29 января. Четверг. Утром в 8 часов скончался рабочий Евдоким Максимов, крестьянин Рославльского уезда, сельца Межева, господина Сергея Петровича Таптыкова. Покойному было от роду 68 лет; вдовый; высокого роста, мужественный и замечательный по своей жизни, связующей его с пустынножителями Рославльских лесов, особенно с нашим о. настоятелем, отцом Архимандритом Моисеем.

 

17 февраля

Вторник. В 8 часов утра вбежал волк на двор деревянной монастырской гостиницы; волк был бешеный и гнался за кузнецом; потом он напал на шедшую по двору госпожу Петровскую Марию Владимировну. Она бросилась от него бежать, но на крыльце упала, и волк стал рвать ей сзади салоп. Увидав это, смотритель гостиницы монах Феоктист кинулся на волка с топором, но промахнулся. Волк ухватил его зубами за рукав и, потрепав рукав, побежал к воротам, а монах Феоктист — за ним. Волк, обернувшись, собрался кинуться на Феоктиста, но он удачно нанес топором сильный удар по лбу волка, и волк пал мертвый. Его тотчас же закопали в землю. Этот же волк тем же утром изранил в Прысковском лесу собак возле избы караульщика и у одного мужика перекусил два пальца на руке. Мужик и собаки взбесились. Кроме того, до семи бешеных волков было убито в ближних деревнях и в Козельске. Несчастный этот случай произошел оттого, что в лес свезена и брошена издохшая бешеная корова: волки ее растерзали и взбесились.

 

20 февраля

Пятница сырной недели. В 3 часа пополудни над монастырем появились откуда-то в необычное время и необычные гости — два больших орла с белыми хвостами. Долго летали они над обителью, делая плавные круги в воздухе, потом направили свой полет на юг. Это явление было замечено всеми и всех удивило. Мое сердце сжалось каким-то неопределенным, но тягостным предчувствием; мне почему-то вспомнились слова Спасителя: «Где будет труп, там соберутся орлы».

 

15 мая

Отец игумен Антоний получил от одной своей духовной дочки письмо, в котором она описывает свою поездку в Иерусалим. Особа эта провела в этом святом граде десять месяцев, последние дни Св. Четыредесятницы и Пасху Господню, и присутствовала при схождении благодатного огня в Великую Субботу. Вот что пишет она Старцу об этом из году в год совершающемся чуде, которое вряд ли доступно объяснению самых ученых естествоиспытателей:

«В Великую Субботу в Феодоровском монастыре рано утром все поклонницы ленточками связывали в пучки маленькие пестрые свечи так, чтобы каждый пучок состоял из тридцати трех свечей — в память числа лет Христа Спасителя. В 10 часов утра, после католической обедни, наши православные на Гробе Господнем потушили все лампады, а в церкви — все свечи. Во всем городе и даже в окружности не осталось ни у кого и одной искры огня. Только в домах католиков, евреев и протестантов огонь не угасает. Даже турки следуют обычаю православных и в этот день тоже приходят в храм Гроба Господня. Я видела, как дети их держали в руках своих пучки свечей, и говорила с ними через переводчицу. С этими детьми были и возрастные.

В 12 часов пополудни двери храма отворены, и собор полон народу. Все без исключения — старый и малый — идут в церковь. На переходе из Воскресенского храма в Кувуклию есть особенные места, где расположено несколько широких лестниц за решеткою. С этих возвышений открывается вид и в Воскресенский собор, и в Кувуклию. Греки в большие праздники предоставляют их русским дамам. По множеству народа, мы с трудом пробрались туда. Кавас нашего русского преосвященного пришел и поставил нас на хорошие места. Толпами поклонников не только были наполнены все пять ярусов хор, но и на стенах, где только можно было сколько-нибудь держаться, везде сидели арабы. Один обратил на себя особенное внимание: он уселся на ручке большого канделябра пред иконой и еще посадил на колени дочь свою, девочку лет семи, и во все время оставался на своем месте. В храм набежали с гор бедуины с бритыми головами, женщины с нанизанными на голове и на носу деньгами и прикрытые белыми чадрами. С ними были и дети разных возрастов. Все это суетилось и хлопотало и нетерпеливо ожидало благодатного огня. Между народом стояли турецкие солдаты и ружьями унимали волнующихся арабов. На эту пеструю картину смотрели с любопытством католические монахи и иезуиты, между которыми находился и наш русский князь Гагарин, 18 лет тому назад перешедший в латинскую церковь.

