Сенчо очнулся, постепенно сбрасывая тягостную дремоту. У его ложа покорно сидела чернокожая девушка, и пристальный взгляд темно-карих, чуть воспаленных глаз напомнил о том, что Сенчо – верховный советник Беклы, богатый и влиятельный, чьи осведомители собирают по всей империи важные сведения, необходимые Дераккону, Кембри и остальным знатным Леопардам. На миг ему почудилось, что она – ожившее воплощение известных ему тайн и секретных заговоров, которые он в нужный час разрушит мановением руки. Невольница принадлежала ему, и с ней он мог сделать что угодно, однако, как и его тайные знания, она была слишком ценной; расставаться с ней он не собирался и во всем полагался на нее.

Она легкими касаниями начала растирать и разминать его вспухший живот, тихонько шепча что-то на своем непонятном наречии. Сенчо не понимал ни слова, но привык к странным звукам, которые проникали сквозь дурман, обволакивавший верховного советника и мешавший предаваться излюбленным наслаждениям. Тихий шепот утешал, отгонял недомогание. Сенчо расслабился и снова погрузился в забытье, успокоенный искусными прикосновениями.

Он не помнил, когда и как его охватил недуг – если это был недуг. Сам верховный советник на здоровье не жаловался; его не мучили ни боль, ни лихорадка. Яда он не опасался, во всем полагаясь на своих поваров и на бдительность Теревинфии.

Вялость и апатия, безразличие к яствам и утехам плоти возникли незаметно, подкрались, как зимние холода. Поначалу он с раздражением обнаружил, что прежде любимые удовольствия его не возбуждают, а сладкую блаженную дремоту теперь сменили тревожные сны и кошмарное забытье, спасение от которых приносили только умелые заботы чернокожей рабыни.

Когда сознание ненадолго прояснялось, Сенчо ощущал смутную угрозу, скрытую в присутствии Оккулы, и думал, что чернокожую колдунью надо поскорее продать, а еще лучше – убить (как многие жестокие и хитрые владыки, он не верил в божественное провидение, но был полон предрассудков и опасался зловещих чар). Однако же он привязался к Оккуле – не столько к утехам, которые дарило ее тело (плоть он услаждал не только с ней), сколько к исходившей от рабыни загадочной животворящей силе, что обволакивала его вязким, темным коконом. Иногда ему грезилось, что в действительности она – опасное, но возбуждающее снадобье, без которого не обойтись. Без нее он становился раздражительным и сварливым, его томили тревоги и гнетущее чувство неизбежной опасности. Тогда Сенчо снова призывал к себе Оккулу, и она разгоняла его страхи, однако он странным образом попадал в полное подчинение к ней, как если бы она навязывала ему свою волю, будь то за столом, где он послушно, но без прежнего рвения услаждал себе чрево, словно откармливаемый боров, или в постели, где он покорно, как ленивый козел, сносил искусные ласки той или иной невольницы, удовлетворявшей его похоть.

Время от времени он вспоминал о поручениях, отданных осведомителям, и о ловушках, подстроенных для своих бесчисленных врагов. В Хальконе назревал мятеж, Тонильда кишела заговорщиками; ему были известны имена пятидесяти человек – слуги, лавочники, тайные гонцы мятежных баронов, – которых можно схватить, как только для этого настанет время, то есть тогда, когда у верховного советника будет достаточно оснований для ареста Сантиль-ке-Эркетлиса, самого опасного врага Леопардов. Да, возможно, Энка-Мардета убили слишком рано, хотя, с другой стороны, его смерть стала грозным предупреждением остальным заговорщикам. Хельдрилы наверняка сообразили, что верховному советнику известны их планы. Вдобавок Сенчо задаром досталась новая и весьма ценная невольница – юная невинная дочь барона, – о чем Кембри даже не подозревает. Верховный советник предвкушал, какое наслаждение испытает, превратив надменную девчонку в наложницу, – вот только бы недомогание поскорее прошло. Надо бы подыскать предлог для порки… Впрочем, этим займется Теревинфия, а сам Сенчо изобретет иные, более изощренные способы издевательств, но сейчас на это у него не было ни сил, ни желания. Ладно, есть много прочих удовольствий, не требующих особых усилий.

