Зов света

«Еду. Буду через 10 минут.

Диана Рафаэль».

Маделин прочла эсэмэс бывшего психиатра Лоренца, стоя между колокольнями базилики Святой Клотильды. Было 8.30 утра. По сравнению со вчерашним днем было прохладнее и суше. Так и не забрав скутер с улицы де ла Сен, она прибежала на улицу Шерш-Миди, решив, что пробежка в одиночестве благоприятно скажется на организме.

Уснула она поздно, в три часа ночи, а в шесть утра уже проснулась. Последние часы оставили Маделин почти без сил. Физически тоже пришлось нелегко: надо было незаметно отнести картины из школы домой. Но умственное и эмоциональное истощение было еще сильнее. Ей не давал покоя вопрос, ответа на который она никак не могла нащупать: откуда у Лоренца за несколько дней до смерти взялась такая уверенность, что его сын жив?

Упершись ладонями в колени, Маделин восстановила дыхание. Гаспар тоже занимал ее мысли – он совсем потерял покой после того, как они наткнулись на послание Лоренца, начертанное светящимися буквами. Полный профан в Интернете, он полночи лазил по главным американским новостным сайтам. То, что он там нашел, привело его в еще большую растерянность: во многих статьях, написанных по следам драмы художника, действительно говорилось, что на складе, где удерживали Пенелопу, так и не нашли тело малыша Джулиана.

Восстанавливая действия Беатрис Муньос, следователи пришли к выводу, что она сбросила труп ребенка в устье реки Ньютаун-Крик на юге Куинса. На берегу полицейские нашли ворсинки с кровью бедняжки. Водолазы обследовали дно, но это было одно из самых грязных мест во всем Нью-Йорке, доступ туда был затруднен, к тому же при таком сильном течении маленькое тело наверняка давно унесло.

Тем не менее версия Пенелопы Лоренц, упорно твердившей, что сына зарезали у нее на глазах, не подвергалась сомнению. У Маделин тоже не было оснований в ней усомниться. Судя по статьям, которые она прочла, все факты наводили на мысль, что Муньос действовала одна, без сообщников. Гибель мальчика считалась несомненным фактом. Его кровь нашли в нескольких местах: в фургончике, куда его засунули при похищении, на складе в Куинсе, на берегу Ньютаун-Крик.

Маделин решила подождать психиатра на обогреваемой террасе кафе с видом на сад при базилике. Час назад она попросила Диану Рафаэль о встрече, отправив ей несколько эсэмэс с фотографиями картин Шона Лоренца. Расположившись под источающим тепло «грибом», она заказала двойной эспрессо. «Эр де Франс» прислала ей сообщение с напоминанием – пора было зарегистрироваться на мадридский рейс, вылетавший из аэропорта Шарль де Голль в 11.30 и прибывавший в испанскую столицу двумя часами позже. Она зарегистрировалась, мгновенно выпила принесенный кофе и заказала еще, чтобы на этот раз не торопиться, вспоминая за кофе ночное приключение.

В отличие от Гаспара, Маделин больше всего взволновало не послание фосфоресцирующими буквами – его она сочла причудой, – а… все остальное. В особенности духовные скитания, описанные в триптихе Лоренца. Такие переживания были ей хорошо знакомы, она сама прошла через это несколько месяцев назад.

Тогда, вскрыв себе в ванне вены, Маделин бредила, прежде чем потерять сознание. Из нее, одуревшей от обжигающего пара, медленно выходила кровь. В полузабытьи она слепо плыла в тумане. Теперь она была уверена, что такой же опыт пытался отобразить на своих последних полотнах Шон Лоренц.

Во-первых, чернота. Щелчок выключателя – и ты отсоединен от мира, ты в плену собственных мучений. В лабиринте своего отчаяния. В застенке своего никчемного прозябания.

Потом – длинный темный туннель, выводящий тебя на теплый, нежный, рассеянный свет. Восхитительное ощущение, что плывешь в перламутровом желе. Пересекаешь ватную «ничейную землю». Паришь в зефире летней ночи, проплываешь мимо тысяч ночников, изливающих жемчужный свет.

То, что происходило дальше, было и вовсе невообразимо. Маделин отделялась от собственного тела и смотрела сверху вниз на тех, кто пытался ее спасти, склонившись над ней, оживил ее, а потом погрузил в «Скорую». По пути в больницу она провела короткое мгновение вместе с ними и с Жюль.

К ней вернулся свет. Огненная спираль, проглотившая ее и отправившая в бурный опаловый поток, где она наблюдала головокружительный панорамный фильм своей собственной жизни. Видела силуэт и лицо отца, сестры Сары, дяди Эндрю. Она была бы не прочь задержаться, поболтать с ними, но поток, уносивший ее, было не остановить.

Теплый, обволакивающий, нежный поток. С его силой ничто не могло сравниться. Она слышала нежный шепот, похожий на пение с небес и лишавший всякого желания возвращаться назад.

Но конца туннеля Маделин не достигла. Она почти дотронулась до рубежа – почти. То был рубеж, который можно пересечь только в одну сторону. Преодолеть его ей помешал чей-то оклик. То был голос интуиции, подсказывавший, что история ее жизни заслуживает иного эпилога.

Глаза она открыла в больничной палате, вся в трубках, капельницах, бинтах.

Маделин отлично знала, что в пережитом ею не было ничего необыкновенного. Десятки тысяч людей рассказывали то же самое. «Опыт неминуемой смерти» был одним из излюбленных тем поп-культуры, ее эксплуатировали то и дело в несчетных романах и кинофильмах. Естественно, после этого «заплыва» Маделин стала другим человеком – не то что она поверила в загробную жизнь, но ее обуревало желание прожить отпущенное время как можно ярче, освободиться от всего малозначительного. Наполнить жизнь новым смыслом. То есть родить и вырастить ребенка.

Эпизод с «Опытом неминуемой смерти» прочно засел у нее в памяти. Казалось, это случилось только вчера. Ничто не затушевалось, не стерлось. Наоборот, чувства обострились, образы стали контрастнее. Безмятежность «заплыва», одуряющий свет. Этот свет удалось отобразить Лоренцу – во всех нюансах, со всей силой. Непостижимый свет, необъяснимым образом не угасавший, как обманчивое солнце воспламеняющей любви.

– Вы Маделин Грин?

Оклик вернул Маделин к действительности. Перед ней стояла улыбающаяся женщина в бежевом кожаном полупальто и в солнечных очках цвета меда.

– Я Диана Рафаэль, – представилась она, протягивая руку.

В этот раз Кутансу не пришлось уламывать Пенелопу, добиваясь приема. Он явился в дом на улице Сен-Гийом чуть свет, с тяжелой картиной под мышкой. Стоило ему назвать себя в домофон, как бывшая жена Лоренца впустила его, даже не спросив о цели визита.

Гаспар, пыхтя, вышел из лифта. Филипп Карейя на сей раз его не встретил – как видно, еще не удосужился встать. Дверь была отперта. Гаспар вошел, двигая по паркету ореховую раму, завернутую в одеяло.

Пенелопа ждала его, сидя на диване в гостиной, в холодном свете утра. Синюшное естественное освещение было кстати: оно не позволяло рассмотреть безвкусный интерьер, а от вдовы Лоренц оставлял только силуэт, и то неяркий, что шло ей гораздо больше.

– Сказано – сделано! – провозгласил Гаспар, водружая на диван из ребристой кожи картину, все еще спрятанную под грубым шерстяным одеялом.

– Кофе? – предложила она, указывая ему на оттоманку.

В своих серых вареных джинсах и в старой футболке Пенелопа выглядела застрявшей в 1990-х годах. Теперь, в их вторую встречу, Гаспар не назвал бы ее облик чудовищным. Лицо – изделие пластического хирурга – было в этот раз не таким застывшим, распаханный рот уже не пугал тем, что при следующем же слове порвется.

«Человек ко всему привыкает», – подумал он, потянувшись к чашечке с кофе на столике.