Царские врата Воскресенского собора были отворены, и там виднелось высшее духовенство всех христианских вероисповеданий. Иерусалимскому патриарху ныне случилось в первый раз присутствовать при этой церемонии, потому что в прежние годы его блаженство проживал в Константинополе. Однако в алтаре распоряжался наместник его, митрополит Мелетий, и сам принимал благодатный огонь. То же было и теперь. Он с воскресенья (Недели ваий) ничего не вкушал, кроме просфоры, и даже не позволял себе выпить воды; от этого, заметно, был бледнее обыкновенного, впрочем, спокойно говорил с причтом. Каждый присутствующий имел в руках большой пук свечей; а другие, стоявшие на хорах, спустили на проволоках несколько таких пучков, и эти пучки висели по стенам в ожидании небесного огня. Все лампы налиты новым маслом, в люстрах поставлены новые свечи; но фитили нигде не обожжены. Иноверцы с недоверчивостью вытирают все углы в Кувуклии и сами кладут вату на мраморную доску Гроба Господня... Торжественная минута приближается, у каждого невольно бьется сердце... Так как все сосредоточены на одной мысли о сверхъестественном явлении, то у одних при этом возникает сильное сомнение; другие, более благочестивые, молятся от души с сердечным убеждением и надеждою на милость Божию; а иные, по одному любопытству, равнодушно ждут, что будет... Вот наконец луч солнца блеснул в отверстие над Кувуклией и осветил эту картину... Погода ясная, в воздухе жарко: весенний день Востока! Вдруг показалась туча и заслонила то самое отверстие, в которое падал луч солнца. Туча угрожала дождем и стояла над самой Кувуклией Гроба Господня. Я испугалась: мне показалось, что сейчас прольет дождь на всю эту толпу, что уже не будет благодатного огня и что народ от досады растерзает преосвященного наместника. Сомнение омрачило мое сердце; я стала укорять, зачем осталась. «Разве не довольно было для меня поклониться Гробу Господню? — думала я, — зачем было ожидать несбыточного явления?» И, размышляя таким образом, я все более и более волновалась. Вдруг в церкви все стемнело... Мне стало грустно до слез... я усердно молилась... Арабы начали кричать, петь, ударяли себя в грудь, молились вслух, поднимали руки к небу; кавасы и турецкие солдаты стали унимать их. Картина была страшная, тревога всеобщая!... Между тем в алтаре начинают облачать наместника — не без участия в этом иноверцев. Клир помогает ему надеть серебряный стихарь, подпоясывает его серебряным шнурком, обувает; все это совершается в присутствии духовенства армянского, римского и протестантского. Облачив его таким образом, ведут под руку с обнаженною головою из Воскресенского храма между двух стен солдат в предшествии нарядных кавасов до двери Кувуклии и запирают за ним дверь. И вот он один у Гроба Господня. Опять тишина. Облако спускается на народ крупною росой... досталось и мне на мое белое батистовое платье.

В передней комнате с обеих сторон Кувуклии есть в стенах круглые отверстия, чрез которые игумены и настоятели окрестных монастырей подают высокопреосвященному наместнику свечи. Нельзя себе вообразить ту минуту, когда затворяется дверь за наместником в Кувуклии... В толпе обнаруживается невольное благоговение. В ожидании знамения с неба все смолкает, но не надолго... Вот опять беспокойство: кричат, мечутся, молятся; волнующихся снова унимают. Наша миссия была на кафедре над Царскими вратами; мне видно было благоговейное ожидание преосвященного Кирилла. Взглянула я также на стоявшего в толпе князя Гагарина. Лицо его мне хорошо было видно: оно выражало грусть; Гагарин пристально всматривался в Кувуклию...

