Книга: Хроники вечной жизни. Проклятый дар

Дальше: 1

Часть III
Димитрий

Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года

Майкл Голд замолчал, горестно глядя в потолок. Воцарилась тишина. Викарию совсем не хотелось прерывать его размышления. Наконец доктор заговорил:

– Пять лет прожил я в Дубровно, и это было время, когда я вдоволь смог поразмышлять. Я думал о детях, о своей вине перед ними, о том, что к старости рядом со мной не осталось ни одного близкого человека. Я считал, что это и есть возмездие за мои грехи… Но не знал тогда, что я лишь в начале пути.

– В начале пути? – эхом повторил викарий.

– Да, дорогой друг. Я много думал, колебался, сомневался… Что делать, когда придет мой час? Умирать совсем не хотелось… И наконец решил: да, я заберу чью-нибудь жизнь, но постараюсь найти человека дурного, может быть, преступника, вора. Воспользуюсь его телом, чтобы творить добро. Позже я понял, что это был самообман, попытки оправдать подлость в собственных глазах. Но тогда воспринял эту идею всерьез и даже начал наводить справки, чтобы найти какого-нибудь негодяя. Но судьба решила иначе.

– Вы не смогли отыскать преступника?

– О, найти недостойного человека во все времена легко, – усмехнулся Голд. – Я просто не успел, мне помешал случай. Произошло это в июне 1591 года, стояла сильная жара, было сухо и душно. Надо вам сказать, что, несмотря на возраст, я по-прежнему любил ездить верхом и в тот день после завтрака поехал прогуляться. В поисках местечка попрохладнее я отправился в лес, начинавшийся чуть восточнее Дубровно. Спокойным шагом ехал я по тропе, как вдруг за деревьями раздался рык и мелькнуло что-то темное. Я до сих пор не знаю, медведь это был или волк, но лошадь моя шарахнулась в сторону, взбрыкнула, взвилась и понесла. Ломая ветви, она мчалась среди деревьев, а я, вопреки всем правилам, вынужден был наклониться и припасть к самой холке, чтобы мне не выколол глаза первый же сук.

Я пытался ее остановить, натягивал поводья, поворачивал ее голову набок, но ничего не помогало. Приподняться я не мог – в любой момент ветви могли меня ранить или опрокинуть наземь. А если не сесть прямо, откинувшись назад – остановить несущуюся лошадь почти невозможно. Представьте мое положение: семидесятичетырехлетний старик несется через лес на одуревшей от страха кобыле в жаркий, душный день.

Случись это в поле, на открытой местности, я бы справился с лошадью. А тут… Скажу честно, я испугался. Чем дольше мы мчались, тем тяжелее мне приходилось. Бешеная скачка была мне уже не по силам, а духота и страх лишь ухудшали ситуацию. В груди разлилось сильное жжение, в глазах потемнело, стало трудно дышать, и с каждой минутой положение мое было все безнадежнее. И вот настал момент, когда я понял, что сейчас потеряю сознание и свалюсь с лошади или, того хуже, запутаюсь в стременах, и она потащит меня за собой. В это мгновение мне показалось, что справа лес поредел и мелькнул просвет. Задыхаясь и хрипя, я отчаянным усилием постарался повернуть животное в том направлении. Это, очевидно, отняло у меня остатки сил, мысли мои помутились, члены ослабли, я соскользнул с лошади, и последнее, что помню, – жуткий удар копытом куда-то в бок. Я упал на землю и потерял сознание.

Не знаю, сколько прошло времени. Очнулся я… впрочем, нет, нельзя сказать, что я очнулся. Просто в какой-то момент начал слабо соображать и почувствовал, что кто-то меня тормошит. И еще – сильнейшую боль в боку. Звонкий девичий голос что-то говорил, но слов я не разбирал.

От ступней вверх по ногам пополз какой-то странный, словно могильный, холод. Я понял, что умираю, и последним усилием постарался сосредоточиться. Все мое существо, все мои мысли были нацелены только на одно – успеть! Сил открыть глаза не было, но каким-то чудом мне удалось поднять руку и коснуться тормошившего меня человека. Уже впадая в беспамятство, я мысленно произнес: «Твоя душа во мне, моя душа в тебе» – и тут же ощутил знакомое головокружение. Боль мгновенно ушла. Я был спасен и почувствовал такое облегчение, что из глаз моих сами собой полились слезы.

Когда головокружение прошло и пелена спала, я понял, что стою на коленях, а рядом лежит тело, минуту назад бывшее моим. Глаза Франсуа закатились, язык вывалился изо рта, камзол был залит кровью. И в это мгновение я услышал крик:

– Димитрий! Димитри-ий!

С трудом оторвав взгляд от распростертого передо мной тела, я обернулся на голос. Деревья здесь были значительно реже, а шагах в двадцати начиналось открытое поле. У кромки леса стоял очень высокий дородный господин в длинном, до пят, кафтане и пристально вглядывался в чащу. Было ясно, что зовет он меня.

– Ja tutaj! – привычно крикнул я по-польски и обомлел: голос у меня был женский. В ужасе я вскочил, опустил глаза, стараясь рассмотреть свое новое тело, и с облегчением увидел, что одет в полотняную рубаху и мужской камзол. Взглянул на руки и наконец понял – я снова оказался в теле ребенка!

Скажу откровенно, я даже не огорчился. Перспектива оказаться девицей пугала меня гораздо больше. А стать мальчиком, снова начать свою жизнь с нуля – пожалуй, ничего лучшего в моей ситуации и ожидать было нельзя.

