Дворец Линлитгоу,
Шотландия, август 1513

Мне снятся кошмары. Я вижу, как Яков тонет, увлекаемый на дно волнами, а из его рта вырываются жемчужины. Я иду по берегу моря и зову его, а жемчужины хрустят у меня под ногами. Я сижу перед зеркалом, наблюдая за тем, как он застегивает у меня на шее роскошное бриллиантовое колье, которое сразу же превращается в жемчуга, как только касается моей шеи. Проснувшись в слезах, я говорю ему:

– Вы погибнете! Я знаю, что вы не вернетесь, и мне больше не суждено будет носить бриллиантов. Моей участью будет только вдовий жемчуг. Я останусь одна с сыном! И как же мне справиться со всеми опасностями и привести его к короне?

– Тише, – нежно говорит он. – Успокойся. Никому не избежать того, что предначертано.

Он церемониально прощается со мной, словно мы – король и королева из баллады. Он склоняет передо мной свою упрямую рыжую голову, на которую я кладу руку с благословлением. Затем он поднимается и целует мне руку, а я даю ему шелковый платок с вышитыми на нем моими инициалами, который он прячет у себя на сердце, словно это знак моей благосклонности, а он просто отправляется на турнир. На нем его лучший камзол, малиново-красный, на воротнике которого золотым шнуром вышито его имя, а грудь – его символами, чертополохом. Я сама вышивала его, и камзол выглядит прекрасно.

Отойдя от меня, Яков поворачивается и одним прыжком вскакивает на своего боевого коня. Он делает это как мальчишка, словно желая показать мне, что он так же молод и полон жизни, как мой брат. Он подымает руку, стража обступает его, и они отправляются в путь. Копыта сотен крупных лошадей бьют о землю в едином ритме, издавая громоподобный звук, и мне кажется, что это двигается один огромный зверь. Над всадниками поднимается облако пыли. Я жестом велю няньке увести нашего сына в детскую, а сама смотрю вслед мужу, пока они не скрываются из виду.

А потом начинается ожидание. Я надеюсь, что в последний момент Яков изменит свои планы. Я же символ вечного мира и никак не могу заставить себя принять мысль о том, что мира больше нет. Мне ежедневно докладывают о новостях. Яков захватывает замок Норем, затем замки Уорк, Итал и другие. Каждый из них – серьезная победа, потому что эти замки являли собой настоящие крепости, за которые жители приграничных земель бились с исступленной решимостью. Своим продвижением Яков двигал и границу королевства, с каждым шагом приближая ее к Ньюкаслу. У меня в голове не укладывалось, что все эти известия касались английских замков, стоявших на английской земле. И земли, которые раньше назывались спорными, теперь стали шотландскими, и с этого дня спорить больше было не о чем. Поход моего мужа превращался в большую кампанию: это был не набег, а полноценное победоносное вторжение.

Каждый раз, когда посланцы короля подходят к замку на озере и издалека становится различим развевающийся флаг Якова, мы обретаем все большую уверенность в победе. Как мы и предвидели, Томас Говард собирает под своим командованием всех, кто может держать оружие, однако им не хватает провизии, и Говарда явно что-то пугает. У него нет запасов и поддержки населения. Его собственные лорды приграничных земель ограбили его грузовой обоз и украли лошадей, его союзники ненадежны и крайне недовольны тем, что им приходится отправлять собственных слуг на битву, когда они и так уже выплатили королю требуемые им суммы на войну с Францией. Гарри забрал с собой во Францию весь цвет дворянства, оставив Англию печально беззащитной. Какой же он глупец. Мы можем победить в этой войне против отсутствующего короля и невольных его защитников.

Затем Яков направляет нам короткое сообщение о том, что он готовится к вступлению в открытый бой. Он собирается взять Брэнкстон Хилл, ему удалось вынудить Говарда занять невыгодную позицию, вместо того чтобы скрыться в Ньюкасле. Солдаты Говарда мучимы голодом и жаждой, воруют друг у друга пайки, а местные жители, вместе с дикими племенами англичан и шотландцев, настроены к ним крайне враждебно, убивая и мародерствуя. Армия Якова же, напротив, сыта и хорошо вооружена и сейчас расположена на возвышенности, что значит, что англичанам придется подниматься наверх во время сражения, подставляя себя под выстрелы шотландских стрелков.

