Глава 55
Диоген Пендергаст ехал медленно, не торопясь, по Старой каменной дороге: Барнс Хол, Истсайд, Спрингс. С обеих сторон его окружал по-зимнему блеклый городской пейзаж. На светофоре зажегся красный свет, и он остановился на перекрестке.
Повертел головой – налево, направо. С одной стороны тянулось картофельное поле, замерзшее, присыпанное снегом. Поле заканчивалось лесом, голые ветви деревьев покрыты инеем. «Черно-белому миру не свойственна глубина, он плоский, словно слащавое произведение Эдвина А. Абота. Какая эстетская мысль! И зачем?..»
Светофор замигал, значит, скоро зажжется зеленый. Диоген медленно нажал на педаль. Автомобиль устремился вперед, свернул направо, на Спрингс Роуд. Диоген надавил на газ и отпустил педаль, когда машина набрала скоростной лимит. Справа тянулись другие серые картофельные поля, а за ними – несколько рядов серых домов, а за домами – болота.
Все серое, изысканно-серое.
Диоген протянул руку к приборному щитку и повернул ручку обогревателя, пустив поток тепла в футляр из стекла, стали и пластика, окружавший его тело. Не было ни торжества победителя, ни ликования, лишь странная пустота. Такое чувство нередко возникает по достижении великой цели, к которой готовишься долгие годы.
Диоген жил в сером мире. Цвет туда не заглядывал, разве только случайно, когда он меньше всего этого ожидал. Приходил туда, как дзенский коан.
Его мир давно приспособился к оттенкам серого. Монохромная вселенная формы и тени. Настоящий цвет исчез даже из его снов. Нет, не совсем. Такое заявление прозвучало бы мелодраматично. Было все-таки в мире последнее хранилище цвета, и находилось оно сейчас в кожаном саквояже, рядом с ним.
Автомобиль ехал по пустой дороге. Никого, кроме него.
Судя по изменениям монохромного пейзажа, ночь утрачивала свою власть над миром. Скоро должен был начаться рассвет. Но солнечный свет Диогену не слишком был нужен, так же как не испытывал он потребности в тепле, или любви, или дружбе, или других бесчисленных чувствах, которыми тешат и обманывают себя люди.
Пока ехал, он откручивал назад в мельчайших подробностях события ночи. Он припомнил все события, движения, заявления, радуясь тому, что не допустил ни одной ошибки. В то же время он думал о будущем, делал мысленные зарубки: что именно следует подготовить, какие действия совершить, в какое путешествие отправиться. Задумывался, aber natiirlich, и об окончании путешествия. Он думал о Виоле, о своем брате, о детстве, переплетая сны и действительные события. В отличие от мешков с мясом и кровью, каковыми являлись почти все человеческие особи, Диоген мог одновременно удерживать в голове разные мысленные потоки.
Событие, изгнавшее цвет из жизни Диогена, украло также и способность ко сну. В полном уходе от действительности ему было отказано. Лежа на кровати, он погружался в мечты, вспоминал прошлое: поджоги, разговоры, отравленных и умирающих животных, распятые на крестах тела, глиняный горшок со свежей кровью – расчлененные образы прошлого пробегали по экрану мозга, словно в волшебном фонаре. Диоген не препятствовал им. Сопротивление было бы тщетным, а тщетности, безусловно, надо оказывать сопротивление. И потому он позволял этим сценам появляться и исчезать, как им заблагорассудится.
Скоро все изменится. Огромное колесо повернется, потому что – в конце концов – он подсунет под него бабочку. То, что он когда-то замыслил, наконец-то осуществится. Он сполна отомстит брату.
Диоген отпустил свои мысли почти на тридцать лет назад. После того, как это случилось, он потерялся в лабиринте собственного мозга, ушел так далеко от действительности и здравомыслия, насколько это было возможно, в то время как крошечная часть его – прозаичная и нормальная – оставалась снаружи и способна была взаимодействовать с внешним миром.
Но потом – медленно, очень медленно – безумие утратило способность скрываться. Ощущение перестало быть комфортным, и он вернулся назад. Чувствовал он себя при этом, как ныряльщик, ушедший на слишком большую глубину и нуждавшийся в воздухе.