Между тем великан в длинном кафтане приблизился и спросил по-русски:

– Что случилось?

О господи! Так это не Польша! Проклятая кобыла унесла меня в Московию! Я перепугался: всей Европе было известно, как притесняют цари своих подданных. И мне предстоит здесь жить?!

– Что случилось, Димитрий?

Опасаясь говорить по-русски, я пожал плечами и кивнул на распростертое тело. Дородный господин наклонился к нему и приложил палец к шее Франсуа.

– Мертв, – коротко сказал он. – Ты нашел его здесь?

Я снова кивнул. Он тяжело вздохнул, выпрямился и обнял меня:

– Ну-ну, будет, батюшка. Не плачь.

И направился к полю, на ходу махнув мне рукой:

– Пошли. Пора ехать.

На мгновение я замешкался, глядя на тело Франсуа. Слезы текли ручьем.

– Adieu, mon fils! – прошептал я и побрел за незнакомцем.

Русское царство, XVI век

Вдоль кромки леса вилась дорога, чуть в стороне стояла подвода, запряженная гнедой лошадью, на козлах сидел мужичок в белой рубахе и коричневых штанах. Господин уверенно залез на подводу и уселся на деревянной лавке, покрытой толстой шкурой; Димитрий последовал за ним.

– Ты до ветру-то успел? – улыбнулся незнакомец.

Мальчик непонимающе поднял брови.

– Ну в лес-то ты зачем пошел? Аль забыл?

Димитрий засмеялся и кивнул. Теперь ясно, как ребенок его нашел: зашел в лес по нужде. Удивительное везение!

Подвода тронулась, и поначалу Димитрию показалось, что они следуют в сторону литовской границы, но вскоре дорога повернула на юг. «Куда ж мы едем? Спросить? Ох, боязно».

С русским языком он познакомился еще в Орше и худо-бедно его понимал. Но сейчас говорить опасался: а ну как проявится акцент? Поэтому он сидел молча, благо и спутник его не был особо разговорчив.

Димитрий исподтишка разглядывал незнакомца, с которым теперь, видимо, будет связана его жизнь. Тот был высок, красив, богатырского сложения, лет тридцати. Явно не беден, тонкого плетения тафтяной кафтан говорил скорее о купеческом происхождении. Лицо открытое, взгляд прямой и решительный, усы, борода. «Кто это? Отец?» Димитрий украдкой оглядел свою одежду. Грубая рубаха, простенький зипун… «Хм… я крестьянин? А что ж я делаю рядом с этим господином?» Вопросам не было конца.

Кучер повернулся и крикнул через плечо:

– Скоро поворот на Смоленск, Михайло Никитич.

– Нам в Красен, Прохор, – ответил богатырь и повернулся к Димитрию: – Так помни же, ты Ивашка, кучеров сын. Уж не прогневайся, батюшка, сам знаешь, что за нужда нам с тобой таиться.

Димитрий кивнул, стараясь скрыть удивление, и призадумался. Этот знатный господин везет его куда-то, веля называться чужим именем. Чего ради? Да, похоже, жизнь у него начинается весьма интересно.

Постепенно тревога оставила его, и он мысленно вернулся к событиям этого дня. Надо же, еще утром он был стариком-французом, живущим в Литве, а теперь – русский мальчик лет семи-восьми, если судить по росту. Он ощущал необыкновенную легкость во всем теле, так непохожую на старческую немощь, которую он чувствовал последние годы. Ему хотелось вскочить, закричать, замахать руками, хотелось прыгать, бегать, резвиться. Безумная радость охватила его – он бессмертен! Впервые он сознательно воспользовался своим даром, чтобы избежать кончины. Он мог бы сейчас лежать в лесу, испустив дух, а вместо этого в юном, здоровом теле едет на подводе, и впереди у него целая жизнь! Невероятно! Он забыл угрызения совести, забыл недавние планы воспользоваться телом преступника… Сейчас он даже не вспоминал, что лишил жизни маленького мальчика по имени Димитрий. Он был счастлив и горд своим даром.

* * *

Между тем солнце уже клонилось к закату. Подвода въехала в небольшое село с деревянной церквушкой и остановилась у постоялого двора. Михаил Никитич потребовал две отдельных комнаты на втором этаже и ужин. И затем, наклонившись к хозяину, тихо добавил:

– Я жду брата. Когда он придет, пошлите его ко мне.

Хозяин поклонился и проводил гостей в их комнаты. Поужинали они вместе. Димитрию показалось, что его спутник относится к нему с непонятным почтением. Пока он гадал о причинах, Михаил Никитич закончил трапезничать, помолился перед иконой в красном углу и сказал:

– Собирайся ко сну, батюшка, а я пойду к себе. Прохор скоро появится, не тревожься.

Димитрий сел и задумался. Почему его должно беспокоить, придет ли кучер? Московиты и поляки жили рядом и довольно хорошо знали друг друга, обычаи и уклад жизни у них были схожи. Казалось, много лет прожив в Польше, он должен был бы понимать, что сейчас происходит. Но нет, почти каждая фраза ставила его в тупик.

В это время за стеной послышался голос Михаила Никитича. Ему отвечал какой-то господин, но слов Димитрий понять не мог. Он приник ухом к дощатой перегородке, однако все равно слышал лишь обрывки фраз. «Я должен знать, о чем они говорят, иначе мне вовек не разобраться», – решил он и осторожно вылез в окно. Комнаты их находились на втором этаже, на улице уже стемнело, и Димитрию пришлось нелегко. Здание постоялого двора было сложено из толстых бревен, и, держась за раму, он осторожно переступал по бревну, пока не приблизился к соседнему окну. Здесь он замер и весь обратился в слух.