Вдруг из бокового отверстия показывается пук зажженных свечей... В один миг Архимандрит Серафим передает свечи народу. Вверху Кувуклии все зажигается: лампады, люстры... Все кричат, радуются, крестятся, плачут от радости; сотни, тысячи свечей передают свет одна другой. Суета... Арабы опаляют себе бороды, арабки подносят огонь к обнаженной шее. В этой тесноте огонь пронизывает толпы; но не было примера, чтобы в подобном случае произошел пожар. Общего восторга описать нельзя, изобразить картину невозможно: это чудо неизобразимое! После солнца — тотчас облако, потом роса и вследствие росы — огонь. Роса падает на вату, которая лежит на Гробе Господнем, — и мокрая вата вдруг загорается голубым огнем. Наместник необожженными свечами прикасается к вате, — и свечи зажигаются тусклым голубоватым пламенем. Зажженные таким образом свечи наместник передает стоящим у отверстий лицам. Замечательно, что вначале от такого множества свечей в церкви — полусвет: лиц не видно; вся толпа в каком-то голубом тумане; но потом все освещается, и огонь горит ярко. Передав всем огонь, наместник выходит из Кувуклии с двумя огромными пуками зажженных свечей, будто с факелами. Арабы хотели, по обыкновению, нести его на руках; но Владыка от них уклонился и сам, как в тумане, прошел скорыми шагами из Кувуклии в Воскресенский собор. Каждый старался зажечь свою свечку от его свечей. Я была на пути его шествия и тоже зажгла. Он казался прозрачным; седые его волосы развевались по плечам; широкое его чело было без морщин, но лицо подернулось необыкновенною бледностью; весь он был в белом; два факела в его руках; глаза устремлены к небу; вдохновение горело в его очах: народ видел в нем вестника небесного. Все плакали от радости... Но вот в народе прошел невнятный гул... Я нечаянно взглянула на князя Гагарина, — вижу, у него градом текут слезы и радостию сияет лицо... Как с этим выражением в одном и том же человеке соединить его вчерашнюю проповедь на Голгофе, которую он произнес на французском языке и заключил так: «Теперь остается пожелать одного, — чтобы мы все сделались католиками и покорились папе».

Вчера превозносил он преимущества римского исповедания, а сегодня, пораженный явлениями небесной благодати, даруемой только православию, льет слезы. Не есть ли это порыв преданной им веры, возбужденной общим восторгом? Не есть ли это поздний плод тайного раскаяния и отклик души, некогда православной, но легкомысленно отпавшей от единой истинной и спасительной Церкви Христовой? Где же он представитель искреннего своего убеждения? — там ли, на возвышении кафедры со словом поборничества за права папы или здесь — в толпе народа, со слезами на глазах, как с невольною данью родному чувству, призывающему его воздать Божие Богови?

Но возвратимся опять к избранному Богом стражу Гроба Господня. Надо было видеть, с каким торжеством этого вестника благодати Божией принял в свои объятия патриарх; да и все духовные наши наперерыв обнимали его и принимали из его святых рук зажженные свечи. За этим последовала обедня, которую служил сам патриарх со всем духовенством, облаченным в блестящие золотые ризы. Между тем бедуины в диком восторге собираются в кружок и пляшут посередине церкви как бы вне себя от радости; становятся друг другу на плечи, поют и молятся по-своему, пока не падают обессиленные. Никто не останавливает их, как детей, выражающих восторженное состояние своей души по-своему. После обедни все бегут домой с огнем зажигать лампады: кто — к Илии Пророку, в Крестный монастырь, кто — в Вифлеем, кто — в Гефсиманию. Огни по улицам в продолжение дня, при солнечном свете — картина необыкновенная, оригинальная! Это осязательное, так сказать, присутствие Самого Бога на Гробе Божественного Его Единородного Сына, в земле чудес, сильно развивает любовь к Православной Церкви и остается в памяти сердца неизгладимо.

