Ричмондский дворец,
лето 1517
Я снова должна покинуть Англию. Год выдался долгим, сложным и прекрасным, но я все это время помнила, что мне придется вернуться на длинную дорогу, ведущую в Шотландию. Мне снова нужно будет попрощаться с семьей и друзьями и отправиться в путешествие, надеясь в конце его одержать победу.
– А тебе обязательно уезжать? – совсем по-детски спрашивает Мария. Гуляя, мы вышли за пределы садика и прохаживаемся вдоль берега реки. Когда мы свернули с дорожки и сели на скамеечку, теплые лучи солнца стали согревать нам спины. Мы наблюдаем за тем, как по реке ходят баржи, привозящие товары и людей, чтобы кормить и развлекать ненасытный двор. Рука Марии лежит на округлившемся животе: она снова беременна.
– Я так надеялась, что ты останешься.
Я не смею сказать, что я тоже начала на это надеяться. Так странно, что Екатерина живет здесь, вместе с Марией, а я – единственная из сестер, которой приходится так далеко уезжать и которую ждет такое неопределенное будущее в стране, которая оказалась ко мне так жестока.
– Когда ты приехала, все снова стало как в детстве. Почему ты не можешь пожить здесь еще? Почему бы тебе вообще не остаться тут и никуда не уезжать?
– Я должна исполнить свой долг, – сухо говорю я.
– Но почему именно сейчас? – лениво спрашивает она. – В самом начале лета, в самое лучшее время года.
– Это лучшее время для путешествия, и мне прислали охранную грамоту для возвращения в Шотландию. – Мне не удается не пустить горечь в свой голос. – Мой сын, мой пятилетний сын, прислал мне охранную грамоту.
Эти слова привлекают ее внимание, и она садится ровнее.
– Неужели тебе нужно было разрешение маленького Якова, чтобы приехать к нему?
– Конечно. Он же король, и государственная печать тоже у него. Ну, на самом деле это не он принимает все решения. Это Олбани решил, что я могу вернуться. И он же прислал мне условия для моего возвращения: не более двадцати четырех сопровождающих, никаких повстанцев на моей стороне и еще условия, касающиеся встречи с моим сыном. Мне нельзя видеться с ним в качестве его учителя или регента. Только в качестве его матери.
– Французы очень влиятельны, – замечает она. – Но я обнаружила, что, если следуешь их правилам, они могут быть очень добры к тебе. Они обожают все красивое и благородное. Если бы ты только согласилась…
– Ну конечно же, ты принимаешь их сторону, раз они выплачивают тебе содержание, – огрызаюсь я. – Всем известно, что тебе не на что жить и у тебя ничего нет, кроме тех денег, которые ты получаешь с земель, что тебе выплатили в качестве вдовьего наследства. Но мне они ничего не платят и не признают свои долги по отношению ко мне, так что не жди от меня, что я стану плясать под их дудку, как ты и Брэндон.
Она немного краснеет.
– Да, конечно, я нуждаюсь в деньгах, – говорит она. – Мы с мужем нищие. Королевской крови, но нищие. И здесь каждый день проходят то маскарады, то балы, то новые торжества, и король настаивает на том, чтобы я принимала в них участие. Если планируется турнир, он хочет, чтобы Брэндон там сражался. А одни кони стоят столько, сколько весят, в золоте, а амуниция стоит в десять раз дороже парадного платья. – Она снова кладет руку на живот, чтобы успокоиться. – Да ладно. Надеюсь, что у нас снова будет мальчик и он поможет нам разбогатеть. Он будет наследником трона, после своего брата и после твоего сына, Якова.
– Только в том случае, если Екатерина не родит сына сама, – напоминаю я ей.
– Да поможет ей в этом Господь. – И ведь она действительно желает рождения соперника ее сыну в наследовании короны совершенно искренне. – Но, Мэгги, я правда думаю, что тебе стоит попытаться договориться с Францией. Неужели ты не можешь заключить лучшее соглашение с Олбани? Он такой воспитанный дворянин. Мне очень нравился он и его жена. А сейчас она болеет, а он связан обязательствами и не может вернуться домой, к ней. А вдруг он уедет домой и оставит тебя в Шотландии, чтобы ты правила? Ему можно доверять. Может, тебе стоит просто поговорить с ним?
