Божество благословляет собравшихся

И вот настает самый главный момент. Двери храма распахиваются, и оттуда медленно выходит Далай-лама, юный Божественный Правитель. Под руки его ведут два наставника. Народ благоговейно склоняется перед божеством. Вообще-то, согласно церемониалу, перед Далай-ламой полагается падать ниц, но из-за нехватки места это невозможно. Поэтому при приближении правителя люди просто кланяются, как колосья на ветру. Никто не отваживается поднять взгляд. Степенно и размеренно Далай-лама начинает свой путь по Паркору. То и дело он останавливается, чтобы полюбоваться на масляные фигуры. За ним движется сияющая свита высших чиновников и знати, а дальше, в строгом соответствии с рангом, – все официальные лица страны. Среди них можно рассмотреть и нашего друга Царона. Он, будучи очень высокопоставленной персоной, идет совсем рядом с Далай-ламой. Как и у всех представителей знати, в правой руке у него дымится палочка благовония.

Толпа благоговейно молчит. Слышна только музыка, которую играют монахи: гобои, трубы, литавры и тарелки. Вся эта картина, похожая на видение из другого мира, и странно действующая атмосфера захватила даже нас, трезвомыслящих европейцев. В желтом мигающем свете множества светильников масляные фигуры как будто оживают: диковинные цветы словно качают головками от воображаемых порывов ветра, шуршат складки роскошных одеяний божеств, демон кривит рот – божество поднимает руку в знак благословения…

Неужто и нами овладело это странное, непонятное наваждение? Полный диск луны, символ другого мира, которому и адресовано все это невообразимое действо, улыбается верующим в вышине… Может быть, это знак одобрения божеств?

Живой Будда уже совсем близко… Вот он проходит мимо нашего окна. Женщины застывают в глубоком поклоне и едва отваживаются дышать. Толпа замирает. Глубоко потрясенные, мы прячемся за склоненными спинами женщин, желая защититься от чар.

«Это всего лишь ребенок, – повторял я про себя снова и снова, – просто ребенок…»

Но цель тысяч верующих, воплощение их молитв, устремлений и чаяний – будь то в Риме или в Лхасе – в общем, всегда одна: найти бога и служить ему. Это сходство сильнее всех существующих различий. Я закрываю глаза. Шепот молитв, торжественная музыка, дымок благовоний, поднимающийся в ночное небо…

Далай-лама завершает обход Паркора и скрывается за дверями огромного Цуглакхана. Солдаты стройными рядами под музыку покидают улицу.

И, словно очнувшись от гипнотического сна, десятки тысяч зрителей, так аккуратно стоявшие по краям улицы, приходят в движение. Эта стремительная перемена поражает до глубины души. Крики, оживленная жестикуляция… Начинается давка, люди едва не убивают друг друга. Только что они плакали и молились в экстазе, а теперь превратились в неистовую толпу. Тут за работу принимаются монахи-солдаты доб-доб. Это огромные парни в одежде с большими подплечниками и с выкрашенными в черный цвет лицами – что придает им еще более устрашающий вид. Без разбору сыплют они палочные удары на обезумевшую толпу. Кажется, масляные фигуры вот-вот будут раздавлены. Спасаясь от ударов, народ пытается отступить и напирает на пирамиды. Стонут пострадавшие от ударов, но и они не расступаются. Как будто всеми ими овладели бесы. Неужели это те самые люди, которые так смиренно склонялись перед ребенком? Теперь они принимают удары, как только что принимали благословение. Коптящие сосновые факелы над головами, крики боли, доносящиеся из чрева толпы, тут обожженное лицо, там стоны затоптанного…

* * *

Наступила поздняя ночь. После таких впечатлений заснуть невозможно. Образы этого вечера один за другим проплывают перед закрытыми глазами, как запутанный тяжелый сон. С улицы еще доносятся крики. В мое уже смутное сознание проникают звуки гобоев и настраивают меня на грустный лад.

На следующее утро на улицах было пусто, масляные фигуры убраны, не осталось и следа того благолепия и экстаза, которые царили здесь прошлой ночью. Там, где громоздились огромные опоры для фигур, снова стояли рыночные лотки. Разноцветные статуи святых растаяли – теперь это масло пойдет на лампы, а часть сохранят как освященное лекарственное средство.

В то утро гости к нам шли непрекращающейся вереницей. На празднование Нового года в город стекаются люди со всех концов страны: и кочевники с высокогорных плато, и жители западных провинций. Среди них оказались и те, с кем мы познакомились во время нашего долгого путешествия. Найти нас в Лхасе было совсем не сложно, потому что горожане все еще много о нас говорили, и любой ребенок знал, где мы живем.

Нам приносили подарки – в основном вяленое мясо, которое в столице считалось деликатесом. Побеседовав с нашими старыми знакомыми, мы удостоверились, что действительно все чиновники, через зоны ответственности которых мы прошли, получили взыскания от правительства. Это были и предостережения, и денежные штрафы, и уведомления о более строгих мерах, которые будут приняты в их отношении в случае повторения подобных инцидентов.

