и лимоном.

— Суп хорош, — сказал я.

Как раз в этот момент я пытался ощутить вкус еды; до того только притворялся, что ем, вроде бы играл. Оказалось, вкусно. Суп был свежий и душистый — здоровая пища. Так что на деле я не соврал. Однако невозможно было поверить в то, что Мэдди не врет, что она действительно не ощущает одиночества — и, если подумать, во многое другое. Это открытие меня ошарашило. Всю жизнь я безоговорочно верил старшей сестре, поклонялся ей и только теперь начал понимать, как часто она лжет, хотя бы своим молчанием. Она желает все делать сама, она вслепую ездит по дорожкам этого острова и по гигантскому дому, так что вы забываете об ее слепоте и парализованных ногах. Попросту говоря, трудится изо всех сил, пытаясь казаться кем-то другим, не самой собой.

— Ты жутко молчалив, — сказала Мэдди.

— Я думаю.

— О чем?

— Не знаю.

Мэдди пошарила по своей тарелке, отыскивая хлеб. Нашла его и сказала:

— «Не знаю» обычно означает «не хочу говорить».

— Наверно, ты права, — сказал я, помешивая суп. — Подначиваешь?

— Пожалуй. Мне бы знать, что у тебя в голове.

— Я думаю, что жалел тебя, когда ты ослепла, и как было ужасно, когда тебя сбил автобус. Жалел все время и чувствовал себя виноватым. Но… Но не жалел тебя по-настоящему до этого дня.

— Вот как? — Мэдди спокойно поднесла ложку ко рту.

— Ты так много скрываешь, Мэдди. Поэтому я тебя жалею. Ты всегда понимаешь, что у кого болит, ты и вылечишь, и утешишь. Ты потрясающе умеешь слушать. Но ты ужасно скрытная. Как странно, думал я, видеть в старшей сестре не магическую сибиллу, а нормального человека, простягу — вроде меня самого. — Я вот о чем. Почему ты не рассказывала мне об этом парне, в которого ты втрескалась? Тебе же было дьявольски плохо, когда он дал тебе пинка.

— Я не могу выглядеть слабой, Алекс. Это не для меня. Я — полный инвалид и потому должна держаться и вкалывать, чтобы люди знали, что я сильный человек.

— Это называется гиперкомпенсация.

— Наверное, ты прав. Наверное, я скрываю то, что не нужно скрывать.

Вот так так… Ничего такого не замышляя, я привел ее туда, куда нужно.

— Ну тогда скажи, что ты думаешь о Тони. О ней, обо мне и наших отношениях. Ты сидела себе тихо, но ты психолог, и у тебя, конечно, есть свое мнение. Я псих?

— Ты уверен, что хочешь это услышать?

— Ага, и напрямую.

— Но это может тебя задеть. И взбесить.

— Ни за что, — ответил я, думая при этом: «Давай-давай, суди меня».

— Ну, если так… На деле-то я давно хотела поговорить с тобой. — Мэдди повернулась ко мне. — Во-первых, ты не псих. А во-вторых, я знала.

— Знала что?

— Что Тони — лесбиянка.

Я был совершенно ошарашен.

— Значит, ты так все и угадываешь?

— Нет. — Мэдди помолчала, и, когда она заговорила опять, ее голос был мягче и спокойней. — Это значит, что я хороший друг.

— Что ты имеешь в виду?

— Что мы с Тони были друзьями. Даже близкими друзьями, и она рассказала мне о себе и Лоре.

Это казалось невозможным; правда, обе они жили в Чикаго. Я переспросил:

— Что ты говоришь?

— Что некоторое время назад…

— Это когда?

— Лет, наверное, шесть…

— Шесть? — Я потерял дар речи.

— Да, примерно тогда мы случайно встретились. Я шла мимо «Уотер тауэр плейс», нащупывая дорогу тростью, и вдруг буквально врезалась в кого-то, и это как раз была Тони. Мы, понятно, сразу узнали друг друга, потому что тысячу раз встречались, когда вы были вместе, ну и…

Я ошалело пробормотал:

— О, черт, Мэдди!

Подбородок у нее задрожал, она прикусила нижнюю губу. Отвернулась, сняла эти свои очки «беверли-хиллз», скрывавшие ее незрячие глаза, взяла салфетку и промокнула слезы.

— Ну… ну, понимаешь, мы пошли выпить кофе, — продолжила Мэдди глубоким, низким голосом; слезы текли по ее щекам. — Но мы были втроем. С Тони была Лора. Было ясно, что они вместе. По некоторым обмолвкам и умолчаниям я через пять минут поняла что к чему. А потом я показала, что понимаю — не помню, что сказала, вроде бы насчет их совместной жизни, — а Тони подтвердила, вполне откровенно… — Мэдди замолчала, потом пересилила себя и продолжала тем же глубоким, низким голосом: — После этого мы подружились, все трое. Они были очень добры ко мне, мы собирались раз пять или шесть в году. После несчастного случая, пока я еще жила в Чикаго, они навещали меня, брали с собой, возили обедать и… Ох, Алекс, прости меня, пожалуйста.

Потрясающе!

— Но почему, ради всего святого, ты мне ничего не рассказывала?

— Потому что она взяла с меня слово не говорить! — Мэдди повернула ко мне сморщенное, красное, мокрое лицо, потянулась через стол, задела свою чашку, расплескав суп, и схватила меня за руку.

— Прости меня. Тони взяла с меня слово. Она говорила, что сама должна сказать тебе о себе и Лоре, это ее долг. Поэтому я молчала. Раз в год Тони ездила в Миннеаполис повидать Лиз, и каждый раз я спрашивала: «Ты видела Алекса? Он мечтает повидать тебя. Ты должна ему позвонить», а она так и не позвонила. Ох, Алекс, она была очень, очень к тебе привязана.