В последнее время ему не хотелось даже принимать осведомителей и выслушивать их сообщения; он отправлял Оккулу расплатиться с ними и выпроводить прочь.

Сенчо снова погрузился в забытье. Ему пригрезилась неведомая черная богиня с белыми щелками глаз и пухлыми губами, угрожающе наставившая на него острые кончики тяжелых грудей. Перед глазами верховного советника прошла череда образов: его бывший хозяин Фравак; катрийский мальчишка, незаслуженно казненный за убийство своего господина; молоденькая служанка, изнасилованная в Кебине, и многие другие…

«Откуда ты о них знаешь?» – мелькнула мысль.

«Всесильны законы подземного мира, смирись и молчи», – ответила богиня на неизвестном наречии, и Сенчо почему-то ее понял.

Очнувшись, он немедленно призвал к себе Оккулу и пожаловался на зуд и духоту. Чернокожая невольница невозмутимо выслушала хозяина и ответила, что все разрешится к его удовлетворению, если он покорно выполнит то, что она ему скажет. Верховного советника следует перенести в малый обеденный зал, там гораздо прохладнее. И вообще, Сенчо следует во всем ее слушаться, так будет лучше. Верховный советник почувствовал в этом какой-то подвох, но с удивлением осознал, что ему и впрямь полегчало: Оккула велела невольнику с опахалом встать у ложа, сменила промокшие от пота подушки и, беспрестанно нашептывая ласковые слова, напоила хозяина вином.

Время от времени место Оккулы занимала Дифна или тонильданская невольница, но в их присутствии Сенчо становилось тревожно и боязно; над ним словно бы сгущались зловещие тени, и он торопливо призывал к себе свою загадочную чернокожую спасительницу. Все это было очень странно. «Меня околдовали, я сам не свой», – заявил он однажды Теревинфии. Сайет удивленно спросила, что это значит, однако он, не помня своих слов, раздраженно сказал, что ужинать не будет, и снова погрузился в смутное забытье, грезя об Оккуле в обличье неисповедимой Фрелла-Тильзе, хранительницы и разрушительницы, плывущей вместе с ним по темным водам в неведомый край зловещих наслаждений.

Байуб-Оталь осушил свой кубок, жестом велел слуге снова наполнить его и откинулся на спинку кресла, улыбнувшись Майе. Смуглое лицо уртайца раскраснелось, на лбу блестела испарина. В небольшом зале таверны было душно, и ставни раскрыли. За окнами лениво моросил дождь, дул легкий ветерок, в воздухе пахло свежестью. Снизу, из-под навеса, донесся женский голос – какая-то потаскуха назойливо, но безуспешно предлагала свои услуги прохожим. Майя удовлетворенно вздохнула – хоть Байуб-Оталь ее и не привлекал, ей самой не нужно было искать заработка на улицах нижнего города.

Байуб-Оталь привел ее на ужин в «Зеленую рощу», таверну на северной оконечности Караванного рынка, которая славилась изысканной кухней и отличным винным погребом; сюда заглядывали не только богатые купцы и торговцы, но и знатные господа. В мелекрил посетителей здесь почти не было; компанию Байуб-Оталю составили его уртайские приятели Гобас и Ка-Ротон и две шерны, лет на шесть-семь старше Майи, которые в присутствии юной рабыни держались заносчиво, со снисходительным презрением.

– Зря Актинниду не пригласили, – громким шепотом заявила одна из девушек. – Она так хотела познакомиться.

– Невольницы дешевле обходятся, – хихикнула ее подруга, но тут же умолкла, потому что Майя, перегнувшись через стол, невозмутимо попросила передать ей солонку.