– Сколько тебе за это платят? – внезапно спрашиваю я. – Французы. Может, ты скажешь им, когда будешь докладывать своему начальнику шпионов, что я буду счастлива заключить с ними соглашение, если они отзовут своих солдат из моего королевства и проследят за тем, чтобы мне выплатили ренты с моих земель? Ну, с той же аккуратностью, с которой они платят тебе. Как же дешево тебя купили! Вот только у меня есть королевство, о котором я должна заботиться. За меня им придется заплатить более высокую цену.
Я вижу, как краснеют ее щеки от возмущения.
– Я не шпионка. Да, я беру французские деньги, но так делает половина нашего двора. И совершенно незачем бросать это мне в лицо. И я прекрасно знаю, что ты одалживаешься у Уолси, как и все мы. Ты ничем не лучше всех нас, и у тебя нет никакого права меня в чем-либо упрекать.
– Нет, оно у меня есть, – возражаю я. – Я твоя старшая сестра, и это мой долг указывать тебе, в чем ты не права. Ты ничем не лучше предателя, раз берешь деньги у французов. Вот и скажи им, пусть выплатят мне мои ренты, раз так дружна с ними.
– Не могу я им ничего сказать, – взрывается она. – Потому что, если я начну с ними разговаривать, тебе это ничего хорошего не даст. Какая же ты глупая! Это не они задерживают тебе твои ренты, а твой собственный муж! И не надо винить в этом Олбани! Твой муж все это время твоим именем собирал твои ренты, только тебе их не передавал.
– Какая ложь! Какая глупая ложь, и злобная ложь тоже! Арчибальд никогда бы не сделал ничего подобного! Он совершенно не похож на твоего мужа, который женился на тебе только ради твоего богатства и титула! Арчибальд – знатный лорд, которому принадлежат большие наделы и имения! Он не стал бы пачкать себя обманом. Тебе-то откуда это знать! Ты же влюбилась и вышла замуж за искателя легкой наживы! Простолюдина, который стремится устроиться получше! Ну разумеется, Брэндон бы отобрал у тебя твои земли! Да он живет за твой счет и каждой женщины, на которой уже женился! Господи, да рядом с Брэндоном и Уолси кажется чистокровным дворянином!
Она вскакивает на ноги, и ее голубые глаза мечут искры.
– Так ты думаешь, он тебя не обманывает? Это ты о том, как он заключил мир с Олбани без твоего участия? Или о том, как он живет с женщиной, которую называет женой? Или когда говорит всем, что ты никогда не вернешься в Шотландию и что он очень этому рад? Это ты смеешь сравнивать своего предателя с моим Чарльзом, который никогда не предавал интересов Генриха и всегда был верен мне?
Мне кажется, что она ударила меня под дых, и у меня тут же закончился весь воздух в груди.
– Что? Что? Что ты такое говоришь? – Я слышу сказанные слова, они звенят в моей голове, но я по-прежнему не понимаю их смысла. – Что ты сказала? Женой?
И ей немедленно становится стыдно и жаль меня. Она тяжело опускается на колени, чтобы заглянуть мне в лицо. Ее собственное лицо еще блестит от недавних злых слез.
– О, Мэгги! О, Мэгги! Мне так жаль! Прости меня! Я такая злая! О, моя милая! Я не должна была этого говорить. Мы договорились, что ничего не будем говорить, а потом я… Это после того, как ты начала ругать Чарльза! Но мне все равно не следовало ничего говорить!
Она гладит меня по плечу, пытается приподнять мой подбородок, чтобы заглянуть мне в глаза. Я же по-прежнему смотрю вниз, пряча лицо от нее. У меня нет слов от испытанного мной унижения.
– Мне так жаль. Мне не надо были ничего говорить. Она заставила меня это пообещать.
– Кто? – спрашиваю я. Мне удается прижать руки к глазам, чтобы она не видела мое пылающее лицо и побледневшие щеки. – Кто велел тебе ничего не говорить?
– Екатерина, – шепчет она.
– Это она так сказала? Она рассказала тебе обо всем? О моих рентах? Об Арчибальде с другой женщиной?
Золотистая голова кивает.
– Но мы поклялись, что ничего не будем тебе рассказывать. Она сказала, что это разобьет тебе сердце. Она заставила меня пообещать, что я ничего тебе не скажу. Она говорила, что ты не вынесешь известия о том, что он тебе не верен. Что ты сама должна с ним поговорить, что это должно быть только между вами двумя.
– О, глупости это все, – говорю я. Внезапно я ощущаю злость на всю эту душеспасительную затею, на эти сплетни из лучших побуждений. – Какая она глупая, несмотря на возраст! Можно подумать, не все мужчины берут себе любовниц! Можно подумать, кто-то ждал от Арда, что он будет жить монахом все эти месяцы! Как будто жене есть до этого дело!
