XXIV

В установленном законом порядке Хьюберт был препровождён на Боустрит по ордеру, выданному одним из судей. Пребывая в состоянии пассивного протеста, Джин вместе с остальными членами семьи высидела до конца заседания. Подтверждённые присягой показания шести боливийских погонщиков мулов, которые засвидетельствовали факт убийства и утверждали, что оно было неспровоцированным, – с одной стороны; прямо противоположные показания Хьюберта, демонстрация его шрама, оглашение его послужного списка и допрос Халлорсена в качестве свидетеля – с другой, составили тот материал, на основании которого судье предстояло вынести решение. Он вынес его. Обвиняемый заключался под стражу впредь до прибытия затребованных защитой документов. Затем началось обсуждение столь часто опровергаемой на практике презумпции британской законности: "Пока преступление не доказано, задержанный считается невиновным", – в связи с просьбой последнего о передаче его на поруки, и Динни затаила дыхание. Мысль о том, что Хьюберт, только вчера женившийся и по закону считающийся невиновным, будет брошен в тюремную камеру вплоть до прибытия плывущих через Атлантику документов, была ей нестерпима. Однако солидный залог, предложенный сэром Конуэем и сэром Лоренсом, был в конце концов принят, и девушка вышла из зала, облегчённо вздыхая и высоко подняв голову. На улице её нагнал сэр Лоренс.

– Наше счастье, что у Хьюберта вид человека, неспособного солгать, сказал он.

– Этим, наверно, заинтересуются газеты, – пробормотала Динни.

– Голову даю на отсечение, что да, милая моя нимфа.

– Как это отразится на карьере Хьюберта?

– Думаю, что положительно. Запрос в палате общин дискредитировал его, но когда появятся заголовки: "Британский офицер против боливийских метисов", – они вызовут у публики чувства, которые мы питаем к нашим родным и близким.

– Больше всего мне жаль папу. С тех пор как это началось, волосы у него заметно поседели.

– В этой истории нет ничего позорного, Динни.

Девушка вздёрнула голову:

– Конечно, нет.

– Динни, ты напоминаешь мне необъезженного жеребёнка-двухлетку. В загоне он брыкается, на старте отстаёт, а приходит всё-таки первым. Вон летит твой американец. Подождём его? Он дал очень ценные показания.

Динни пожала плечами и почти сразу же услышала голос Халлорсена:

– Мисс Черрел!

Динни обернулась:

– От души благодарю вас, профессор, за всё, что вы сказали.

– Для вас я готов был даже солгать, только случай не представился. Как поживает больной джентльмен?

– Там покамест всё в порядке.

– Рад слышать! Я беспокоился за вас.

Сэр Лоренс вступил в разговор:

– Профессор, ваше заявление о том, что легче умереть, чем иметь дело с этими погонщиками, совершенно ошарашило судью.

– Жить с ними тоже достаточно неприятно. Могу подвезти вас и мисс Черрел, – меня ждёт машина.

– Если ваш путь лежит на запад, отвезите нас на границу цивилизации.

– Итак, профессор, – продолжал сэр Лоренс, когда все расселись, – что за мнение вы составили себе о Лондоне? Самый ли это варварский или самый цивилизованный город на свете?

– Я просто люблю его, – ответил Халлорсен, не сводя глаз с Динни.

– А я – нет, – тихо возразила та. – Ненавижу контрасты и запах бензина.

– Как мне, иностранцу, объяснить, за что я люблю Лондон? Наверное, за то, что он такой многообразный, что он – смешение свободы и порядка. Пожалуй, ещё за то, что он так отличается от наших городов. Нью-Йорк великолепен, жить в нём интересней, но он не такой уютный.

– Нью-Йорк, – вставил сэр Лоренс, – подобен стрихнину: сперва взбадривает, потом валит с ног.

– Я бы не мог жить в Нью-Йорке. Моё место – Запад.

– Широкие бескрайние просторы, – вполголоса произнесла Динни.

– Правильно, мисс Черрел. Они бы вам понравились.

Динни тускло улыбнулась:

– Никого нельзя безнаказанно вырывать с корнем, профессор.

– Верно, – поддержал её сэр Лоренс. – Мой сын как-то поднял в парламенте вопрос о необходимости организовать эмиграцию, но убедился, что у народа крепкие корни, и бросил эту затею, как горячую картофелину.