– Итак, вы нашли то, что искали, – молвила она, указывая на картину в одеяле.

Ее голос остался прежним: глухим, погасшим, скрипучим, как урчание целой стаи кошек.

– Мы обнаружили картины, и на одну из них вы просто обязаны взглянуть.

Она вздохнула:

– Надеюсь, это не портрет Джулина?

– Не совсем.

– Этого я бы не вынесла.

Гаспар встал и, не соблазнившись шансом прикинуться фокусником, попросту стянул с рамы одеяло, предъявив Пенелопе последнюю картину ее бывшего мужа.

Здесь, между двумя высокими окнами, картина обрела все задуманное ее творцом великолепие. Гаспару даже показалось, что он видит ее впервые. Перед полотном затанцевал исторгнутый им колдовской свет.

– Бывает, что художники продолжают жить в своих картинах, – проговорила Пенелопа.

Гаспар медленно задернул все шторы, погрузив комнату в темноту.

– Что вы делаете? – испугалась она.

В следующее мгновение она увидела светящиеся буквы, складывавшиеся в загадочное утверждение:

ДЖУЛИАН ЖИВ.

– Довольно! Раздвиньте шторы! – приказала она.

Она рассвирепела, ее лицо побагровело и исказилось злобой, брови взлетели слишком высоко, нос стал еще тоньше, щеки по-хомячьи надулись.

– Почему Шон был убежден, что ваш сын выжил? – безжалостно спросил Гаспар.

– Вот уж не знаю! – крикнула Пенелопа, спрыгнув с дивана и отвернувшись от картины.

Прошла минута, прежде чем она немного успокоилась и опять взглянула на гостя.

– Когда вы расспрашивали меня вчера, я притворилась, что не помню, что сказал мне Шон, когда позвонил из Нью-Йорка за несколько минут до смерти.

– Почему?

– Не хотела произносить этих слов, но…

– Я вас слушаю.

– Именно это он тогда и сказал: «Наш сын жив, Пенелопа!»

– Как вы на это отреагировали?

– Обругала его и бросила трубку. Смерть ребенка – не игрушка!

– Вы не пытались узнать, что он имел в…

– Что тут узнавать? Я видела, как моему сыну наносили удары ножом. Видела, как его убивал сам дьявол во плоти, понимаете? Видела, видела, ВИДЕЛА!

Гаспар понял по ее взгляду, что она говорит правду.

Пенелопа всхлипнула, но рыдать у него на глазах не стала. Смахнув слезы, она проговорила:

– Мои отношения с Шоном были непрекращающимся кошмаром. Он не переставал винить меня в гибели Джулиана.

– Это из-за того, наверное, что вы солгали ему о том, где были в день похищения сына?

Она утвердительно кивнула.

– Если бы копы начали поиск с того сектора, то, возможно, успели бы его спасти. Шон, по крайней мере, считал именно так, и я долго жила под грузом этого обвинения. Но если рассуждать логически, то первый виновный – сам Шон.

Гаспар смекнул, что Пенелопа снова играет роль, которую в эти два года мысленно репетировала тысячи раз.

– Если бы он не подбил Муньос участвовать в грабежах, ее не охватило бы это преступное озлобление.

– Он с этим не соглашался?

– Нет! Он утверждал, что делал это РАДИ МЕНЯ. Чтобы набрать денег для перелета в Париж, ко мне. Говорю вам, этому кошмару не было конца. Он во всем винил меня.

Гаспар почувствовал странную грусть. Он встал, готовый попрощаться с Пенелопой.

– Я сразу угадала в вас честного человека, месье Кутанс.

– Каким образом?

– Вы не носите маску. – И она продолжила без видимой логики: – Люди делятся на хороших и на всех остальных. Разделительная линия хорошо видна. Вы – хороший человек. Как Шон.

Воспользовавшись тем, что она умолкла, Гаспар шарахнулся к двери. Он уже взялся за дверную ручку, но вдруг передумал и снова шагнул к Пенелопе.

– Знаю, как больно вам об этом говорить, но мне надо знать, что на самом деле произошло в день похищения Джулиана.

Она устало вздохнула.

– Об этом наперебой кричали все газеты.

– Знаю, но хотелось бы услышать об этом от вас.

Кабинет Дианы Рафаэль представлял собой длинную комнату, из окон которой открывались редкой красоты виды: с одной стороны базилика Святой Клотильды, с другой церковь Сен-Сюплис, купол Пантеона и Монмартрский холм.

– Здесь я как в «вороньем гнезде» на мачте пиратского судна: такой вид, что заранее замечаешь приближение бурь, ливней и атмосферных депрессий. Для психиатра это чрезвычайно практично. – Диана улыбнулась собственной шутке, как будто только сейчас ее придумала. Как раньше у Файоля, Маделин убедилась, что ошиблась в своих ожиданиях. Она представляла себе старушку в очках и с седым узлом на затылке, Диана же Рафаэль оказалась маленькой женщиной с живым взглядом и короткой стрижкой, с манерой встряхивать прядями. Судя по кожаному полупальто Perfecto, джинсам в обтяжку и изящным туфелькам Gazelle, она по-прежнему воображала себя богемной студенткой.

Около двери она оставила чемоданчик на колесиках в чехле ртутного оттенка.

– Уезжаете в отпуск? – предположила Маделин.

– В Нью-Йорк, – услышала она в ответ. – Я провожу там половину жизни.

Диана указала на увешанную фотографиями стену. Большинство были сняты с воздуха, на них красовалось здание из стекла между лесом и океаном.

– Детский центр Лоренца, клиника для детей, которую я основала благодаря Шону. Это в Ларчмонте, на севере штата Нью-Йорк, в графстве Уэстчестер.

– Лоренц напрямую финансировал клинику?

– И напрямую, и косвенно, – уточнила Диана. – Средства отчасти появились благодаря продаже двух больших полотен, которые я приобрела за бесценок в тысяча девятьсот девяносто третьем году, а потом, когда он вошел в моду, сбыла. Потом, прослышав о моем проекте, Шон отдал мне еще три картины, позволив выставить их на аукционе. Он очень гордился, что его живопись приносит осязаемую пользу: лечит детей из неимущих семей.

Психиатр уселась за свой рабочий стол, а Маделин дала себе слово не забыть то, что сейчас услышала. Диана сменила тему:

– Значит, вы нашли три последние картины Шона? Поздравляю! И благодарю за фотографии. Великолепные картины! Лоренц во всей красе! – С этими словами она усадила Маделин перед собой в кресло Wassily.

Кабинет был обставлен в стиле «Баухаус»: стулья из гнутых железных трубок, кресло Cube, низкое сиденье у камина, обитая кушетка, хромированный столик из слоистой древесины.

– Вы знаете, что изображено на этих картинах? – спросила Маделин, опускаясь в кресло. – Живопись Шона требует особой терминологии, она не…

– Знаю, он не изображает, а предъявляет, меня уже научили этой формулировке. Какие еще особенные слова к ней применимы?

Диана услышала в этом вопросе насмешку. Сначала ей стало обидно, потом весело, и она сдалась:

– Своими картинами Шон отчитывался о своих двух случаях опыта неминуемой смерти.

– Выходит, вы были в курсе?

– Об этих картинах я не знала, но все равно не удивлена. Шон был моим пациентом на протяжении двадцати лет! Я уже говорила месье Кутансу, что в две тысячи пятнадцатом году Шон пережил с интервалом в несколько месяцев два очень серьезных инфаркта. После обоих он лежал в коме, и оба раза его возвращали к жизни. Вторая остановка сердца сопровождалась септическим шоком…

– Сепсис?

– Да, острая бактериальная инфекция, чуть не отправившая его на тот свет. Его даже признали клинически мертвым, но потом он чудесным образом ожил.

– И после этих двух случаев он стал писать то, что пережил?

– Думаю, да. Этот опыт чрезвычайно его воодушевил. Переход из темного небытия назад, в свет, оставил на нем неизгладимый отпечаток. Он интерпретировал случившееся как цикл «обморок – возрождение». Отсюда его потребность вернуть то ощущение посредством живописи.