Я с нетерпением жду новостей. Битва неизбежна, Говард не посмеет вернуться в Лондон, не предоставив Екатерине отчета о результатах сражения. Если он вернется с вестями о поражении, то это будет означать конец карьеры при дворе для него и его семьи. Он поставил на карту все, что у него было. От исхода этой битвы зависит его репутация и королевская милость, поэтому я знаю, как яростно и неукротимо он будет стремиться к своей цели. А вот Якову не обязательно сражаться, он всегда может отступить. Он вместе со своей армией мог тихо вернуться в Шотландию и уже дома праздновать успешный набег на английские земли и внятное напоминание Гарри, что у него не выйдет обращаться с северным соседом с пренебрежением.

Да, я даже уверена в том, что именно так Яков и поступит, потому что так шотландцы терзали английские земли. Однако вскоре приходит известие о том, что битва началась. Спустя полдня появляется другой гонец со словами о том, что король победил в сражении этого дня и что теперь армия продвигается на юг. Они могут дойти даже до Лондона! Что может остановить их, если они повергли английскую армию? Потом от солдата-дезертира приходит новая весть: битва была страшной и положение наших войск больше не выигрышное.

Пошел проливной дождь, и мне кажется, что поток воды взял наш замок в осаду, чтобы к нам больше не могли поступать вести с поля боя. Каждое утро я просыпаюсь от стука капель об окно и журчания воды, стекающей с водоотводов в виде каменных горгулий на мощенный камнем внутренний дворик. Я думаю о муже, который сейчас находится где-то там, под дождем и ветром, о его лучниках с отсыревшей тетивой в арбалетах, об оружейниках с промокшим порохом. Я отказываюсь верить во что-либо и разговаривать с кем-либо до тех пор, пока мы не получим известия от самого Якова. Я должна быть той, кем он просил меня быть: истинной королевой Шотландии, гордой и умеющей держать себя в руках. Однако вскоре мне сообщают, что от совета лордов в Эдинбурге прибыл гонец с точными известиями и что он ожидает меня в моей приемной. Я чувствую, как тяжело забилось мое сердце, и меня затошнило так, словно я снова была беременна. Приложив руку к горлу, я ощущаю пульс.

В моем приемном покое было многолюдно: там собрались все, кто должен был находиться там по долгу службы, и те, кому удалось найти повод там появиться. Я медленно иду от часовни, в которой я молилась о том, чтобы Яков вернулся домой, с победой или с поражением, это было уже не важно. Главное – чтобы он снова был дома. Стражи распахивают передо мной двери, и я слышу, как смолкает шелест шепотов. Окруженная гробовым молчанием, я вынуждена пройти сквозь это множество незнакомых мне лиц, подняться по ступеням до своего трона, развернуться и встать лицом к ним, чтобы обвести их спокойным взглядом. В это самое время я молча взываю к Всевышнему, прося его помочь мне выдержать это. Ведь мне всего двадцать три! Здесь должен стоять кто-то другой, а не я. Кто-то другой должен выслушать эти известия, кто-то, кто знает, что делать дальше. Екатерина бы знала, как надо стоять, как принимать эту новость, как отвечать на нее. Я чувствую себя так, словно я внезапно стала моей младшей сестрой Марией, слишком маленькой, чтобы принимать участие в важных событиях.

Передо мной стоит посланец, одетый в цвета Якова, и держит в руках документ от палаты лордов.

– Какие известия? – спрашиваю я, стараясь говорить спокойно. – Надеюсь, добрые?

Посланец стоит в дорожной одежде, испачканной в пути грязью от разлившихся рек, он вымок до нитки от макушки до пяток.

Похоже, ему велели не задерживаясь, немедленно доложить о своей новости лично мне. Он встал передо мной на колени, и по муке, исказившей его лицо, я поняла, насколько неуместно было мое уточнение: «Надеюсь, добрые». Вышло как-то глупо, по-детски. Эта новость не может быть доброй, и я знаю об этом.

– Говори, – тихо велю я.

– Поражение. – Он давится словами, как будто готов расплакаться.