– Прямо не верится! – воскликнул Халлорсен. – Когда я смотрю на ваших горожан – низкорослых, бледных, разочарованных, я всегда удивляюсь, какие у них могут быть корни.

– Чем ярче выражен у человека городской тип, тем крепче у него корни. Широкие просторы для такого – пустой звук. Улицы, жареная рыба, кино вот и всё, что ему нужно. Не высадите ли меня здесь, профессор? Динни, а ты куда?

– На Оукли-стрит.

Халлорсен остановил машину. Сэр Лоренс вышел.

– Мисс Черрел, окажите мне честь, позвольте доставить вас на Оуклистрит.

Динни наклонила голову.

Сидя рядом с американцем в закрытой машине, она испытывала неловкость. Как он использует представившуюся возможность? Внезапно, не глядя на неё, он сказал:

– Как только решится судьба вашего брата, я отплываю. Собираюсь предпринять экспедицию в Новую Мексику. Я всегда буду считать большим счастьем знакомство с вами, мисс Черрел.

Он стиснул руки, на которых не было перчаток, и сдавил их коленями. Этот жест тронул девушку.

– Я искренне сожалею, профессор, что сначала, так же как мой брат, составила себе неверное представление о вас.

– Это было естественно. Когда закончу здесь свои дела и уеду, буду с радостью вспоминать, что заслужил ваше расположение.

Динни порывисто протянула ему руку:

– Да, заслужили.

Он взял руку девушки, медленно поднёс к губам и осторожно опустил. Динни почувствовала себя глубоко несчастной. Она застенчиво прибавила:

– Вы научили меня по-новому смотреть на американцев, профессор.

Халлорсен улыбнулся:

– Это уже кое-что.

– Боюсь, что я очень заблуждалась. Я же, в сущности, их совсем не знала.

– В этом наша беда. Мы, в сущности, не знаем друг друга. Из-за какихто пустяков действуем друг другу на нервы. Но я всегда буду помнить вас как улыбку на лице вашей страны.

– Вы очень любезны, – сказала Динни. – Мне хочется, чтобы так было на самом деле.

– Если бы я мог получить вашу фотокарточку, я хранил бы её, как сокровище.

– Разумеется, получите. Не знаю, найдётся ли у меня приличная, но лучшая из всех – за вами.

– Благодарю. Если разрешите, я, пожалуй, сойду здесь. Я что-то не слишком уверен в себе. Такси вас довезёт.

Халлорсен постучал в стекло и отдал распоряжение шофёру.

– До свидания, – сказал он и снова взял её руку, подержал в своих, пожал и вышел из машины.

– До свидания! – прошептала Динни, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как что-то сжимает ей горло.

Пять минут спустя машина остановилась у подъезда Ферзов, и Динни, подавленная, вошла в дом.

Когда она проходила мимо комнаты Дианы, дверь открылась и Диана, которую девушка не видела со вчерашнего дня, шепнула:

– Зайдите ко мне, Динни.

Голос был такой насторожённый, что у Динни по коже побежали мурашки. Они сели на кровать с пологом, и Диана тихо и торопливо заговорила:

– Ночью он вошёл ко мне и пожелал остаться. Я не посмела отказать. Он изменился. Я чувствую, что это опять начало конца. Он теряет контроль над собой. По-моему, надо отправить куда-нибудь детей. Хилери не согласится их взять?

– Разумеется, согласится. И моя мама тоже.

– Пожалуй, лучше второе.

– А не уехать ли и вам?

Диана со вздохом покачала головой:

– Это только ускорит развязку. Можете вы отвезти детей без меня?

– Конечно. Но неужели вы действительно думаете, что он…

– Да. Он опять пришёл в возбуждённое состояние. Я ведь изучила симптомы. Вы заметили, Динни, каждый вечер он все больше пьёт. А это тоже признак.

– Если бы он мог преодолеть свой страх и начал выходить!

– Вряд ли это поможет. Здесь, что бы ни произошло, – пусть даже самое худшее, – мы хоть знаем, как быть. А случись это при посторонних, мы сразу же лишимся свободы действий.

Динни пожала ей руку:

– Когда увезти детей?

