Цинковое небо. Почерневшие, цвета графита дома. Силуэты платанов, похожие на доисторические ископаемые. Ощущение хождения в пустоте. Движение заглатывает, сплющивает, грязь и глухой шум бульвара отравляют.

Перед глазами стоит Пенелопа Лоренц: ее разрушенная красота, заржавленный голос, память об утраченной свежести возвращают к моей собственной дряблости, скуке, ничтожности.

Мне подавай чистый воздух, ясное небо, воскрешающее дуновение ветра, солнце моего греческого острова или ледяную незапятнанность заснеженных вершин Монтаны. За неимением горного воздуха я ныряю в первое попавшееся бистро на углу Сен-Жермен и Сен-Пэр.

Здесь пестуют затхлость и обветшалость, высоко ценимые гостями столицы, но на самом деле давно канувшие в Лету: обитые чертовой кожей сиденья, неоновые светильники, пластиковые столики, пепельницы Ricard, музыкальный автомат 60-х годов. Туристы и учащиеся близлежащих школ доедают свои сэндвичи – кто холодные с колбасой, кто горячие с сыром и ветчиной. Я тороплюсь к стойке и, не соблюдая никаких приличий, заказываю два крепких коктейля «олд фешен», опрокидываю стаканы один за другим и ухожу, вернее, сбегаю.

Выпитое за обедом подействовало, и я знаю, что виски усугубит мое состояние, что и требуется: мне надо еще. В следующем заведении, на этот раз шикарном, я выпиваю еще две порции скотча. Потом возвращаюсь в Сен-Жермен.

Дождь, вокруг меня все плывет. С пейзажа слиняли все краски, остались только серые мазки, только их я и различаю через забрызганные дождем стекла очков. Я тащусь на улицу Бонапарт. Мне с трудом дается каждый шаг, словно я цирковой слон, которого заставляют удерживать равновесие на натянутом канате. В уши мне врывается многократно усиленный, вызывающий боль городской шум.

Ускоренное сердцебиение, дрожь в членах, острое желание помочиться. Судорожно вздымается грудь, походка шаткая, я дрожу от озноба и при этом распарен. Дождь течет мне за воротник и смешивается с потом. Все тело чешется, особенно руки, я готов драть себя до крови. Не желаю даже задумываться о причинах своего состояния. Тайные пружины мне знакомы. Знаю, внутри у меня свили гнездо демоны, и их спячка не бывает долгой. Потребность в выпивке делается вдруг небывало острой.

На улице Аббэ я высматриваю очередное бистро. Обложенный фаянсом фасад, занавесочки в красную клетку. Мокрый, как собака, я, качаясь, захожу внутрь. Дневное обслуживание завершено, идет уборка зала, столы накрывают для ужина. С меня течет, но мне все равно: я прошу мне налить, но меня оглядывают с головы до ног и отвечают отказом. Я бормочу ругательства и комкаю купюры, словно за деньги можно купить что угодно. Меня оценивают по достоинству и выставляют вон.

Снаружи уже не просто дождь, а форменный потоп. Я обнаруживаю, что притащился на улицу Фюрстенберг, еще одно клише «вечного Парижа»: маленькая площадь, гигантские адамовы деревья, фонарный столб с пятью светильниками.

Это место мне, конечно, знакомо, но я не бывал здесь с незапамятных времен. Выпитое дает о себе знать: пейзаж изгибается, размывается, а сам я раздуваюсь, потом раздваиваюсь. Какой-то резкий звук терзает мне слух, и я зажимаю руками уши. Тишина. А потом голос:

– Папа?

Я оборачиваюсь. Кто меня зовет?

– Мне страшно, папа.

Никто меня не зовет, это мой собственный голос. Мне снова шесть лет. Я сижу здесь, на площади, со своим отцом. Немудрено, что площадь мне знакома: она, можно сказать, «наша». На моем отце та же одежда, что на фотографии, не покидающей мой бумажник: светлые брюки, белая рубашка, легкая рабочая куртка, лаковые туфли. В кармане у меня машинка Majorette и четырехцветная ручка, на спине ранец Tann’s с пластиковой карточкой, на которой от руки нацарапано мое имя.

Я посещаю подготовительный класс начальной школы на улице Сен-Бенуа. Раз в два дня меня забирает оттуда отец. Сейчас среда, вторая половина дня. Мы вышли из кино на улице Кристин, где посмотрели «Короля и птицу». Мне грустно, но не из-за фильма. Я уже не могу сдержаться и реву. Отец достает из кармана большой носовой платок – у него всегда при себе такие платки, – вытирает мне глаза, нос, убеждает, что все будет хорошо, что он найдет выход. Он всегда сдерживает свои обещания, но в этот раз я смутно догадываюсь, что ситуация сложнее обычного…

Ливень возвращает меня к действительности. Очки совсем залило. Я уже ничего не могу разглядеть, барабанные перепонки вот-вот лопнут. Не желаю больше об этом думать! Зачем я совершил эту ошибку, зачем сюда вернулся? Как умудрился совершить такую грубую оплошность? Рассеянность? Крайняя усталость? Подсознательная тяга к очной ставке? Но с кем?

С самим собой, дубина!

– Мне страшно, папа! – скулю я.

Я и тогда уже не верил этой клятве. Будущее подтвердило мою правоту.

Я плачу и сейчас, как слезливая размазня. Такими же слезами, как в детстве.

Я шатаюсь, хочется присесть, но прежние скамейки куда-то подевались. Такие нынче времена: наплевать им на нашу усталость, наши раны не вызывают у них сочувствия, и они не готовы нас приютить. Я закрываю глаза, у меня такое чувство, что они больше не откроются. Кажется, сейчас я потеряю сознание, но я сохраняю равновесие и стою неподвижно под хлещущим дождем. Время останавливается.

Сколько минут проходит, прежде чем я снова размыкаю веки? Пять, десять, полчаса? Когда я прихожу в себя, дождя уже нет. Я продрог до костей. Протираю очки, и на мгновение мне кажется, что кризис миновал, что вода с небес очистила меня. Полный решимости забыть этот эпизод, я ухожу с площади, шагаю по улице Жакоб, потом по улице де ла Сен.

Внезапно я окаменеваю. В витрине галереи скульптуры я вижу свое отражение и замираю как громом пораженный. Нет, дальше так жить нельзя, это очевидно. Дело даже не в том, что я никуда не двигаюсь. Вся штука в том, что единственное место, куда меня влечет, – «не важно куда, лишь бы подальше от этого мира».

Отвратительное собственное отражение в стекле. Невыносимо! Я потрясен, меня обуревает желание все это прекратить. Немедленно.

Я сжимаю кулаки. Взрыв! На стекло витрины обрушиваются безумные удары – в лоб, сбоку, апперкот. Я даю выход дурной энергии. Испуганные прохожие избегают на меня смотреть. Еще прямой, сбоку, апперкот. Осколки стекла. Кулаки в крови. На душе легко, осанка юноши. Я колочу себя без остановки, пока не теряю равновесие и не шлепаюсь на тротуар.

Надо мной склоняется лицо в окаймлении белокурых локонов.

Это Маделин.