– А разве тебе нет до этого дела? – в ужасе спрашивает моя младшая сестра.
– Ни в коей мере, – запальчиво лгу я. – Она ничего из себя не представляет. Она ничтожество для него, значит, ничтожество и для меня. А Екатерина раздувает слона из мухи потому, что очень расстроена тем, что Генрих взял юную Бесси Блаунт в любовницы, и хочет, чтобы я считала Арда ничем не лучше моего братца. Можно подумать, это имеет какое-то значение! Ради всего святого! Да кого все это интересует!
– Так ты знала, что у него есть другая женщина?
– Ну конечно, – говорю я. – Да половина Шотландии знает ее и ее легкий нрав. Да половина лордов наверняка знала ее в более близком смысле. Какое мне дело до шлюхи?
– Ну, должно быть, потому, что она называет себя его женой, – тихо отвечает она.
– Как и все шлюхи.
Мария очень хочет поверить мне. Она всегда на меня равнялась, она хочет поверить каждому моему слову.
– Разве он не женился на тебе по любви? И разве у вас не было венчания по всем канонам? То есть он же не мог быть на ней женат, совсем, да?
– Что значит совсем? Какая же ты глупая. Нет. Никогда они не были женаты. Они были помолвлены, когда она была еще совсем ребенком, но никто не собирался венчать эту пару. Он бросил ее ради меня, ради любви ко мне, он предпочел меня всем женщинам Шотландии. Ну и что, если он решил развлечь себя сейчас, пока меня нет рядом? Стоит мне вернуться, и он бросит ее снова.
– Но, дорогая, говорят, она живет в твоем доме как жена.
– Это для меня ничего не значит.
– Но что, если у них будет ребенок?
– И почему меня должно заботить рождение бастарда? – Неуемная сентиментальность Марии злит меня еще сильнее. – У Якова их была целая дюжина, и не одна, и все равно наша бабушка и наш драгоценный брат отправили меня за него замуж. А они прекрасно знали, что он растит этих детей в собственном замке, который должен был отдать мне в качестве выкупа за невесту. Ты думаешь, мне есть какое-то дело, родит ли Джанет Стюарт бастарда, когда у моего мужа-короля их была целая свора? Когда он назвал одного из них своим именем еще до того, как я родила нашего мальчика?
Она усаживается на пятки и смотрит на меня неверующими глазами с темными от слез ресницами.
– Правда? Тебя правда это не волнует?
– Нисколько. И ты, когда узнаешь о том, что твой муж спит с какой-то шлюхой, тоже не будешь обращать на это внимания. Это не должно иметь для тебя ни малейшего значения.
Она прикладывает руку к шее, туда, где в маленькой ямочке чувствуется биение пульса.
– О нет, это будет иметь значение для меня, – говорит она. – И точно имеет для Екатерины.
– Тогда вы обе не блещете умом! – объявляю я. – Я королева, я его королева. Он равняется на меня и любит меня как подданный и как мужчина. Как мой мужчина. И меня совершенно не заботит то, что время от времени он ужинает с деревянной тарелки, потому что это никак не изменяет ценности моих золотых тарелок.
Она с изумлением смотрит на меня.
– Я никогда не думала об этом с такой точки зрения. Я всегда считала, что муж и жена должны принадлежать только друг другу. Как Брэндон принадлежит мне.
– Тебе надо отдохнуть, – резко обрываю ее я, замечая, как побледнели ее щеки. – Хоть ты и не носишь принца, но тебе все равно следует быть осторожнее. Тебе нельзя плакать и нельзя сидеть на коленях. Вставай.
Я помогаю ей встать на ноги. Потом беру под руку и веду назад, через сады, к тенистым ступеням, ведущим в замок.
– Ты уверена, что он вернется к тебе, когда ты возвратишься в Шотландию?
– Я его жена. Куда он денется?
Некоторое время мы идем в полном молчании.
– Как ты об этом узнала? – Мне по-прежнему никак не справиться с раздражением из-за того, что Екатерина распускает обо мне слухи, прикрываясь состраданием. Мне противно думать, как они охали и ахали с восторженными лицами, узнав об этих новостях.
– Томас Уолси сказал Екатерине, а она – мне. Томас Уолси знает все, что происходит в Шотландии. У него там всюду шпионы.
– Так он шпионит за моим мужем, – задумалась я.