Поначалу мы очень расстроились оттого, что стали причиной таких неприятностей для людей, оказавших нам радушный прием. Но они, казалось, совсем не были на нас в обиде. Мы повидались с одним пёнпо, которого в свое время обвели вокруг пальца, показав старый проездной документ, – он только смеялся над этой историей и был очень рад новой встрече с нами.

Новогодние торжества в том году были несколько омрачены одним печальным событием. На Паркоре произошло несчастье, о котором скоро заговорил весь город.

Каждый год там устанавливают высокие флагштоки, сделанные из нескольких тяжелых стволов деревьев. Привозят эти бревна издалека, и их транспортировка в Лхасу – отдельная занятная история. Это делается таким примитивным способом, что я был одновременно и удивлен, и возмущен, когда впервые это увидел. Невольно на ум мне пришли волжские бурлаки. Примерно двадцать человек тащат веревками привязанный к их телам ствол и глухо поют монотонные песни, чтобы задать ритм шагу. Они обливаются потом и тяжело дышат, но запевала не дает передохнуть. Эта тяжкая работа – одна из повинностей, дань феодальной системе. «Бурлаков» брали из разных селений и сменяли в каждой следующей деревне. Монотонные песни, которые задавали ритм движению, видимо, должны были отвлекать от тягот. Но лучше бы они поберегли свои легкие! Меня всегда охватывало яростное негодование при виде такой покорности судьбе, и, как современный человек, я не мог понять, почему в этой стране так сопротивляются любому прогрессу.

Ведь есть же иные способы транспортировать такие грузы, кроме как использовать человеческую силу. Китайцы уже много сотен лет назад изобрели колесо! Эта простая вещь могла бы дать огромный толчок развитию транспортных коммуникаций и торговли, да и всей общественной жизни Тибета, намного повысить уровень жизни – но нет, правительство не хочет использовать в стране никаких колес.

Впоследствии, руководя ирригационными работами, я сделал несколько находок, которые укрепили меня в подозрении, что много столетий назад тибетцы знали и использовали колесо. Мы находили в земле обтесанные каменные блоки размером со шкаф – не один, нет, целые сотни! Попасть в эти места с отдаленных на многие километры каменоломен они могли только с помощью технических средств. Когда моим рабочим приходилось передвигать такие блоки всего на несколько метров, они предварительно разрубали их на восемь частей. Какая ирония!

Я все больше убеждался в том, что период расцвета Тибета остался в прошлом. Свидетелем прежнего величия этой страны был каменный обелиск, установленный в 763 году. Тогда тибетская армия дошла до самых ворот китайской столицы, и с императором был заключен мир, согласно которому Китай должен был выплачивать Тибету ежегодную дань в размере 50 тысяч рулонов шелка.

Да и Потала. Этот дворец тоже наверняка был построен во времена расцвета, даже если и не в ту же эпоху. Сегодня тут никому бы и в голову не пришло строить нечто подобное. Однажды я спросил работавшего у меня каменотеса, почему теперь подобных зданий не возводят, на что он с негодованием ответил, что Поталу создали божества, ведь люди никогда бы не смогли построить такого! По его словам, это чудо по ночам строили добрые духи и неземные существа.

Меня глубоко потрясло такое безразличие к прогрессу и отсутствие честолюбия – так же глубоко, как вид «бурлаков», тащивших огромные бревна.

Тибет постепенно отказывался от военной славы и мощи в пользу религии. Может быть, это и способствовало счастью жителей…

Так вот, бревна доставляли в Лхасу к Новому году и связывали ремнями из ячьей кожи в толстую мачту высотой двадцать метров. Потом на ней закрепляли огромный флаг со словами молитв – в отличие от европейских флагов, здесь материю прибивают к мачте сверху донизу. Видно, стволы оказались слишком тяжелыми для кожаных ремней: когда эту конструкцию стали поднимать, она развалилась на части. Бревнами убило троих рабочих и многих покалечило.

Все пришли в ужас от этого страшного предзнаменования, стали предсказывать грядущие несчастья – природные катаклизмы, землетрясения и наводнения, начали поговаривать о войне, многозначительно кивая в сторону Китая. Тут суевериям подвержены все, даже аристократы, учившиеся в английских школах.

Но все же раненых понесли не к ламам, а к британскому представительству. Там всегда имелось несколько больничных коек для тибетцев. Английский врач никогда не сидел без дела. Каждое утро у его дверей выстраивалась целая очередь пациентов, а после полудня он навещал больных в городе.

Монахи молча терпели это вторжение в сферу своей деятельности, потому что замалчивать успехи этого врача было совершенно невозможно, – а кроме того, Англия была очень влиятельной силой в Азии.

Медицинское обслуживание в Тибете находилось в плачевном состоянии. Врачи британского и китайского представительств, которые лечили и меня, были единственными квалифицированными медиками на три с половиной миллиона жителей страны. Врачи нашли бы в Тибете широкое поле для деятельности, но правительство никогда не могло бы позволить себе призвать в страну иностранных специалистов. Вся власть здесь сосредоточена в руках монахов, а они яростно критиковали даже высокопоставленных чиновников, если те прибегали к помощи английского врача.