Глава 12
Одиночество во Вьентьяне
Вьентьян, опиумный притон на верхнем этаже, мы лежим в ряд на тростниковых циновках, под головами — деревянные валики, так что смотреть можно только в потолок. Между нами ползает высохший китаец в остроконечной соломенной шляпе и заново набивает трубки, мою, правда, в основном раскуривает, не скрывая раздражения, — она все время гаснет. Если бы в сценарии было написано «Помещение. Опиумный притон. Лаос. Конец семидесятых. Вечер», именно такую сцену в конце концов изобразил бы художник-декоратор, и мы, курильщики, представляли собой ту самую разношерстную компанию, какой требовали место и время: старый француз-плантатор, житель колонии — месье Эдуард, теперь лишившийся своих владений в результате Тайной войны, бушевавшей на севере, парочка пилотов «Эйр Америки», четверо военных корреспондентов, торговец оружием из Ливана и его спутница, а также военный турист поневоле, то есть я. И еще Сэм с соседней циновки, который с того момента, как я лег рядом, произносил нескончаемый монолог. Вся fumerie по этому поводу беспокоилась и злилась, ведь официально лаосские власти курение опиума не одобряли, и один из корреспондентов с самым серьезным видом предупредил, что в любой момент нам, может быть, придется уходить через крышу и спускаться по пожарной лестнице в переулок. Но Сэм, лежавший рядом со мной, сказал: не обращайте, мол, внимания, все это чушь собачья. Кто такой был или есть этот Сэм, до сих пор понятия не имею. Я предположил, что он английский эмигрант, который приехал на Восток, чтобы найти себя, пять лет провел на войне — в Камбодже, Вьетнаме, а теперь вот в Лаосе, но пока еще себя не нашел. По крайней мере, из его благодушного потока сознания я вынес именно это.
Я ни разу не курил опиум ни до, ни после, но с того самого вечера сохранил некую безответственную уверенность в том, что опиум, хотя и запрещен законом и имеет дурную славу, однако, будучи употребляем разумным человеком в разумных количествах, приносит только пользу. Ты ложишься на тростниковую циновку с некоторым опасением, чувствуешь себя немного глупо. Это ведь твой первый раз. Делаешь затяжку, как тебе говорят, но ничего, конечно, не получается, китаец качает головой, и ты чувствуешь себя еще глупее. Но когда понимаешь принцип — а именно что затягиваться надо медленно и глубоко и в нужный момент, — сразу наступает благодушие, и ты не пьян, не одурманен, не агрессивен, не испытываешь внезапного сексуального возбуждения. Просто умиротворен и можешь свободно говорить о чем хочешь, и это и есть настоящий ты. А лучше всего, что наутро нет ни похмелья, ни чувства вины, ни мучительной подавленности, просто ты хорошенько выспался и готов встретить новый день. По крайней мере в этом убеждал меня Сэм, узнав, что я новичок, и я ему поверил и верю до сих пор.
Вначале жизнь Сэма протекала вполне обычно (так я заключил из его бессвязного рассказа): симпатичный загородный дом в Англии, закрытая школа, Оксбридж, женитьба, дети — а потом что-то лопнуло. Что лопнуло и у кого, я так и не понял. То ли Сэм думал, я знаю, то ли не хотел, чтоб я знал, а я из деликатности решил не спрашивать. Лопнуло. И видно, лопнуло окончательно и бесповоротно, потому что Сэм в тот же день отряс прах Англии со своих ног, поклялся никогда не возвращаться, и укрылся в Париже, и любил его до тех пор, пока не отдал свое сердце одной француженке, а она его отвергла. Словом, все опять лопнуло.