– Да нет, конечно, нет, я в этом уверена. Не специально за ним. Просто, чтобы убедиться, что он… – И она замолкает, чтобы не проговориться, что они подозревают его в измене не только мне, но и моему королевству. Она колеблется. – Можно я скажу Екатерине, что тебя не беспокоят эти слухи? Это будет для нее таким облегчением!
– А что, ты должна ей обо всем рассказывать? Она стала твоей исповедницей?
– Нет, мы просто всегда друг другу все рассказываем.
Я прыскаю от смеха.
– Как это должно радовать ваших мужей. Это ты ей сказала, что ее муж Генрих спит с ее фрейлиной Бесси?
Она медленно поднимается за мной по ступеням.
– Да, – шепчет она. – Я рассказываю ей обо всем, даже если от этого у меня разрывается сердце.
– А она рассказывает тебе о заигрываниях твоего мужа?
У нее подкашиваются ноги, и она хватается за стены.
– О нет! Нет! Он ни с кем не флиртует!
Даже в этом разозленном состоянии я не могу утверждать, что Брэндон за кем-то волочится.
– Во всяком случае, пока об этом неизвестно, – говорю я. – Но он непременно найдет себе кого-нибудь, пока ты будешь в уединении рожать ребенка.
И снова на ее глазах показываются слезы.
– Не говори так! Я уверена, что он не станет этого делать. Уверена! Он приходит в мою постель и спит рядом со мной, ему нравится меня обнимать, а мне нравится засыпать в его объятиях. Я правда не думаю, что у него есть любовница. Я верю, что он не стал бы так со мной поступать.
– О, так иди и поплачь вместе с Екатериной! – Я раздражена превыше всякой меры. – Вы обе любите рыдать из-за мелочей. Только попридержите ваши злые языки в том, что касается нас с Арчибальдом.
– Мы не сплетничаем! – восклицает она. – Мы, наоборот, все хранили в секрете, потому что боялись, что ты впадешь в отчаяние. Мы пообещали друг другу, что ничего и никому не скажем. Я была так не права, заговорив об этом.
– Какая же ты дура! – Я скатываюсь в детские перебранки. – Вот смотрю на тебя и думаю: даром, что ты такая хорошенькая, но Богом клянусь, ты самая глупая девушка, которую я знаю! С Екатериной все понятно: она стара и неинтересна, так что она совершенно безнадежна.
Она отворачивается от меня и спешит вверх по ступеням, в комнаты королевы. Я же поворачиваю в свои комнаты. Я исцелилась от тоски по этому месту и желания здесь остаться. Сейчас я хочу вернуться домой в Шотландию. Я устала от этого двора, в котором столько женщин, которые называют себя моими сестрами, но сплетничают за спиной. Теперь я ненавижу их, королеву Англии и королеву Франции.
Я не единственная, кому надоели французы и то, как они подкупают придворных, превращая их в своих сторонников. Мария и ее муж открыто находятся на содержании у французского двора, и половина английского двора берет французские взятки. Французские торговцы и мастеровые лишили хлеба насущного честных английских трудяг во всех мастерских и магазинах города.
Я предостерегаю Генриха о том, что Франции уже ни к чему вторгаться к нам с помощью флота, их уже так много на английской земле, что на улицах Лондона почти не услышишь английской речи. Генрих только смеется в ответ, ничто не может омрачить его чудесное настроение. Он весь день проводит на соколиной охоте, предоставив все государственные дела хлопотам Томаса Уолси, который лишь приносит ему документы на подпись в то время, когда он должен слушать мессу. Генрих просто пишет свое имя на бумаге, не вникая в дела ни Бога, ни государства.
Однако жители Лондона думают так же, как и я: в Англии появилось слишком много иностранцев, которые крадут средства на жизнь у простых подданных. Каждый день поступает по дюжине жалоб на жульничество и обман иностранных торговцев, о том, как французы совращают и крадут людей, о грабежах и разбое на дорогах и о том, как местным работягам не хватает работы.