– Вас это удивило?

Диана пожала плечами:

– Я проработала в лечебнице пятнадцать лет. Пациенты, возвращенные к жизни, дружно утверждают, что после комы двигались по световому туннелю, это уже банальность. Явление «Опыта неминуемой смерти» известно с древних времен.

– Эти операции подействовали на состояние здоровья Шона?

– Безусловно: возникли проблемы с памятью, сильная утомляемость, нарушение координации движений и…

Диана запнулась, не договорив. В ее глазах искрились хитрость и ум.

– Вы не все мне сказали, верно?

Маделин глазом не повела – ждала продолжения.

– Раз вы так настаивали на встрече со мной, то, наверное, нашли что-то еще… Другую картину?

Маделин достала телефон и показала Диане фотографию последней картины, сделанную в темноте, с горящими буквами, настойчивым повтором: ДЖУЛИАН ЖИВ.

– Вот оно что…

– Как я погляжу, вас и это не удивляет.

Диана уперлась в стол локтями и сцепила пальцы, как будто собралась помолиться.

– Знаете, почему Шона так потрясли эти два путешествия к рубежу небытия? Во-первых, потому, что в пресловутом туннеле света он увидел всех важных в его жизни людей, которые уже умерли: мать, гарлемских дружков, убивших себя в девяностые передозировкой или погибших в бандитских войнах. Он даже увидел там Беатрис Муньос.

– Опять классика «Опыта неминуемой смерти», – бросила Маделин. – Вы видите свою жизнь и всех умерших, сыгравших в ней важную роль.

– Глядите-ка, вы рассуждаете со знанием дела!

– Вернемся к Лоренцу, если не возражаете. Я не ваш пациент.

Диана не стала настаивать.

– Но кое-кого Шон в туннеле не увидел… – тихо проговорила она.

Теперь Маделин все поняла, и у нее кровь застыла в жилах.

– Своего сына!

Диана кивнула.

– Дальнейшее понятно. Шон стал развивать бредовую теорию: дескать, раз он не встретил Джулиана там, значит, тот остался в живых.

– Вы в это не верите?

– Я верю в рациональные объяснения явления. Кислородное голодание мозга, приводящее к нарушениям в участках коры, ответственных за зрение, действие медикаментов, изменяющее сознание. В случае Шона последнее было налицо: борясь с сепсисом, ему ввели большие дозы допамина, вещества, вызывающего галлюцинации.

– Вы не пытались его вразумить?

Диана обреченно махнула рукой:

– Самый безнадежный глухой – тот, кто не желает слышать. У Шона была потребность верить, что его сын жив. Вы бессильны против того, кто не расположен вас слушать.

– К каким же последствиям это привело?

– По-моему, он собирался возобновить расследование похищения Джулиана, но помешала смерть.

– Вы категорически исключаете, что мальчик мог выжить?

– Увы, Джулиана нет в живых. Я не испытываю никакой симпатии к Пенелопе, но у нее нет причин говорить неправду. Все остальное – бредни моего друга, сломленного горем и отупевшего от медикаментов.

Маделин проверила номер своего места на только что напечатанном билете. До Рождества оставалось два дня, было не меньше десятка задержанных рейсов, терминал Е аэропорта Шарль де Голль кишел людьми.

– Спасибо, что проводили, Гаспар. Знаю, вы не выносите аэропорты…

Он пропустил издевку мимо ушей.

– Прямо так и улетите?

Маделин уставилась на него в недоумении: куда он клонит?

– А как еще мне поступить?

– Решили, что дело сделано, раз картины найдены?

– Совершенно верно.

– Как же продолжение расследования?

– Какого расследования?

– Гибели Джулиана.

Она покачала головой:

– Мы с вами не полицейские, Кутанс. Дело давно закрыто.

Она направилась было в сектор посадки, но он преградил ей путь.

– Не говорите со мной как с умственно отсталым.

– Да бросьте вы!

– Сколько еще всего непознанного!

– Вы это о чем?

– Есть одна мелкая подробность, – сказал Гаспар насмешливо. – Тело ребенка так и не нашли.

– Ясное дело, его унесло в Ист-Ривер. Скажите честно, у вас есть малейшие сомнения, что он мертв?

Он не отвечал, и Маделин поднажала:

– Думаете, Пенелопа Лоренц вам соврала?

– Не думаю, – отозвался он.

– Ну и хватит в этом ковыряться, пожалейте свою голову. Мальчика уже два года нет в живых. Страшная драма, но нас она не касается. Возвращайтесь к вашим пьесам, это будет лучше всего.

Гаспар молча довел ее до зоны досмотра. Маделин сняла и положила на поддон ремень, куртку, опустила туда телефон.

– Всего хорошего, Гаспар. В вашем распоряжении весь дом. Больше никто не будет вас отвлекать, можете спокойно творить!

Ему в голову пришло греческое слово «кайрос», означающее «счастливый момент». Уметь ловить этот момент – великое искусство. Мало кто умеет не упускать удачу, шанс кардинально развернуть жизнь в ту или иную сторону. Ему эти жизненные виражи никогда не давались. Сейчас он попросту искал слова, способные убедить Маделин не улетать. Не найдя правильных слов, он опустил руки. По какому, собственно, праву? Да и зачем? У нее своя жизнь, своя заветная цель, к которой она долго шла. Он устыдился, что хотел ее удержать, и пожелал ей удачи.

– Выше голову, Маделин. Будете держать меня в курсе событий?

– Каким образом, Гаспар? У вас же нет телефона.

Он хотел ответить, что люди веками поддерживали связь без всяких телефонов, но сдержался.

– Оставьте мне ваш номер, я сам вам позвоню.

Он понимал, что ей это не очень важно, но она не возразила, и он, как мальчишка, подставил ей свое забинтованное запястье, чтобы она написала на бинте номер телефона.

После проверки она прощально помахала ему рукой и ушла, не обернувшись. Он долго провожал ее взглядом. Странно было вот так с ней расставаться. Странно признавать, что все кончено, что больше он ее не увидит. Они провели вместе всего два дня, но у него было ощущение, что они знакомы гораздо дольше.

Она исчезла из виду, а он еще долго стоял неподвижно, как оглушенный. Как теперь поступить? Воспользоваться удобным случаем и купить билет до Афин? Несколько секунд он забавлялся с идеей удрать из парижского ада, от этой ненавистной, вызывавшей у него омерзение цивилизации, не обращавшей на него никакого внимания. Если вылететь сегодня, то уже вечером он окажется на своем греческом острове и проведет одинокую жизнь вдали от всего, что его ранит: от женщин, мужчин, технологий, загрязнения всего и вся, чувств и надежд. Но после долгих колебаний он отверг этот вариант. Что-то – он не знал, что именно, – удерживало его в Париже.

Он покинул терминал и встал в очередь на такси. Ждать пришлось меньше, чем он думал. Он попросил отвезти его в 6-й округ и вдруг произнес неожиданную для самого себя фразу:

– Можете высадить меня перед отделением «Оранж»? Мне надо купить мобильный телефон.

Всю дорогу он провел в противоречивых раздумьях и с тяжелым сердцем восстанавливал в памяти страшную историю, услышанную от Пенелопы Лоренц.

Эта история была усеяна трупами, пропитана слезами и кровью.

– Джулиан! Скорее, очень тебя прошу!

Манхэттен. Верхний Вест-Сайд. 12 декабря 2014 года. Десять утра.

Меня зовут Пенелопа, девичья фамилия Курковски, по мужу Лоренц. Если вы женщина, то, без сомнения, видели меня несколько лет назад на обложках «Вог», «Эль» и «Харперс Базар». Видели – и ненавидели. Я же была выше, стройнее, моложе вас. Я была классной, у меня было больше денег, я выглядела лучше, чем вы. Если вы мужчина, то, встретив меня на улице, вы бы на меня оглянулись. Независимо от вашей образованности и от уважения, которое вы теоретически испытываете к женщинам, тайный мерзавец, который в вас наверняка сидит, подумал бы при виде меня: «Уж больно хороша!» или «Чертовка, вот бы такую трахнуть!».

