Глава 32
Обед с узниками

Тогда в Париже, летним днем в самом начале нового тысячелетия, за столом нас сидело шестеро. Обед организовал французский издатель, а собрались мы, чтобы отметить успех моего друга Франсуа Бизо — недавно он выпустил автобиографическую книгу, и книга эта получила приз.

Бизо, специалист по буддизму, прекрасно владеющий кхмерским, — единственный на Западе человек, который побывал в плену у красных кхмеров генерала Пол Пота и выжил. Красные кхмеры схватили Бизо в октябре 1971-го (он тогда работал в Бюро консервации памятников Ангкора), держали в нечеловеческих условиях, и три месяца его допрашивал с пристрастием печально известный «брат Дуть» — добивался признания, что Бизо шпион ЦРУ.

Однако между дознавателем и узником загадочным образом возникла симпатия — возникла отчасти потому, что Бизо очень хорошо знал древнюю буддийскую культуру, да и личное его обаяние, думаю, сыграло роль. В результате Дуть, проявив, безусловно, неслыханную смелость, подал верховному командованию красных кхмеров рапорт, в котором снял с Бизо обвинение в шпионаже. И после этого — тоже неслыханная вещь — Бизо освободили, а Дуть продолжил руководить одним из крупнейших концлагерей Пол Пота. В моем романе «Секретный пилигрим» рассказана история «Хансена из джунглей» — в ней я попытался (боюсь, безуспешно) хотя бы в некотором приближении описать, что пережил Бизо.

За столом мы собрались через целых тридцать лет после тех страшных дней в жизни Бизо, однако судьба брата Дутя все еще не была решена, поскольку суд над ним никак не мог состояться — мешала общая политическая пассивность и разного рода интриги. А между тем Бизо, как оказалось, решил поддержать Дутя. Свою позицию он аргументировал весьма эмоционально — сказал, что у многих членов нынешнего кхмерского правительства, обвинителей Дутя, руки тоже по локоть в крови, а все грехи хотят повесить на него одного.

Посему Бизо развернул одиночную кампанию — не для того, чтобы защитить Дутя, но чтобы доказать, что Дуть виновен не больше и не меньше тех, кто считает себя вправе его судить.

Итак, Бизо излагал свои доводы, а мы все внимательно слушали, за исключением одного гостя, который, как ни странно, оставался безучастным. Он сидел прямо напротив меня, маленький, напряженный человек с широким лбом, темными глазами и настороженным взглядом, все время обращавшимся ко мне. Это был писатель Жан-Поль Кауфман (нас познакомили перед обедом), его последнюю книгу «Темная комната в Лонгвуде» я прочел с большим удовольствием. Лонгвудом называется дом на острове Святой Елены, где Наполеон провел последние годы своей унизительной ссылки. Кауфман отправился в долгое морское путешествие на Святую Елену и с поразительным сочувствием описал, как страдал в одиночестве, в замкнутом пространстве и постепенно деградировал самый известный, любимый и осуждаемый в мире узник.

О предстоящем знакомстве с автором книги меня не предупредили, однако я, кажется, сумел выразить ему свое искреннее удовольствие. Так почему он не спускает с меня неодобрительного взгляда? Я что-то не так сказал? Или ему известно обо мне нечто дурное, чего никогда нельзя исключать? Или мы уже встречались раньше, а я начисто его позабыл, ведь такая вероятность уже и в те годы только возрастала?

Я, наверное, спросил его об этом, или язык тела все сказал за меня. Во всяком случае мы внезапно поменялись ролями — настал мой черед смотреть на него во все глаза.

В мае 1985-го Жан-Поля Кауфмана, французского журналиста, в Бейруте взяли в заложники боевики «Хезболлы» и тайно удерживали в плену три года. Когда похитителям нужно было перевезти пленника из одного укромного места в другое, ему затыкали кляпом рот, затем связывали по рукам и ногам, закатывали в восточное покрывало, и Жан-Поль едва не умирал от удушья. А смотрел он на меня так потому, что в одном из убежищ, где его держали, наткнулся на мою книжку, потрепанную, в мягкой обложке, проглотил ее, а потом еще раз и еще и наверняка обнаружил в ней глубины, которых там никогда и не было. Обо всем этом Жан-Поль рассказывал будничным тоном, мне знакомым — так говорили и другие жертвы издевательств, потому что неизбывные воспоминания о пережитом стали для них частью повседневной жизненной рутины.

Я потерял дар речи и ничего не мог ему ответить. И что, в самом деле, тут скажешь? «Спасибо, что прочли мою книгу?» «Простите, если она оказалась мелковата?»