Когда французов все же удается призвать к ответу, те просто подкупают судей и выходят на волю совершенно без потерь. Жители Лондона возмущаются все сильнее. Мастеровой люд предпринимает решительный шаг в день великой Пасхи, когда эль течет рекой и народ вокруг празднует освобождение от долгого и сурового поста. Они напиваются, собираются вместе, берут в руки оружие и нападают на французских захватчиков. Сигналом к началу действий стала сильная эмоциональная проповедь на рынке Спитафилд. Работодатели дают своим подчиненным выходной в самом начале мая, и они оказываются свободными и вооруженными, а это сочетание потенциально опасно, особенно для ребят, которые и без того готовы драться, как только захмелеют. Небольшие группки стекаются в огромные банды, которые бродят по городу и бьют окна лавок, принадлежащих иностранным купцам, и оскверняя экскрементами пороги домов иностранных лордов. Стены двора португальского посла оказываются вымазанными содержимым навозной кучи, слуги испанского посла покидают его дом, чтобы ввязаться в драку, французские торговцы запираются в домах и сидят в полной темноте. Везде, где на вывеске написано французское имя или слово, хоть отдаленно напоминающее что-то французское, а английские подмастерья не отличаются особенной образованностью, оказываются выбитыми окна и выломаны камни из мостовой, все изломано, испачкано и осквернено.
Даже Томасу Уолси, человеку их класса, не удается избежать народного гнева. Его прекрасный новый лондонский дом оказывается окруженным целой бандой, которая кричит, что он будет отчитываться перед ними за попытку распространения благотворительной помощи беднякам. Они предупреждают его о том, что не допустят никакой благотворительности по отношению к иностранцам. Им не нравится он и его хитрые махинации. К тому же если бы им всем платили хорошие зарплаты, то его благотворительность была бы не нужна.
Они требуют возвращения добрых старый дней и восстановления справедливости, и лорд-канцлер, прислушивающийся к крикам из-за мощной двери, отделяющей толпу от него, запершегося вместе с колоссальным штатом вооруженных слуг, опасается, что рано или поздно кто-то из них призовет к возвращению Белой розы, Плантагенетов, истребленной семьи моей матери. Он прекрасно понимает, что этого призыва нельзя допустить ни в коем случае. Он отправляет посыльного к королю с рекомендацией убрать охрану, которая удерживает толпу на хорошем расстоянии от Ричмондского дворца.
– Я сам выеду навстречу своему народу, – величественно объявляет Генрих. Разговор происходит поздним вечером, уже ближе к темной летней полуночи. Мы как раз сидели за поздним ужином. Екатерина выглядит уставшей, но щеки Марии и ее мужа, Чарльза, сияют от свежего воздуха и вина, и они выглядят так, словно готовы протанцевать до утра.
Мария, которой удивительно идет ее кремовое платье и жемчуга, держит под руку обоих мужчин и восклицает:
– О, но вы не станете этого делать!
– Им нельзя позволить выйти из повиновения! – заявляет Генрих. Он склоняет голову ко мне. – Спроси королеву Шотландии, она знает об этом не понаслышке. Она тебе скажет, что людей необходимо ставить на место всеми доступными тебе способами. Но как только они отваживаются на открытое неповиновение, правитель просто обязан его подавить. Ведь так? Подавить!
Я не могу с этим спорить, хотя Екатерина и Мария ждут от меня помощи, чтобы вместе утихомирить Генриха.
– Когда они поднимаются против тебя, ты обязан их подавить, – просто отвечаю я. – Как вы думаете, почему я сейчас не на своем троне? Лишь только из-за их безрассудного бунта.
– Но это же было из-за… – начинает Мария, и я единственная замечаю, как ее муж щипает ее за руку, чтобы заставить замолчать. Чарльз Брэндон, лучший друг Генриха, собутыльник и партнер по турнирам и охотам, танцам и карточным играм, сумевший так долго сохранять свое место возле правителя только благодаря своему самому главному достоинству: он никогда не спорил со своим другом и повелителем. Что бы Генрих ни сказал, Чарльз будет с ним согласен. Он как игрушка на шарнирах, которую Арчибальд не так давно подарил маленькому Якову, она только и делает, что кивает головой. Брэндон не может позволить себе не соглашаться со своим господином, потому что шарнир позволяет движение только в одну сторону: только в сторону согласия.
– Я выступлю им навстречу, – настаивает Генрих. Он поворачивается к начальнику королевской стражи: – Отправьте за герцогом Норфолк и его сыном.
– Милорд, – начинает Екатерина.
Генрих прислушивался к ней с первых дней брака. Но тогда он еще с ней спал, был одурманен ею и уверен в том, что у них будет сын и наследник. Однако теперь, после всех постигших их потерь, он сомневается в том, насколько хорошо ее знает. Он сомневается в том, что ее устами говорит Господь. Он сомневается в том, что может хоть чему-либо у нее научиться. Поэтому он просто отходит от нее развязной походкой и бросает взгляд в сторону Бесси Блаунт, чтобы убедиться в том, что она заметила его храбрость. Потом он просто останавливает Екатерину фразой:
– Мы выезжаем немедленно.