Вечером патриарх прислал к нам своего секретаря, а наместник — своего племянника, чтобы дать нам удобные места в храме. Так как наша Пасха в этот год пришлась вместе с латинскою, то великолепно были освещены все части храма. У нас служба в Воскресенском соборе началась в 11 часов. Служил сам патриарх. У иноверцев в то же время начались крестные ходы с хоругвями. Сперва двинулись копты, которые имеют свой алтарь за Гробом Господним; потом — абиссинцы, которых церковь против коптской; затем — армяне, в предшествии своего великолепно одетого патриарха и, наконец, латиняне — с музыкой и органом. Ровно в 12 часов наши православные, остановившись с крестным ходом у самого Гроба Христа Спасителя, запели: «Христос анесте!» (Христос воскресе!) Великолепие крестного хода описать невозможно. На патриархе блестящие золотые ризы с изображением Воскресения Христова, изящно вышитые и унизанные драгоценными каменьями; в руках его — новый крест с частицею животворящего Древа, отделанный в Константинополе; в таком же облачении наместник с драгоценным крестом в руках; потом следует русский архиерей в новой золотой ризе. Все эти облачения и кресты — приношение константинопольских греков. Процессия вступила в собор, — и началась греческая служба. Евангелие читалось на девяти языках.

Патриарх благословил русских служить в Кувуклии на Гробе Спасителя. Греческий архимандрит, отец Виссарион, который хорошо говорит по-русски, и миссионер отец Леонид, с архиерейскими певчими, пели обедню, в пении которой участвовали также многие поклонники и поклонницы, именно: Л. И. Казнакова, княжна Шаховская, О. Н. Брянчанинова, И. А. Смирнова и я; князь Волконский, И. И. Карцев, Н. И. Брянчанинов, г. Обресков, г. Дурново, А. И. Макшеев. Дам поставили на возвышение, на мраморные скамьи, подле Кувуклии. С каким радостным чувством пели мы «Христос воскресе» на том самом месте и в тот самый час, когда совершилось многовековое предсказание о пришествии Искупителя рода человеческого! Куда делась наша усталость! Мы пели вполголоса, но вокруг нас царствовала тишина. Иноверческие службы кончились, и тогда все, не оставляя храма, подошли к нам. Латинские духовные стояли ближе всех; и с ними опять стоял князь Гагарин. Стоя в толпе, он и не думал, что мы сверху можем видеть его: он, заплаканный, молился с чувством и, как видно было, слушал наше пение с удовольствием.

В два часа ночи все кончилось. Мы по-русски похристосовались между собою. На лестнице монахи из патриархии раздавали приходящим красные яйца и вино. Находясь здесь, невольно переносишься мыслью в то блаженное время, когда эта и вся земля освящалась присутствием Христа Спасителя. Все события Его жизни представляются так живо, что сердце трепещет от радости. Многие из русских причащались на Гробе Господнем, а я причастилась еще накануне, в Архангельской церкви Русской миссии.

После нескольких часов отдыха мне нужно было поздравить его высокопреосвященство, наместника Петра Мелетия. Хотя во время десятимесячного моего пребывания в Иерусалиме я привыкла с ним обращаться, как с добрым отцом, но тут, видев в нем орудие небесной благодати, преподанной нам свыше чрез его святые руки, не смела приблизиться к нему и со страхом стояла у порога скромной его кельи. Владыка сидел на барсовой коже на полу, где обыкновенно сиживал. Заметив мою робость, он улыбнулся и сказал:

— Чего ты боишься? Вот уже тридцать лет, как Бог сподобляет меня принимать небесный огонь. Прежде ты не боялась меня, не бойся и теперь — подойди: я тот же грешник. Христос воскресе!

Я ободрилась и подошла, стала на колени и приняла его благословение. Он очень похудел и побледнел, но выражение его лица было тем приятнее и характеризовалось необыкновенным спокойствием. Он смотрел на меня внимательно и, прозорливо угадывая совершенное мое убеждение в знамении Божией благодати, сказал:

— Ныне благодать уже сошла на Гроб Спасителя, когда я взошел в Кувуклию: видно, вы все усердно молились, и Бог услышал ваши молитвы. Бывало, долго молюсь со слезами, и огонь Божий не сходил с небес до двух часов; а на этот раз я уже увидел его, лишь только заперли за мною дверь!

Я откровенно призналась ему в колебавшем меня сомнении и в испуге от набежавшего облака. Потом он спросил:

— Не правда ли, что половина церкви была в тени?

Я ответила: помню, что, не принимая еще благодати, я заметила это.

— А на тебя пала ли роса благодатная?

Я отвечала, что и теперь еще видны следы на моем платье, будто восковые пятна.

— Они навсегда останутся, — сказал Владыка.