Я оробел перед ним и, наверное, попытался передать это на словах, а после того, как мы расстались, наверное, перечитал «Темную комнату в Лонгвуде» и провел параллели, которые мог бы провести и в первый раз, понять, что это один терзаемый призраками прошлого узник пишет о другом — пожалуй, величайшем узнике в истории.

Тот обед происходил в начале нынешнего столетия, но воспоминания о нем свежи, хоть я с тех пор не встречался с Кауфманом и не переписывался. Работая над этой книгой, я нашел его в интернете, выяснил, что он жив, поспрашивал кое-кого и раздобыл его электронный адрес — правда, меня предупредили: Кауфман может и не ответить.

А еще я узнал (признаюсь, не без удивления), что книгой, которая каким-то чудом попалась ему тогда, в плену, и не дала впасть в отчаяние, сойти с ума, была «Война и мир» Льва Толстого — ее он тоже проглатывал, как, очевидно, и мой роман, и, без сомнения, находил в ней гораздо больше духовной и интеллектуальной пищи, чем могло дать любое из моих произведений. Так что, удачных находки было две? Или с кем-то из нас память шутила шутки?

Я написал Кауфману осторожное письмо, и через несколько недель получил от него великодушный ответ, вот какой:

В плену я страшно тосковал по книгам. Иногда надзиратели их приносили. Описать не могу, какое это было счастье — появление книги. Я не просто читал ее раз, два, сорок раз, но перечитывал с конца или с середины. Надеялся, что эта игра, может быть, увлечет меня хотя бы на пару месяцев. В те три мучительных года мне довелось пережить и минуты величайшей радости. Одну из таких минут мне подарил «Шпион, пришедший с холода». Я воспринял его как знак судьбы. Надзиратели приносили нам всякое старье: и дешевые романчики попадались, и второй том «Войны и мира» Толстого, и какие-то непонятные научные труды. Но на этот раз я держал в руках книгу писателя, которым восхищался… Я тогда уже прочел все ваши романы, и «Шпиона» тоже, однако в тех новых обстоятельствах книга показалась мне другой. И даже, кажется, ничего общего не имела с той, что я помнил. Все изменилось. Каждая строчка была исполнена смысла. В тогдашнем моем положении чтение стало делом серьезным и даже опасным, ведь всякая мелочь начинала казаться мне частью игры под названием «пан или пропал», которая и составляет суть жизни заложника. Открывается дверь камеры, возвещая о прибытии какого-нибудь командира «Хезболлы» — оно несет свободу или смерть. Каждый знак, каждый намек становился предзнаменованием, символом, иносказанием. В «Шпионе» такого много.

Атмосферу скрытности и манипулирования (у шиитов это называется «такия»), царящую в вашей книге, я глубоко прочувствовал. Профессионализмом сотрудников КГБ и ЦРУ наши похитители, конечно, не отличались, но тщеславных дураков и жестоких циников среди них тоже хватало, а утолить жажду власти им помогала религия и доверчивость молодых боевиков.

Подобно вашим персонажам, мои тюремщики были специалистами в области паранойи: тут тебе и патологическая недоверчивость, и маниакальные вспышки ярости, и ложные суждения, и бредовые идеи, и постоянная агрессия, и невротическая склонность ко лжи. Мы жили в точно таком суровом и нелепом мире, как и Алек Лимас, в мире, где человек всего лишь пешка. Как часто я чувствовал себя забытым, покинутым. А главное, выдохшимся. Еще этот двуличный мир заставил меня размышлять о своей профессии, о журналистах. В конце концов, мы ведь тоже двойные агенты. Или тройные. Мы проявляем сочувствие к другим, чтобы войти в доверие и что-то выяснить, а потом предаем.

Ваш взгляд на человечество пессимистичен. Мы жалкие создания и поодиночке почти ничего не стоим. К счастью, не все так думают (взять, к примеру, Лиз).

Эта книга убедила меня, что надеяться надо. Самое главное в ней — голос, ощущение присутствия. Вашего. Торжество писателя, который описывает жестокий и бесцветный мир и, изображая его таким серым и безнадежным, находит в этом удовольствие. Это присутствие ощущаешь почти физически. Кто-то говорит с тобой, ты уже не один. Я оставался в тюрьме, но больше не чувствовал себя покинутым. В мою камеру пришел человек, пришли его слова, его мировоззрение. Кто-то делится со мной своей энергией. Значит, я могу все это пережить…

И вот пожалуйста, вот вам память человеческая — и моя, и Кауфмана. Я мог бы поклясться, что тогда за обедом Кауфман говорил о «Команде Смайли», а не о «Шпионе, пришедшем с холода», и моя жена тоже вроде бы это помнит.