– …и опасность еще не минула, – говорил незнакомый голос.

– Если Василий Иваныч был там… Как думаешь, Федор, он уже знает, что ошибся? – спросил Михаил Никитич.

– Скорее нет, он его с младенчества не видел. Но всяко, мы должны стеречься, братец.

– Понимаю. Но все в ум не возьму, зачем это Василию?

– Если Димитрия не будет, то после смерти старшего брата кто наследует? – вопросом на вопрос ответил Федор.

– Борис?

– А ежели Борис опорочен? Ведь все уверены, что это его рук дело.

– Ясно, – вздохнул Михаил, – Василий сам метит…

– Вот именно. И Марья Федоровна в этом невольно помогла ему, обвиняла Битяговского, а ведь всем известно, что он Борисов человек.

– Да ни при чем она, этот нехристь так все обстряпал, что вина по-всякому на Бориса падает.

– И то верно. Да к тому ж сам дознание и ведет.

– Что же нам делать? – помолчав, спросил Михаил.

– Спрятать его, вестимо. Андрей Щелкалов вестника послал в Ильинский монастырь, так что вас там ждут и лишних вопросов задавать не будут. Настоятелем там игумен Афанасий, надежный человек. В общем, поезжай в Ростиславль, сдашь его с рук на руки, и пусть наш честной отрок побудет покамест послушником.

– Далеко это?

– И сотни верст не будет, дня за два доберетесь.

– Ты уверен, братец, что мальчишка в безопасности? Не ищут ли его уже?

– Не тревожься, Михаил, ничто на это не указывает. А даже если б искали, то зря, что ли, ты через Тверь такой крюк давал? Подумают, что Димитрия вывезли в Валаам аль в Ладогу, чтоб укрыть в одном из тамошних монастырей.

– Добро, с Божьей помощью все сделаю как надо. Будешь в Москве, кланяйся нашим.

Они еще немного поговорили о каких-то домашних делах и начали прощаться. Димитрий, переступая по бревну, вернулся к своей комнате, залез в окно и юркнул в постель. Кучер еще не появился, и это его обрадовало: нужно было многое обдумать в тишине.

«Кое-что проясняется, – размышлял он, – похоже, мне в будущем причитается какое-то наследство, а некий Василий сам на него метит и потому за мной охотится. Гость этот, Федор, явно брат моего Михаила Никитича. И оба они в сговоре против таинственного Василия, хотят мне помочь и спрятать меня от него. Есть еще какой-то Щелкалов, он тоже на их стороне. Договорился, чтобы меня укрыли в монастыре. Но кто же они и почему хотят меня спасти? Надеются себе что-то урвать? А может, друзья моего отца? Видимо, уже покойного, раз наследством сейчас владеет мой старший брат. А Василий и этот, как его… Борис… они, похоже, наши родственники. Да, вроде бы все складывается… А наследство-то явно не маленькое, раз из-за него поднялась такая кутерьма».

Скрипнула дверь, и вошел Прохор. Внимательно посмотрев на Димитрия, он закрыл окно, потушил свечу и лег на широкой лавке у двери.

* * *

Наутро чуть свет они двинулись в путь. Димитрий угрюмо смотрел на проплывающие мимо леса и поля. От его вчерашней эйфории не осталось и следа. Да, он спасся, но при этом потерял свою жизнь, и теперь его ждет монашеская келья в чужой, пугающей стране.

– Что это ты, батюшка мой, все молчишь? Как того поляка нашел, так с тех пор слова не сказал.

На глаза Димитрия навернулись слезы.

– Почем ты знаешь, что он поляк? – прошептал он, стараясь подражать русскому произношению.

– Так по одежде видать. Не о чем, право, убиваться. Уж не захворал ли ты?

– Нет, просто грустно.

– Ну-ну, – Михаил погладил его по голове, – не плачь. Вестимо, без матушки остаться тяжко, да и дядьев своих, сказывают, ты любишь. Ничего, Бог даст, еще свидитесь.

Решив, что это хорошая возможность что-то разузнать, Димитрий всхлипнул и спросил:

– Когда?

– Да кто ж его знает, – вздохнул Михаил Никитич, – то одному Господу ведомо. Но ведь ты уже не маленький, скоро девять годков тебе минет. Так что не плачь, молись и жди. А за того поляка не тревожься, я в приказную избу весть о нем послал, заберут его да похоронят по-христиански. А ежели какой посол аль гость из Речи Посполитой сейчас в Смоленске есть, так ему отдадут, чтоб туда отвез. В родной землице небось лежать-то покойнее.

Димитрий был разочарован: узнать удалось немного. Значит, ему сейчас восемь лет, у него есть мать, с которой он вынужден был расстаться, и дядья, видимо, те самые Василий и Борис, о которых вчера говорили братья Никитичи. «Надо попробовать еще что-нибудь выяснить».

– А сейчас куда мы едем?

– В Ростиславль, к отцу Афанасию. Поживешь покамест в монастыре, а там видно будет.

– А ты со мной останешься?

– Нет, батюшка мой, не серчай. В Москву мне надо. Прохор с тобой останется.

Заночевали в Ямполье, а к вечеру следующего дня прибыли в Ростиславль. Ильинский монастырь находился внутри крепостной стены, почти в центре города. За частоколом стояло несколько деревянных храмов, часовня, длинное бревенчатое здание, в котором размещались кельи, трапезная и домик настоятеля. При обители был довольно большой сад, а в дальнем конце двора возвышались кресты монастырского кладбища.