Это так и вышло: 12 раз отдавала я мыть платье, но пятна все те же. После того я спросила, что преосвященнейший чувствовал, когда выходил из Кувуклии и отчего так скоро шел?

— Я был как слепой, ничего не видел, — отвечал он, — и если бы не поддерживали меня, упал бы!

Это и приметно было: глаза у него будто не глядели, хотя и открыты были.

Тут я ему рассказала наш восторг, что нам позволено было участвовать в пении в Светлое Воскресение у Гроба Господня. На это он улыбнулся и сказал:

— Русские у нас — свои. Видишь, какая ты счастливая — Бог сподобил тебя послужить Ему на том месте, где Сам воскрес. Ты и ко Гробу приложилась без труда во время Литургии. Не забывай никогда этого дня. Много бывает в міре и почестей, и удовольствий, но такого счастия немногие из русских твоего сословия могут в жизни удостоиться. Вспомни меня: где бы ты ни встретилась с твоими товарищами настоящего дня, везде встретишься с ними, как с родными. Тут сообщаются духовные чувства.

Мы пошли к нашему архиерею; там по-русски разговелись; он принимает ласково и радушно. Потом отправились поздравлять патриарха, доброго старца, замечательного по простоте радушного приема».

Таково замечательное по настроенности и изложению письмо г-жи В. Б. де С. П... Что присоединить от себя к правде, которой дышат эти строки, разве только слова песнопения великого входа Великой Субботы: «Да молчит всяка плоть человеча!» — пред священной тайной благодати Божией...

Один из посетителей отца игумена Антония усумнился в истине свидетельства о том же чуде Барского, русского паломника начала XVIII века.

— Если бы вы сами увидели, поверили бы вы? — спросил о. Антоний.

— Поверил бы.

— Ну так кому же мы должны более верить: вам, который не видал, или Барскому, который видел?

Этот господин еще обещал поверить, если увидит; но есть люди, которые и «оком видят, и ухом слышат, и — не разумеют»...

 

От составителя:

Явление благодатного огня в Иерусалимском храме в Великую Субботу представляет собою такое поразительное доказательство истинности и вселенского величия Православной Греко-Российской Церкви, что на этом месте дневника иеромонаха Евфимия я счел необходимым к свидетельству духовной дочери отца игумена Антония присоединить и другое, относящееся ко временам новейшим и напечатанное в «Сборнике Нивы» 1892 года (№ 4, стр. 192). Статья, заключающая в себе свидетельство это, принадлежит перу неизвестного автора, скрывшего себя за анонимной подписью «Старый Паломник». Привожу статью эту, озаглавленную «Агиос фотос», в подлиннике, за исключением лишь некоторых ее частей, не относящихся к данному явлению чуда небесного благодатного огня.

«Святой свет» — у греков, «священный огнь» (или благодать Господня) — у русских паломников, — так пишет в своей статье г. Старый Паломник, — искони являемый в храме Воскресения Господня в Иерусалиме, в последний день Страстной Седмицы, в два часа пополудни, — торжество, коему подобного нет во всем христианском міре.

Мне довелось быть очевидцем происходящего в это время в храме Воскресения два раза. Испытываемое внешними чувствами при этом своеобразном зрелище передать с надлежащею точностию нелегко. Ссылаюсь на очевидцев: пусть скажут, какова задача...

Обыкновенно в Великую Субботу, в половине второго часа, раздается колокол в патриархии. Начинается оттуда шествие. Длинною черною лентой входит греческое духовенство в храм, предшествуя его блаженству, патриарху. Он в — полном облачении, сияющей митре и панагиях. Духовенство медленною поступью минует «камень миропомазания», идет к помосту, соединяющему Кувуклию с собором, и затем между двух рядов вооруженной турецкой рати, едва сдерживающей натиск толпы, исчезает в большом алтаре собора. Патриарх останавливается перед Царскими вратами. Два архимандрита с иеродиаконами его разоблачают. Без митры и всех архипастырских отличий, в белой полотняной хламиде, подпоясанный кожаным ремнем, он возвращается, в сопровождении митрополитов и архиереев, ко входу в часовню. Вход запечатан турецкою печатью, охраняемою турецким караулом.