– Король?

– Убит.

Я покачнулась, но резчик мяса, прислуживавший за моим столом за обедами, не дал мне упасть, словно я должна была принять эту новость только стоя. Только так мне следовало узнать о том, что мой муж пал и лежит сейчас лицом в грязи.

– Это точно? – спрашиваю я, думая о своем маленьком сыне, которому еще не исполнилось и полутора лет, а он уже лишился отца. И еще о том, что я, кажется, снова беременна. – Это точно? Палата лордов подтвердила это, значит, в этом нет никаких сомнений?

– Я был там, – говорит посланец. – Я видел это своими глазами.

– Расскажи, что ты видел.

– Если там кто-то выжил, то только чудом. – Его голос был лишен всяческих эмоций. – Мы пошли в атаку, а они оказались вооружены длинными кривыми ножами, которыми они сносили нашим головы так, как мы стрижем кустарники. Оружейникам недоставало пространства в ближнем бою, поэтому хоть орудия и стреляли, но снаряды пролетали над головами англичан, которым этот обстрел нисколько не вредил. Мы думали, что они будут измотаны боями, но они оказались полными сил. Король повел мощную атаку конников и пеших солдат, и люди кланов шли прямо за ним. Его не подвел ни один из воинов, не могу сказать ни слова упрека ни одному из домов, все были там, и все сражались. Однако нас предала земля: она проседала под ногами. Она выглядела твердой, когда мы осматривали ее издалека, с вершины холма, но на деле оказалась предательской, заросшей кустарником болотистой трясиной. Мы проваливались и увязали в ней, не могли встать, а они вынудили нас пойти в атаку на них через эту трясину. Они просто стояли и ждали нас, а мы двигались все медленнее с каждым шагом, а потом они просто посрубали наши головы, вспороли животы и добили коней.

Мои фрейлины сгрудились вокруг меня, шепча страшные вопросы, называя имена. Все они потеряли сыновей, отцов, мужей и братьев.

– Много ли пропало без вести? – спрашиваю я.

– Все мертвы, – настаивает он. – Мертвы. Около десяти тысяч.

Десять тысяч человек! У меня снова все поплыло перед глазами.

– Десять тысяч? – повторяю я. – Это невозможно. Во всей нашей армии было тридцать тысяч солдат. Они не могли убить треть армии в одном сражении.

– Могли. Потому что они убили и тех, кто сдался в плен, – горько говорит он. – Они добили умирающих и раненых, прямо там, где они лежали на поле боя. Они догнали тех, кто бросил свое оружие и повернул в сторону дома. Они объявили, что не будут брать пленных. Это было коварно и жестоко. Я никогда не видел ничего подобного. Такое могло бы произойти где-нибудь в варварской стране, такой как Испания, или где-нибудь в крестовом походе на земле неверных. Это была какая-то резня конкистадоров. Люди кричали. Молили о пощаде, пока их били ножами прямо в лицо, и это продолжалось весь день и всю ночь. Раненые замолкали, только когда им перерезали горло.

– Король? – шепотом спрашиваю я. Яков не мог умереть от садовничьего ножа. Только не Яков, с его уважением к чести и благородному ритуалу ристалища. Он не мог погибнуть в грязи от удара крестьянским орудием в лицо.

– Король пробился к самому Томасу Говарду, и они бились почти один на один. Но ему в голову попал нож, разбив ее вдребезги, и он был тяжело ранен в бок стрелой.

Я склоняю голову. Я не верю своим ушам. Не знаю, что мне теперь делать. Хоть я его и предупреждала, хоть мне и снились вдовьи жемчуга, в глубине души я все равно не верила в то, что он может не вернуться домой. Он всегда возвращается. Снова и снова он уезжает к своим любовницам, или повидать детей, или на паломничество, или в поездку по королевству, чтобы вершить правосудие или проверить, как идет строительство новой пушки и спуск нового корабля. Но он всегда возвращается домой. Он поклялся, что никогда меня не оставит. Он знает, что я слишком молода, чтобы бросать меня одну.

