Ветрянка
По штатному расписанию на заставе должно было служить пятьдесят бойцов, но такого их количества наверняка никогда не бывало. Чтобы охранять границу и обеспечивать жизнедеятельность этого обитаемого пятачка среди озер и болот, хватало двадцати человек. С трудом, с напрягом было достаточно и пятнадцати. Но в тот ноябрь нас оставалось всего девять.
«Нас оставалось только девять из пятидесьти ребя-ат», – напевали мы, переиначив советскую песню о войне, напевали без всякого стёба – тоскливо и обреченно.
Не сужу про всю Карелию, но в глубине Сортавальской земли ноябрь – самый жуткий месяц в году. Непригодный для жизни.
После золотого сентября и дождливого, но теплого октября начинается черт знает что. Снег, тут же дождь, морозы, от которых березы трещат и лопаются, а через два часа – почти жарко… Воздух состоит из влаги, и когда температура в районе нуля, дышать еще можно, а если морозно – воздух стекленеет в буквальном смысле: висящая в нем влага превращается в крупицы льда и режет горло, легкие… Спасались, натягивая на нос воротник свитера или обматываясь шарфом; правда, очень быстро и воротник, и шарф намокали, и дышать становилось трудно. Не дышишь, а хлюпаешь.
Наверное, выходить из натопленного сухого жилища на пять минут за дровами в такую погоду даже приятно, а вот часами торчать на улице – постепенная гибель.
Нашей девятке приходилось нести службу день и ночь. Опять же в буквальном смысле… Посчитайте: на сутки положено двое часовых – попеременно охраняют территорию заставы, заступая каждые четыре часа; нужно двое дежурных по заставе – сидеть на связи, наблюдать за пультом системы охраны границы; четыре человека необходимы для нарядов по флангам – двое проверяют утром левый фланг вверенного заставе участка контрольно-следовой полосы и забора из колючей проволоки, а двое – правый; вечером они меняются…
Восемь человек на нарядах. На самых-самых необходимых нарядах. О секретах, обходах тылов, работе по очистке пограничных знаков и просек мы давно забыли; отдельного дежурного по связи и сигнализации у нас, кажется, никогда и не было, его обязанности возлагались на дежурного по заставе…
Но кроме этих нарядов есть еще и другие, обеспечивающие существование бойцов. Нужны кочегары, гужбанщики (это те, кто кормит свиней, коров, лошадей), нужно пилить дрова, чтобы обогревать здание… Повар нужен.
Повариха у нас жена хомута (прапорщика) Лидия Александровна. Когда было электричество, она справлялась, но свет часто вырубали, и тогда приходилось топить печь на кухне, а для этого ей требовался помощник… Пилили дрова циркуляркой. Это был не станок (говорят, теперь появились даже ручные циркулярки), а именно пила – огромный диск закреплен меж двух железных труб, оканчивающихся с одной стороны подвешенным грузом, а с другой обмотанной изолентой ручкой. Трубы, а вместе с ними диск, поднимали, подсовывали бревно, а потом опускали и начинали пилить…
Опасная, конечно, конструкция, но она позволяла расправляться с любой толщины лесинами. Правда, требовались люди – вытащить эту лесину из завала, донести до циркулярки, двигать вперед по мере отпиливания чурок. В любом случае необходимо минимум трое для этого наряда: один на пиле, двое возятся с бревном и чурками.
Когда я прибыл на заставу, огромный, высоченный дровяник был полон чурками и уже наколотыми поленьями, но вот прошел неполный год, и – почти пусто. А настоящая зима еще не началась.
– Уголь надо завозить, – говорили парни, оглядывая завалы толстенных лесин неподалеку от циркулярки.
– Печи для дров приспособлены, – отвечал грустно прапорщик. – Начнем углем топить – испортим.
– Ну на зиму-то хватит. А потом – весна. А осенью мы дембельнёмся.
Прапор усмехался:
– Вы-то дембельнётесь, а нам здесь… как до Китая раком… Так! – Он сбрасывал с себя тоску. – Сальников, заводи бульдозер, будем растаскивать эти баррикады. Не замерзать же действительно…
Массового труда давно не было; там-сям копошился один, редко двое бойцов. Кто-то очищал от снежной каши плац, кто-то подшаманивал вечно ломающийся заставской «УАЗ» по прозвищу Череп, кто-то тащил в ведре жидкие помои свиньям.
Три свиньи были худющие, подпрыгивали, завидев человека, в своем загоне метра на полтора вверх, не хрюкали, а рычали. Были они очень похожи на псов. А псы передохли… Последний – Амур – упал прямо в наряде в начале ноября.
