40

Когда в дверях появляется Саад — в сандалиях, рабочей рубашке с закатанными рукавами и штанах цвета хаки с грязью на коленях, — он застает Кёртиса врасплох, поскольку на стоянке перед пунктом помощи нет никаких такси.

— Сегодня у меня выходной, — говорит Саад, — так что я прибыл на своей личной машине. Когда ты позвонил, я был дома, чинил крышу. Что у тебя с глазом? Дать тебе капли? У меня есть визин.

Он направляется к припаркованной в сторонке белой «хонде» и открывает перед Кёртисом заднюю дверь.

— Счетчика здесь, конечно же, нет, — говорит он. — Расстояние я посмотрел по карте. Тебе это будет стоить полтораста долларов. Годится? Надеюсь и на чаевые.

— На этот счет будь уверен, — говорит Кёртис, забираясь в машину. — Мне жаль, что оторвал тебя от важных дел.

Саад захлопывает пассажирскую дверь и небрежно отмахивается.

— Тебе не о чем жалеть, — говорит он. — Я же сказал, что в момент твоего звонка чинил крышу. А что я делаю сейчас? Я катаюсь на машине среди великолепных гор. Быть может, ты дашь мне хорошие чаевые, и на эти деньги я найму рабочих для починки крыши, про которую мне все уши прожужжала жена. Так что я как раз очень рад твоему звонку. И когда мы выберемся из этих проклятых гор, которые глушат сигнал, я поймаю отличную джазовую радиоволну. Ты не против?

«Хонда» сворачивает налево и вскоре пересекает западную границу парка. Радио начинает подавать признаки жизни, а пейзаж становится менее суровым.

— Я вижу, ты устал от казино, — говорит Саад. — Удача так и не повернулась к тебе лицом.

Кёртис полулежит на сиденье. Он совершенно измотан и не хочет ни о чем думать. Утренние волнения вкупе с долгой прогулкой по безводной пустыне и раздражающей болью в глазнице его доконали.

— Нет, — говорит он. — С удачей у меня нелады.

— И тогда ты покинул город, — продолжает рассуждать Саад, — и отправился в пустыню. Прямо как Иисус. Верно?

— Один в один Иисус, — соглашается Кёртис. — Или как пророк Мухаммед. Ведь Мухаммед тоже уходил в пустыню, я не ошибаюсь? После того, как ему не подфартило в Мекке.

— Или как Моисей! Он ведь увел своих людей из Египта, да? И не куда-нибудь, а в пустыню. Это я хорошо понимаю. Я тоже увел своих людей из Египта. Всю семью. Сейчас двое из моих людей тратят мои деньги на учебу в университете, а остальные мои люди в лице жены пилят меня с утра до вечера из-за этой несчастной крыши. Да, мой друг, иногда очень полезно уйти в пустыню.

Кёртис улыбается, вытирает щеку и упирается затылком в подголовник. Сон затягивает его, как зыбучий песок; его руки и ноги уже онемели.

— Думаю, из этой троицы я все-таки больше похож на Иисуса, — говорит он. — Потому что, когда я ушел в пустыню, за мной никто не последовал.

— Ты не прав, друг мой, — говорит Саад. — Ведь за тобой последовал я. Разве не так? Выходит, я твой верный последователь.

Убаюкивающий шорох шин проникает в Кёртиса, растекается жидким теплом от позвоночника по всей груди. Теперь он видит пейзаж сквозь опущенные веки. К северу тянется роща древовидных кактусов, за ней — сетчатое ограждение лагеря «Кэмп-Дельта», а еще дальше — голубая гладь Карибского моря. А к югу он видит черную дымовую завесу над нефтепромыслами Бургана, обугленные трупы длинноногих верблюдов, целое озеро горящей нефти. Кёртис слышит хруст гравия под колесами «хонды», представляет эти камни летящими ему в глаза и, вздрогнув, просыпается.

— Саад, ты знаешь что-нибудь о старом городе на дне озера?

— О чем ты говоришь, друг мой?