Впрочем, ни насмешки шерн, ни заботливое нарезание мяса для Байуб-Оталя не помешали Майе сполна насладиться вкусными яствами – заячьим супом, запеченным карпом, фаршированным ягненком и прочими лакомствами. Гобас и Ка-Ротон со своими спутницами удалились в отдельные покои, оставив Байуб-Оталя в обществе Майи. На сладкое подали трильсу, смоквы и подогретое вино с пряностями.

– Тебе понравился ужин? – спросил Байуб-Оталь, обмахиваясь широким листом смоковницы, вытащенным из корзинки.

– Очень, мой повелитель, – ответила Майя, громко рыгнула и рассмеялась. – Слышите, как понравился?

– Будешь себя так вести, никогда шерной не станешь, – улыбнулся он.

Майя вспомнила, что ей следует играть роль невинной простушки, и заявила:

– А я не хочу быть шерной.

– Кем же ты хочешь быть?

Она с улыбкой поглядела на него сквозь пламя свечи:

– Ну, дома три сестры осталось, я – самая старшая. Теперь Келси наверняка раньше меня замуж выскочит.

Байуб-Оталь ничего на это не ответил.

– Помните, я вам рассказывала, что любила в озере плавать? Часами из воды не вылезала.

Он отодвинул подсвечник, так чтобы пламя не мешало видеть Майю.

– Знаешь, когда я узнал, что ты – невольница верховного советника, то решил больше с тобой не встречаться.

– Мой повелитель, я же не виновата в том, что он меня купил. Я такая же.

– Какая?

– Ну, та же самая девчонка, что в озере любила плавать.

– Боюсь, что в доме верховного советника ты недолго останешься прежней наивной девчонкой. Вы ведь ему обо всем докладываете – ты и твоя чернокожая подруга, верно? Хитро он устроился!

Искушенная шерна оставила бы колкость без внимания, но Майя обиженно оттопырила губу, хотя замечание Байуб-Оталя было справедливым.

– Мой повелитель, мы не доносчицы, а рабыни. Хозяин от нас совсем другого требует, и я ему наших с вами разговоров передавать не собираюсь. А если вы мне не верите, зачем тогда пригласили?

Уртаец встал, подошел к окну и закрыл ставни, будто отгораживаясь от темноты и дождя, потом повернулся к слуге, вложил ему в ладонь несколько монет и попросил принести еще вина.

– Ты сердишься, – сказал он Майе, как только дверь за слугой закрылась.

– Мой повелитель, какая вам разница, сержусь я или нет? Я должна делать то, что вы прикажете.

Байуб-Оталь левой рукой раздавил ореховую скорлупку.

– В таком случае я прикажу тебе меня внимательно выслушать. Вряд ли тебе известно то, что я расскажу, хотя верховный советник наверняка знает мою историю. Ну что, выслушаешь мой рассказ?

– Как вам будет угодно, мой повелитель.

– Мать меня родила, когда ей лет было чуть больше, чем тебе. Она родом из южной Субы, оттуда, где Вальдерра, распадаясь на бесчисленное множество речушек, каналов и ручьев – больше, чем шерстинок у кота, – сливается с Жергеном.

Майя, забыв об обидах, звонко рассмеялась:

– А сколько у кота шерстинок?

– Не знаю, – с улыбкой ответил Байуб-Оталь. – Я это выражение с раннего детства помню. Говорят, детские воспоминания – самые счастливые, правда? Вот ты в детстве любила в озере плавать… В Субе трава на болотах вырастает выше человеческого роста, а по берегам рек высятся стройные шельдины. На закате, когда солнце клонится к далекому катрийскому горизонту, мелкие серебристые рыбешки маргеты, резвясь, поднимаются к самой поверхности воды, так что по реке идет рябь, будто от капель дождя. Вода повсюду – вода и камыши, – а дети начинают плавать на плотах чуть ли не раньше, чем ходить. Уртайцы называют нас болотными лягушками; говорят, что мы прячемся от врагов под воду. – Он горько рассмеялся. – Впрочем, так оно и есть. Тех, кто в Субе прячется, отыскать нелегко.