Оставив Димитрия ожидать в подводе, Михаил прошел через резные ворота и скрылся в доме отца Афанасия. Через полчаса он вернулся в сопровождении юноши лет шестнадцати в длинной серой рясе.

– Обо всем договорено. Иди, батюшка мой, служка тебя проводит. А ты, Прохор, отнеси вещи, а сам будешь жить во-он в том доме вместе с другими трудниками.

Михаил наклонился к самому уху мальчика и прошептал:

– Не забудь же, ты Ивашка, сын Прохоров. Обо всем остальном ни-ни. Я или кто-то из моих братьев дадим знать, когда тебе можно будет объявиться.

Он ласково погладил ребенка по голове и на прощание перекрестил его.

– Ну храни тебя Господь, чадо.

Вслед за служкой Димитрий поплелся к резным воротам.

* * *

И началась монастырская жизнь. Сам настоятель Афанасий поговорил с мальчиком, рассказал ему о правилах обители и об обязанностях Димитрия. В них прежде всего входило присутствие на службах, обучение чтению и письму на старославянском языке, а также помощь в хозяйственных делах.

Прохор, представлявшийся его отцом, работал при монастыре, а на деле, как понимал Димитрий, охранял его. Но пока ничто ему не угрожало. Дни, заполненные однообразным трудом, наводили на мальчика скуку, он ждал каких-то событий, которые пролили бы свет на заговор, сложившийся вокруг него.

Однажды Димитрий осторожно попытался выяснить у «отца» подробности своего происхождения, но вскоре понял, что мужичок и сам немного знает. Прохор рассказал, что жил в селе Измайлово Московского уезда и был крепостным Федора Никитича. В начале мая 1591 года барин велел везти его в Ярославль, где он и его младшие братья несколько дней жили на подворье какого-то боярина.

– А вскоре и тебя, батюшка, привез туда Михайло Никитич.

– Что же дальше? – нетерпеливо спросил Димитрий.

– Так дальше ты знаешь, – удивился Прохор. – Барин своего мальчика-поваренка Богдашку, тебя и двух братьев своих, Михайло и Александра Никитичей, в Тверь отправил. А там мы и разделились, Александр Никитич с Богдашкой на север вроде подались, а мы втроем сюда вот.

Димитрий задумался: «Непонятно».

– А сколько всего братьев у твоего барина, Прохор?

– Да, почитай, с десяток их в семье. Две или три девицы, остальные все братья.

– А фамилия их как?

– Христос с тобой, неужто забыл? Романовы они.

Ночью, лежа в своей крошечной келье, Димитрий размышлял об услышанном. «Получается, дело было в Ярославле. Романовы… где-то я слышал эту фамилию. Значит, они люди известные. Нет, не купцы, как я раньше думал, а знатные господа, крепостных имеют. И они узнали, что мой дядя по имени Василий собирается оттяпать мое наследство. А как именно? Убить меня хочет? Что ж, это вполне вероятно, нравы тут дикие, а за хороший куш и во Франции угробить могут… При этом вину он хочет свалить на другого моего дядю, Бориса. И тогда братья Романовы похищают меня и прячут в этом монастыре. Зачем? Не проще ли было рассказать все старшему брату? И почему такая возня за наследство, если он жив? Может, он при смерти? Да, вероятно, иначе все это не имело бы смысла. Итак, мой старший брат умирает, а я единственный наследник. Судя по тому, сколько вовлечено народу, отец наш богат, а то, что моим спасением занимаются Романовы, показывает, что он еще и знатен. Что ж, неплохо. Но при чем здесь поваренок Богдашка?»

Димитрий долго ворочался, пытаясь найти разгадку, и вдруг его осенило: «Двойник! Ну конечно! Романовы заметали следы. Один из братьев повез Богдашку в противоположном направлении, чтобы в случае погони сбить преследователей со следа. Ничего себе! Что ж там за наследство такое?!» Димитрий заснул с приятным ощущением собственной значимости.

* * *

Дни шли за днями, Димитрий постепенно привык к тому, что все видят в нем ребенка, к своему новому телу. Был он для своего возраста невысок, но широкоплеч и крепок, одна рука казалась немного короче другой. Как-то раз, сбежав купаться на реку, он увидел свое отражение: круглое лицо, упрямый взгляд, чуть капризная линия губ и большая, шариком, бородавка под правым глазом. В целом своей внешностью он остался доволен, хотя и подумал, что Франсуа в детстве был симпатичнее.

В первые же недели своего пребывания в монастыре Димитрий сблизился с тем самым служкой, который когда-то встретил его у ворот. Звали его Тихон, ему было уже пятнадцать, и он сразу же начал опекать маленького товарища: будил его на рассвете, помогал разбираться в сложностях старославянского, вместе с ним прибирался в церкви и часовне. Вскоре, несмотря на разницу в возрасте, они подружились.

Жизнь в обители текла неспешно, монотонно, постепенно Димитрий к ней привык и даже стал находить что-то приятное в этом однообразном течении времени. Но происхождение маленького мальчика, телом которого он завладел, так и оставалось для него тайной, пока не произошло событие, открывшее ему невероятную правду.

Он жил в монастыре уже полгода. Холодным ноябрьским утром шла служба в честь Димитриевской субботы. В этот день традиционно поминали всех усопших православных, а имена самых видных из них назывались в течение молитвы. Димитрий, который еще не очень хорошо понимал старославянский, слушал вполуха бормотание пономаря. Тот читал молитву памяти благоверного князя Димитрия Донского. Вдруг мальчику послышалось, что пономарь назвал князя отроком.