Брэндон прекрасно знал, что никто никуда не поедет в ближайшее время, поэтому даже не потрудился вооружиться. Отряд выезжает лишь на следующее утро. Вот тогда Брэндон велит запрячь своего коня в лучшую сбрую и едет рядом с королем. Пока они прогулочным шагом продвигаются по дороге, Говарды, отец и сын, ведут вооруженную до зубов охрану по городу, вычищая улицы от ротозеев. Подмастерья, среди которых есть и взрослые, и почти дети, как раз протрезвели и очень устали, и отчаянно желают оказаться как можно ближе к дому. Они начинают оттекать в свои районы и только в этот момент слышат стук копыт о каменные мостовые. Завернув за угол, они видят герцога Норфолк с опущенным забралом во главе его личной небольшой армии. И эти солдаты с мрачными и суровыми лицами стали давить их конями, как будто эти люди были теми самыми ненавистными шотландцами под Флодденом.
Юнцы падали под копыта боевых коней, как комья земли под плуг. Норфолк назначает себя и судьей, и палачом. Дюжины бунтарей погибают на месте, сорок юнцов повешены, выпотрошены и четвертованы просто за то, что были медлительны, и одному Богу известно, сколько человек – две сотни, три или четыре – сопровождены во все городские тюрьмы, чтобы там дожидаться массового суда и казни, которая будет устроена, как раз когда в город въедет Генрих и с полдюжины лордов.
Придворные дамы следуют за своими благородными мужчинами, и вскоре назначается дата суда над всеми провинившимися, без оглядок на их возраст, намерения или степень провинности. В подавляющем большинстве это юнцы, на первом году обучения, совсем недавно покинувшие родные дома и села и недолго пробывшие в городе. Они пришли в восторг и возбуждение от прослушанной проповеди, настроившей их против французов, напились первомайского эля и получили выходной. Их хозяева со смехом напутствовали идти и жечь дома своих соперников, и некому было посоветовать оставаться дома, никто не предупредил о том, чем это может закончиться. Откуда им было все это знать? Кто мог подумать, что армия может восстать против детей в столичном городе? Это простые мальчишки, осваивающие ремесло пивоваров, седельных кожевенников, мясников и кузнецов. У кого-то из них пальцы измазаны чернилами, у кого-то обожжены свечным воском. Кого-то постоянно били хозяева, большинство из них привыкли к голоду. Но ничто не имеет значения. Генрих слишком велик, чтобы беспокоиться о каких-то юнцах или думать о сироте. Их будут судить всех вместе, под одну гребенку, и Томас Уолси, чей отец тоже в свое время проходил суровую школу подмастерьев, открывает в Вестминстере заседание суда пламенной речью, в которой обвиняет их всех в нарушении мира и спокойствия, и напоминает им, что наказанием за этот проступок станет смерть.
Я с горечью думаю, что, скорее всего, они уже это поняли, стоя с веревкой вокруг шеи и держа ее свободный конец в трясущейся руке. Они все должны выйти на улицы и выстроиться в очередь перед эшафотами, которые возведены на каждом городском углу. Мальчишки с завязанной петлей на шее терпеливо ждут своей очереди умирать.
– Мы должны что-то сделать, – тихо говорит мне Екатерина. – Мы не можем допустить, чтобы были казнены сотни детей. Мы должны этому помешать.
Мария стоит бледная, как тень.
– Мы можем просить о помиловании? – Ее живот уже достаточно заметен, но я никогда не видела ее более красивой. Она похожа на бутон с лицом из белых лепестков. Мы стоим втроем, склонили головы: ни дать ни взять три ангела, намеренные обратить акт тирании в жест неслыханной милости.
– Это Генрих велел нам просить о помиловании? – спрашиваю я Екатерину.
Ее быстрые жесты и слишком явное отрицание все ставит на свои места.
– Нет, нет, это должно выглядеть так, будто это наша идея. Он должен осуществлять правосудие, а мы станем молить о милосердии.
– Что нам делать? – спрашивает Мария.
– Я прошу вас присоединиться ко мне в прошении.
– Конечно, мы это сделаем, – отвечаю я, стараясь унять энтузиазм Марии. – Это просто еще один новый танец на королевском маскараде. Так сделаем же красивый выход. Ты знаешь свою роль?
– Разве ты не хочешь их спасти, Мэгги? – Мария явно озадачена. – Ты посмотри, самые младшие из них всего лишь дети. Подумай о своем мальчике! Неужели ты не хочешь, чтобы их помиловали по твоему ходатайству?