– Где его тело? – спрашиваю я. Мы должны провести торжественное захоронение, мне надо им заняться. Моего мальчика, Якова, провозгласят королем, и его надо будет отвезти в аббатство Скун на торжественную коронацию. Не знаю, как я буду все это делать без мужа, который всегда занимался сам всем необходимым и для меня, и для этого королевства. – Где его тело? Оно должно лежать в королевской часовне. Его должны отвезти в Эдинбург.

Он должен лежать в часовне в Холирудхаусе, чтобы люди могли с ним торжественно попрощаться. Там мы венчались, там он короновал меня своей королевой, и там все, даже его бастарды и их матери, смогут отдать последнюю дань уважения величайшему из королей со времен Малкольма и Роберта де Брюса. Главы кланов придут в пледах своих цветов, а знамена лордов будут биться над его гробом. Шотландцы оплачут и проводят своего короля, память о котором навеки останется в их сердцах. Мы похороним его в гробу из шотландской сосны под мантией из черного бархата, украшенной вышитым золотым шнуром крестом. Мы развернем над ним знамя крестоносца, которым он был по своему глубочайшему убеждению, и колокола на звоннице будут бить по удару за каждый год из прожитых им сорока. Отлитые им пушки тоже будут изрыгать пламя, словно выжигать свое сердце от горя. Мы почтим память нашего короля. Мы никогда его не забудем.

Но посланник внезапно падает на колени, как будто тяжесть слов, которые он готовился произнести, была для него невыносима. Он поднимает на меня взгляд, и я вижу в его измазанном грязью лице настоящую агонию.

– Его тело забрали, – говорит он. – Англичане. Они забрали его драгоценное тело, из грязи, изломанное и кровоточащее. И отправили его в Лондон. Ей.

– Что?

– Королева Англии, Екатерина, сказала, что желает получить его тело в качестве трофея. Поэтому его перевернули, прямо там, в грязи, сняли его нагрудник и камзол, его нарядный камзол, перчатки и сапоги. Он остался босым, как бродяга нищий. Они забрали его меч и сбили корону с его шлема. Его ограбили, как бесхозный труп, брошенный на поле боя. Все его вещи бросили в ящик, а его – на тележку, которую потом отправили в Берик.

У меня подкосились колени, и кто-то помог мне сесть на стул.

– Мой муж?

– Увезен с поля боя, как туша в мясницкую. Английская королева пожелала получить его в качестве трофея, и теперь он у нее.

Этого я никогда ей не прощу. Этого я никогда не забуду.

Во Франции Генрих одерживает победу в месте, называемом Териан, и в качестве поздравления с победой Екатерина пишет ему о том, что одержала победу, не уступающую королевской. Она хвалится тем, что хотела прислать ему отрубленную голову поверженного противника, но что английские советники отговорили ее от этой идеи. Тогда она хотела пропитать его в соли и потом отослать в качестве дара, но Томас Говард уже успел залить тело свинцом и отправить его в повозке в Лондон. Поэтому, лишившись тела, Екатерина высылает мужу камзол и знамя Якова. Тот самый красный камзол, который я собственными руками вышивала золотой нитью. Только теперь он залит его кровью и грязью, пропитан дымом. Его мозг забрызгал камзол там, где я вышивала золотой чертополох. Но, несмотря на это, Екатерина с триумфом отправила его в подарок Генриху, словно что-то подобное может быть подарком, хотя единственное место этой вещи – в гробу вместе с телом короля, в его собственной часовне.

Она – варвар, нет, она хуже варвара. Это же тело ее родственника, мужа сестры, священное тело короля. И это женщина, которая наблюдала за тем, как с телом ее мужа были проведены все необходимые церемонии и возданы все почести. Та самая женщина, которая носила траур и молила меня проявить к ней милость в ее горе. Однако же, когда меня настигает вдовья участь, она велит бросить тело моего мужа на повозку и отправляет его, как бычью тушу в мясницкий ряд Смитфилда. Каким же дикарем надо быть, чтобы пойти на такое? Только звери не станут возвращать тело короля на его родину для достойных похорон. Только звери станут искать поживы с его еще не остывшего тела, как это сделала она. Я никогда ей этого не прощу. Я никогда этого не забуду. Она больше мне не сестра. Она – гарпия, чудовище, терзающее плоть. И я никогда не смогу об этом говорить. У меня не находится слов, чтобы выразить свои чувства.