– Поскорее. Я ему ничего не скажу, а вы постарайтесь уехать как можно незаметнее. Мадемуазель приедет потом, если ваша мама не будет возражать.

– Я, разумеется, сразу же обратно.

– Динни, это было бы нечестно по отношению к вам. У меня есть горничные. Утруждать вас моими горестями просто недостойно.

– Ну что вы! Я, разумеется, вернусь. Я попрошу у Флёр её машину. Он не будет возражать против того, что детей увозят?

– Только если догадается, что это связано с его состоянием. Я скажу, что вы давно уже приглашали их погостить.

– Диана, – внезапно спросила Динни, – вы его ещё любите?

– Люблю? Нет.

– Значит, просто жалость?

Диана покачала головой:

– Не могу объяснить. Тут и прошлое, и сознание того, что покинуть Роналда – значит помочь враждебной ему судьбе. А это страшная мысль!

– Понимаю. Мне так жаль вас обоих и дядю Эдриена!

Диана провела руками по лицу, словно стирая с него следы тревог.

– Не знаю, что будет, только ничего хорошего не жду. А вы, дорогая, ни в коем случае не позволяйте мне портить вам жизнь.

– Вы напрасно тревожитесь. Встряска мне полезна. Старая дева – всё равно что лекарство: перед употреблением взбалтывать.

– Когда же вы найдёте себе употребление, Динни?

– Я только что отвергла широкие бескрайние просторы и чувствую себя изрядной скотиной.

– Слева – широкие бескрайние просторы, справа – глубокие моря, а вы на распутье. Так?

– И, по-видимому, останусь на нём. Любовь достойного человека и прочие подобающие случаю слова – все это словно замораживает меня.

– Подождите. Цвет ваших волос не подходит для монастыря.

– Я их перекрашу в свой истинный цвет – светло-зелёный, как морская вода. Это цвет айсбергов.

– Я уже сказала вам – подождите!

– Подожду! – согласилась Динни.

Два дня спустя Флёр в своём автомобиле подъехала к дому Ферзов. Детей и кое-какую поклажу погрузили без инцидентов, и машина тронулась.

Эта несколько бурная поездка – дети ещё не привыкли к машинам – принесла Динни подлинное облегчение. До сих пор она не отдавала себе отчёта, как сильно трагическая атмосфера Оукли-стрит уже отразилась на её нервах, хотя после её приезда в город из Кондафорда прошло всего десять дней. Краски осенней листвы стали темнее. Погожий октябрьский день заливал землю ровным мягким светом. Чем дальше от Лондона, тем чище и звонче становился воздух; из труб коттеджей поднимался пахнущий лесом дымок; над нагими полями кружились грачи.

Машина прибыла как раз к завтраку. Оставив детей с мадемуазель, приехавшей поездом, Динни свистнула собак и пошла прогуляться. Осевшая дорога привела её к старому коттеджу. Динни остановилась. Дверь открывалась прямо в жилую комнату. У камелька, где горел слабый огонь, сидела старая женщина.

– Ох, мисс Динни! – вскрикнула она. – Я уж так вам рада. Весь месяц ни разу вас не видела.

– Я уезжала, Бетти. Как вы себя чувствуете?

Маленькая, в полном смысле миниатюрная старушка торжественно сложила руки на животе:

– Опять с животом плохо. Всё остальное – лучше не надо, доктор говорит – прямо замечательно. Только вот животом маюсь. Он говорит, надо есть побольше. Аппетит у меня, слава богу, хороший, мисс Динни, а проглотить ничего не могу – сразу тошно. Истинная правда!

– Как мне вас жаль, милая Бетти! Живот – очень больное место. Живот и зубы. Не понимаю, зачем они нам. Нет у нас зубов – желудок не варит, есть – тоже не варит.

Старушка хихикнула.

– Он говорит, мне надо выдернуть все зубы, какие остались, да мне с ними неохота расставаться, мисс Динни. Вот у хозяина моего их вовсе нет, а он всё-таки может жевать яблоко, ей-богу, может. Но в мои годы десны уж так не затвердеют.

– Но ведь вам, Бетти, можно сделать красивые вставные зубы.

– Ох, не хочу я вставных – один обман. Вы бы и сами не стали носить фальшивые зубы, мисс Динни. Ведь не стали бы, а?