Это был худший момент.
Но в тот же самый миг, балансируя на тонкой грани, отделявшей от безумия, он осознал, что есть еще цель, которую он не достиг в реальном мире. Двойная цель: расплата и протест. На осуществление требовались десятилетия подготовительной работы. Он превратит ее в произведение искусства, в шедевр.
И Диоген вернулся в мир.
Он знал, в каком месте находится, какие существа его населяют. Мир не был хорош, нет, он был попросту отвратителен: преисполнен боли, зла, жестокости, населен злобными существами, завален экскрементами и прочими отходами жизнедеятельности. Но поскольку теперь у него была цель, на достижение которой Диоген направил свой интеллект, мир стал для него более или менее переносим. Он сделался хамелеоном, скрывал все, буквально все, постоянно менял маски, уклонялся, вилял, прятался за иронией, холодным безразличием.
Временами, когда воля была на грани краха, он старался заняться чем-то преходящим, отвлекал, тащил себя из опасных глубин. Чувство, которое обуревало его, некоторые могли бы назвать ненавистью, но для него это был питательный нектар, дававший ему сверхчеловеческое терпение и фанатичное внимание к деталям. Он обнаружил, что может жить не только двойной или тройной жизнью; фактически он мог вжиться в личности полудюжины придуманных людей в нескольких странах, если того требовали поставленные им перед собой цели.
Иные из этих воплощений были задействованы им несколько лет, а то и десятилетий назад. Он положил их в основание своего великого плана.
Перед перекрестком Диоген сбросил скорость и повернул направо.
Ночь выпускала мир из своих объятий, но Саффолк все еще спал. Диогену приятно было знать, что его брат Алоиз не принадлежал к людям, погрязшим в чувственных удовольствиях. Да и спал Алоиз мало. Скоро брат полностью осознает, что он, Диоген, ему приготовил.
Его план состоял в создании мощной и безупречно работающей медвежьей западни. Алоиз уже угодил в капкан и сейчас сидел в ожидании охотника, который бы пустил ему в лоб милосердную пулю. Вот только Диоген не станет проявлять к нему милосердия.
Глаза его вернулись к лежавшему на пассажирском сиденье саквояжу. Он не открывал его с тех пор, как наполнил несколько часов назад. Прекрасный миг, когда он не спеша посмотрит – или, вернее, рассмотрит – бриллианты, вот-вот наступит. Момент свободы, освобождения, то, чего он так долго ждал.
Только интенсивный, яркий отраженный свет, отбрасываемый глубоко окрашенным бриллиантом, поможет Диогену вырваться, хотя бы на мгновение, из черно-белой темницы. Только тогда сможет он восстановить слабое и неуловимое воспоминание, воспоминание о цвете. Из всех цветов, которые он жаждал увидеть, красный был главной страстью. Красный цвет и мириады его оттенков.
Сердце Люцифера. С него он начнет, им и закончит.
Альфа и омега цвета.
Потом надо будет разобраться с Виолой.
Инструменты начищены, отполированы, заточены до предела. Виола потребует некоторого времени. Она была grand cru – вином многолетней выдержки. Такое сокровище следует достать из подвала, принести наверх, довести до комнатной температуры, откупорить, дать вину подышать, ну а потом уже насладиться, пить мелкими глотками, пока в бутыли ничего не останется. Она должна пострадать, но не ради самого страдания, а для того, чтобы на теле остались следы. И никто лучше Алоиза не разглядит и не оценит эти следы. Он будет страдать не меньше, а то и больше самой жертвы.
Возможно, в сыром каменном подвале коттеджа он начнет с воссоздания сцены, изображенной в «Юдифи и Олоферне». Эта картина Караваджо всегда была его самой любимой. В Национальной галерее Рима он в восхищении простаивал перед ней часами. Его воображение сохранило маленькую решительную морщинку на лбу Юдифи, работающей ножом. Он запомнил, как напряглось все ее тело, видел голые руки, занятые грязной работой; запомнил яркие потоки крови, хлынувшие на простыни. Что ж? Это станет прекрасным началом. Возможно, они с Виолой сначала вместе полюбуются полотном, а потом он и сам приступит к работе. Юдифь и Олоферн. Правда, здесь они поменяются ролями. Не забыть бы кубок, чтобы не потерять ни капли драгоценной крови...