– Почему отрок? – шепотом спросил Димитрий стоявшего рядом Тихона. – Он же взрослый был, я читал про него.

– Нет, Ивашка, совсем маленький, ну вот как ты.

Стоявший рядом послушник грозно посмотрел на них, и ребята примолкли. Но позже, вместе с другими монахами чинно семеня в трапезную, Димитрий снова задал тот же вопрос:

– Тишка, ты мне объясни, а то я не понял. Почему Димитрий Донской был отроком? Разве не он Куликову битву выиграл?

– Он. Но ты ж не о нем спрашивал?

– А о ком же? Ведь там читали про Донского?

– А, понял, – засмеялся Тихон. – Сначала, да, про него, а потом перешли на князя Димитрия Угличского, вот он и есть отрок.

– А кто это?

– Да как же, Ивашка, неужто не знаешь? Это невинно убиенный царевич Димитрий, младший сын Иоанна Мучителя.

– Нет, не слыхал. Кто ж его убил?

– Да бог знает, – вздохнул Тихон. – Жил он в Угличе, в своем удельном княжестве, с матушкой и дядьями. Подошел к нему кто-то на улице да ножом по горлу и резанул. Из Москвы бояре приезжали, чтоб разобраться, решили, что вроде как сам он себя поранил в припадке немочи падучей. Ножик у него в ту пору в ручке был, а тут болезнь с ним и приключилась.

– Странно, – задумчиво сказал Димитрий, – никогда не слышал, что самому себе можно горло случайно перерезать.

Тихон, понизив голос, добавил:

– Сказывают, Борис, царицын родич, приказал его извести, потому как сам на престол московский метит.

Тут они вошли в трапезную, и разговор пришлось прекратить.

История эта произвела гнетущее впечатление на Димитрия. Это ж надо, ребенка зарезать! Он лег спать, с брезгливостью думая о царицыном родиче Борисе. Но и во сне, казалось, продолжал он обдумывать подробности Тишкиного рассказа, что-то неуловимо тяготило его, смутная догадка уже появилась в голове, но еще не вылилась в конкретную мысль.

Забывшись тяжелым сном, Димитрий видел Тишку, который смотрел на него и повторял: «Царевич совсем маленький был, ну вот как ты». И то ли во сне, то ли уже наяву пришла наконец разгадка. Он рывком сел в постели, ошалело оглядываясь и лихорадочно сопоставляя то, что знал от Михаила Никитича и Прохора, с тем, что рассказывал Тихон.

«Сейчас правит царь Федор, сын Ивана Мучителя, стало быть, Димитрию он приходится старшим братом. Царицын родич – это, конечно, Борис Годунов, я еще в Польше слышал, будто он вместо царя правит. Романов говорил про мать и дядьев, с ними жил и царевич. Непонятно только, кто этот Василий, который приказал отрока убить, а вину свалил на Годунова. Как же это выяснить? Ах да, Федор Никитич упоминал, что этот Василий сам дознание ведет… Нужно выяснить, кто вел следствие после смерти царевича, и если окажется, что имя этого боярина – Василий, он знатного рода и может претендовать на престол, то сомнений больше не останется».

Но тут ему пришла в голову другая мысль:

«Так, стоп. То, что я подслушал в беседе братьев Романовых, в самом деле очень похоже на историю царевича. Если б подосланные Василием убийцы не успели сделать свое черное дело, если бы отрок сбежал, то можно было б предположить, что я и есть царевич Димитрий. Но ведь он убит. Ему перерезали горло, это видели люди, было дознание, по нему читают поминальные молитвы. Сомнений быть не может, он мертв. Тогда это просто совпадение, и я не имею никакого отношения к царевичу. Если только… если только Романовы не подменили Димитрия на другого отрока, а самого царевича не увезли. Верно! Самое правильное в этом случае – переодеть ребенка в крестьянское тряпье, назвать чужим именем и спрятать. Например, в монастыре. Вот оно, вот оно! Похоже, я нашел разгадку!»

Едва дождавшись утра, Димитрий снова приступил с вопросами к другу:

– Тиш, помнишь, ты мне вчера про царевича убиенного сказывал?

– Ну?

– А когда он помер?

– Да уж, почитай, с полгода будет. На преподобную Ефросинью весть пришла, значит, в мае.

У Димитрия екнуло сердце: «Сходится!»

– А что за бояре приезжали в Углич на дознание, не знаешь?

– Откуда ж? – удивился Тихон. – Кто-нибудь из самых знатных небось. Сам Годунов Борис Федорович, а может, Шуйский Василь Иваныч. А больше я никого и не слыхал из бояр-то. Да и зачем тебе?

Чем дольше Димитрий об этом размышлял, тем более уверялся, что его догадка верна. Ему вспомнились злоключения мадемуазель де Шаль, тетка которой хотела получить деньги сестры и поэтому убила ее мужа-наследника, а вину свалила на следующую претендентку, саму Изабель.

И в самом деле, все сходится. После смерти царя Иоанна у него осталось два сына, Федор и младенец Димитрий. Новым царем, естественно, становится старший сын. Борис Годунов, приходящийся родичем жене Федора, забирает власть в свои руки. А знатный боярин Василий Шуйский, сам желающий в будущем занять трон, нанимает убийц, избавляясь тем самым от двух соперников, Димитрия и Бориса: один мертв, а на другого падает страшное подозрение. И хотя дознание сделало вывод, что царевич погиб случайно, наверняка Шуйский шепнул кому-то о вине Бориса, и очень вероятно, что эти слухи помешают Годунову стать царем. Но убийца ошибся: Романовы заменили Димитрия другим мальчиком, а подлинного царевича увезли и спрятали. «Такое нельзя проделать без участия родичей. Наверняка мать и дядья все знали». В результате умертвили кого-то другого, может быть, того самого поваренка Богдашку… Хотя нет, Прохор утверждал, что они все вместе доехали до Твери, а потом Богдашку повезли на север… «Да, все верно, я царевич Димитрий! И я стану царем! Наконец-то я смогу обрести власть, о которой так долго мечтал!»