– А правду сказывают, что богиня Леспа в Субе родилась, мой повелитель?

– Правду, наверное. Но даже Леспа не сравнилась бы красотой с моей матерью. – Байуб-Оталь придвинул к Майе кувшин с вином и подождал, пока она не наполнит свой кубок. – Она была редкой красавицей и танцовщицей – самой лучшей в Субе. Пожалуй, и во всей империи второй такой было не сыскать. Посмотреть на ее выступления съезжались гости из самых дальних краев. Сам я ее танцев не помню, но очевидцы рассказывают, что до моего рождения… до того, как она вышла замуж… – Байуб-Оталь вздохнул и продолжил: – Южной Субой в то время правил барон Нор-Заван; он давно умер. Уртайцы ему не доверяли, подозревали его в тайном сговоре с Терекенальтом, и, чтобы доказать свою приверженность верховному барону Урты, Нор-Заван решил послать ему дары – самое восхитительное из того, что могла предложить земля Субы. В том числе и мою мать… Он отнял дочь у родителей, хотя и щедро заплатил за нее, так что они до конца своей жизни ни в чем нужды не знали… – Он осекся. – Отломи мне трильсы, пожалуйста, Майя. И сама бери, не стесняйся.

Майя повиновалась. Вернулся слуга с подогретым вином, поставил кувшин на стол и удалился.

– Так вот, мою мать привезли в Кендрон-Урту и заставили ее танцевать перед верховным бароном и его придворными.

– А он еще жив?

– Да, ему сейчас шестьдесят два года. Зовут его Хет-Оталь-Экахлон. С моей матерью он встретился, когда ему было тридцать четыре или тридцать пять. Все знали, что женился он не по любви, а из политических соображений – на девушке знатного рода из Палтеша. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, многие владыки так поступают. Верховный барон влюбился в мою мать – наверняка Нор-Заван на это надеялся. Впрочем, все в Кендрон-Урте ее полюбили, до сих пор вспоминают, о ее красоте легенды сложили.

– А как ее звали, мой повелитель?

– При рождении ей дали имя Астара, но все называли ее Нокомиса, что означает «стрекоза».

– На каком же это языке? В бекланском нет такого слова.