Диоген проехал через пустую деревню Джерард-парк: впереди показалась бухта Гарднер – тусклое серое пространство, прерываемое темными очертаниями отделенных островов. Автомобиль выехал на Джерард-драйв, с одной стороны гавань, с другой – бухта. Осталось менее мили. Он ехал и улыбался.
– Vale, frater, – пробормотал он по-латыни. – Vale.
* * *
Виола подтянула стул к зарешеченному окну. С чувством странного безразличия увидела первый луч света над черной Атлантикой – словно кто-то мазнул грязным мелом. Казалось, ей снится кошмар и она никак не может проснуться, избавиться от него. Этот сон настолько же реален и ярок, насколько бессмыслен. Поразило ее больше всего то, что Диоген вложил столько труда и денег в создание тюрьмы – стальные двери, полы, потолок, стальная дверь с сейфовым замком, не говоря уже о небьющихся окнах, специальной канализации и проводке. Все было надежно, словно в камере тюрьмы строгого режима, а может, и еще надежнее.
Но почему? Неужели с наступлением рассвета ей останутся считанные минуты жизни?
И она снова постаралась изгнать из головы бесполезные мысли.
Виола давно уже поняла, что побег невозможен. Устройство тюрьмы демонстрировало дьявольскую предусмотрительность ее тюремщика. Каждый шаг в поисках выхода был просчитан и блокирован. Диогена не было всю ночь, во всяком случае, так казалось из-за полной тишины. Время от времени она стучала в дверь, громко кричала. Колотила в дверь стулом, пока он не развалился у нее в руках. Никто не пришел.
Грязный меловой мазок начал принимать слабый кровавый оттенок: над вздымающейся Атлантикой занимался бледный рассвет. По темному океану гулял сильный ветер, стали заметны белые шапки волн. Космы сухого снега – а может, песка? – секли мерзлую землю.
Она вдруг села, насторожилась. Ей послышался слабый, приглушенный стук открывающейся входной двери. Виола подбежала к своей двери, прижалась к ней ухом. Снизу раздавались очень слабые звуки: шаги, кто-то закрыл дверь.
Вернулся.
Она почувствовала страх и посмотрела в окно. Над серым океаном показался край солнца. Поднялось оно быстро и так же быстро исчезло в штормовой туче. Диоген сказал, что придет на рассвете, и сдержал слово. Теперь он приведет приговор в исполнение.
Виола выпятила губу. Если он думает, что убьет ее без борьбы, то сильно ошибается. Она будет сопротивляться до самого конца...
Проглотила подступивший к горлу комок, осознав, как глупа ее бравада. Что она может противопоставить человеку, у которого наверняка есть оружие, и он знает, как им пользоваться?
Она постаралась побороть приступ панического удушья. В душе поднимались противоречивые чувства: с одной стороны, инстинктивное желание выжить любой ценой; с другой – если уж смерть неминуема – умереть достойно, без криков и драки.
Слышны были и другие звуки. Виола легла на пол, к щели между дверью и порогом, и стала слушать. Звуки были слабыми, невнятными.
Она поднялась, побежала в ванную, сняла с держателя рулон туалетной бумаги, развернула его, нервно тряхнув рукой, и вытащила картонную трубочку. Затем вернулась к двери, прислонила один конец трубки к уху, а другой сжала и просунула в щель.
Теперь она слышала гораздо лучше: шелест одежды, постукивание, звук отодвинутой щеколды.
Послышался неожиданный резкий вдох. Затем стало тихо. Прошло пять минут.
И вдруг она услышала странный и ужасный звук: тихое, мучительное причитание, напомнившее ей предупреждающий кошачий вопль. Голос то усиливался, то затихал, пока неожиданно не набрал полную силу. Он выражал безраздельную муку. В нем не было ничего человеческого, это был вопль живого мертвеца. Такого страшного крика она никогда еще не слышала, и крик этот исходил от него.