– Ну, тогда вперед! Покажи нам, как ты будешь молить своего чудесного брата.
Затем я поворачиваюсь к Екатерине:
– И пусть королева покажет, как молит короля о милости к его народу. Это даже лучше, чем обычное представление или маскарад. Так давайте же устроим турнир прекрасных плакальщиц! Кто из нас будет самой трогательной? Кто сможет сделать это красивее всех?
Мария растеряна и смущена моим язвительным тоном.
– А мне очень жаль этих мальчиков.
– И мне тоже, – отзываюсь я. – И еще мне жаль всех тех, кто окажется у Говардов на пути. Они завоевали себе репутацию не благодаря соблюдению кодекса чести.
Брошенный Екатериной взгляд показал, что моя колкость достигла цели.
– Итак, давайте же воззовем к милосердию.
Младшие из мальчиков парализованы страхом, они не понимают ни слова из того, что им сказано. Толстый лорд-канцлер в развевающихся красных одеждах представляется им непостижимой фигурой. Парадный зал Вестминстерского дворца, украшенный золотыми знаменами, ослепляет их, и они робеют поднять глаза, чтобы хотя бы осмотреться. Многие из них в открытую плачут, кто-то, вытянув шеи, старается увидеть за всеми этими разодетыми вельможами простых людей, молча стоящих в ожидании приговора. Кто-то из них кричит: «Мама!», но его кто-то шлепает, и он замолкает.
– Неужели тебе не хочется, чтобы их освободили? – шепчет мне Мария.
– Я просто не люблю маскарады, – так же тихо отвечаю я.
– Но это происходит на самом деле!
– Нет, это не так.
Томас Уолси спускается с трибунала и направляется к трону Генриха. За спиной короля сияет королевский герб, его голову цвета осени венчает корона, а лицо его источает благородную суровость. Толстяк Уолси опускается на колени перед королем на случайно, но так удобно подвернувшуюся ему подушечку, и я замечаю рядом с ним еще три вышитых золотом подушки, разложенные на полу на равном расстоянии друг от друга и от трона. Несложно догадаться, что они приготовлены для нас. Я жду.
Екатерина знает, что нам следует делать дальше, они уже давно продумали это с мужем. Возможно, они даже проконсультировались и с хореографом.
Сотни мальчиков одновременно вздыхают, когда видят, как Уолси складывает руки в знак преданности королю. Они понимают, что этот человек сейчас взывает о спасении их жизней к великому королю, который сидит в полном молчании. Кто-то из простых людей начинает шептать: «Пожалуйста!»
Кто-то из матерей плачет, кто-то вдруг взывает: «Тюдор!», словно стремясь напомнить Генриху о прежней верности.
Но лицо Генриха неподвижно, как у статуи.
– Нет, – он качает головой.
По залу проходит ропот. Неужели все эти мальчики должны будут умереть? Все до единого? Даже вон тот малыш, что трет кулаком глаза и чье лицо покрыто потеками от слез?
Екатерина поворачивается к Маргарите Поул, которая стоит позади нее.
– Мой арселе, – шепчет она. И Маргарита Поул, кузина моей матери, которая уже видела подобное раньше, прекрасно понимает, что ей надо делать дальше. Мария тут же повторяет действия Екатерины, как в зеркале, снимая свой арселе.
Я тоже поворачиваюсь к своим фрейлинам.
– Освободите мне голову, – велю я, и через мгновение мы все трое остаемся с непокрытыми головами.
Седеющие волосы Екатерины рассыпаны по ее плечам, и, увидев это, я тоже встряхиваю головой, и мои локоны, на тон светлее, чем у самого Генриха, спадают по моей спине. Мария тоже поднимает руки и распускает копну прекрасных кудрей, которые падают ей до пояса роскошной золотой гривой.
Екатерина выходит вперед, и мы следуем за ней. Лорд-канцлер сгибается еще ниже. Сначала королева, потом я, а следом за нами Мария опускаемся перед Генрихом на колени, сложив руки в жесте мольбы, этакие роскошно одетые нищие.
– Молю вас о милосердии, – говорит королева.
– Молю вас о милосердии, – повторяю я.
– Молю вас о милосердии, – произносит Мария, и в ее голосе слышны слезы. Из всех нас она единственная верит в то, что происходит на этом представлении. Она искренне считает, что Генрих может простить этих несчастных юнцов по нашему прошению.