– Идем, Джулиан!

Такси высадило нас на углу Сентрал Парк-Вест и 71-й стрит. Отсюда меньше двухсот метров до отеля, где меня ждет Филипп, но мой обычно непоседливый сын почему-то замер на месте.

Я оглядываюсь. Джулиан, закутанный в куртку, сидит на ступеньке красавца дома «браунстоун» из красного песчаника и с мечтательным видом следит, как тает в холодном воздухе выдыхаемый им пар. На лице у него блаженная улыбка, все молочные зубки наружу, на коленях старая плюшевая собачонка, которая того и гляди распадется на части от ветхости.

– Хватит, я тебя жду!

Я возвращаюсь к нему и тяну его за руку, заставляя встать. Как только я к нему прикасаюсь, он ударяется в рев. Вечно один и тот же цирк, одни и те же капризы.

– Прекрати!

Я с ума от него сойду! Все остальные от него в восторге, никто не подозревает, каково приходится его матери. То он ленив и мечтателен, то агрессивен и плаксив. Эгоист, каких мало! Не знает, что такое благодарность, что бы для него ни сделали.

Я уже готова пригрозить, что сейчас отниму у него дрянную плюшевую собачонку, как вдруг белый фургончик наезжает колесами на бордюр и тормозит в метре за моей спиной. Водитель выпрыгивает наружу, а дальше все происходит так стремительно, что у меня не хватает ни времени, ни самообладания оказать сопротивление. Меня накрывает тень, я получаю удар кулаком в лицо, в живот и в бок, меня швыряют в фургон. Я задыхаюсь, корчусь, поджав колени к животу, от боли не могу даже кричать. Едва приподнимаю голову – и на меня падает сын, его тоже зашвырнули в фургон. Затылком он разбивает мне переносицу, кровь заливает мне лицо. Резь в глазах, веки падают.

Я прихожу в сознание в полутемном чулане, за ржавыми решетками. Здесь впору держать зверей: тесно, грязно, мерзко. Джулиан навалился на меня, хнычет и размазывает кровь. Я прижимаю его к себе и понимаю, что кровь у него на лице – моя. Я пытаюсь его согреть, уверяю, что все обойдется, что папа придет и спасет нас. И без конца осыпаю его поцелуями. Как мне стыдно, что я часто выливаю на него литры желчи! Не иначе, происходящее сейчас с нами – следствие моего распутства.

Я щурюсь и пытаюсь что-то разглядеть в темноте. Две лампы под потолком, свисающие с железных балок, дают скудный свет, но его хватает, чтобы догадаться, что нас заперли в сарае, где хранится инвентарь то ли зверинца, то ли цирка. Я различаю другие клетки, рулоны заградительной сетки, груды железных стульев, муляжи камней, какие-то гнилые доски, пластмассовые кустики.

– Мама, я хочу пи-пи, – плачет Джулиан.

– Ничего, милый, потерпи.

Я стою рядом с ним на коленях, на ледяном и колючем бетонном полу. Пахнет плесенью, тухлым и прогорклым запахом страха. Я подбираю с пола плюшевую собачку и пытаюсь развлечь сына.

– Смотри, песик хочет целоваться!

Несколько минут я с ним играю, пытаясь создать кокон нежности, который оградит его от этого безумия. На часах нет еще и половины двенадцатого. Нас везли недолго, значит, мы недалеко от Манхэттена: в Нью-Джерси, в Бронксе, в Куинсе… Я уверена, что похититель выбрал нас не случайно, нападение в центре города – рискованная вещь. Понятно, что ему были нужны именно мы. Мы, Лоренцы. Но зачем? Ради выкупа?

Я цепляюсь за эту мысль, она вселяет бодрость. Шон не поскупится, чтобы нас вызволить. Не меня, так сына – уж это точно. Сколько бы ни потребовали, он заплатит. У него собственный печатный станок, называется мольберт: три мазка кистью по холсту – и целое стадо баранов послушно вываливает миллионы. Спекулянты, биржевые трейдеры, мультимиллионеры, основатели хэдж-фондов, русские олигархи, китайские нувориши – всем подавай Лоренца для коллекции. Лоренц! Лоренц! Картина Лоренца предпочтительнее золота, тысячи дорожек кокаина, частного реактивного самолета, виллы на Багамах.

– Ах ты, шлюха!

От неожиданности я вскрикиваю, Джулиан плачет от испуга.

К клетке незаметно приблизилась женщина – жирная, сгорбленная, хромая. Я догадываюсь, что она состарилась раньше времени: длинные прямые волосы, только начинающие седеть, слишком горбатый нос, налитые злобой глаза. Страшное морщинистое лицо в татуировках: зигзаги, кресты, треугольники, круги, молнии, как у американских индейцев.

– Вы кто?

– Заткнись, шлюха! Не смей разевать пасть!

– Зачем вы нас…

– ЗАТКНИСЬ! – вопит она и хватает меня за горло.

С бычьей силой она швыряет меня вперед и несколько раз бьет головой о решетку. Мой сын надрывается от крика. У меня из носа опять течет кровь. Я безропотно сношу удары, понимая, что передо мной существо невероятной физической силы.

Наконец она разжимает хватку. Я валюсь на пол с окровавленным лицом. Джулиан кидается мне на шею, индианка тем временем роется в старом ржавом ящике с инструментами.

– Сюда! – орет она мне.

Я утираю кровь, заливающую мне глаза, и жестом приказываю Джулиану отползти в глубь клетки.

Только не перечить ей!

Индианка продолжает копаться в ящике, вынимая то разводной ключ, то рубанок, то струбцину, то клещи.

– Держи! – кричит она, протягивая мне кусачки.

Я не шевелюсь. Она с угрожающим ворчанием достает из ножен у себя на поясе зазубренный охотничий нож длиной сантиметров тридцать.

Схватив меня за руку, она точным ударом перерубает браслет моих часов, сует их мне под нос, тычет в секундную стрелку.

– Вынь вату из ушей, шлюха! У тебя есть ровно минута, чтобы принести мне палец сына. Если заартачишься, я сама войду в клетку и зарежу сначала его, потом тебя.

Я вне себя от ужаса. Мой мозг отказывается понимать услышанное.

– Вы же не…

– Шевелись! – гаркает она, швыряя мне в лицо кусачки.

Я близка к обмороку.

– У ТЕБЯ ОСТАЛОСЬ СОРОК СЕКУНД. НЕ ВЕРИШЬ? СМОТРИ!

Она заходит в клетку, хватает Джулиана, икающего от страха, тащит его за собой, ее нож приставлен к горлу моего сына.

– ДВАДЦАТЬ СЕКУНД.

У меня чувство, что нож всадили мне в живот.

– Я никогда такого не сделаю, – вырывается у меня.

– ПРИДЕТСЯ!

Я понимаю, что она грозит не зря, что у меня нет выхода.

Тогда я подбираю кусачки и приближаюсь к ней, к Джулиану, он в ужасе визжит:

– Нет, мама! Мамочка, не надо! НЕ НАДО!

Подступая к сыну со страшным оружием в руке, я понимаю две вещи.

Ад – это здесь.

Аду нет конца.

Ад оказался хуже самого жуткого кошмара.

Заставив меня совершить ужасное, немыслимое, чудовище уволокло моего сына. Перед этим, чтобы унять мою сумасшедшую ярость, индианка врезала мне так, что я рухнула, как сноп. Посыпались удары: в живот, в горло, в грудь. Когда я очухалась, она посадила меня на железный стул и накрепко примотала к нему колючей проволокой.

Прошли часы. Не знаю, сколько времени я так провела. Я напрягаю слух, но не слышу голоса Джулиана. Каждый вздох причиняет мне режущую боль.

Железные колючки рвут мне кожу.