— Я сегодня был на берегу озера. Оно сильно обмелело — полагаю, всему виной засуха, — так что из-под воды появились развалины какого-то поселка или городка: улицы, печные трубы, кое-где фундаменты.

— Ах да, — говорит Саад, — я видел это в новостях. Когда построили дамбу Гувера, вода поднялась и накрыла тот город. Прямо как Атлантиду. А в последнее время дождей почти нет, вот озеро и отступило. Люди, основавшие город, были… как их там? Ну, которые строят белые храмы.

— Мормоны?

— Да, мормоны. Но есть и другое название.

— Святые последних дней, — подсказывает Кёртис.

— Да, — говорит Саад, — они самые. Интересные они люди. Иногда я подвожу кого-нибудь из них в моем такси. А иногда вижу их молодежь на велосипедах. Они считаются христианами, эти Святые последних дней?

— Думаю, ответы будут разные, смотря кого спрашивать. Мой отец — чернокожий мусульманин, а мать была из «свидетелей Иеговы», так что не мне перемывать косточки мормонам.

Саад тянется к приемнику и после серии манипуляций ловит джазовую классику: «Как высока луна» в саксофонном исполнении Сонни Роллинза с Барни Кесселом на гитаре и Лероем Виннегаром на контрабасе. В мелодию с регулярными интервалами вторгаются короткие эфирные помехи, но они становятся все тише и наконец исчезают. Кёртис вновь закрывает глаза.

— Эти Святые, — говорит Саад, — в них ведь есть что-то и от евреев, и от мусульман, да? У них тоже были свои трудности — угнетение, дискриминация, — и потому они ушли в пустыню. Может быть, они так и сказали себе: «Теперь мы будем как евреи!» Понятно, что они такие не одни. В этой стране такое случается сплошь и рядом. В какой-то момент мы говорим: «С нас хватит! Мы уходим в пустыню! Мы построим там собственный город. Для нас и для наших детей. Это будет святое и справедливое место. Там мы познаем себя и нашего Господа». И мы строим город. Туда приезжают люди, все больше людей. И приходит день, когда этот город становится для нас чужим. Он уже не то, к чему мы стремились. Напротив, он стал похож на то, от чего мы бежали. И мы снова уходим в пустыню, плачем и молим Господа или Фортуну затопить это место, наслать волны на фараоново воинство, стереть плоды наших ошибок с лица земли. Но хотя вода может затопить город и скрыть его от глаз, ничто не исчезает бесследно. Город всегда с нами, он повсюду.

Где-то на середине этой речи голос Саада превращается в голос Стэнли, и Кёртис осознает, что снова заснул или впал в полудрему, отчасти двигаясь в машине наяву, отчасти плывя по течению сна. Он изо всех сил старается удержаться на этой грани, чтобы не упустить слова Стэнли, — и вот уже начинает их видеть, каждое слово в отдельности, вырастающие побегами на развесистых ветвях, среди других слов, произнесенных другими голосами. Он может расслышать голос старого поэта, Уэллса, и голос «Зеркального вора». Голос своего отца. Уолтера Кагами. Вероники. Даниэллы. Голос мага по прозвищу Ноланец. Голос бога Гермеса. Чистый и тихий голос самой Луны.

Потом звучит еще один, смутно знакомый голос.

— Дорогие сограждане, — произносит он, — события в Ираке достигли той стадии, когда мы должны принять окончательное решение…

Кёртис подскакивает на сиденье и больно ударяется рукой о подголовник сидящего впереди Саада.

— Черт! — бормочет он.

— Все в порядке, друг мой? Ты задремал. Мы почти приехали.

Кёртис встряхивает головой, осматривается. Они уже в городе, проезжают под мостами многоуровневой развязки. В четверти мили впереди виднеется огромный зеленый щит на пересечении с Чарльстонским бульваром. У Кёртиса свербит в горле: видимо, он храпел во сне.

— Что происходит? — спрашивает он. — Началась война?

— Выступает президент, — говорит Саад. — Раз уж ты проснулся, я добавлю громкости, о’кей?