Накануне в храме уже все свечи, лампады, паникадила были потушены. Еще в неотдаленном прошлом тщательно наблюдалось за сим: турецкими властями производился строжайший обыск внутри часовни; по наветам католиков, доходили даже до ревизии карманов священнодействовавшего митрополита, наместника патриарха, когда резиденция последнего находилась еще в Константинополе.

После троекратного обхода духовенством, предшествуемым хоругвеносцами, часовни Св. Гроба с пением 6-го гласа стихиры «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех...» патриарх останавливается на помосте пред наружным входом в часовню. Здесь его ожидает армянский епископ в облачении. Турецкий офицер снимает печать. По входе патриарха, а за ним и армянского епископа, дверь снова запирается. Оба раза я епископа не замечал; но если он, по уверению некоторых, а между ними и знаменитого паломника нашего Андрея Николаевича Муравьева, и входит за патриархом, то остается в приделе Ангела бездействующим свидетелем. Греческий же иерарх проникает чрез низкое отверстие поперечной стены ко Св. Гробу. Там царит безусловный мрак ночи.

Следуют страшные... страстные минуты... иногда четверть часа, иногда двадцать минут... Это — целый век трепетного ожидания... Гробовое молчание... Представьте себе мертвенную тишину многотысячной дикой толпы, такую, что, пролети птица — слышен был бы шум крыльев, и поймете тогда степень напряженного ожидания этого люда. Только имевшие случай пережить эти минуты в состоянии понять, как бьются сердца.

В Кувуклии, в приделе Ангела, в северной и южной стене — два отверстия, овальные, величиною в большое столовое блюдо... В северном вдруг показывается длинная свеча... пылающая!

«Благодать!... Господи, помилуй! Кирие элей-сон!... Воля-дин, пля-дин, эль-Мессия!» (арабское: нет веры иной, как православная!)...

... Крики, вопли неистовые, неумолкающие несутся снизу, сверху, с балконов, галерей, лож, карнизов; отовсюду оглушительные возгласы, звон колоколов, торжественные звуки деревянных бил, треск барабанов, резкие трели металлических молотков; все скачет, кричит, все лезет на плечи друг к другу... Мне сдается, что я в громадном здании, охваченном пожаром. Огонь моментально сообщается всюду; у всех горят пучки свеч; их спускают на веревках с галерей; зажженные летят вверх. Весь храм объят пламенем. Температура во мгновение доходит до 45°...

С неимоверными усилиями, ружейными прикладами и тесаками, солдаты едва успевают очистить путь вышедшему из Кувуклии патриарху. Бледный, со страдальческими чертами лица от глубокого душевного потрясения, патриарх медленно приближается к соборному алтарю. Так, во время оно, Моисей оставлял выси Синайские... Патриарх простирает в обе стороны зажженные свечи. Кто успевает, тушит свой пук и ловит пламя патриаршей свечи...

Никак не мог себе объяснить я, как огонь, едва замеченный в северном отверстии Кувуклии, почти во мгновение ока появлялся почти в алтаре собора. Там все свечи уже пылают в то время, когда огонь едва стал перехватываться и передаваться близ стоящим у самой часовни. У сказанного отверстия обыкновенно ожидают двое нарочных с фонарями; один из них немедленно скачет верхом в Вифлеем... Но как может другой в единый миг пронизать сплоченную массу народа и проникнуть в алтарь — остается решительно непонятным...

В алтаре патриарх отдыхает не более пяти минут и затем удаляется; мало-помалу все духовенство исчезает из храма.

Что же произошло? Откуда же взялся огонь у патриарха? Таковы вопросы, которые у скептика, разумеется, так сказать, на языке.

Как-то вскоре после пасхальных дней я, в числе нескольких вновь прибывших паломников, сопровождал патриарха на пути в Иерихон и к Иордану. На половине пути мы были приглашены в его палатку к обеду. Один из таких скептиков, выбрав удобную минуту, вдруг поставил так вопрос:

— Откуда, ваше блаженство, изволите получать огонь в Кувуклии?