– Зато есть в древнеуртайском. Сейчас это наречие почти забыли, на нем только на самом севере провинции говорят. Верховный барон и моя мать полюбили друг друга. Она мне потом рассказывала, что, кроме нее, верховный барон больше никого в жизни не любил. Наверное, это смешно – ведь женатые мужчины всегда такое говорят своим любовницам. Но дело в том, что мой отец – человек порядочный и к распутству не склонен; он действительно не знал других женщин, кроме своей жены и моей матери. Нокомиса тоже всем сердцем любила его, и не потому, что он обладал богатством и властью. Они были счастливы друг с другом. Разумеется, жена барона ненавидела свою соперницу, субанскую танцовщицу. Вдобавок вскоре стало ясно, что Нокомиса беременна, – танцовщице это трудно скрыть. К моей матери подослали убийц, и ей чудом удалось спастись. Мой отец, тревожась за жизнь любимой, отправил Нокомису в Субу – не в родную деревню, а в тайное укрытие – и украдкой навещал ее. Конечно, все в Кендрон-Урте знали, что он ездит в Субу, но на другом берегу Вальдерры очень легко сбить врагов со следа. Даже присказка есть такая «Трава высока, вода глубока, все скроют»… Когда барон узнал, что у него родился сын – то есть я, – он так обрадовался, что не стал хранить мое рождение в секрете. Ну, об этом все равно бы разузнали. Отец всячески обо мне заботился. В Субе сыро и промозгло, младенцы часто страдают от болотной лихорадки, поэтому меня всеми силами оберегали от простуд и болезней. Мое самое раннее воспоминание об отце – мне тогда года три было, до сих пор помню запах ночного тумана над рекой, – как он входит в дом, по колено в грязи, а мать радостно вскрикивает. Иногда он целую неделю с нами проводил. – Байуб-Оталь вздохнул. – Они были очень счастливы вместе. И все же нам с матерью постоянно грозила опасность. Мы все время переезжали с места на место, и я с детских лет привык жить в предчувствии беды. Отец больше всего боялся, что его жена узнает, где скрывается моя мать. Нет, он не хотел обманывать жену, но интересы провинции для него были превыше всего, и осложнять отношения с Палтешем не имело смысла. Увы, верховный барон не волен решать свою судьбу… Отца я любил всем сердцем. Он проводил со мной все свободное время, научил меня читать – мать была неграмотна, – стрелять из лука, ловить рыбу и охотиться. Часто мы целыми днями были вместе, и меня переполняло счастье. Когда мне исполнилось десять, лето выдалось жаркое и засушливое. Однажды ночью мы с матерью проснулись оттого, что наш дом загорелся. – Байуб-Оталь закусил губу, помолчал и продолжил: – Мать погибла, и наш слуга тоже… Мне придавило руку горящей балкой, но меня вытащили. Мы так и не выяснили, начался пожар случайно или же дом подожгли намеренно. Меня приютили соседи, у которых я прожил несколько недель. Потом умерла жена моего отца – нет, это было не убийство, она долго болела. Я часто думал, что если бы она умерла на три месяца раньше, может, пожара и не было бы. После ее похорон отец привез меня в Кендрон-Урту и представил своим вассалам. Он во всеуслышание объявил меня своим сыном и сказал, что ему ничуть не совестно за связь с женщиной, которую обожали все жители провинции. Впрочем, его этим никогда не попрекали… Отец относился к нам с Эвд-Экахлоном одинаково благосклонно, никому не отдавал предпочтения. Когда сводному брату исполнился двадцать один год, то есть через три года после его неудачного сватовства к Форниде, дочери палтешского владыки, мне было четырнадцать лет. Отец призвал нас к себе и заставил нас поклясться Избоинами, что мы никогда…

Байуб-Оталь осекся, искоса поглядел на Майю и быстро крест-накрест перечеркнул воздух указательным пальцем.

– Ты знаешь, что такое Избоины? – резко спросил он.

– Нет, мой повелитель. Ну, я слыхала…

– Что?

– Когда нас Лаллок в Беклу привез, у него была уртайская невольница, так она нам с Оккулой однажды обмолвилась насчет проклятья Избоин – только потом сокрушалась, что про это говорить нельзя, мол, беду накликаешь. Вот и все, что мне известно, мой повелитель.

– Понятно. Да, для уртайцев нет клятвы священней и страшнее. Мы поклялись отцу, что никогда не будем друг с другом враждовать, и он объявил нам, что Эвд-Экахлон унаследует власть в Урте, к востоку от Вальдерры, потому что он старший сын. А мне отец завещал Субу, все земли, что лежат между Вальдеррой и Жергеном. И еще раз заставил поклясться, что мы никогда не оспорим его решение и не станем воевать друг против друга. Разумеется, мы с радостью согласились исполнить желание отца. У меня с Эвд-Экахлоном мало общего, однако брат никогда не выказывал обиды за то, что отец меня признал сыном и завещал мне Субу в наследство. А субанцы так и вовсе обрадовались. В Субе меня называют Анда-Нокомис, то есть сын стрекозы. Когда мне исполнилось шестнадцать, я объездил на лодке всю провинцию, встречался с простыми людьми, выяснял, как им живется, чем они недовольны и все такое. Конечно, я был очень молод, но мне хотелось стать хорошим и справедливым правителем.

Байуб-Оталь жадно глотнул вина, встал из-за стола и начал взволнованно расхаживать по комнате, шурша складками длинного молочно-белого одеяния.

– Ну, ты знаешь, что потом случилось…

– Нет, мой повелитель, не знаю, – возразила Майя. – Не забывайте, мне всего шестнадцать лет и в Беклу меня совсем недавно привезли из тонильданской глуши.