Я слышу шорох и тихий продолжительный стук, когда все мальчики за нашими спинами опускаются на колени. Позади нас всех толпа преклоняет колени. Генрих смотрит на заполненный зал Вестминстера, на все опущенные головы, слушает мольбы, потом поднимается на ноги, раскидывает руки, как Христос, благословляющий мир, и произносит:
– Милосердие!
И тогда все начинают плакать. Даже я. Подмастерья стягивают со своих шей веревочные петли, и стражники отступают в сторону, позволяя им бежать в толпу, к своим родителям. Люди призывают благословения на своего короля, к его ногам падают кошели, набитые деньгами, приготовленные для того, чтобы подкупить палача, чтобы тот сократил муки повешенного, повиснув на его дергающихся ногах, и чтобы его шея сломалась до того, как его начнут потрошить. Пажи подбирают эти кошельки. Герцог Норфолк, палач Генриха, улыбается, словно радуясь дарованному королем прощению. Все кланяются трону, снимая шапки, и кричат:
– Да хранит Господь короля Генриха!
– Да хранит Господь королеву Екатерину!
Никогда еще Лондон так не любил своего короля, пусть даже в нем течет кровь Плантагенетов. Генрих пощадил мальчишек. Они живы благодаря милости великого короля. Он – антипод Ирода, подарил жизнь целому поколению детей. Люди начинают ликовать, а кто-то затягивает благодарственную молитву.
Екатерина разрумянилась от удовольствия от успеха своего действия. Маргарита Поул позади нее не выпускает из рук украшенный золотом арселе. Она, в отличие от всех остальных, совершенно не доверяет толпе. Генрих широким королевским жестом протягивает руку Екатерине, и она поднимается, чтобы подойти и встать рядом с ним, отвечая на крики теплой улыбкой.
И тут же Мария, ничем не смущенная и уверенная в том, что ее примут, подходит к королю и становится по другую его сторону, и теперь они втроем осеняют улыбками толпу. Этакое трио ангелов, более красивых, более богатых и более влиятельных, чем кто-либо из этих людей может себе представить. Генрих улыбается мне, наслаждаясь тем обожанием, которое они вызывают у толпы.
– Вот как мы правим Англией, – говорит он. – Вот таким должно быть королевское правление.
В ответ я тоже улыбаюсь и киваю, но я с ним не согласна.
Я отправляюсь в путь со стоящей перед глазами картиной: король Англии и две сестры. Это яркое пятно оказывается единственным, что рассеивает сгущающуюся внутри меня темноту. Я чувствую себя изгоем из рая, коим мне представлялась тюдоровская Англия, из богатого двора, в котором мой брат играет роль короля, а моя мнимая сестра – роль королевы, которая не может даже родить ему сына. Моя младшая сестра, нищая и замужем за простолюдином, является первой красавицей двора и ведет все балы и празднования. Я думаю о том, как все это наигранно и поверхностно, что это лишь имитация жизни, но не жизнь, это представление, но не настоящая битва. Они наслаждаются тем, какими предстают в глазах людей. И эти люди настолько бедны, что не могут отличить имитацию от истины. Мои сестры щеголяют своей красотой и благословениями, чтобы убедить себя – они все это заслужили.
Но в моей жизни все происходит не так. Все, что мне достается, мне приходится завоевывать и заслуживать. Народ моего королевства не станет падать передо мной на колени с веревкой вокруг шеи, мой муж не станет горделиво обнимать меня перед толпой, мои сестры не займут мою сторону. И мне приходится уезжать от них по длинной дороге, ведущей на север. Не Мария каждое утро садится в седло и собирает в кулак все свое мужество, чтобы двигаться вперед, навстречу морозным ветрам. Не Екатерина терпеливо ждет на спине своего усталого коня, пока хозяин, принимающий меня на ночь, произносит долгую приветственную речь. Генрих бесконечно строит планы завоевания собственного королевства и восстановления власти, по праву принадлежащей мне. Моя маленькая девочка едет на руках у своей няньки. Она не спит в золотой колыбели, как ее кузены и кузины. Пока я продвигаюсь на север, мой брат и сестры отправляются в паломничество в Уолсингем. Приятная недолгая поездка в хорошую погоду, чтобы испросить благословение Богородицы на пустую утробу Екатерины и избавиться от нависшего над ней бесплодия, неспособности родить сына.
Я еду все дальше, размышляю о том, где может быть сейчас Ард. Я устала, я одинока, провожу в пути каждый день и к ночи падаю от изнеможения.