Однако никто из них не должен знать, как сильно я возненавидела их за то, что они сотворили. Я заключу мирное соглашение с этой воровкой, с этой мародеркой. Я признаю свое родство с волчицей, кормящейся с мертвых тел. Я буду отправлять к ним послов и писать письма, и даже встречусь с человеком, некогда бывшим моим братом, и хищницей-падальщицей, ставшей его женой. Если я намерена править и со временем возложить корону на голову нашего сына, то мне понадобится их поддержка и помощь. И я буду ее просить, но до поры не стану показывать ненависть в моих глазах. Я стану той, кем велел мне быть мой муж: великой женщиной, а не глупой девчонкой. А она – демоница, осквернившая честь своего положения, замаравшая трон моей матери кровью. Эта женщина желает быть равной королю, она сидела возле моего умирающего брата, и она же решилась на приказ убить моего мужа. Она – Лилит. Я ненавижу ее.

Необходимо перевезти малютку Якова в замок Стерлинг – в крепость, которая, как заверил меня его отец, самое безопасное место во всей Шотландии. Ему придется короноваться там. Я не смею вывозить его дальше на север, потому что это стало опасным. Томас Говард, и ранее не бывший мне другом, а теперь и вовсе ставший мне смертельным врагом, не сможет отказать себе в удовольствии вторгнуться в Шотландию на волне своей победы. И сейчас, когда все наши пушки либо ушли в море вместе с судами, либо увязли в грязи Флоддена, чем нам защитить нашу столицу? Что может остановить победоносное шествие Томаса Говарда к вратам моего дворца в Линлитгоу? Или еще дальше на север, в Стерлинг? Томас Говард, знающий традиции Шотландии не хуже меня, может уже находиться в пути, спешить со всех ног, чтобы успеть схватить маленького Якова до того, как он будет коронован.

Мы отправляемся в путь на следующий день, пока луна еще низка и небо на востоке отмечено лишь скудным серым штрихом, как росчерком портняжного мелка на траурных одеждах. Перед нами следует королевское знамя, вокруг которого плечом к плечу сомкнут круг из стражей. В центре этого круга на сильном коне едет поэт моего мужа, Дэвид Линдси, и перед ним на его седле сидит Яков, которому еще нет двух лет. Рядом с ними едет знаменосец с собственным знаменем принца, развевающимся над их головами. Никто не сможет напасть на нас, убить принца, а затем заявить, что он не знал о том, на кого совершал нападение. Яков сидит уверенно и ровно, чувствуя себя в безопасности на руках Дэвида. Они уже много раз выезжали вместе, только раньше им не приходилось уходить от преследования врага на огромной скорости. Дэвид замечает, как я побледнела, и криво улыбается. Я еду рядом с ними и к этому моменту уже не сомневаюсь в том, что снова беременна. Мои глаза не покидают одного ребенка Якова, которого мне надо сохранить во что бы то ни стало, а мысли – второго, которым мой муж наградил меня перед уходом. Больше я ни о чем не думаю, только смотрю на сына и на продуваемую всеми ветрами дорогу, по которой нам предстоит проехать. Если бы я позволила себе задуматься, то непременно остановила бы лошадь, прижалась к ее шее и заплакала бы от страха, как маленькая девочка. Поэтому я не смею задумываться. Я могу только ехать и надеяться, что мы доберемся до Стерлинга до того, как англичане успеют добраться до нас.

Как только мы выезжаем севернее Линлитгоу, ландшафт словно раскрывается и разворачивается перед глазами, а небеса становятся выше. Округлые холмы Лотиана, глубокие чаши долин и широкие просторы возвышенностей продолжают увеличиваться в размерах по мере того, как мы углубляемся в северные земли Стерлингшира. Когда солнце входит в зенит, мы уже въезжаем в густой перелесок на дне долины. Там нет дорог, лишь едва видимые тропы, вьющиеся вокруг давно упавших деревьев, и часто исчезающие из глаз там, где разлившиеся ручьи сливаются с ними. Нам приходится постоянно посматривать на поднимающееся солнце, с трудом пробивающееся сквозь густые ветви и листву, стараясь ехать на запад. Яков хорошо знал этот путь. Он часто здесь ездил, между Линлитгоу и Стерлингом, затем на север, чтобы следить за сохранением мира и верша правосудие. Больше он здесь никогда не проедет.