– О Шаккарн, – вздохнул он. – Итак, семь лет тому назад… Ох, пожалуй, не стоит мне язык распускать.

– Почему, мой повелитель?

– Ты прекрасно знаешь почему, – ответил Байуб-Оталь, останавливаясь и глядя на Майю. – А впрочем, какая теперь разница? И верховному советнику, и благой владычице прекрасно известно, как я отношусь к тому, что с их попустительства Суба перешла под власть короля Терекенальта.

– А когда это произошло, мой повелитель?

– Когда Леопарды к власти пришли. Тебе было лет восемь или девять.

– Это когда благая владычица в Беклу приехала, мой повелитель? – спросила Майя, вспомнив рассказы Оккулы.

– О да, вот уж действительно – Форнида, благая владычица! Ты ее видела?

– Нет, мой повелитель.

– Еще успеешь. Форнида – единственная дочь верховного барона Палтеша. Когда ее избрали благой владычицей – после того, как убили Сенда-на-Сэя и верховным бароном Беклы стал Дераккон, – король Карнат переправился через Жерген и захватил Субу. Форнида обещала ему, что Палтеш не усмотрит в этом угрозы. Карнат в свою очередь не стал мешать захвату власти Леопардами, а Урта в одиночку не могла ему противостоять.

Байуб-Оталь оперся о край стола и мрачно поглядел на Майю, прикрыв изуродованную ладонь рукавом.

– Но, мой повелитель, если вы – законный владыка Субы, то почему… – Она смущенно запнулась и отвела глаза, сгорая от любопытства: а вдруг он ответит иначе, чем Кембри?

– Почему меня не убили? Ты об этом спрашиваешь?

Майя кивнула.

– Видишь ли, гораздо легче иметь дело с никчемным ублюдком, который ни на что не способен – ни из лука стрелять, ни еду себе нарезать. А вот если он умрет насильственной смертью, то это сразу возведет его в сан мученика. Нет, избавляться от него надо только в том случае, если он даст для этого серьезный повод – например, отправится в Субу. Понимаешь, если я посмею вернуться на родину, меня убьют. Нет, гораздо смешнее, если презренного сына танцовщицы лишить возможности защитить свою честь – пусть себе спивается в тавернах и ухлестывает за шернами…

В глазах его блеснули слезы. Майя ласково дотронулась до его руки:

– Не горюйте, мой повелитель. В мире бед хватает, и наши с вами несчастья – не самые страшные. Мы с вами сидим в тепле, не больны и не голодны. У вас есть деньги, и вино, и женщины – я вот с вами рядом. Умирать пока мы не собираемся. А тысячи людей сейчас страдают гораздо больше.

– Да, ты права, – вздохнул он и поцеловал ее в лоб.

– Вот послушайте, мой повелитель, что я вам расскажу. Верховный советник обзавелся новой невольницей. Вы вот плачетесь о потерях и бедах, а этой бедняжке…

Майя начала рассказывать ему о Мильвасене, но Байуб-Оталь оборвал ее:

– Да, странно складывается жизнь – одну невольницу долгие годы любит верховный барон, а дочь барона попадает в неволю и становится жертвой гнусного развратника…

– Жизнь – это сон, мой повелитель. Наша соседка Дригга всегда так говорила. Когда Леспа нас будит…

– Ах, но теперь ты видишь, почему мне не нужны продажные утехи – ни от тебя, ни от любой другой девушки? Я не хочу покупать услад – и из-за того, что я тебе сейчас рассказал, и из-за того, что ты мне рассказала. В городе полно несчастных девушек, у которых нет выбора, – они вынуждены ублажать мужчин. А этим мужчинам очень хочется, чтобы я стал таким же, как они.