К нам приезжала целая комиссия, проверяла, что это случилось со служебными собаками. Подозревали, что мы их травим, морим голодом, пугали ответственностью, дисбатом, но потом пришли к выводу: собаки не выдержали нагрузок.
Теперь мы топтали фланги без собак.
– Мы, получается, крепче, – ворчали. – А не боятся, что мы так же?
– Я, когда в армию шел, боялся дедовщины всякой или что куда-нибудь в горячую точку пошлют. Не думал вот так подыхать – постепенно и каждый день…
– Ну есть же наказание: сгнить в нарядах.
Да, силы иссякали. Почти не удавалось спать восемь часов без перерыва, – если не было наряда, то случалась сработка.
Сработка – это смысл существования любой заставы. Сработка – значит, что-то случилось и нужно бросаться в оружейку за автоматом, хватать у дежурного магазины с боевыми патронами, заскакивать в кузов грузовика, в «уазик» и мчаться одним в заслон, другим к месту сработки. Искать нарушителя границы, ловить, встать на его пути…
На нашей заставе сработки происходили из-за лопнувшей от старости колючей проволоки на заборе, тянущемся вдоль КСП, какого-нибудь замыкания, перепада напряжения в блоках… Иногда забор пытались преодолеть лоси, медведи, росомахи, лисы… И тогда на табло в дежурном помещении зажигался номер участка, где произошла эта попытка (или замыкание, обрыв), а по помещениям, территории разливался выворачивающий душу вой сирены…
Раньше в любое время суток бежали за оружием, заскакивали в машины с удовольствием, чувствуя себя защитниками родины. А теперь дежурный по заставе скорей убавлял громкость сирены и шел в канцелярию докладывать дежурному офицеру. Дежурный офицер, матерясь и проклиная всё на свете, сам решал, отправлять ли и заслон, и тревожную группу или достаточно только тревожной, которая проверит, что там случилось, починит систему, чтоб не сиренила…
Посылать в заслон – растягиваться вдоль просеки на пути потенциального перебежчика в чужую страну – было просто некого.
Но даже короткого воя сирены ночью хватало, чтобы надолго отбить сон – лежали и прислушивались, разрастется она, заполняя все уголки, и дежурный заорет: «Застава, в ружье!» – или обойдется… Да и холод не давал уснуть: не спасали и несколько одеял. Дрова расходовали экономно, к тому же они были сырыми, горели плохо. Плеснешь солярки, вроде вспыхнут, а через десять минут снова только дымят…
Спали все в одном кубрике из четырех, чтобы было теплее. Но какое тут тепло, если на улице под минус двадцать, дует ветер и батареи чуть теплые?..
А в восемь утра – наряды по охране ГГ (государственной границы). В любое время года, в любую погоду, была ли ночью одна сработка или их было двадцать, бодр ли ты или еле стоишь на ногах, спускайся в дежурку, снаряжайся и – в комнату приказов, где офицер искренне-торжественно или вымученно-торжественно объявляет:
– Приказываю выступить на охрану государственной границы… Вид наряда – дозор. Задача – не допустить нарушения государственной границы… Маршрут… – И еще минуты две разных деталей.
Когда офицер, после слова – «вопросы?» – умолкает, старший наряда молодцевато должен отчеканить:
– Вопросов нет, приказ ясен. Есть выступить на охрану государственной границы…
Сказать, что не можешь, что устал, в этот момент и в голову не приходит. Как-то всё механически: приказ, ответ – «приказ ясен»…
Выходишь в сопровождении дежурного на улицу, в будке-разряжалке пристегиваешь к «калашу» магазин и – вперед. Если на правый фланг – десять камушков до стыка с участком соседней заставы, десять – обратно; если на левый – семь туда, семь обратно, но там больше сопок, а низменности – настоящее болото; КСП – тоненький слой земли – лежит на подстилке из бревен…
Раза два-три в неделю пройтись – это, наверное, полезно. Но почти каждый день, тем более увешанным ракетницей, подсумком с боеприпасами, трубкой связи, профилем, увесистым фонарем ФАСом, с автоматом-веслом, – убийственно. К тому же – погода. Утром выходишь по холодку на лыжах, но спустя двадцать минут проглянет солнце, дунет парной ветерок – снег превращается в лужи. Снимаешь лыжи, несешь их под мышкой (оставлять войсковое имущество строго запрещено). Через сотню метров валенки раскисают, их не могут спасти никакие галоши… Мучение, в общем, пытка.
Еще и со жратвой беда – перловка да пшено, томатная паста вместо мяса… Хлебовозка часто не может пробиться по разбитым дорогам, а когда пробивается – ничего почти не привозит. «С провизией перебои», – сообщает сопровождающий хлебовозку сверхсрочник. И что ему ответить – он-то не виноват.