Внезапно он вспомнил, что Федор Романов говорил про Василия: тот не видел царевича с младенчества и, значит, не подозревает о подмене. А дознание закончилось подтверждением несчастного случая. То есть, кем бы ни был убитый ребенок, для всего мира Димитрий теперь мертв. «Смогу ли я доказать свое происхождение? Конечно, ведь моя мать и другие родичи живы. Да и Романовы в случае надобности подтвердят, что я царевич. Ведь для того они меня и спасли, чтобы отблагодарил их, когда сяду на престол».

Мысль о том, что он сможет претендовать на трон самой огромной в мире страны, буквально сводила с ума. «Да и какой страны! Армия сильнейшая, народ богобоязненный, верный, женщины красивы как на подбор! И все это будет под моей властью, все подчинится моей воле!»

Немало времени понадобилось Димитрию, чтобы свыкнуться с мыслью о своем царском происхождении и будущем могуществе. Конечно, он жил при дворе французских королей, считался кузеном Екатерины и дядей ее детей, но всегда помнил, что это лишь удачная выдумка, позволившая ему занять высокое положение. По сути, он оставался сыном перчаточника. Но теперь все было по-другому. Волею случая он присвоил тело настоящего царевича и сейчас все больше ощущал себя сыном русского государя. Все чаще грезил он о будущей безграничной власти.

* * *

Между тем время шло, дни складывались в месяцы, а месяцы – в года. Димитрий рос, внешне все более превращаясь в послушника, но в душе призвания к служению не имел. Он все время ждал, когда появятся Романовы и призовут его на царство. Хотя, конечно, было понятно, что, пока царь Федор жив, ожидать этого не приходится.

Со временем Димитрий стал подмечать изменения в своем характере. Ему не сиделось на месте, все время куда-то тянуло, он то и дело нарушал устав монастырской братии, его часто наказывали, но это не помогало. В нем бушевала страсть к авантюрам и какая-то бесшабашная, граничащая с безумием удаль. Чем дольше он учился, чем глубже постигал православие, тем сильнее верил, что ему, царевичу, ничто не страшно, что он Богоизбранный и Господь охранит его от любых опасностей. Ему даже стало казаться, что он не вполне человек. Нет, он выше, раз уж он бессмертен, волен отнять жизнь у любого, да еще по совершенной случайности вселился именно в царевича. «Это не может быть совпадением, – размышлял он в восторженном исступлении, – определенно, я больше, чем человек. Я высшее существо!»

* * *

Вечером 7 января 1598 года Михаил Никитич Романов приехал к старшему брату Федору в знаменитые на всю Москву белокаменные палаты в Зарядье. Выскочив из саней и поеживаясь от трескучего мороза, он почти бегом направился к дверям.

Внутри стены и потолок палат были щедро украшены росписью, узкие окна с полукруглым верхом забраны резными решетками, лавки вдоль стен обиты красным бархатом. Хозяин восседал за длинным дубовым столом, заставленным кувшинами, блюдами, жбанами и кубками. Федор, увидев брата, улыбнулся и указал на обитый тисненной кожей стул, приглашая присоединиться к трапезе. Но тот, жестом велев слугам выйти, с ходу выпалил:

– Царь умер!

Федор Никитич ахнул, перекрестился на красный угол, пробормотав поспешно: «Покой, Господи», и нетерпеливо спросил:

– Кого наследником оставил?

Михаил развел руками:

– Никого. Сказал – на все воля Божия, с тем и преставился.

Глаза старшего брата блеснули. Опустив голову на грудь, он задумался. Михаил налил себе медовухи, выпил и сказал:

– Федор, надо срочно за Димитрием ехать.

– Погодь.

– Да чего годить? Объявим, что он жив, да надежных людей в Ростиславль пошлем. Наше время начинается, царь всю жизнь будет нам благодарен за спасение.

– Не торопись, Михаил, с этим всегда успеется.

– Что ты задумал?

Федор молчал. Казалось, в уме он просчитывает возможные варианты.

– Допустим, – наконец начал он, – что Димитрия нет. Кого тогда могут выбрать?

– Ну-у… Годунова могут. Тебя могут. Князя Мстиславского, Богдашку Бельского аль Шуйского.

– Нет, Бельский с почившей династией сродства не имеет, так что вряд ли осмелится… Федька Мстиславский, конечно, фигура видная, первый боярин в думе, но до меня ему далеко.

– Не пойму, куда ты ведешь?

– А вот куда, братец. Из всех бояр только три человека всерьез будут на трон претендовать – я, Василий Шуйский да Бориска. И шанс у меня неплохой. Так зачем же от нашего счастья отказываться да Димитрия звать?

Михаил в изумлении отпрянул:

– Да что ты, Федор? Да как же? Димитрий – царь наш законный, не можем мы его предать.

Федор Никитич нетерпеливо тряхнул головой:

– Ты вот что, Михаил. Сейчас отправляйся к братьям нашим и скажи им, чтобы про Димитрия ни слова. Наоборот, пусть бояр подговаривают за меня высказываться. Повалим Бориску и заживем! Династию Романовых приведем на престол!