Престарелый архипастырь, не обращая внимания на то, что слышалось в тоне вопроса, невозмутимо отвечал так (мною почти слово в слово записано было слышанное):

— Я, милостивый государь, извольте знать, без очков уже не чтец. Когда впервые вошел я в придел Ангела и за мною закрылись двери, там царил полумрак. Свет едва проникал чрез два отверстия из ротонды же Св. Гроба, тоже слабо освещенной сверху. В приделе же Св. Гроба я не мог различить, — молитвенник ли у меня в руках или что другое. Едва-едва замечалось как бы белесоватое пятно на черном фоне ночи: то, очевидно, белела мраморная доска на Св. Гробе. Когда же я открыл молитвенник, — к удивлению моему, печать стала вполне доступна моему зрению без помощи очков. Не успел я прочесть с глубоким душевным волнением строки три-четыре, как, взглянув снова на доску, белевшую все более и более, и так, что мне ясно представились уже все четыре ее края, заметил я на доске оной, как мелкий рассыпанный бисер разных цветов, вернее сказать, как бы жемчуг с булавочную головку и того меньше, а доска начала положительно издавать яко бы свет. Бессознательно сметая изрядным куском ваты этот жемчуг, который начал сливаться подобно каплям масла, я почувствовал в вате некую теплоту и столь же бессознательно коснулся ее фитилем свечи. Он вспыхнул подобно пороху, и — свеча горела и три образа Воскресения озаряла, как озаряла и Лик Богоматери и все металлические над Св. Гробом лампады. Предоставляю засим вам, милостивый государь, судить о моем в ту минуту душевном волнении и вывести ответ на сделанный вопрос.

... Не излишне прибавить, что между католическими писателями немало таких, которые свидетельствовали, что видели чудо, как в Великую Субботу у Гроба Господня свечи сами зажигались (Бароний, летописец римской церкви, прибавляет: «Чудо сие там бывает нередко»).

Следует еще остановиться на неверии скептиков относительно невещественного появления огня, именуемого поэтому святым, и представить им следующие доказательства: упомянутая речь иерарха, по существу, есть свод всего того, что в течение многих веков свидетельствовалось и заявлялось знаменитыми паломниками, коим, подобно мне, доводилось лично присутствовать в храме в Великую Субботу. Подтверждение тому ниже спрашивается: можно ли допустить, чтобы кто-либо из этих паломников, отмечая в своих записках виденное и прочувствованное, не довольствовался собственными впечатлениями, а искал соображаться еще и со свидетельствами предшественников? Более чем вероятно: то удобство компилировать свидетельства по этому предмету, которые у меня под рукою, едва ли кто имел, да и не мог ощущать в том надобности. А если так, чем же объяснить поразительное тожество, в главных чертах, их показаний, если не несомненностью периодического явления и правдивостью их сообщений?

Во-вторых: сказания о явлении невещественного огня на Св. Гробе восходят едва ли не до IV столетия нашей эры. Указывается на свидетельство Отцов Церкви — Григория Нисского и Иоанна Дамаскина. У первого читаем: «Петр верил, видел же не только чувственными очима, но и высоким апостольским умом — исполнен убо был гроб света, так что хотя и ночь была, однако, двема образы видел внутренняя — чувственно и душевно». У второго же: «Петр предста ко гробу и свет зря во гробе ужасашеся...»

На страже Св. Гроба уже несколько веков стоят православные иерархи. Теперь, если допустить даже некоторую основательность в сомнениях неверующих, возможно ли подумать, что в длинном ряде наследников престола св. Иакова, брата Господня, не оказалось бы ни единого ставленника во главе Иерусалимской Церкви, который бы, впервые приступая к священнодействию у Св. Гроба в Великую Субботу и познав святотатственное, диаволу угодное дело на Гробе Господнем, не возмутился бы душою и не явил во имя предержимой им хоругви Православия всю ложь деяния и обман, подозреваемый неверующими?

Итак, отрицание сих последних, ничем не удостоверяемое — не есть доказательство.