Я теряю сознание, потом прихожу в себя, представление о времени полностью утрачено. Я истекаю кровью, измазана своим дерьмом, промокла от своей мочи, от своих слез, от нестерпимого страха.

– Любуйся, шлюха!

Забытье снимает как рукой, и я вздрагиваю всем телом.

Передо мной индианка, одной рукой она тащит Джулиана, в другой сжимает свой охотничий нож. Я не успеваю даже вскрикнуть. Воздетое лезвие злобно сверкает и вонзается в моего сына. Раз, два, десять раз. Брызжет кровь. Я икаю от ужаса, издаю вопль. Железные крючья терзают мою плоть. Я захлебываюсь, задыхаюсь, я хочу умереть.

– ПРОКЛЯТАЯ ШЛЮХА!

Вернувшись в дом на улице Шерш-Миди, Гаспар столкнулся нос к носу с Шоном Лоренцом.

Большой черно-белый портрет художника – работа английского фотографа Джейн Браун – придавал обстановке суровость, погружал гостиную в каменную тишину. Было такое впечатление, что художник не сводит с вас укоризненного взгляда.

Сначала Гаспар решил его игнорировать и спрятался в кухне, где включил кофеварку, купленную после выхода из салона связи. Чтобы подхлестнуть себя, он приготовил итальянский ристретто и буквально опрокинул его одним глотком. Потом наступил черед лунго, продлившего удовольствие.

Он вернулся в гостиную с чашкой в руке и снова почувствовал на себе взгляд художника. В первый раз Шон как будто говорил ему «проваливай», но теперь его пронзительные глаза смотрели иначе, словно взывая о помощи.

Немного постояв, Гаспар раздраженно проговорил:

– Как тебе помочь? Твой сын мертв, сам знаешь.

Он понимал, что говорить с фотографией – глупость, но потребность оправдаться пересиливала логику. Оправдаться – а еще собраться с мыслями и подвести промежуточные итоги.

– Согласен, тело не нашли, – продолжил он, – но из этого не следует, что он выжил. Согласись, твоя история с «опытом неминуемой смерти» не вызывает доверия.

Шон продолжал молча сверлить его взглядом. Гаспар изобрел за безмолвного собеседника реплику: «Думаешь, если бы ты лишился сына, ты бы не…»

– У меня нет сына, – возразил он портрету.

«Помоги мне!»

– Не надоедай.

Ему вспомнились слова Лоренца в интервью Жаку Шанселю. Под конец журналист спросил его о высшей цели любого художника. «Бессмертие», – не задумываясь, ответил Шон. Это можно было бы счесть преувеличением гордеца с манией величия, если бы Лоренц не развил свою мысль: «Бессмертие позволяет бесконечно заботиться о дорогих вам людях».

Спор с портретом вызвал у Гаспара головокружение, потом галлюцинацию: на лице на портрете проступили черты его отца, и отцовский голос взмолился о помощи. Драматург заморгал, прогоняя наваждение, и оно послушно исчезло.

Избавившись от двух укоряющих мертвецов, он уполз к себе в берлогу на втором этаже, разделся, размотал бинты и встал под душ. Он редко принимал душ в разгар дня, но события минувшей ночи и связанное с ними лихорадочное волнение лишили его сна. Он вернулся домой смертельно уставшим, поэтому ему понадобилось взбодриться под холодными струями. Потом, тщательно вытираясь, он посмотрел на себя в усеянное черными точками зеркало и пришел в уныние: многовато щетины, волос, шерсти и жира.

В одном из шкафчиков в ванной Гаспар нашел кисточку, опасную бритву и пену для бритья. Неуклюже действуя забинтованными руками, он первым делом отстриг себе ножницами бороду, потом тщательно побрился, потом избавился от лишних клочьев волос. После этих процедур ему стало легче дышать. Желания наряжаться в рубашку лесоруба и в бархатные штаны лесника больше не было.

В майке и трусах он наведался в гардеробную при главной спальне дома. Шон Лоренц оказался приверженцем капсульного гардероба – неизменного набора одежды, – чем походил на Стива Джобса и на Марка Цукерберга. В гардеробе Лоренца осталась дюжина пиджаков Smalto в цветовой гамме от черных до светло-серых и белые хлопчатобумажные рубашки с английскими воротничками и перламутровыми пуговицами. Телосложением Гаспар мало чем отличался от художника, разве что был подороднее. Она надел рубашку и костюм и сразу почувствовал себя так, словно во всем этом родился и словно уже сбросил несколько лишних килограммов.

В одном из ящиков, рядом со смотанными кожаными ремнями, лежали флаконы с туалетной водой – пять немного пожелтевших упаковок Pour un Homme фирмы Caron, некоторые еще в целлофане. Он вспомнил рассказ Полин, хорошо иллюстрировавший фанатичность Лоренца. Эти духи были первым подарком Пенелопы будущему мужу на заре их отношений. С тех пор Шон не прекращал ими пользоваться, но, убежденный, что производитель не может не менять со временем состав продукта, искал на интернет-аукционе и систематически приобретал флаконы, изготовленные в 1992 году.

Гаспар откупорил одну упаковку, принюхался и побрызгался. Ему понравился аромат без возраста – смесь лаванды и ванили. Выходя из гардеробной, он посмотрел на свое отражение в высоком зеркале и остался доволен: совсем другой человек! Второй Лоренц, только покруглее и поспокойнее. Для усугубления эффекта он спрятал в ящик с туалетной водой свои очки. Разумеется, ему пришел на ум его любимый фильм «Головокружение» и Джеймс Стюарт в роли Скотти. Герой пытался переделать свою невесту, чтобы она стала похожей на его утраченную любовь. Пытаться занять место умершего бывает очень опасно, предупреждал Хичкок развязкой своего фильма. Но в тот момент Гаспару было не до этой драмы. Одернув полы пиджака и пожав плечами, он вышел из комнаты.

С первого дня Гаспара удивляло одно обстоятельство: почему Бернар Бенедик, наследник и душеприказчик Шона, решил сдавать дом, оставив на месте столько личных вещей художника? В бывшей спальне Лоренца и Пенелопы он опять об этом задумался. Впечатление было двойственное. Приятно попасть в семейное гнездышко, далеко не так приятно оказаться не по своей воле непрошеным гостем, обуреваемым нездоровым любопытством. Гаспар решил отбросить угрызения совести и воспользоваться – с благими целями, оправдывался он, – своим статусом нарушителя семейного уединения. Он от души порылся в комнате, открывая все шкафа, ящики, простукивая стены, даже проверяя паркетины, пускай неуклюже из-за пораненных рук. Улов был довольно скудный: всего-то ящик на колесиках под палисандровым бюро, битком набитый бумагами и конвертами.

Тщательно во всем этом покопавшись, он нашел распечатки статей с сайтов крупных газет, в большей или меньшей степени относившихся ко времени гибели Джулиана. Это были те же материалы «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йорк Дейли Ньюс», «Нью-Йорк Пост» и «Виллидж Войс», которые Гаспар читал накануне на компьютере Маделин. Ничего нового, кроме подтверждения того, что перед смертью Лоренц опять занялся выяснением обстоятельств гибели сына. Удивительно было то, что в ящике лежали также письма, продолжавшие приходить художнику после его смерти: традиционные счета за электричество и мобильную связь, горы рекламы и послания налоговой службы, преследующие человека ad vitam aeternam…

Рядом с родительской комнатой находилась комната Джулиана. На ее пороге Гаспар немного постоял, собираясь с духом.

ПОМОГИ МНЕ.

Попытавшись подавить лишние эмоции, он вошел в детскую – веселую квадратную комнату на первом этаже, светлую, с узорчатым паркетом и обстановкой в пастельных тонах. Теперь она напоминала безмолвием храм, в окна лились солнечные лучи, озаряя детскую кроватку под бежевым покрывалом, высвечивая пыль над блестящей поверхностью книжного шкафа, набитого книжками с картинками и малюсенькими автомобильчиками. Все вместе просилось на картину Норманна Рокуэлла.