Но хуже, чем голод – живот солдат набьет хоть чем – была нехватка курева.
Раньше сигареты исправно привозила автолавка, и вспоминать о ядовитом «Памире» из довольствия не приходилось. Но сначала автолавка стала привозить сигареты дорогие – «Бонд», какие-то индийские, – так что много купить не получалось, а потом и они пропали… Быстро выкурили запас «Памира», хранящийся на заставе, следом и окурки из урн в летней и зимней курилках…
Между бетонных плит пола в тамбуре кочегарки была щель. В эту щель поколение за поколением бойцов бросали чинарики – тамбур пользовался популярностью: туда заскакивали в морозы погреться и перекурить часовые, там отлынивали от работ и прятались от дождя… В общем, окурков скопилось много. И мы палочками и проволокой с обезьяньим упорством пытались достать их. Когда удавалось, выкрашивали полуистлевший табак на газету, смешивали со всяким мелким мусором из карманов, делали цигарку и пускали по кругу. После каждой затяжки надсадно кашляли и задыхались, но на какое-то время становилось легче.
Да, на какое-то время. Жизнь заметно выходила из нас, восемнадцатилетних-девятнадцатилетних пацанов. Пацанов по годам, а на вид немощных стариков… Давно не звучали перед отбоем песни под гитару и гогот над анекдотами, байки, воспоминания о гражданке… Офицеры тоже бродили угрюмые и вялые, понимая, что в таких условиях, при таком графике службы требовать от нас дисциплины, соблюдения распорядка дня невозможно. Просмотр программы «Время» стал необязателен, чистка оружия проводилась от силы раз в неделю, подворотнички были черные, пряжки ремней – тусклые… Почти каждый боевой расчет начзаставы завершал так:
– После ужина свободным от нарядов – отбой.
Некоторые бойцы и ужинать не шли, предпочитая побольше поспать.
Я завидовал тем, кто ронял голову на подушку и тут же начинал сопеть и храпеть. Я от усталости засыпал долго. Лежал и думал, как бы выбраться из той жопы, в которую угодил. Ведь действительно – можно упасть где-нибудь на фланге и не встать. Но в наряде по флангу хоть напарник есть – поможет, вызовет машину с заставы, а если во время колонки – наряда часового… Присядешь к стене и застынешь – час-другой тебя не хватятся. Выйдет дежурный звать на смену, а ты окоченевший…
На улучшение нашего положения надеяться не приходилось. Погода такая будет здесь до апреля, хавчик вряд ли станут привозить лучше, питательней и вкусней (мы мечтали о том моменте, когда начальство созреет зарезать хоть одну тощую свинью), с куревом по всей стране напряженка… А главное, что, как говорят, пополнения из отряда ждать не стоит. Нынешний призыв идет туго, новобранцев – запахов – процентов тридцать от того количества, какое нужно, чтобы после учебки разбросать по десятку на заставы. Молодых фазанов – бойцов весеннего призыва – к нам прислали двух, старых фазанов трое, и в марте – мае они уйдут на дембель… Кто останется? Кто будет служить?
Лезли в голову всякие идеи, как отдохнуть от лямки нарядов: руку сломать, типа случайно выстрелить себе в ладонь во время разряжания автомата, циркуляркой чиркнуть по голени… Это всё казалось в тот момент вполне разумным, боль не пугала. Пугало разбирательство: начнут выяснять, допрашивать, еще и другие пострадают – дежурный по заставе, который обязан следить, как отстегивают магазин от автомата, снимают с предохранителя, демонстрируют затворную часть… Прапора затаскают за такую циркулярку… Офицеров обязательно взгреют за чэпэ. Хоть и не любят у нас офицеров, но подставлять их начальству – это западло. И мне как потом дослуживать с клеймом калича или оленя?.. Зачмырят и не посмотрят, что я на втором году службы…
А может, в Финляндию кинуться? Застава у нас расположена удобно для этого – за системой. Путь до границы свободный, каких-то метров пятьсот. Уйти часовым – и туда. Проверяют часовых теперь редко: дежурный офицер спит в канцелярии, дежурный по заставе дремлет на пульте… Рассказать финнам, как у нас здесь, загибаемся просто-напросто… Но ведь выдадут. С финнами у нас хорошие отношения – говорят, на КПП местных с обеих сторон пропускают запросто. Попил чайку у финской или карельской родни и – обратно. Наверняка при таком порядке легче через КПП яшке просочиться, чем форсировать систему, бежать к заветной черте, разделяющей два государства… Да, граница, по существу, открылась, а мы здесь вынуждены подыхать.
Однажды проснулся среди ночи. Нет, не то чтобы проснулся, это было в таком полусне… В полусне я стал почесывать тело и лопал какие-то пузырьки на коже… Приятный зуд, успокаивающее лопанье…
– Ромка, вставай, – голос дежурного по заставе, – в наряд.
