Глеб Диденко
Братское

За год холерное кладбище выросло вдвое. Много лет оно упиралось в городские поля для выпаса, не смея покуситься на территорию живых, а потом, с городским разрешением, нахлынуло и дотянулось одним из свежих холмов до самой железной дороги.

В первый же год существования его назвали Братским: покойников ссыпали в глубокие рвы, засыпали живой известью. Болезнь пришла с востока, по реке и железной дороге, вспыхнула мгновенно, пронеслась по городу загулявшим в степи смерчем и так же внезапно стихла.

С того времени Федор копал здесь могилы – и с ним другие, переброшенные из-за свалившейся беды с городских кладбищ крепкие пьющие мужики. В общие рвы бросали и тех, кто не мог себе позволить отдельного пристанища: бедняков из Окаянки, Полтавцевки, Гаврюшки. В этих рвах Федор видел и свое будущее.

Первый раз в город двадцатипятилетнего Федора за деньгами с насиженного места погнал неурожай. Семья крестьянина погибла в тот год на пожаре, и он, не выдержав вида пепелища, уехал и прибился к городскому кладбищу. Годы шли, стирали из памяти лица близких, пока вся его прошлая жизнь не стала сплошным слепым пятном.

Квадрат кладбища Федор покидал редко, жил в каморке около покойницкой. Мужик не любил городской, заоградный мир. Как ни выйдешь – каждый норовит обмануть. И обманывали: бывший крестьянин всегда держал в уме случившееся, как притчу. Как-то, в толкотне и давке Нового базара, купил Федор сапоги у хитрого цыгана. Только снял свои, прохудившиеся, надел обновку, прошел квартал – дождь пошел. Наступил в лужу, и на обоих сапогах слетели каблуки. Присмотрелся: бумажные, только слегка кожей сверху обтянуты.

– Да и зачем выходить, – шутил Федор. – Что в городе происходит, то мужики расскажут, а если с кем встретиться хочется – так рано или поздно он все равно тут окажется. Чем важнее событие произойдет – тем больше принесут покойников. И несут все по осени.

И верно думал могильщик. Во втором году на кладбище доставляли рабочих. Перед этим пришел косоглазый Иван, сказал: «Безурядица, бастуют!»

Восемь могил копали до глубокой ночи. В городе объявили военное положение.

Федор привык к порядку. Длинные ряды холмиков, убери кресты, казались ему похожими на продолговатые линии перепаханного поля. Горечь по крестьянству принесла новую привычку. С магометанской части кладбища были видны сенные ипподрома, и, закидав землей очередную могилу, Федор припадал к ограде, вдыхая запах лошадей и свежего покоса.

Через три года хоронили разом сорок покойников; длинная процессия прошла вдоль христианского кладбища к еврейскому, пристроенному впритык. Слышно было, как кричат неподалеку: «Жидов громят!»

По слухам, которые пересказывали могильщики, евреи напали на русского, избили, разорвали портрет государя, что тот нес. Был сожжен дотла Новый базар, где стояло много еврейских лавочек. Сильный ветер доносил до могил пепел и запах гари.

В шестом году, в самом начале, на кладбище поступил бывший студент, Максим Прокофьев, отчисленный, как сам он говорил, за неуспешность. Когда мужики начали задирать его, щуплого, Федор вступился. Прокофьев не бравировал грамотностью, вел себя с почтением к возрасту бывалых могильщиков, был хорошо осведомлен о происходящем в городе, приносил газеты, читал неграмотным вслух.

Той же осенью на кладбище состоялась первая казнь. Федор наблюдал за конвоем из-за ограды. Шестерых заключенных вела казачья сотня – несколько всадников впереди, несколько позади. Остановились за кладбищем, поставили столбы, привязали преступников. Федор слышал, как один из привязанных что-то крикнул, но ветер донес до него одно слово – «точнее…». Прогремел выстрел, и за ним долетела, поглотила Федора тишина. На обратном пути к мужику подъехал казак, позвал:

– Хлопец, подмоги закопать кичку. Там один вашенский есть, да не справится он.

Федор дошел до телеги, на которую уже уложили трупы, рядом с ней стоял Прокофьев. Вывезли тела за железную дорогу, к степи.

– Чаво сделали-то оне? – спросил Федор у казака, разминая мышцы.

– Чаво-чаво… Ражбойники. Хлебный обкрали, кашшу унешли, – прожужжал казак, не вынимая трубку изо рта.

– Эскпорприировали, – сказал Максим, до этого молчавший. – Революционеры это.

– А, бунтовщики… – Федор перехватил лопату поудобнее. – Шо не на погост? – снова обратился к сотнику.

Тот был настроен благожелательно, залыбился, вынул трубку.

– Расстрели твою душу! Так чего их, на христианском хоронить? То ж анархисты, они в Бога вовзят не верят. От исповеди отказались. Што неймется людям, приладили бы жисть…

За три часа управились с могилой, спустили трупы. Федор было начал сооружать аккуратный холмик земли, но сотник его остановил:

– Ровняй давай, я тебе не за почести плачу.