– Конечно, стала бы. Теперь их чуть ли не все носят.

– Все смеётесь над старухой? Нет, это не по мне. Всё равно что парик надеть. А волосы-то у меня остались густые, как прежде. Я ведь для своих лет замечательно сохранилась, есть за что бога благодарить. Только животом маюсь. Похоже, там что-то есть.

Динни увидела в её глазах испуг и страдание.

– Как поживает Бенджамен, Бетти?

Взгляд старухи изменился. Глаза повеселели, хотя остались такими же рассудительными, словно она смотрела на ребёнка.

– Ну, с отцом-то всё в порядке, мисс. С ним, кроме ревматизма, никогда ничего не бывает. Он сейчас в огороде – пошёл в земле покопаться.

– А как Голди? – осведомилась Динни, с грустью глядя на сидевшего в клетке щегла. Ей было невыносимо видеть птиц в клетках, но у неё не хватало духу намекнуть старикам на их маленького любимца, весёлого даже за решёткой. Кроме того, они утверждали, что, если ручного щегла выпустить на волю, его сейчас же заклюют до смерти.

– Ох! – воскликнула старушка. – До чего же он заважничал, с тех пор как вы подарили ему клетку побольше. – Глаза её загорелись. – Подумать только, мисс Динни! Капитан женился, а тут против него такое ужасное дело затеяли. Что они там думают? За всю жизнь такого не слыхивала. Чтобы одного из Черрелов таким манером потащили на суд, – это уж слишком!

– И всё же это так, Бетти.

– Говорят, она славная молодая леди. А жить-то они где будут?

– Пока неизвестно. Надо подождать, – пусть сначала дело кончится.

Может быть, здесь; может быть, он получит место в колониях. Конечно, им придётся туговато.

– Страхи какие! В старое время этого не бывало. Как теперь насели на дворянство, боже милостивый! Я все вспоминаю вашего прадедушку, мисс Динни. До чего он ловко четвёркой правил! Я тогда ещё совсем пигалицей была. Такой славный старый джентльмен – обходительный, можно сказать!

Подобные замечания о дворянстве всегда вызывали у Динни чувство неловкости, тем более в устах старушки, которая, как знала девушка, была одной из восьми детей работника с фермы, чьё жалованье равнялось одиннадцати шиллингам в неделю, и которая, вырастив семерых детей, существовала теперь вместе с мужем лишь на пособие по старости.

– Бетти, милая, что вам можно есть? Я скажу кухарке.

– Большое вам спасибо, мисс Динни. Кусочек постной свинины вроде иногда могу съесть.

Глаза старухи потемнели, в них снова мелькнула тревога.

– Так ужасно болит! Иногда прямо рада была бы богу душу отдать.

– Ну, что вы, Бетти, милая! Просто посидите немножко на подходящей пище и сразу начнёте чувствовать себя лучше.

Старушка улыбнулась:

– Тревожиться-то нечего – я для своих лет замечательно сохранилась.

А когда для вас зазвонят колокола, мисс Динни?

– Не стоит об этом, Бетти. Я знаю одно: сами по себе они не зазвонят.

– Да, теперь люди женятся поздно. Семьи стали маленькие, не то что в моё время. Вот моя старая тётка – та родила восемнадцать детей и вырастила одиннадцать.

– В наши дни для них не нашлось бы ни жилья, ни работы.

– Эх, изменилась страна!

– Наша, слава богу, ещё меньше, чем другие.

Взгляд Динни обежал комнату, где эти двое стариков провели лет пятьдесят жизни. Все – от кирпичного пола до потолочин – было тщательно выскоблено и дышало уютом.

– Ну, Бетти, мне пора. Я гощу у приятельницы в Лондоне и до ночи должна вернуться. Я велю кухарке прислать вам кое-какой еды. Это будет повкуснее, чем свинина. Не вставайте!

Но маленькая старушка была уже на ногах. Взгляд её стал задушевно ласковым.

– Я так рада, что повидала вас, мисс Динни. Храни вас бог, и пусть у капитана больше не будет хлопот с этими ужасными людьми.

– До свидания, Бетти, милая. Передавайте привет Бенджамену.