— Миротворческие усилия по разоружению иракского режима вновь и вновь оказывались безуспешными, потому что мы имеем дело не с мирными людьми, — говорит радио. — Информация, собранная нашей разведкой, а также разведслужбами других государств, не оставляет сомнений в том, что иракский режим тайно обладает одним из самых губительных видов оружия, когда-либо изобретенных людьми.

Саад сворачивает на Спринг-Маунтин-роуд.

— Погоди, — говорит Кёртис. — Можем мы еще немного покататься по Стрипу? Я хочу это дослушать.

— Конечно, мой друг. Как пожелаешь. Один доллар за пять минут катания — годится?

Кёртис нашаривает конверт во внутреннем кармане куртки.

— Сделаем так: я дам тебе три сотни за всю поездку, а ты скажешь, когда тебе пора будет возвращаться домой.

— Соединенные Штаты и другие нации не сделали ничего такого, что могло бы вызвать эту угрозу, но мы сделаем все, чтобы ее устранить. Вместо того чтобы безучастно дрейфовать к неминуемой трагедии, мы возьмем курс на обеспечение нашей безопасности. Прежде чем настанет день ужаса, прежде чем будет уже поздно что-либо предпринимать, эта опасность будет ликвидирована.

На Стрипе «хонда» поворачивает вправо, минует отель Кёртиса, пиратские корабли и вулкан, танцующие фонтаны «Белладжо». После сегодняшнего блуждания по пустыне приятно быть на колесах, приятно созерцать все это — неоновые вывески и световые табло, казино и зеркальные башни отелей, блестящие маски с пустыми глазницами, — в то же время сознавая, что здешние игры его уже не касаются. Он далеко не сразу нашел к ним верный подход, но хотя бы не остался в проигрыше.

— Десятилетия обмана и жестокости подошли к концу. Саддам Хусейн и его сыновья должны покинуть Ирак в течение сорока восьми часов. Если они не выполнят это условие, мы начнем военную операцию в любой момент, которой сочтем удобным.

— О’кей, Саад, — говорит Кёртис. — Я услышал достаточно. Возвращаемся к отелю.

Саад делает два левых поворота и снова выруливает на Стрип наискосок от «Луксора», чуть севернее припавшего к земле сфинкса. Для середины дня в понедельник бульвар оживлен сверх обычного. Когда они проезжают перекресток с Тропикана-авеню, Кёртис обращает внимание на толпу перед статуей Свободы — оркестр с волынками и барабанами, зеленые майки с трилистником, пластиковые шляпы — и вспоминает, какой сегодня день.

— Многие иракцы могут слышать меня сейчас в арабском переводе, транслируемом по радио, и я хочу обратиться к ним. Если нам придется начать боевые действия, они будут направлены не против вас, а против попирающих законы людей, которые правят вашей страной. После того как наша коалиция отстранит их от власти, мы доставим вам еду и лекарства, в которых вы так нуждаетесь. Мы уничтожим машину террора и поможем вам построить новый Ирак, процветающий и свободный. В этом свободном Ираке не будет места для агрессивных войн против соседних стран, не будет заводов отравляющих веществ, не будет казней инакомыслящих, не будет пыточных камер, не будет надругательств над женщинами. С тираном скоро будет покончено. День вашего освобождения близится!

На тротуаре южнее его отеля несколько патрульных копов и местных сотрудников охраны разбираются с пятью-шестью молодыми приверженцами Ларуша, которые, видимо, слишком активно приставали к прохожим со своими плакатами и брошюрами. Молодежь не унимается и продолжает что-то скандировать; один из копов, отойдя в сторонку, говорит по рации.

«МЕТОДОЛОГИЯ ЗЛА» — гласят плакаты. — «ОСТАНОВИТЕ ОЛИГАРХОВ!», «ИМПИЧМЕНТ ДЛЯ ДЖОРДЖА БУША!», «БОБМЫ ЧЕЙНИ ИЛИ ДОЛЛАР ГРИНСПЕНА — ЧТО УПАДЕТ РАНЬШЕ?»