Я сжал ее руку, подтянул к себе ее кресло, поставил рядом с собой, потому что тоже стал плакать. Обнял. Мэдди, она прижалась ко мне. Я любил Тони как любовник, Мэдди любила ее как друг, и теперь Тони была мертва.

— Я это понял, — пробормотал я.

— Почему кому-то понадобилось ее убивать? — спросила сестра. — Почему? Она была такая прелесть, такая талантливая и… и добрая.

— Не знаю.

Я вспомнил похороны Тони в Чикаго. Ее родители оба были иссиня-бледные и не вымолвили ни слова. Потерять обеих дочерей! Отец выглядел и вел себя как человек, оглушенный лекарствами. Народу пришло много, церковь была переполнена. Но Лоры Коул не было. Я искал ее в толпе, даже спросил о ней — впустую.

— Хотел бы я знать, что случилось с Лорой? — сказал я. — Через месяц после смерти Тони я ей написал, и никакого ответа. Спустя пару месяцев опять написал, — письмо вернулось нераспечатанным.

Мэдди молчала — она думала. Теперь я понимал, почему она так настойчиво звала меня сюда и так хотела устроить этот сеанс. Так же, как я, она решила найти убийцу Тони — для суда и кары, для отмщения. Лора исчезла, и если расследованием не займемся мы, никто им не займется.

— Ты говорила с Тони потом? — спросил я. — После смерти Лиз ты говорила Тони, чтобы она ко мне зашла?

— По правде говоря — нет. — Мэдди немного отодвинулась, кашлянула и вытерла глаза. — Лиз хоронили в Чикаго. Я была на похоронах. И решила, что должна сказать тебе о дружбе с Тони и насчет Лиз, конечно. Но после похорон были поминки, вроде небольшого приема — как это называется? Тони подошла ко мне. Она была одна, у нее с Лорой были какие-то проблемы, и она сказала, что едет в Миннеаполис, чтобы вывезти вещи из квартиры Лиз. И обещала зайти к тебе. Я думаю, ей было тяжело тебя видеть, ты для нее олицетворял ту жизнь, которой она могла бы жить.

Да, верно, но теперь я понял, что это было невозможно.

— Вот она и зашла, — сказал я и снова вспомнил роковой день, когда внезапно завизжал звонок и она была тут как тут — женщина, которую я потерял так много лет назад.

В эту минуту распахнулась дверь буфетной и вошла Соланж; увидела, что мы держимся за руки, увидела наши мокрые глаза и едва тронутый суп. Замерла в растерянности, не зная, надо ли потихоньку уйти или притвориться, что ничего не заметила.

— Все в порядке, Соланж, — сказала Мэдди своим обычным высоким голосом и последний раз вытерла глаза. — Хочешь что-нибудь еще, Алекс? Еще супу?

— Спасибо, ничего не хочу.

Я съел всего пару ложек.

Прежде я не замечал, что у моей сестры два голоса: высокий, напряженный, которым она только что говорила с Соланж, и глубокий, неторопливый — так она говорила о Тони. В первом голосе слышалась сила, он как бы пытался воздействовать на окружающих, поднимался над ними и внушал, что все идет хорошо. Второй — внутренний голос Мэдди, истинный — как бы голос ее души; он показывал, что она чувствует на самом деле. К сожалению, я слишком хорошо знал, что ее каждодневным, нормальным голосом был первый; так она говорила почти всегда.

— Позовите, если что, — сказала Соланж и быстро выскользнула из столовой.

Когда она исчезла в глубинах кухни, буфетной или чего там еще, Мэдди продолжала говорить своим высоким голосом, обращаясь уже ко мне:

— Алекс, не возражаешь, если я дам Соланж и Альфреду выходной на завтра? Им никогда не удается съездить на материк вместе; один всегда остается со мной. Раз ты здесь, пусть они хоть один вечер проведут где-нибудь еще. Они могут поехать в Петоски или на остров Макинак, хотя, наверно, им хочется на материк и они выберут Петоски.

Конечно, нам будет чудесно — мне и Мэдди. Что здесь может случиться? Однако, услышав этот высокий голос, деланный, ненатуральный, я малость раздражился. Почему она так говорит со мной, своим братом? Может, по самой простой причине: пообещала им свободные сутки, не спросив у меня, и потому нервничает?

— Это будет прекрасно, — сказал я. — Ты же знаешь, я никуда не собираюсь.

— Ты прелесть.

Мэдди потянулась ко мне и чмокнула в щеку, но я уже знал — понял по высокой ноте в ее голосе, что дорогая сестра что-то утаивает от меня. Но что? И зачем?

— Ты поел как следует? — спросила она. — Хочешь еще что-нибудь?

— Не хочу, сыт, — легко соврал я, зная, что Мэдди не видит, как мало я съел. — Пойдем? У нас еще есть час-другой.

— Если ты готов к гипнозу, идем. Чем скорее доберемся до конца, тем лучше.

— Точно.

Так что мы оставили еду и двинулись к лифту, чтобы подняться в магический зал, к новому путешествию в прошлое. Я мог только гадать, о чем Мэдди умалчивает. Меня ждет что-то весьма неприятное, вроде падения с лестницы — башкой по ступенькам. Что еще Мэдди знает о Тони? Или, может быть, о Лиз? Может быть, она что-то вызнала на похоронах Лиз и держит в секрете, потому что я сам должен это раскрыть?

Да, это вполне возможно.