Могильщик решил не спорить, грамотей тихо выругался. Казак подвел жеребца, тот потоптался копытами, утрамбовал почву.

Казни стали для окраины порядком вещей. Максим в том же месяце с кладбища ушел.

Долгие десять лет тянулись с редкими происшествиями. Зимы выдавались все холоднее, лета все жарче. Федора начало мучить здоровье: после долгого рабочего дня кололо в груди, ныли виски. Однако тяжелее копать от этого не становилось. После объявления войны Федор решил, что работы станет больше. Но панихиду по первым жертвам служили в воинской части только через год, весной пятнадцатого. То были эвакуированные с фронта раненые, которых не удалось выходить в госпиталях. В небольшую Вознесенскую церковь набились чиновники, включая городского голову, и военные – выжившие, искалеченные. Федор наблюдал за происходящим издалека, крестясь. Рядом с кладбищем прошел парад. Могилы убрали цветами.

Вскоре после этого на кладбище вернулся Прокофьев – переменившийся. От тонкошеего студента не осталось и следа, в волосах пробивалась седина. Помнили его только Федор да пара старожилов, остальных могильщиков растащило кого куда. Некоторых забрали в армию при мобилизации, некоторые, не выдержав, сами ушли подальше от могил – грузчиками в порт и на железную дорогу. Так что приняли Максима хорошо: старики расспрашивали знакомого, молодые присматривались и проникались уважением. Прокофьев подробно выспрашивал копателей, довольны ли они заработком, не хотят ли перемен. Старожилы молчали, молодые жаловались на тяжесть труда, и под конец беседы Максим почти убедил их создать профсоюз. Федор, почуяв неладное, уточнил:

– Так где ты обретался-то столько времени, молодняк?

– В ссылке, по ложному навету, – строго проговорил Прокофьев.

Федор и косой Иван переглянулись, все понявшие, и выгнали баламута взашей.

Часто хоронили рабочих после демонстраций, забитых дубинками, закиданных камнями, растоптанных копытами, но особенно запомнился Федору один случай. В шестнадцатом году в городе начался дефицит гвоздей. Торговали ими втридорога, запасы бригады подошли к концу. Тогда-то им и принесли очередного убитого рабочего из профсоюзных. Копали Иван, Федор и пара молодых могильщиков, Степан и Ованес.

– Гвоздей нет, – сказал Степан, – чем крышку прилаживать?

Федор задумался.

– Он же не убежит у тебя никуда. Мотом перехватишь – и хорош. – Могильщик хмуро полез в ящик с инструментами и достал веревку. – На, держи.

Перевязали гроб, опустили. Пока опускали, ходил ходуном, съезжала крышка, через просветы мелькало тело. Жена рабочего билась в рыданиях, причитала:

– Гвоздя, гвоздя не хватило…

Как объяснил потом один из друзей покойника, расплачиваясь с копателями, умерший работал на заводе Самохина, выпускавшем скобяные изделия.

В первый день марта, только отгуляли февральские морозы, как поползли по кладбищу слухи, что в Петрограде произошла революция. Второго числа на кладбище пришел Прокофьев. Копатели как раз заканчивали свежий крупный ров на два десятка покойников.

– Царизм пал! – прокричал он, пьяно взбежав на холм рыхлой земли, утонув в ней рыжими сапогами по щиколотку. – Да здравствует республика!

Федор и Иван не верили своим ушам.

– Несколько дней назад произошла революция в Петрограде! – гремел Прокофьев. – Местный контрреволюционный элемент скрывает это известие от рабочего народа, но радостная песня уже разлетается по профсоюзам и заводам, сегодня намечены народные гуляния! – Он нахмурился и строго посмотрел на Ивана: – Советую прийти.

Степан в сердцах сорвал фуражку и бросил под ноги.

– Давно пора!

– Что теперича будет… – вздохнул Федор.

– Теперь, товарищи, – Прокофьев обвел взглядом присутствующих, – будете трудиться по восемь часов…

«Работы прибавится», – подумал Федор, но сдержался, промолчал.

Периодически Прокофьев наведывался на кладбище и проводил с могильщиками беседы. К июню все они уже отличали эсеров от кадетов, большевиков от меньшевиков и буржуев от пролетариев. Главным требованием большевиков агитатор называл прекращение войны. Копатели, насмотревшиеся на похоронный поток раненых – а если столько умирало в госпиталях, сколько осталось безвестными лежать на полях? – это требование поддерживали.

На Дон, по рассказам революционера, вернулся атаман Каледин, воспротивившийся перевороту, собирающий казаков для выступления против новой власти. Города Дона были против, но по станицам его влияние росло.