– Вы слишком строго к себе относитесь, мой повелитель. Ничего в этом плохого нет – только удовольствие и утешение. Особенно если девушка не против…

– Ну да, за лиголь! – презрительно воскликнул он. – Нет в этом ни чести, ни искренности. Отец мой делил ложе с той, кого любил. И ту, кого любил, он обожал и уважал. Любовь к женщине идет рука об руку с ответственностью.

– Мой повелитель, вы, чтоб другим досадить, только сами себе вредите. Тысячи людей все потеряли, и ничего, живут как могут. Вам с них следует пример брать.

– Вот когда мой край станет жить свободно и вольно, то и я вместе с ним. Я должен выполнить свой священный долг перед моим народом. Но хватит об этом!

Байуб-Оталь посмотрел Майе в глаза и улыбнулся. Тонкие черты исказила мучительная гримаса – он словно бы насмехался над своим беспомощным заявлением. Майе стало любопытно, похож ли он на мать.

– Ты говорила, что танцы любишь, – вспомнил Байуб-Оталь. – Не хочешь станцевать для меня?

– Ах, мой повелитель, после того что вы мне рассказали о своей матери, я не осмелюсь.

– Значит, танцевать ты отказываешься, зато в постели меня ублажать не прочь? По-моему, это очень странно.

– Видите ли, мой повелитель, танцевать трудно и у меня плохо получается, а в постельных утехах преуспеть не сложно.

– Для тебя это работа?

– Мой повелитель, поверьте, ублажать я умею. Да вы хоть кого спросите! Вот и господин Эвд-Экахлон вам скажет…

– Нет уж, спасибо, я как-нибудь обойдусь, – хмуро заметил Байуб-Оталь. – И все же я хочу увидеть, как ты танцуешь. Попроси, чтобы к нам прислали киннариста.

Майя отправилась искать хозяина таверны. Тем временем вернулись Гобас, Ка-Ротон и шерны и расслабленно уселись за стол. Майя объяснила музыканту, что играть, и без особой уверенности начала танцевать риппу сенгуэлы – фрагмент, повествующий о том, как Леспа стала спутницей Шаккарна, богиней звезд и сновидений.

Ей очень мешало то, что комната была маленькой и тесной, киннарист играл без вдохновения, а полусонные уртайцы и вовсе не обращали внимания на представление. Майе казалось, что она двигается неуклюже и не может войти в образ богини. Вдобавок она забыла попросить, чтобы подмели пол, и, наступив на ореховую скорлупу, споткнулась и едва не вскрикнула от боли. Байуб-Оталь пристально следил за танцем и ничем не выдавал своего разочарования. В конце танца Майя, изображая прекрасную благосклонную богиню, взирающую с небес на спящих смертных, с ужасом осознала, что на два такта опережает музыканта, и невероятно смутилась: ее первое выступление закончилось провалом.

– Майя, тебе нечего стыдиться, – наконец произнес Байуб-Оталь. – Поверь мне, ты прекрасно танцуешь, и при случае я тебе это докажу.

Она промолчала. Байуб-Оталь расплатился с музыкантом и открыл ставни окна, выходившего на Караванный рынок, где как раз засияли фонари часов.

– Полночь, – заметил Байуб-Оталь. – Дождь перестал. Тебе пора в верхний город возвращаться? Если позволишь, я провожу тебя до Павлиньих ворот, а домой пешком вернусь.

Гобас с Ка-Ротоном переглянулись и пожали плечами.

– Как вам будет угодно, мой повелитель, – ответила Майя.

Все вышли под навес крытой галереи. Слуга из таверны подозвал екжу. Усаживаясь в повозку, Майя заметила в тени у колонн чумазую оборванку – наверняка ту самую, что весь вечер предлагала свои услуги прохожим.

– Это твой лиголь? – хмуро осведомилась Теревинфия. – А что так мало? Ты меня обмануть решила?

– Что вы, сайет, когда я вас обманывала? – ответила Майя. – Зато теперь будем знать, как уртайцы девушек развлекают.

– Нет уж, хватит с нас уртайцев, – вздохнула Теревинфия.