Гаспар ничего не надеялся здесь найти. Он долго стоял неподвижно, как паломник, достигший цели своего путешествия. Ничто в этой детской не наводило тоску. Наоборот, казалось, она ждала возвращения своего обитателя. Скоро он вернется домой из школы, откроет шкафы, вытащит конструктор «лего», волшебную доску, фигурки динозавров… Гаспар представлял себе все это – и вдруг увидел на подушке забрызганную кровью плюшевую собачку.

Он окаменел. Неужели это та самая игрушка, вместе с которой был похищен Джулиан? Если да, то каким образом эта улика попала сюда?

Он взял собачку забинтованными руками. Мордочка у нее была веселая и добродушная, ее даже не портила полоска засохшей крови. Гаспар поднес игрушку к глазам и убедился, что никакая это не кровь, а скорее всего шоколад. Родители мальчика прибегли к классической хитрости: завели сыну сменную игрушку. От собачки совершенно не пахло страхом, только сладким теплым детством. Этот запах Лоренц, наверное, и хранил, как драгоценную реликвию, вместе с ароматом пирожных только что из духовки, с памятью о детской книжке, со ржаным колоском, с коричневым каштаном, листком платана, принесенным теплым ветром… Эти мысли, пронесшиеся в голове Гаспара, оставили его с твердой уверенностью: перед ним открывалась дорога, и он пройдет по ней до конца, невзирая на последствия.

«Девять месяцев зимы, три месяца ада». Старая кастильская поговорка почти никогда не подтверждалась: дождь в Мадриде шел не больше десяти дней в году. Но Маделин не повезло: 22 декабря 2016 года оказалось как раз таким дождливым днем, и она, оказавшись в испанской столице, с сожалением вспомнила парижскую погоду.

После тяжелого перелета – самолет уже был готов взлететь, но потерял свое «окно вылета» из-за больного пассажира, которого пришлось выгружать в связи с приступом, – Маделин приземлилась в аэропорту Барахас с двухчасовым опозданием и погрузилась в веселье, непременно сопровождающее такого рода путешествия. Это были те самые осложнения, что выводили из себя Гаспара: переполненный аэропорт, измученные пассажиры, унизительное чувство, что тебя низводят до статуса скотины. Опоздавшему самолету не полагалось «рукава», и пассажиры набились в автобус. Потом Маделин досталось такси-развалюха, провонявший табаком и потом, душный драндулет, в котором она протомилась битый час из-за пробок, вызванных неделей предрождественского шопинга, под надоедливые звуки испанской эстрады, лившиеся из радиоприемника, настроенного на местный поп-канал. К пятидесяти здешним исполнителям хитов относились Mecano, Los Elegantes, Alaska, Dinarama…

«Кутанс меня заразил!» – мысленно ахнула она, оказавшись на улице Фуэнкарраль, в эпицентре Чуэки, оплота мадридского гей-сообщества. Опасность была нешуточной: лишь бы не пасть жертвой пессимистического взгляда на мир. Если смотреть на жизнь через черную призму Гаспара Кутанса, то результатом может стать пуля в висок.

Нет, только оптимизм, и побольше! Таксиста она успела возненавидеть, тем не менее не поскупилась на чаевые. В отеле никто не помог ей поднести багаж, но она сказала себе, что это лишнее. Номер, заказанный в спешке, навевал тоску видом из окна на стройку и на ржавый башенный кран, но она и в этом отыскала своеобразное очарование. Кроме того, после операции ей нужен будет отдых, и она попробует найти себе местечко поживописнее.

Не унывать. Не падать духом. Забыть про хаос, каким была ее прежняя жизнь, про Шона Лоренца, про несчастье с его сыном, про свои старания опередить Кутанса. Сосредоточиться на созидании будущего, которое она себе выбрала.

В четыре дня Гаспар пообедал в кухне, стоя, баночкой сардин и бескорковым хлебом. Хорошо, что хоть не всухомятку – съеденное он смыл, давясь, лимонной перье.

Позже он по уже установившейся привычке поставил на проигрыватель старую джазовую пластинку из коллекции Шона Лоренца и, переместив в гостиную ящик на колесиках с корреспонденцией художника, приступил к разбору этого необычного архива.

Просидев по-турецки на полу целый час, Гаспар вытянул из ящика так и оставшийся в целлофане номер журнала «Искусство в Америке» и разорвал обертку. Судя по визитной карточке, этот номер за январь 2015 года прислал Шону сам главный редактор, снабдив его словами благодарности и соболезнования.

Дюжина страниц журнала была посвящена вечернему приему в честь открытия выставки «Шон Лоренц. Жизнь в живописи», прошедшего в Музее современного искусства 13 декабря 2014 года, за несколько дней до похищения Джулиана. Листая журнал, Гаспар понял, что вернисаж был скорее светским раутом, чем событием в мире искусства, спонсируемой люксовой маркой тусовкой, привлекшей толпу носителей громких имен. На фотографиях он узнал бывшего мэра Нью-Йорка Майкла Блумберга и действующего губернатора штата Эндрю Куомо. В кадр попали также торговцы живописью Чарльз Саатчи и Ларри Гагосьян. Рискованно декольтированная Пенелопа Лоренц, еще в самом цвету, увлеченно беседовала с Сарой Джессикой Паркер и с Джулианом Шнабелем. Судя по подписям под фотографиями, там же толклись многочисленные модели и молодые светские тусовщики, чьи имена не говорили Гаспару ровным счетом ничего.

У Шона Лоренца на всех фотографиях репортажа был отсутствующий, а то и смущенный вид. Гаспар догадывался, что этот парад тщеславия и пышности был ему не по душе. Аскетизм и чистота его последних картин шли вразрез с приемами такого рода, где целью участников было показать себя. На его лице была маска тоски, как будто он предчувствовал, что за этим зенитом его карьеры очень скоро последует крах. Как будто различал за Капитолием тень Тарпейской скалы. Как будто сладкий декаданс, которым тянуло от этого вернисажа, уже был отмечен скорой гибелью Джулиана.

Честно говоря, один раз фотограф все-таки поймал улыбку Шона. На этой фотографии фигурировал также некто в форме нью-йоркской полиции: темно-синий мундир, фуражка с острым козырьком. Адриано Сотомайор, друг детства Шона Лоренца, с которым тот не виделся целых 22 года. Приглядевшись, Гаспар узнал в бравом служаке паренька-латино с юношеских фотографий из монографии. Он снова вооружился тяжелым фолиантом. Сомнений быть не могло: Сотомайор был когда-то третьим участником граффити-группы «Пиротехники», подписывавшимся Nightshift. За годы он пополнел лицом, былая дерзость взгляда сменилась добродушием, но рубленые черты по-прежнему сообщали ему сходство с актером Бенисио дель Торо.

Гаспар в задумчивости закрыл журнал. Он встал сварить себе еще кофе и вдруг почувствовал острую потребность в алкоголе, от которой был избавлен вот уже сутки. Опыт подсказывал, что надо поторопиться, только так можно было обмануть притаившихся демонов. Он поспешно вылил в раковину все три оставшиеся бутылки отличного вина и все сохранившееся в доме виски. Уже подступили судороги, но он геройски терпел. На лбу выступила испарина, однако опасный момент миновал, он сумел потушить пожар, не позволив ему разгореться. В качестве награды Гаспар вытянул из пакетика со светлым табаком, забытого Маделин на кухонном столе, уже свернутую сигаретку. Клин клином, пресловутый «коэффициент враждебности вещей» Сартра, настолько исполненный соблазна, что требуются «годы терпении для достижения самого ничтожного эффекта». Каждый одерживает победы себе под стать.

Зажав в зубах сигарету, Гаспар перевернул пластинку. На обороте был записан неподражаемый старый Джо Муни. Теперь можно было продолжить работу: прочесть кое-какие статейки в новом смартфоне, а потом заняться остальной невскрытой почтой.