На антивоенную демонстрацию восемнадцатого пошли все могильщики. Большая Садовая была заполнена народом с красными знаменами и транспарантами. Прокофьев, сопровождавший кладбищенскую группу, объяснил, что написано на них «Долой войну!». В потоке народа Федор потерялся и забылся, а через несколько минут пришел в себя уже выкрикивающим лозунги вместе со всеми. Захваченный криками и веселой злостью, он закрыл глаза и вспомнил, как пела вереница людей, отправляясь со станицы на поле. Но тогда выбивались из общего гула отдельные голоса, басили стройно мужики, бабы выводили канон, а теперь – тряслась мостовая от хорового крика единого человека. И Федору захотелось быть его частью.

Под ногами разлетались сорванные со стен домов плакаты. Извернувшись, Федор поднял один. На бумаге через плечо улыбался солдат с красным знаменем. Шедший рядом с Федором казак выхватил у него лист, затряс перед лицом: «Война до победного, гутарьте-гутарьте, суки…» – потом затушил о бумагу папиросу, продырявив ее на месте улыбающегося лица.

Банки, собиравшие государственный займ, были закрыты, большевики становились около них караулом.

Следующим утром Федор проснулся как с похмелья, хотя его – крепкого, закаленного – горькая давно не брала. Вспомнив вчерашний день, улыбнулся и испугался своей улыбки. Мир за оградой менялся и ломался, и только здесь, среди ровных рядов могил, все оставалось по-прежнему.

Пытаться разбираться в этих переменах Федор не хотел, уверенный, что пришли они ненадолго. Разве не было в России уже пугачевского казачьего бунта, о котором так подробно рассказывали старики? Разве стачки пятнадцатилетней давности увенчались успехом?

Федор думал об этом, прогуливаясь поутру по погосту. Под землей рядами, строем, лежали рабочие и казаки, солдаты и чиновники, крестьяне и воры. А дальше, глубже, закопанные до рождения Федора и деда Федора и деда деда Федора – вся земля в крови и костях. Что же они за порядок устраивают там, под землей?

Новый петроградский переворот Федор воспринял как должное. Он привык к этому, как горцы привыкают к землетрясениям. Через месяц снова понесли политических покойников, погибающих в драках, грабежах, под революционными пулями и казачьими нагайками. В декабре на кладбище забежал Прокофьев и сообщил, что большевики отступают из города, с ним ушли несколько молодых копателей. Власть в городе менялась быстрее, чем погода. Месяц держался в городе Каледин, три дня – большевики, месяц – снова атаман, до февраля, после – социалистическая армия Сиверса.

В одну из холодных февральских ночей восемнадцатого года Федора разбудили приглушенные голоса и шорох. Полежав немного для успокоения и убедившись, что никто из могильщиков не проснулся, он взял лопату и выглянул за дверь. Луна выхватывала на аллеях тени, которые спросонья копатель принял за собак, но приглядевшись, увидел, что это были люди. Спрятавшись за кустом сирени, мужик начал слушать.

– Пуговицы режь, дурак. Опознают. Погоны срезал, а пуговицы оставил. Оружие спрячь, – бормотал кто-то деловито.

– Пр-р-рятаться, как собаке! – рычал второй. – Мне, русскому офицеру, от этой мрази. Скрываться в склепе… Мы напор германцев держали-держали, а дом, Россию, не удержали!

– Жизнь себе спаси, а Россию не спасти уже, – шептал деловитый, как молитву, – жизнь себе спаси.

Прошелестели по краю аллеи до склепа и скрылись в темноте. Федор вернулся в каморку. Из угла на него глядел косой Иван:

– Что там?

– Собак погнал, разбурдюжились, – соврал могильщик и, улегшись на настил, сыграл спящего.

С тех пор кладбище начало оживать. Окрестные жители приносили к склепам еду; по ночам она исчезала. В лунную пору Федор проходил по аллеям с обходом, движимый любопытством, то тут, то там замечая человеческие силуэты. Иногда, редко, обезумевшие от холода бывшие солдаты выбегали, чтобы согреться, – их затаскивали обратно. Тех, двоих, видели однажды – кричавшего пристрелил деловитый друг, боявшийся быть выданным. После стрельбы на кладбище нагрянули красногвардейцы, проверяли склепы, но они были уже пусты.

И Братское снова заполонила тишина, как казалось, навсегда.

Лишь однажды она была нарушена. Кончились холода, распушилась и промокла почва. Вдоль аллей пробилась трава, задышала зелень, поменялся ветер. Тем утром Федор, не высыпающийся после ночных прогулок, прикорнул у камня на окраине. Он дремал без сновидений, пока не почувствовал на лбу прикосновение ледяной руки. Очнувшись, могильщик увидел бледную женщину в обносках, с грудой ветоши у груди. Толкнув сверток ему в руки, она потеряла сознание, упала навзничь. Федор дрожащими руками развернул пыльные тряпки, обнажив круглый синий комок, едва обтертый, в запекшейся крови. Среди неровных бугорков распахнулся черный провал, заблестели глаза, и истошно, что есть сил, закричала в глаза Федору новая жизнь.