Динни пожала руку старушке и вышла к собакам, ожидавшим её на вымощенной плитами дорожке. Как всегда после таких визитов, она испытывала умиление, и ей хотелось поплакать. Вот они, корни! Их не хватало ей в Лондоне, их не хватало бы ей и на широких бескрайних просторах. Она добралась до узкой, вытянутой в длину буковой рощи, толкнула незапертую расшатанную калитку, вошла и влезла на сырой поваленный ствол, от которого сладко пахло корой. Слева – иссиня-серое небо, расколотое искривлёнными стволами деревьев; справа – вспаханное под пар поле. Заяц, сидевший там на задних лапах, повернулся и пустился наутёк вдоль живой изгороди. Под носом у одной из собак с пронзительным криком поднялся фазан и взмыл над макушками. Динни вышла из леска и остановилась, глядя вниз на свой длинный серый дом, полускрытый кустами магнолий и купами деревьев. Над двумя трубами курился дымок, на коньке крыши пятнышками белели трубастые голуби. Девушка глубоко вздохнула и простояла там целых десять минут, вбирая в себя живительный воздух, словно политое растение влагу. Пахло листьями, свежей землёй и близким дождём. Последний раз Динни была здесь в конце мая. Тогда она дышала летним ароматом, и каждый глоток его был воспоминанием и надеждой, болью и радостью…

После чая они двинулись обратно. Флёр снова вела машину, верх которой пришлось поднять.

– Должна признаться, никогда не видела большей глуши, чем Кондафорд, – объявила её безжалостная молодая родственница. – Я бы здесь просто умерла. После него даже Липпингхолл не кажется деревней.

– Потому что здесь все так ветхо и запущено, да?

– Знаете, я всегда твержу Майклу, что ваша ветвь семьи – одна из наименее колоритных и наиболее интересных древностей, ещё уцелевших в Англии. Вы совершенно незаметны, держитесь в самой глубине сцены.

Даже для писателей вы слишком несенсационны. Тем не менее вы существуете и будете существовать, хоть я и не понимаю – как. Против вас все начиная от налога на наследство и кончая граммофонами. Но вы всё-таки упорно влачите свои дни в разных концах страны, занимаясь тем, чего никто не знает и до чего никому нет дела. У большинства таких, как вы, нет даже Кондафорда, куда можно вернуться умирать, и всё же вы сохраняете корни и чувство долга. Вот у меня нет ни того, ни другого, – я наполовину француженка. У семьи моего отца, у Форсайтов, были корни, но отсутствовало чувство долга – по крайней мере в том виде, как у вас. Я хочу сказать – в смысле служения чему-то. Я восхищаюсь им, Динни, но оно нагоняет на меня смертную скуку. Это оно заставляет вас убивать молодость на историю с Ферзом. Чувство долга – это недуг, Динни, прекрасный недуг.

– Как же, по-вашему, я должна с ним бороться?

– Дать волю своим инстинктам. Трудно представить себе, что ещё старит человека быстрее, чем то, что вы делаете сейчас. Диана – из той же породы: у Монтжоев в Дамфришире есть нечто вроде своего Кондафорда. Я восхищаюсь её терпением, но считаю это безумием с её стороны. Всё равно – конец один, и чем дольше его оттягивать, тем будет тяжелее.

– Я понимаю, что она поступает так во вред себе, но, надеюсь, и сама сделала бы то же.

– А я так не поступила бы, – весело призналась Флёр.

– Я не верю, что человек знает, как он поступит, пока дело не дошло до самого главного.

– Вся соль в том, чтобы до него не дошло.

В голосе Флёр зазвенел металл, складка губ стала жёсткой. Динни всегда находила, что Флёр обаятельна именно своей таинственностью.

– Вы не видели Ферза, – сказала девушка, – а не увидев его, нельзя понять жалость, которую он вызывает.

– Всё это сантименты, дорогая, а я бесчувственна.

– Я уверена. Флёр, – прошлое есть и у вас, а тот, у кого оно есть, не бывает бесчувственным.

Флёр быстро взглянула на неё, прибавила газ и бросила:

– Время включить фары.

Остальную дорогу она болтала об искусстве, литературе и прочих ничего не значащих предметах. Было около восьми, когда она высадила Динни на Оукли-стрит.

Диана была дома. Она уже переоделась к обеду.

– Динни, – сказала она. – Он ушёл.