Я стараюсь об этом не думать. Взглянув на его сына, замечаю, что мальчик уснул прямо в седле, в осторожных руках Дэвида. Я отгоняю от себя мысли о том, что отец моего сына никогда не проедется с ним вот так, вместе, в одном седле. Его отец больше никогда не поднимется в седло.

Эти леса никто не сажал, никто за ними не ухаживает, никто не прореживает – ни на дрова, ни на древесину для строительства домов или на судовые верфи. Наверное, потому, что поблизости нет ни судовых верфей, ни домов, ни хижин лесорубов. Нет даже браконьеров, поскольку в лесах мало дичи, и разбойников, потому что нет людей и некого грабить. Здесь вообще нет никого, только иногда мимо промелькнет тень оленя или другого скрытного зверя, лисы, кабана или волка.

Охранники смыкают ряды и едут колено к колену вокруг Дэвида Линдси и моего драгоценного мальчика. Им приходится опустить знамена и держать их как копья, чтобы не зацепиться за низкие разлапистые ветви деревьев. Здесь совсем не так, как в Англии, даже не похоже на королевские угодья, где никому не позволено охотиться или рубить деревья. Эти леса похожи на первозданные чащобы, появившиеся до сотворения человека, и мы скользим через них как привидения. Нам не место здесь. Эти деревья старше современников Христа, и эта земля принадлежит не христианам, а маленькому народцу, о котором Яков когда-то рассказывал мне в сказках.

Холодный сумрак заставляет меня дрожать, хотя я знаю, что солнце высоко над головой. Мы не чувствуем его тепла, даже не видим его света. Кажется, что деревья и даже сам воздух давят на нас, и когда земля начинает подниматься и впереди начинает понемногу светлеть, мы все чувствуем облегчение. Лес редеет, и появляются кустарники с травой, тянущейся к свету, затем на смену старым деревьям приходят серебристые березы, и постепенно, шаг за шагом, лес нехотя выпускает нас из своих теней. Над нами снова появляется небо, и мы начинаем подъем по крутому склону холма. Лошади всхрапывают и опускают головы, взбираясь наверх по едва заметной тропинке, огибающей утес и ведущей нас через круглую макушку холма. Чем выше мы поднимаемся, тем больше холмов открывается нашим глазам, словно земля вздыбилась и застыла бесконечными волнами. Теперь мы идем на север, к низинам, постоянно оглядываясь назад и прислушиваясь к бряцанью железа и топоту копыт армии Говарда.

Мы едем весь день, остановившись только перед полуднем, чтобы поесть. Когда солнце опускается за верхушки холмов и тени удлиняются, падая на тропинку и заставляя нас опасаться, что мы можем случайно с нее сойти, Яков начинает плакать и тоненьким жалобным голоском говорит, что устал. Тогда Дэвид достает из кармана кусок хлеба и флягу с молоком. Мальчик ест, по-прежнему оставаясь в седле, потом откидывается назад, опираясь спиной на своего защитника, и засыпает. Мы продолжаем следовать дальше, не меняя скорости.

Мы все еще двигаемся на север, оставляя садящееся солнце слева от нас.

– Нам еще далеко ехать? – тихо спрашиваю я Дэвида. – Через пару часов совсем стемнеет.

– С Божьей помощью мы доберемся туда до темноты, – отвечает он. – И если нас преследуют, то туда они не посмеют сунуться ночью. Им придется разбить лагерь для ночевки, поскольку они будут бояться засады и совсем не знают здешних мест. Они не смогут передвигаться здесь в полной темноте.

Я киваю. У меня болит каждая кость, особенно спина, потому что я не могу наклониться вперед из-за округлившегося живота, или назад, потому что боюсь потерять равновесие.

– Вас ожидает роскошный ужин и крепкий сон в хорошей кровати, – тихо говорит Дэвид. – Под защитой крепких стен.