Среди счетов его внимание привлекли данные о телефонных звонках. Лоренц звонил мало, поэтому эти счета оказались золотой жилой: они позволяли понять, чем занимался художник в последние дни перед смертью. Некоторые номера были французскими, некоторые американскими. Гаспар принялся обзванивать его абонентов в хронологическом порядке. Отделение кардиологии больницы Биша, кабинет доктора Фитуси, кардиолог 7-го округа, аптека на бульваре Распай… Среди заокеанских номеров внимание Гаспара привлек один: по нему Лоренц звонил два раза, оба безуспешно. На следующий день он набрал его опять, на сей раз не зря. Позвонив по этому номеру, он услышал автоответчик некоего Клиффа Истмена – хриплый, но веселый голос, свидетельствовавший о пристрастии к курению или к виски (скорее, к тому и другому: порокам свойственна парность).

На всякий случай он оставил сообщение с просьбой перезвонить, а потом продолжил разбирать архив Шона и изучать его библиотеку: открывал книгу за книгой, вырезал из монографии некоторые статьи и фотографии, чтобы вклеить их в большой пружинный блокнот – тот самый, в котором собирался писать новую пьесу. Между альбомом Себастьяна Салгаду и комиксом «Маус» обнаружилась старая карта Нью-Йорка, по которой удобно было прикидывать расстояния. Гаспар ставил на ней разноцветные крестики в точках, связанных с расследованием: вот здесь Джулиана похитили, здесь его и мать держали в клетке, с этого моста Беатрис Муньос предположительно сбросила ребенка в реку, на этой станции она покончила с собой…

Гаспар так увлекся, что перестал следить за временем. Когда он опомнился, уже стемнело. Голос Джо Муни давно смолк. Гаспар посмотрел на часы и вспомнил, что у него назначена встреча.

Агентство Карен Либерман находилось на улице Кутейри, в 1-м округе, недалеко от ратуши и Центра Помпиду.

Гаспар побывал здесь только однажды, двенадцать лет назад, когда только начал сотрудничать с Карен. Потом на встречи стала ездить она сама. Гаспар пожалел, что в этот раз нарушил правило: дорога от улицы Шерш-Миди через депрессивно-серый Париж привела его в агрессивно-мрачное настроение. Нервы напряглись, как канаты, ему казалось, что он ступает по вражеской территории.

Все здесь осталось в прежнем, памятном ему состоянии: обветшалый вход, увешанный табличками юристов, врачей и так далее, безликий дворик, в нем еще один дом, далеко не такой зажиточный, как тот, что выходил на улицу, в нем тесный, как саркофаг, лифт, сводивший с ума своей неторопливостью. Главное, это чудо техники, судя по виду, могло в любой момент испустить дух. Поколебавшись, Гаспар решил подняться на шестой этаж пешком.

Там он, задыхаясь, позвонил, дождался щелчка звонка, оказался в мансарде и удовлетворенно убедился, что других посетителей нет: все стулья для ожидающих своей очереди клиентов пустовали. Среди клиентов Карен было десятка два прозаиков, драматургов и сценаристов, и Гаспар опасался встречи с псевдоколлегами, чреватой потери пяти минут на ритуал вежливости и бессмысленную болтовню. «У одиночества два достоинства: во-первых, человек наслаждается собственным обществом, во-вторых, избавлен от чужого…» Что-то вроде этого изрек однажды Шопенгауэр, думал Гаспар, направляясь в кабинет ассистента Карен.

Этот молодой субъект мнил себя стильным: хипстерская бородка, татуировки лжебунтаря, стрижка undercut, ботинки Chukka и сумасшедшая джинсовая рубашечка, притом что он был всего-навсего клоном всех тех, кто пытался воспроизвести Уильямсбург и Кройцберг на парижском канале Сен-Мартен. Имелось и отягощающее обстоятельство: прежде чем спросить Гаспара, как его представить, клон бросил на него полный недоверия взгляд. Знал бы он, что этот подозрительный посетитель обеспечивает агентству три четверти его доходов!

– Это я плачу тебе зарплату, бездарь! – вспылил он, властно берясь за ручку двери Карен на глазах у оцепеневшего ассистента.

– Гаспар?! – радостно воскликнула Карен.

Голоса в приемной заставили ее обойти стол и подойти к двери. Карен Либерман, гибкая коротковолосая блондинка, готовившаяся отметить весной свое 45-летие, не меняла стиля со времен учебы в Жансон-дe-Сайи: джинсы 501, белая блузка, пуловер с V-образным воротом, мокасины цвета бордосского вина. Карен была не только литературным агентом Гаспара, но и его адвокатом, бухгалтером, помощницей, пресс-секретарем, консультантом по налогам и риелтором. За 20 % его доходов она обеспечивала ему связь с внешним миром, служила ему щитом, позволявшим жить по-своему и поплевывать на род людской. Что он с наслаждением и делал.

– Как поживает самый дикий из моих авторов?

Он сухо поставил ее на место:

– Я не твой автор. Ты – моя сотрудница, это совершенно разные вещи.

– Гаспар Кутанс во всей своей красе! – констатировала Карен. – Исполненный подозрений грубиян и ворчун! – Она указала ему на кресло. – Почему не в ресторане? Мы же договаривались…

– Мне нужно, чтобы ты распечатала для меня важные документы, – сказал он, доставая из кармана смартфон. – Я нашел в Интернете статейки…

– Сбрось их Флорану, он…

– Говорю тебе, это важно! Я хочу, чтобы этим занялась ты сама, а не твой жиголо.

– Как скажешь. Между прочим, мне звонил Бернар Бенедик. Он заверил меня, что с домом все решено. Женщина, похоже, съехала. Дом полностью в твоем распоряжении.

Гаспар покачал головой:

– Как будто я не знаю! Все равно я не собираюсь в нем задерживаться.

– Конечно, мы же бежим от простых решений! – Карен вздохнула. – Виски?

– Нет, благодарю. Я решил притормозить с выпивкой.

Она округлила глаза:

– Все в порядке, Гаспар?

– В этом году я не стану сочинять пьесу, – отчеканил он.

Он угадывал мысли Карен о лавине последствий этого решения: аннулирование договоров, штрафы за простой театральных площадок, отмена турне… Тем не менее, сделав все эти выводы всего за пару секунд, Карен сумела придать своему голосу безразличие.

– Неужели? Почему?

Гаспар пожал плечами и выпятил нижнюю губу.

– Одной пьесой Кутанса больше, одной меньше… Не думаю, что это сильно повлияет на историю театрального искусства.

Карен молчала, и он загнал гвоздь глубже:

– Если честно, я не вполне ответил на твой вопрос. Ты не считаешь, что в последние годы я стал повторяться?

На это она все же отреагировала:

– На тему «мир – дрянь, людишки и того хуже» – может быть. Но ты можешь попробовать написать о другом.

Гаспар скорчил рожу:

– Как-то не вижу других тем.

Он выудил из пачки на столе сигарету и вышел подымить на балкон.

– Влюбился, что ли? – крикнула Карен, выбегая туда следом за ним.

– Нет, с чего ты взяла?

– Так и знала, что это рано или поздно произойдет, – сказала она с сожалением.

– Из моего нежелания писать, – стал защищаться он, – ты заключаешь, что я в кого-то втюрился? Не вижу логики.

– Ты купил мобильный телефон – ты! Бросил пить, побрился, снял очки, напялил костюм, воняешь лавандой! Уверена, это любовь.

Гаспар затянулся с отсутствующим видом. Теплая влажная темнота была пропитана ненавязчивым городским шумом. Навалившись на перила, он уставился на башню Сен-Жак, одинокую, усеченную, сиявшую в двух шагах от Сены.

– Зачем ты затолкала меня в эту дыру? – спросил он внезапно.

– В какую дыру?

– В ту, в которой я столько лет прозябаю.

Она тоже закурила.

– По-моему, ты сам избрал затворничество и одиночество, Гаспар. Ты тщательно выстроил свою жизнь так, чтобы не высовывать оттуда носа.

– Да знаю я, но мы же друзья, ты должна была…

– Ты – драматург, Гаспар, у тебя нет друзей, кроме героев твоих пьес.