Я безропотно – какой смысл роптать? – сел на кровати, принялся натягивать влажноватые штаны, привычно кряхтя от ломоты, нытья неотдохнувшего тела.
– Блин, чего у тебя с рожей! – отскочил дежурный. – В прыщах вся…
Вспомнилось ночное чесание, я задрал вшивник, нательную рубаху и увидел на животе, груди красные язвочки и пузырьки…
– Ветрянка! – И дежурный, сержант Саня Гурьянов, командир моего отделения, в котором было три человека вместо двенадцати, побежал к дежурному офицеру.
Первым делом меня перевели в соседний кубрик, дали бутылёк зеленки и кусок ваты: «Намажь эти хреновины, а то на всю жизнь останутся». Был отдан приказ со мной не общаться… Распространение ветрянки могло привести к полному краху охраны границы на нашем участке… В наряд вместо меня отправился зампобою лейтенант Пикшин.
Пришел начальник заставы, издалека посмотрел на меня.
– И где ты умудрился ее найти? – спросил чуть не плача.
– Не могу знать, товарищ старший лейтенант.
Я и сам недоумевал. Чужих на заставе не было недели две; когда приезжала хлебовозка, я находился в наряде… Никто не болел ветрянкой в последние месяцы; дети офицеров тоже были здоровы, да я их и не видел уже несколько дней – они гуляли с другой стороны здания… Короче, в прямом смысле надуло болезнь.
После обеда меня увезли на станцию Ихала, посадили в поезд. Пассажиры сторонились меня, с опаской поглядывали на мою в зеленых веснушках рожу, а мне было хорошо. После почти года жизни на одном месте, после многих недель каждодневного изнурительного труда я сидел и ничего не делал. А за окном текли деревья, домики, озёра. Протек в низине под насыпью городок со смешным названием Лахденпохья. Скоро будет другой городок со смешным названием Куокканиэми (раньше в свободное время мы пытались изучать географию тех мест, где проходит наша служба, так что я кое-что знал). А потом – город Сортавала, и там госпиталь, где меня ждут.
Будет какое-то лечение, но меня оно не пугало. Всё, что угодно – какие угодно уколы, горькие лекарства, карантины – вместо того, что было в последние недели…
Конечно, чувствовал вину перед ребятами. Они там, а я качу на поезде. Но ведь я не специально заболел, не кошу от службы. Они должны понять, да и поняли: вон как Саня метнулся к офицеру докладывать, что у меня ветрянка. Не погнал вниз снаряжаться в наряд.
Три дня я провел в отдельной палате. Впервые за год службы – один. У меня было свое пространство, свой туалет, я мог спать сколько хочу. Попросил медсестру принести какие-нибудь книги. Всё равно какие. На заставе была библиотека, но на чтение не оставалось сил.
Потом меня стали вызывать на построение, выводили добывать асфальт – очищать плац от снега, давали еще разную работу. Солдат и в госпитале должен быть занят делом. Но это не напрягало, чувствовал я себя нормально, потрудиться час-другой было даже приятно.
Вернулся на заставу и поразился многолюдью, бурной жизни. По территории летали незнакомые бойцы, весело визжала циркулярка. В дежурке пахло мылом, линолеум взлётки сверкал… Прежде чем пойти доложиться дежурному офицеру, я спросил Саню Гурьянова:
– Что тут стряслось у вас? Откуда столько пацанов?
Саня довольно заулыбался:
– А эт тебя надо благодарить. Твою ветрянку… Вадик, – так мы между собой называли начальника, – когда докладывал о тебе, объявил коменданту участка, что служить попросту некому, у троих еще подозрение на ветрянку… Ну это он приврал – никто не заболел больше. И, короче, на другой день, как тебя отправили, въезжает шишига, а в ней восемь гавриков. Трое нашего призыва и пятеро фазанов молодых. Из отряда. Собрали в клубе, в хозроте лишних – и сюда. Двое из комендантской роты даже. Сначала воротили морды, а теперь вроде прижились… В пятницу хлебовозка была, привезли две туши говяжьи. Черные, сухие, видать, из энзэ. Но ничо – Лиди Санна кормит мяском не в обиду.
Комендантских через несколько дней вернули в отряд, еще одного, водилу, перебросили на другую заставу. Но оставшиеся все равно здорово разбавили плотность нарядов. И по вечерам в курилке снова зазвучали песни «Уезжают в родные края погранцы-молодцы, дембеля», «А ты опять сегодня не пришла», слышался гогот над шутками. Даже в качалку стали заходить – тягали гири, штангу… В общем, жизнь наладилась.