– Да в уме ли ты, братец?

– Ты мне всегда доверял и сейчас доверься. Все будет как нужно. Езжай к Алексашке, Ваньке, Василию, в общем, ко всем нашим. И строго-настрого вели, чтоб рот на замке держали. А я к Щелкаловым поеду, авось договорюсь с ними.

– В Кремль тебе надо, там все бояре ныне.

– Что ж, добро, туда и поеду. Лишь бы с патриархом не встретиться. Уж этот точно Бориску поддержит. А потом к Щелкалову.

Михаил сокрушенно покачал головой. Конечно, стать членом новой царской династии ох как соблазнительно… Но как же Димитрий? «Нехорошо, совсем нехорошо».

Видя его колебания, Федор подошел к брату и похлопал его по плечу:

– Не думай плохого, мы царевича не обидим. Коли будем видеть, что Годунов нас осиливает, тут же про него и скажем. В конце концов, все одно, что мы, что Димитрий на троне, лишь бы не Бориска, ханское отродье.

– Не лежит у меня душа к такому лживому делу, Федор.

– Сам подумай, что для Руси лучше. Я человек опытный, в летах, а Димитрий что? Юнец-послушник, сколько ему сейчас годков-то, пятнадцать? Он небось уже и помнить не помнит, от чьего семени рожден. Ну что он хорошего может сделать? Где ему понять чаяния людей? Да к тому ж, сам знаешь, он сын от шестого брака Иоанна, невенчанного. Половина бояр его и за наследника-то не признает. Объявится он, а тот же Годунов повелит его схватить. И либо смерть ему будет, либо смута на Руси, ежели кто из бояр за него встанет.

Тяжело вздохнув, Михаил кивнул:

– Это да. Ладно, давай попробуем. Но помни, Федор, отрока я в обиду не дам. Пусть живет безмятежно.

Федор Никитич кивнул, серьезно посмотрел на Михаила и положил руку ему на плечо:

– Клятву, брат, даю тебе нерушимую. Ежели стану царем, Димитрия не трону.

* * *

Ранним утром следующего дня князь Василий Иванович Шуйский садился в сани, чтобы ехать в церковь. Лет сорока пяти, среднего роста и телосложения, с длинной окладистой бородой и суровым взглядом, он был одним из знатнейших бояр Руси. Род Шуйских состоял в родстве с Рюриковичами, чем князь Василий очень гордился.

Кутаясь в богатую, усыпанную драгоценностями соболью шубу, он уселся в сани и уже готов был крикнуть вознице «Трогай», как вдруг услышал за спиной:

– Здрав будь, боярин.

Князь обернулся и в сумрачном предутреннем свете разглядел стоящего сбоку мужичка в тулупе и валенках. Василий узнал Яшку Кулака, стольника из дома Андрея Щелкалова. Тот когда-то был думным дьяком и главой Посольского приказа, человеком огромной власти. Но год назад впал в немилость, и царь Федор, по наущению Годунова, от всех должностей его отстранил. Тем не менее Шуйский по-прежнему его побаивался и на всякий случай пристроил среди челяди Щелкалова соглядатая, который доносил ему обо всех событиях, случавшихся в доме дьяка. Это и был Яшка Кулак.

– А, это ты, – пробормотал Василий, – с чем пожаловал? Сказывай скорее, на заутреню опаздываю.

– Я, боярин, с вестью великой, – притоптывая на морозе, вполголоса начал Яшка. – Насилу до утра дотерпел, хотел к тебе сразу бежать.

– Ежели ты о том, что царь Федор давеча преставился, так был я при этом.

– Вечор приезжал старший Романов к хозяину…

Шуйский перегнулся через бортик саней, чтобы лучше слышать Яшку, и знаком приказал ему говорить шепотом.

– Ну? Да сказывай же, лихоимец!

– Руга-алися они – страсть. Федор Никитич все баял, что, мол, царем стать хочет, и уговаривал хозяина помочь ему супротив Бориса Федорыча, Годунова то есть. А Щелкалов кричал, что не бывать этому и пока, мол, царевич Димитрий жив, никому, окромя него, не царствовать. И что, дескать, не для того они его от убийц спасали, чтоб ныне, когда время его пришло, о нем позабыть.

Даже в сумерках было видно, как побледнел Шуйский. «Господи! А ведь тогда еще болтали, что, мол, царевич во гробе сам на себя не похож! Неужели проклятые Романовы одурачили меня?!» Кое-как справившись с волнением, он спросил Яшку:

– Всё? Больше ни о чем не говорили?

– Хозяин сказывал, что сам за царевичем поедет. Мол, после такого коленца веры нет никому. Так прямо и заявил: сам поеду, и никто меня не остановит.

– А куда, куда поедет-то, не сказал? – нетерпеливо спросил Шуйский.

– Вот этого не ведаю, – развел руками Яшка.

Над Москвой раздался колокольный звон: звали к заутрене. Кинув Яшке две серебряные копейки и строго приказав обо всем услышанном не болтать, Василий крикнул вознице «Гони», и сани исчезли в предутренней дымке.

* * *

Двумя неделями позже в палатах Федора Никитича на Варварской улице собрались пятеро братьев Романовых: сам хозяин, Михаил, Александр, Иван и Василий. Плотно закрыв дверь, Федор сказал:

– Братья мои, вечор получил я худую весть: убит Андрей Щелкалов.

Никитичи дружно ахнули, перекрестились и затихли, ожидая продолжения.