Он упрямо гнул свое:

– Надо было пытаться, пробовать разные варианты…

Она немного подумала и тихо ответила:

– Хочешь правду? Я оставила тебя в этой дыре, потому что это было место, где ты писал свои лучшие пьесы. В одиночестве, неудовлетворенности, тоске.

– Не вижу связи.

– Брось, все ты видишь. Поверь моему опыту: счастье приятно для жизни, но для творчества оно порой противопоказано. Ты встречал радостных художников?

Теперь, увлекшись, Карен со страстью развивала свою мысль, опершись о косяк:

– Как только кто-то из моих авторов заявляет, что счастлив, я начинаю беспокоиться. Вспомни, что все время повторял Трюффо: «Искусство важнее жизни». Это очень верно. До сих пор ты мало что любил в жизни, Гаспар. Ты не любишь людей, каждого в отдельности и все человечество скопом, не любишь детей, не любишь…

Гаспар уже собрался поднять руку, чтобы ее остановить, но тут зазвонил его телефон. Он посмотрел на экран: звонили из Соединенных Штатов.

– Извини.

Мадрид. Пять часов вечера, почти полностью стемнело.

Перед выходом из отеля Маделин попросила зонт, но ей вежливо отказали. Ну и пусть. Она вышла под дождь, твердо решив игнорировать мелкие препятствия вроде ненастья. В ближайшей аптеке она предъявила рецепт: антибиотики для защиты от инфекции во время операции и новая дозировка гормонов для стимулирования выхода овоцитов. Она разрешила пробовать на ней новаторскую методику, позволявшую сократить до суток обычный временной разрыв между инъекцией гормонов и взятием овоцитов. Сейчас ей не повезло: только наведавшись в три аптеки, она набрала все необходимое. В шесть вечера она попробовала побыть туристкой и послоняться между Чуэкой и Маласаньей. Теоретически это был креативный, полный жизни квартал. В конце лета Маделин понравилось бродить по здешним пестрым улочкам, заглядывать в лавочки старьевщиков, отдыхать в кафе с праздничной атмосферой. Но в этот раз все было по-другому. Мадрид, залитый водой, жил, казалось, последние часы перед апокалипсисом. Начавшийся днем адский ливень с порывами ураганного ветра не пощадил ни одного потайного уголка, он сеял хаос, приводил к затоплениям и к непробиваемым автомобильным пробкам.

Маделин мучил голод. Она решила непременно попасть в ресторанчик, где обедала в прошлый раз, но никак не могла найти туда дорогу. Небо было таким низким, что грозило рухнуть на барабанные купола царственного города. В темноте, под дождем, все улицы и проспекты были на одно лицо, захваченная из отеля карта намокла и расползалась в руках. Орталеса, Мехиа Лекерика, Аргенсола – названия улиц сливались в одну бесконечную строку. Совершенно обессилев, она ввалилась в какое-то обветшалое заведение. Заказанный тартар из дорадо подали утопленным в майонезе, яблочный пирог – только наполовину размороженным.

Мощная молния, за которой последовал оглушительный раскат грома, на короткое мгновение высветила на заливаемом дождем окне ее силуэт. При виде собственного отражения Маделин сделалось тоскливо. Одиночество и растерянность взяли ее за горло. Она стала думать о Кутансе, о его энергии, юморе, бойком уме. Этот мизантроп был странным двуликим Янусом, не помещался ни в одной привычной категории, был привлекательным и противоречивым. Пленник одной затверженной умственной схемы, он, при всем своем пессимизме, обладал спокойной, уверенной силой. Сейчас ей очень пригодилось бы его одобрение, его тепло, даже его непорядочность. Вдвоем они бы выгребли на своей галере из любого водоворота.

Маделин запила антибиотики плохим кофе без кофеина и вернулась в отель. Инъекция гормонов, горячая ванна, полбутылки риохи из мини-бара – и немедленный приступ головной боли.

Не было еще десяти вечера, а она уже улеглась и забилась под одеяло.

Завтра предстоял переломный день в ее жизни. Возможно, начнется новый период, существование по новым правилам. Чтобы уснуть с позитивными мыслями, она попыталась представить свое будущее, такое желанное дитя. Но у нее ничего не получилось, как будто ее проект был неосуществим, обречен остаться химерой. Она вступила в борьбу с волной безнадежности, чтобы провалиться в сон от изнеможения, как вдруг перед ее мысленным взором возник четкий образ – прелестное личико Джулиана Лоренца: смеющиеся глазенки, вздернутый носик, светлые локоны, подкупающая детская улыбка.

Снаружи не прекращался потоп.

Гаспар тут же узнал хриплый голос с другого материка: Клифф Истмен, тот, кому Шон трижды звонил за несколько дней до смерти.

– Здравствуйте, мистер Истмен, огромное спасибо, что перезвонили.

Через несколько фраз Гаспар понял, что собеседник – бывший библиотекарь, обычно живущий тихой пенсионной жизнью в агломерации Майами, но сейчас, за три дня до Рождества, застрявший у невестки в штате Вашингтон.

– Восемьдесят сантиметров снега! – не то восторгался, но не жаловался тот. – Движение парализовано, дороги завалены, даже Интернет не пашет. В итоге я скучаю, как дохлая крыса.

– Почитайте хорошую книжку, – машинально посоветовал Гаспар.

– Ничего нет под рукой, а невестка читает всякий мусор: про постель да про постель, сколько можно! Слушайте, я не очень понял, вы кто? Из пенсионного фонда, что ли?

– Не совсем, – ответил драматург. – Знаете такого Шона Лоренца?

– Первый раз слышу. Кто такой?

Старик сопровождал буквально каждое слово громким причмокиванием.

– Знаменитый художник. Примерно год назад он пытался до вас дозвониться.

– Может быть, в моем возрасте с памятью не очень-то… Что от меня хотел ваш Пикассо?

– Как раз это я и хочу выяснить.

Новый приступ чмоканья.

– Может статься, он звонил вовсе не мне.

– Как это?

– После того как я получил этот номер, мне несколько раз звонили разные люди, хотевшие поговорить с его прежним владельцем.

Гаспара охватил радостный озноб. Уже теплее!

– Неужели? Как его звали?

Ему показалось, что он слышит, как Истмен чешет в затылке на том конце беспроводной линии длиной в несколько тысяч километров.

– Прямо так не скажу, дело давнее. Кажется, его звали так же, как одного спортсмена.

– Спортсмена? Этого недостаточно.

Ниточка старческой памяти натянулась до предела. Была опасность ее оборвать.

– Постарайтесь, очень вас прошу.

– Так и вертится на языке… Это легкоатлет. Точно, прыгун, победитель Олимпиады.

Гаспар попытался порыться в своих собственных воспоминаниях. Он не очень увлекался спортом. Когда он последний раз смотрел по телевизору Олимпийские игры, президентами еще были Миттеран и Рейган, Платини забивал штрафные в «Ювентусе», а фильм «Фрэнки едет в Голливуд» возглавлял список из пятидесяти самых популярных. Он для порядка вбросил пару имен:

– Сергей Бубка, Тьерри Винерон…

– Нет, не с шестом, в высоту.

– Дик Фосбери?

Собеседник включился в игру:

– Нет, фамилия латиноамериканская. Вспомнил, прыгун был с Кубы.

Эврика!

– Хавьер Сотомайор?

– Он самый, Сотомайор.

Адриано Сотомайор. За несколько дней до смерти, уверенный, что его сын жив, Шон просил о помощи старого товарища по «Пиротехникам», ставшего полицейским.

Значит, в Нью-Йорке был человек, способный ему помочь. Человек, который, возможно, возобновил расследование гибели Джулиана. Обладатель никому не известных сведений.

Пока Гаспар говорил по телефону, Карен Либерман наблюдала за ним через окно кабинета. Увидев торчащую у него из кармана голову игрушечной плюшевой собачки, она поняла, что того Гаспара Кутанса, которого она знала раньше, больше нет.