Я снова киваю, но думаю о том, что он может ошибаться. Что, если мы не успеем добраться до места засветло? Тогда и нам придется разбивать лагерь для ночевки? А что, если мы все-таки сбились с дороги и проехали городок? Что, если мы едем все дальше на север, а Стерлинг уже остался позади нас, и мы узнаем об этом только утром? Потом я понимаю, что, если я не хочу сломаться и утратить все оставшиеся силы, я не должна позволять себе думать таким образом. С этого момента я должна думать только об одном: о своей цели на настоящий момент. Я должна представлять себе путь к достижению цели как нить из жемчужин, цепь последовательных шагов, которые я должна сделать, и не думать о том, что жемчуг – символ слез. Я не буду вспоминать сон, в котором мой муж, мой веселый озорной муж, застегивал на моей шее колье из бриллиантов, которые тут же превратились во вдовьи жемчуга.

В конце концов высоко на холме перед нами мы видим несколько огней.

– Это Стерлинг, ваше величество. – Знаменосец придерживает поводья, чтобы оповестить меня об этом. Лошади настораживают уши и идут быстрее: они уже знают, что впереди их ждут стойла с приготовленным сеном и чистой водой.

Я возношу небесам молитву о том, чтобы на пути к Стерлингу нас не поджидала засада, чтобы Томасу Говарду не удалось каким-то чудом совершить немыслимый бросок и оказаться там раньше нас. Мы идем туда в поисках убежища, но можем найти смертельный бой.

Вдоль дороги, по которой мы поднимаемся к городку, сгущаются тени. Вечерние колокола уже отзвучали, и ворота были уже заперты. Трубачи играют королевское оповещение, и нам приходится подождать, пока стража у ворот отпирает тяжелые запоры. Наконец массивные ворота распахивается, и мы въезжаем внутрь.

Жители городка выходят мне навстречу, снимая шляпы и кланяясь. Кто-то дрожит в легких курточках, кто-то утирает рот, оторвавшись от ужина.

– Ваше величество, – приветствуют они меня, словно я все еще великая королева Шотландии, жена мужа, отправившегося на победоносную войну.

Я делаю усталый жест, который говорит сразу обо всем: о нашем поражении, о смерти Якова, о конце всего привычного.

– Вот ваш король, – говорю я, показывая на маленького мальчика, уснувшего в седле, в руках своего хранителя. – Король Яков V.

Они тут же понимают, что отец этого мальчика мертв, и тяжело опускаются перед ним на холодную мостовую. Их головы опущены, но я вижу, как один прикрывает глаза руками, чтобы не было видно, что он плачет, другой прижал к лицу шапку.

Со времени начала войны Стерлинг не слышал новостей. Сюда доходили только слухи, и ни один из солдат еще не возвращался сюда. Дезертиры, успевшие уйти с поля боя до начала битвы, явно держали свою трусость в тайне, но сюда, далеко на север, никто из них еще не добирался. Поэтому сейчас везде распахивались окна и двери, люди высыпали на улицу, надеясь на то, что до Стерлинга добрался победоносный кортеж и я приехала, чтобы сообщить им, что их король уже на полпути к Лондону и его армия становится богаче день ото дня. Но увидев мое лицо, заметив, что я не улыбаюсь и не раздаю приветствия, они стихают и останавливаются.

Внезапно кто-то кричит:

– Что с королем?

– Король умер, – громко отвечаю я. – Да здравствует король!

Я вижу, как понимание тяжело оседает на их лицах. Мужчины снимают шапки, женщины прижимают к лицам платки и руки.

– Да здравствует король, – тихо отвечают они, почти шепотом, словно не решаясь произнести это громко. Они потеряли величайшего короля-воина в истории Шотландии. Они потеряли короля – музыканта, лекаря, строителя, изобретателя, учителя, ружейника, поэта, кораблестроителя и истинно верующего христианина, пекущегося не только о своей душе, но и о душе своего народа. От них ушел великий правитель и лучший из мужчин. Его камзол и знамена были отправлены во Францию, тело – на юг. А вместо него я предлагаю его народу беспомощного ребенка, в то время когда враг уже стоит у ворот. Но они шлют мне воздушные поцелуи, словно благословляя и призывая ко мне помощь небес. Я же мрачно смотрю на них и думаю, что не справлюсь с доставшимся мне бременем.