Кёртис пытается вообразить Уолтера Кагами в цветастом свитере и с мегафоном, выкрикивающим заводные речевки, пока его волокут в полицейский фургон. Сам Кёртис еще не определился со своим отношением к этой войне, но Уолтеру он не завидует в любом случае. Должно быть, это очень тягостно: всей душой ненавидеть что-либо, при этом сознавая, что у тебя нет ни малейших шансов на успех в противостоянии с объектом твоей ненависти.

Президентская речь все еще продолжается к тому моменту, когда они подкатывают ко входу в отель, но Кёртис уже уловил основную суть. Он вручает конверт с деньгами Сааду и открывает дверь.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает Саад. — Если что, я могу отвезти тебя к врачу.

— Это пустяки, — говорит Кёртис. — У меня в номере есть все, что нужно. Ты завтра работаешь?

— Да, — говорит Саад, — завтра я работаю.

— Возможно, я с тобой еще свяжусь. Для поездки в аэропорт.

— Ты знаешь номер моего телефона. Удачи, друг мой. И держись подальше от казино!

— Спасибо! — кричит Кёртис вслед отъезжающей машине. — А ты держись подальше от дырявой крыши!

Но Саад его уже не слышит.

Открыв дверь своего номера, Кёртис замечает на прикроватной тумбочке мигающий сигнал: сообщение, оставленное на автоответчике. Наверняка это джерсийские копы. Должно быть, уже часа три ждут ответного звонка. Раз так, подождут еще несколько минут — копы или кто бы там ни был.

Он бросает на кровать свою куртку, открывает чемодан, расстегивает молнию отделения на внутренней стороне крышки и достает зип-пакет, в котором находятся флаконы с физраствором и пероксидом, а также специальная присоска. С этим набором он направляется в туалет.

Сняв солнцезащитные очки, моет руки и лицо. Потом еще раз тщательно намыливает руки до локтей, трет их мочалкой и смывает мыло. Снимает обертку с гостиничного бокала и расправляет поверх раковины пушистое белое полотенце.

Чистое зеркало и яркий свет лампы не помогают разобраться, в чем проблема. Возможно, это аллергическая реакция, а может, просто следствие обезвоживания. Он оттягивает пальцами веки, чтобы разглядеть глаз получше.

Этот глаз до сих пор не перестает его удивлять тщательностью проработки самых мелких деталей: розовые сосудики на белковой оболочке, тоненькие линии на темно-серой радужке. Окулист в Бетесде потрудился на славу. Кёртис почти ничего не помнит из временно́го отрезка между ездой по колдобинам к югу от Гнилане и слепым испуганным пробуждением в Ландштуле — и абсолютно ничего не помнит о самом инциденте. Кое-что из бывшего позднее слегка проясняется: долгая задержка на взлетной полосе в Рамштайне, когда он сквозь дурман от обезболивающих препаратов пытался выяснить, почему их самолет не поднимается в воздух. «Мы не взлетаем, комендор-сержант, потому что никто не взлетает. Федералы приостановили полеты всех бортов, военных и гражданских, в воздушном пространстве Штатов… Нет, сэр, причин я не знаю. Такого еще никогда не случалось». В ту пору казалось, что его мир рушится безвозвратно и ничто уже не будет таким, как прежде. Собственно, так и получилось. Но он с удивительной легкостью забыл детали того, что именно переменилось, забыл все обстоятельства получения травмы, а теперь частенько забывает и об ограниченности своих зрительных возможностей.

Он смачивает физраствором присоску и, сжав резиновый шарик, прикладывает ее к роговице. Затем большим пальцем отводит нижнее веко, тянет присоску — и глазной протез падает в его влажную левую ладонь.

Поместив протез в бокал и залив его пероксидом, он снова раздвигает пальцами веки, чтобы проверить состояние светло-коралловой глазной полости. А с полки под зеркалом, сквозь пузырьки пероксида, на него глядит протез: тонкий, загнутый, твердый, со сглаженными концами почти треугольной формы — как отполированный драгоценный камень.

Он промывает физраствором глазницу, когда из спальни доносится мелодия его мобильника. Вытирая лицо, Кёртис идет на звук. Дисплей показывает незнакомый ему местный номер. Пару секунд он колеблется, вспоминая слова Аргоса о телефонах, а потом нажимает зеленую кнопку.