Составитель «Дневника иеромонаха Евфимия» привел здесь почти целиком статью «Старого Паломника» ввиду важности собранного в ней материала, имеющего отношение к письму духовной дочери отца Игумена Антония о том же священном для христианского міра периодическом событии низведения благодатного огня на Гроб Господень, о котором повествуется и в письме этом. Памятуя непреложное слово Спасителя, сказавшего, что «никто не может прийти ко Мне, если не привлечет его Отец, пославший Меня», составитель не имеет претензии повлиять на скептицизм тех, о ком тоже было произнесено Слово Божие, что «оком увидят и ухом услышат, и не обратятся, дабы Я исцелил их»: цель его заключена только в том, чтобы доступно его силам представить и осветить данное чудесное явление, в истинность которого сам он неограниченно верует, предоставляя читателю своему свободу делать выводы, какие только ему заблагорассудится или, вернее, какие ему внушит Отец его Небесный. Но чтобы дополнить сказание о священном и благодатном иерусалимском огне, не будет излишним привести здесь два поразительных примера схождения благодатного огня из жития Преподобного Серафима Саровского. В летописи Серафимо-Дивеевского женского монастыря на станице 160-й читаем: «До какой степени доходила нужда и что переживали Мантуровы, неся крест добровольной нищеты, можно судить по записанному рассказу самой Мантуровой, когда она жила в Дивееве вдовою и тайною монахинею. «Часто и почти непрестанно, — говорила Анна Михайловна, — я роптала и негодовала на покойного мужа за произвольную нищету его. Говорю я, бывало: ну, можно почитать Старца, можно любить и верить ему, да уже не до такой степени... Михаил Васильевич (Мантуров) все, бывало, слушает, вздыхает и молчит. Меня это еще более раздражало. Так вот раз, когда мы до того уже дошли зимою, что не было чем осветить комнату, а вечера длинные, тоскливые, темные, я раздосадовалась, разворчалась, расплакалась без удержу; сперва вознегодовала на Михаила Васильевича, потом на самого батюшку о. Серафима; начала роптать и жаловаться на горькую судьбу мою. А Михаил Васильевич все молчит да вздыхает... Вдруг слышу какой-то треск... Смотрю: Господи, страх и ужас напал на меня. Боюсь смотреть и глазам своим не верю... Пустая, без масла, лампада у образов вдруг осветилась белым огоньком и оказалась полная елея. Тогда я залилась слезами, рыдая и все повторяя: батюшка Серафим, угодник Божий, прости меня, Христа ради, окаянную роптунью, недостойную, — никогда более не буду! И теперь без страха не могу вспомнить этого. С тех пор я никогда не позволяла себе роптать и, как ни трудно было, все терпела».

Далее, там же, на странице 261-й читаем:

«Раз рассказывал мне (слова Анны Михайловны Мантуровой) Михаил Васильевич: быв у батюшки Серафима, они долго беседовали с ним и во время беседы-то этой Михаил Васильевич вдруг видит, что сперва одна лампадка пред образом у батюшки сама собою зажглась, а потом и другая, и обе светло сами собою затеплились. Михаил Васильевич не мог в себя прийти от удивления и даже несколько испугался, что и прозрел в нем батюшка. «Что ты видишь, батюшка, ты не дивись тому и не бойся, — то так должно быть», — сказал о. Серафим.

Суди теперь сам, читатель! Если только ты веруешь в Бога и в посланного Им Сына Его Единородного Господа нашего Иисуса Христа, то мы поймем друг друга...

Еще одно замечание, и мы опять перейдем к дневнику иеромонаха Евфимия. Неужели в течение ряда веков фанатизм и враждебность Православию не только ислама, фактического хозяина Св. Земли, но и католиков, армян, в особенности же ожесточенного врага христианства — евреев, неужели бы все эти заклятые враги наши для унижения нашей веры не нашли бы способов и средств изобличить гнусный и кощунственный обман греческих иерархов, если бы к тому было хотя бы самомалейшее указание или повод? Однако в самый разгар фанатизма ислама, католицизма и еврейского масонства ничего подобного не было. А почему не было? Ответ один: явное чудо не могло быть опорочено ничем, и чудо это могло быть совершаемо только православными и никем другим. Скажут, быть может, что тут действовала сила денежного подкупа православными продажных турецких властей. Но кому не известно, что сила денежного богатства никогда не была на стороне православных, а была она всегда в руках воинствующего латинства и у главного врага Христа — всемирного Израиля? Да можно ли было и подкупить фанатизм тех же турок во времена всей силы мусульманского фанатизма?..

Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, Творяй чудеса.