Дворец Холирудхаус,
Эдинбург, зима 1529
Наш двор образован и весел, как и любой другой в Европе. По старой рождественской традиции мы приносим во дворец большую ель, и каждый вечер возле нее играет волынка, и мы танцуем дикие, быстрые шотландские танцы, которые сменяются и благородными танцами французскими. После каждого ужина у нас читают стихи от великих поэтов, шотландские звучные поэмы о свободе и красоте гор и бурных северных морях. У нас поют баллады из низин и песни о любви на французском и латыни. Яков любит музыку так же, как любил его отец, и готов играть на своей лютне и танцевать всю ночь напролет. Он большой любитель женщин и вина, так же, как его отец, и во время рождественских праздников я ни словом не выказываю своего недовольства, потому что в это время года все молодые люди празднуют жизнь, предаваясь ее удовольствиям. Я воспитывала его не святым, а королем, и предпочла бы, чтобы мой сын не прятал своей любви к женщинам и вину, нежели превратился в скрытного и лицемерного развратника, которым стал мой брат.
Яков воздает должное своим подданным, которые хорошо послужили ему в этом году, и раздает им богатые подарки. Дэвид Линдси все еще на королевской службе, ни разу не дрогнувший в своей любви и верности к мальчику, единожды доверенному его заботам. Яков сделал его Львиным лордом-герольдмейстером, герольдом по исключительно важным событиям. Этот выбор особенно хорош, потому что Дэвид провел большую часть своей жизни, изучая поэзию и геральдику. Кто лучше него сможет представить Якова другим королям и императору в государственной переписке? Яков собственноручно посвящает старого друга в новый чин и публично крепко обнимает его.
– Ты заменил мне отца, – шепчет он ему на ухо. – Этого я никогда не забуду.
Старик тронут до глубины души. Я целую его щеки и замечаю, что они мокры от слез.
– Наш мальчик будет прекрасным королем благодаря твоему воспитанию, – говорю я ему.
– Он уже великий король, сын великой королевы, – отвечает он мне.
Мы получаем дары из Англии, но ни один из них не несет в себе того тепла и заботы, которыми наделяла их Екатерина, подбирая ярды шелка для моих платьев и вышитые рубашки для Якова. Сейчас это просто ничего не значащие знаки внимания, которыми обмениваются дворы через посредничество церемониймейстеров, а не подарки на праздник от женщины, которая любит своих сестер.
Я думаю о том, как празднует сейчас Рождество Екатерина, будучи все еще женой, но уже не любимой, все еще королевой, которой так плохо служат. После праздников я получаю письмо от Марии, которое она начинает самым важным для нее известием. И я бы очень смеялась над ним, если бы не понимала, что она описывает упадок при дворе Генриха. Это означает конец порядку, который моя бабушка возводила в ранг святого закона. Это означает конец всему.
«Он позволил ей идти впереди меня».
Мария пишет с пронизанной болью простотой. Я вижу, как она качает золотистой головой, время от времени наталкиваясь взглядом на мелькающую впереди нее Мадмуазель Анну, нарушающие все священные правила старшинства и очередности, охраняющего права дворянства. Вот она подхватывает юбки и танцует, встав перед моей сестрой, королевой Англии и вдовствующей королевой Франции.
«Мэгги, она пошла впереди меня. Это все из-за того, что ее отцу пожаловали дворянский титул, хотя я не имею ничего против него. Он приятный человек, он служил кузине Маргарите и был резчиком мяса для тебя, ты должна его помнить. Томас Болейн – добрый слуга короны, я знаю».
Я почти слышу, как Мария пытается снова вернуться к своей мысли и снова теряется в недоумении от происходящего.
«Генрих сделал его графом Ормондом, мало того, еще и графом Уилтширом, что совершенно не на пользу Уилтширу, я в этом уверена. Теперь его сына будут звать виконтом Рошфором».
Я откладываю страницы в сторону, чтобы подумать. Вот, значит, какова ее цена? Неужели с помощью дворянских титулов Генрих расплачивается с отцом за честь его дочери? Если так, то наши испытания могут вскоре закончиться. Ее отец обогатится за счет двойного титула, ее мать станет сводницей и графиней одновременно, а брат – виконтом и сутенером. Почему бы нет? Если Анна Болейн примет эти почести взамен своей так громко восхваляемой непорочности, то мы вскоре снова будем счастливы.
«Генрих устроил торжественный ужин, чтобы отпраздновать получение титулов. Разумеется, королева не смогла на нем присутствовать, поэтому я заняла ее место и повела дам, и герцогиня Норфолк встала за мной. Мы уже намеревались рассесться по своим обычным местам, как я заметила, что кресло королевы стояло за столом, на своем обычном месте, рядом с креслом короля. И пока я мешкала, мастер церемониймейстер отвел меня к столу, стоявшему возле стола Генриха, а Анна Болейн (теперь леди Анна), прошла мимо меня, поднялась по ступеням помоста и села рядом с Генрихом, по правую руку от него, как коронованная королева!
Мы переглянулись со старой герцогиней Норфолк с таким же видом, с которым, наверное, крестьяне смотрят на двухголовую свинью. Я не знаю, что мне говорить или делать, Мэгги! Я никогда не была так несчастна. Меня никогда так не оскорбляли. Я глянула на Чарльза, и тот жестом показал, чтобы я села и сделала вид, что ничего не заметила. Я и села. А ОНА ПРИСЛАЛА МНЕ БЛЮДО! Правда, она это сделала. Она оказала мне знак внимания, словно теперь я должна была быть ей благодарна. Генрих наблюдал за всем этим и не сказал ни слова, ни чтобы ее остановить, ни для ободрения. Она позволила себе насмехаться надо мной. Я положила себе на тарелку угощение и сделала вид, что ем. Я думала, что меня стошнит от стыда. Генрих, должно быть, сошел с ума, чтобы так со мной обращаться, со своей родной сестрой! Он поставил свою шлюху выше жены и выше меня. Она же была моей фрейлиной! Кажется, я умру от бесчестия.
Желаю тебе не такого Рождества, как у нас. Екатерина считает, что эта Болейн собирается обратить Генриха в реформированную веру, и тогда ему не придется спрашивать у папы разрешения или следовать законам церкви. Он сможет делать то, что говорит ему его совесть, потому что лютеране так и делают. А какая совесть у него могла остаться?»