Сначала Сэм решил вступить в Иностранный легион, но не смог — то ли в тот день не набирали, то ли он проспал, то ли явился не по тому адресу, — тут я уже начинаю догадываться: кажущееся простым большинству из нас не всегда просто для Сэма. Ничего у этого парня не вяжется, и, слушая его, начинаешь сильно сомневаться, что одно естественным образом вытекает из другого. В общем, вместо Иностранного легиона он нанимается в информационное агентство Юго-Восточной Азии со штаб-квартирой во Франции. Дорогу, расходы и все такое прочее они не оплачивают, объясняет Сэм, но если присылаешь хоть мало-мальски стоящий материал, платят небольшое жалованье. И поскольку у Сэма, как он выразился, еще кое-что свое осталось, такие условия кажутся ему вполне справедливыми.
И вот уже пять лет он мотается по зонам боевых действий, иногда ему везет, во французской желтой прессе даже раз или два напечатали материал с его именем — то ли кто из настоящих журналистов ему что подкинул, то ли он сам выдумал. Он вообще-то очень даже мог бы стать писателем, учитывая, какая у него жизнь, и хотел бы что-нибудь создать: сборник рассказов, роман или все вместе. Только из-за одиночества не решаюсь, объясняет Сэм, придется ведь целыми днями сидеть за письменным столом в какой-нибудь глуши — и ни редакторов не будет, чтоб понукать тебя, ни сроков сдачи.
Но он к этому идет. И если почитать недавние его вещи — истории, которые он просто-напросто высосал из пальца для своего французского информационного агентства, становится яснее ясного, что они куда лучше всякой строго объективной, как говорится, всячины. Наступит день, и уже скоро наступит, когда он сядет-таки за письменный стол где-нибудь в глуши, невзирая на неизбежное одиночество, отсутствие сроков и редактора, который бы его понукал, и тогда уж, поверьте, ничто его не остановит. Только одиночество ему мешает, повторяет Сэм, на случай если я еще не понял главной мысли. Одиночество съедает его, особенно здесь, во Вьентьяне, где совершенно нечем заняться и остается только курить, спать с проститутками в «Белой розе» и слушать, как пьяные пилоты-мексиканцы из «Эйр Америки», пока им делают минет, хвастают, сколько самолетов сбили.
Дальше Сэм рассказывает, как справляется с одиночеством, которое, признается он, не только с литературными замыслами связано, но пронизывает все его существование. Больше всего на свете он скучает по Парижу. С тех пор как великая любовь окончилась разрывом и все опять лопнуло, Париж стал для Сэма запретной территорией и навсегда такой останется. Он никогда туда не вернется, не сможет после того, что было с этой девушкой. Каждая улица, каждый дом и каждая излучина реки словно кричит о ней, убеждает меня Сэм — его речь хоть и усыпляет, но необычайно высокопарна и поэтична. Или он вспоминает песню Мориса Шевалье? И все-таки душа Сэма осталась в Париже. И сердце, добавляет он по должном размышлении. Ты меня слушаешь? Слушаю, Сэм.
А вот что он любит делать, выкурив трубочку или две, продолжает Сэм — решив посвятить меня в свой большой секрет, ведь я уже его ближайший друг и единственный человек на свете, которому на него не наплевать, добавляет между прочим мой собеседник, — и что собирается сделать, как только почувствует необходимость, а это может случиться в любую минуту, как только у него прояснится в голове, — так вот, он собирается спуститься к «Белой розе» (его там знают), сунуть мадам Лулу двадцать долларов и поговорить по телефону с Парижем, с кафе «Де Флор», три минуты. Когда официант из «Де Флор» поднимет трубку, он попросит пригласить мадмуазель Жюли Делассу — это ненастоящее имя, насколько ему известно, раньше было другое. А потом станет слушать, как ее зовут через все кафе откуда-то с бульвара:
— Mademoiselle Delassus… Mademoiselle Julie Delassus… au telephone s’il vous plait!
Они будут кричать ее имя снова и снова, и, пока оно не растворится в эфире или пока не выйдет его время — неизвестно, что случится раньше, Сэм будет слушать Париж — на все двадцать долларов.