— Слушаю, — говорит он.

— Кёртис, это Вероника. Где ты сейчас находишься?

Ее голос звучит на фоне внешнего шума, идентифицировать который Кёртису не удается.

— У себя в номере, — говорит он. — А что?

— Слушай, я только что говорила со Стэнли. Он сегодня прилетает из Атлантик-Сити.

— О’кей, — говорит Кёртис после небольшой паузы.

— Он пообщался с Деймоном. Этот твой приятель сейчас в полной заднице. Из «Точки» его вышвырнули с треском, а теперь еще, как я слышала, полицией штата получен ордер на его арест. Пока не знаю точно, в чем там дело, но Стэнли скоро будет в Вегасе, и он хочет с тобой встретиться.

В трубке из посторонних шумов выделяется голос, объявляющий о посадке на рейс и напоминающий о правилах безопасности: стало быть, она сейчас в аэропорту. В противоположном конце комнаты свет вечернего солнца под углом проникает в окно и золотит несколько футов левой стены. А в спальне уже становится темновато, и Кёртис включает ночную лампу рядом с кроватью. В тот же самый момент раздается писк факса, и аппарат начинает принимать послание.

— Кёртис, ты еще там?

— Да, я здесь.

— Я позвонила в неудачный момент?

— Нет, все нормально, — говорит Кёртис, подходя к факсу и берясь пальцами за край выползающего оттуда листа. — Послушай, ты не могла бы перезвонить мне на городской номер? В смысле, на номер отеля.

— Извини, уже нет времени. Самолет Стэнли приземляется через пять минут. Так ты сможешь с ним встретиться или нет?

Листок с факс-посланием в руке Кёртиса исчеркан так густо, что черного здесь больше, чем белого. По всему периметру тянутся завитушки, словно кто-то «расписывал» новую шариковую ручку с дешевым стержнем. Но при более внимательном рассмотрении они оказываются тошнотворным анатомическим месивом из вагин и пенисов с яичками, размотанных кишок и расколотых черепов с обильно вытекающими мозгами. В каждом из углов страницы изображено глазное яблоко с тянущейся от него ниточкой нерва — вроде воздушного змея с хвостом. А в центре всего этого находится собственно послание: «ЙОПАНЫЙ ПРИДАТЕЛ».

— Само собой, — говорит Кёртис, — я готов с ним встретиться. Где и когда?

— В «Живом серебре». Уолтер предоставит нам номер. Поезжай туда прямо сейчас, назови портье свое имя, и он даст тебе карту-ключ. А если мы уже будем на месте, тебя сразу проводят в номер.

— Я буду там раньше вас, — говорит Кёртис.

Он смотрит в окно, сминая в кулаке послание Деймона. Над Мак-Карраном снижается самолет, — возможно, как раз в нем сейчас находится Стэнли. На стене рядом с плечом Кёртиса купается в остатках солнечного света репродукция картины, большинство расплывчатых деталей которой теряются за отблесками, но зато некоторые другие проступают отчетливее. Так, в нижнем углу можно разглядеть контуры какого-то морского чудища, которого Кёртис не замечал ранее.

— Ты опять пропал, Кёртис? — зовет Вероника. — Есть еще одна просьба.

— Да, конечно.

— Ты не прихватишь книгу Стэнли? Думаю, он будет рад получить ее обратно.

— Нет проблем, — говорит Кёртис, но Вероника уже отключилась, не дожидаясь ответа. Еще несколько секунд он смотрит на безмолвный телефон, а затем прячет его в карман.

«Зеркальный вор» лежит тут же, на круглом журнальном столике, достаточно протянуть руку. Кёртис не получил от этой книги почти ничего, кроме головной боли, но он сожалеет, что не успел ознакомиться с ней получше. Когда он берет ее со столика, обложка на миг попадает в луч солнца, и остаточные блестки серебряного тиснения вспыхивают золотыми искрами.

Возвращаясь в туалет, чтобы вставить протез в глазницу, Кёртис замечает на ковре отпечатки своих запыленных в пустыне ботинок: бледные соляные овалы, похожие на следы призрака.