– В день, когда почил государь наш, поехал я к Щелкалову и предложил наш план. Но он словно белены объелся, решительно все отверг и сказывал, что, мол, только Димитрию на Руси править, иному никому. И посулил на следующий же день самому за ним в Ильинский монастырь отправиться. А давеча мне донесли, что найден он мертвым у Можайска.

Михаил тревожно вскинул голову:

– Федор?!

– Да нет же, нет, Миша, – успокоил старший брат, – не я это. Потому и позвал вас. Андрей Яковлевич в запале так громко кричал, что весь дом слышал про Димитрия. Вот и подумалось мне: кто-то из челяди донес либо Борису, либо Шуйскому, тот и приказал Щелкалова сгубить.

Александр, высокий широкоплечий красавец, осторожно спросил:

– А ты уверен? Мертвый – это еще не убиенный.

– Пытали его, Алексашка. И нашли привязанным к дереву. Видать, хотели вызнать, где Димитрий сокрыт, да не рассчитали, что Андрею Яковлевичу годков-то уж сколько. Он и помер, не выдержав, и, думаю, про Ильинский монастырь ничего не сказал.

– Чего ж тогда нам беспокоиться? – недоуменно спросил самый младший из братьев, Василий.

– А того, – вздохнул Федор, – что кто-то о Димитрии разузнал. Борис ли, Шуйский ли, пока неведомо, но чую, ждать нам теперь беды. Наверняка к нам уже и соглядатаев приставили, так что за царевичем ехать нельзя никому. И всем вам велю стеречься, чтоб ничем более себя не опорочить.

Уставившись неподвижным взглядом в расписную стену, Иван угрюмо пробормотал:

– Да теперь уж стерегись, не стерегись, все одно. Изловят да силой про Димитрия все и выпытают.

– Нет, братья, – возразил Михаил, – должны мы насмерть стоять, что ничего про него не знаем. Неможно нам выдать царевича. А что изловят – так это мы еще посмотрим. Бог даст, Федор наш станет царем, и страшиться нам будет нечего. А вот коли выберут, паче чаяния, Бориску, тогда да… тогда держись.

– Ежели выберут того, кто послал Щелкалова убить, то сразу же нам опала будет, – кивнул Федор. – А вот коль царем станет, скажем, Борис, а про Димитрия прознал Шуйский, тогда мы еще поборемся.

– По всему видать, Годунов стелет мягко, – вздохнул Василий. – Бояр уговаривает сестрицу свою, вдову цареву, на престол поставить. Ловко ему будет от ее имени-то править.

– В любом случае, братья, – подытожил Александр, – быть нам готовыми ко всему. И к величию, и к опале, и к смерти лютой.

Никитичи повздыхали и стали расходиться. А Федор остался сидеть в кресле тисненой кожи, задумчиво глядя в пол.

* * *

Утром семнадцатого февраля колокольный звон над Кремлем возвестил о начале выборного Земского собора. Более полутысячи представителей боярства, духовенства, купечества, стрельцов, горожан собрались под золотыми куполами Соборной церкви Успения.

Руководил этим собранием патриарх Иов, открытый сторонник Годунова. Сам Борис предпочел не появляться, он заперся в Девичьем монастыре и передал, что трон принимать не желает. Однако все понимали, что это был лишь хитрый ход.

Бояре по большей части были за Федора Романова, но дворяне, стрельцы и посадский люд высказывались за Бориса. Когда патриарх Иов понял, что большинство голосует за Годунова, он выступил с пламенной речью, в которой призвал «романовцев» подписать грамоту об избрании Бориса Федоровича. И добился-таки своего: Годунов был избран на царство, а в Девичий монастырь отправился крестный ход с мольбой к «отцу-Борису» принять престол московский.

Проигравшие Романовы с тревогой ждали развития событий. Они не знали, что бывший думский дьяк Щелкалов был убит по приказу Шуйского, и в любой момент ожидали, что их вздернут на дыбу, чтобы выпытать, где прячется Димитрий. Однако Годунов, напротив, осыпа́л Никитичей милостями, и жили они в достатке и почете. О Шуйском же, наоборот, царь словно забыл, обращался к нему редко и никакого расположения не выказывал. Коварный Василий Иванович терпел больше двух лет и наконец не выдержал: выдал государю тайну, когда-то поведанную ему Яшкой Кулаком. Борис, которого и без того беспокоило положение выбранного, «неприродного» царя, пришел в ужас, узнав, что где-то прячется законный наследник Иоанна Мучителя. Для Романовых начались страшные времена.

* * *

Ничего о событиях, происходящих в Москве, Димитрий не знал. И потому, когда в конце января 1598 года в Ильинскую обитель дошла весть о смерти царя Федора, с нетерпением ждал прибытия кого-нибудь из Романовых. Но дни шли за днями, а никто из Никитичей не объявлялся. В конце зимы стало известно об избрании на царство Бориса Годунова. Димитрий терялся в догадках, пытаясь понять, почему за ним никто не приехал. Спросить было не у кого: Прохор к тому времени уже умер. Самостоятельно действовать пятнадцатилетний Димитрий пока был не готов и потому остался в обители до лучших времен.

Настоятель монастыря, отец Афанасий, составлял подробную летопись о последнем столетии истории Руси. Грамотный и расторопный Димитрий приглянулся ему, и игумен, уже плохо видевший, поручил ему записывать летопись. Юноша этой работе обрадовался, ведь он получил возможность подробно ознакомиться с историей страны, которой собирался править. Но через некоторое время он заскучал, дело это было монотонным и медленным, а ему хотелось приключений и авантюр. Молодая кровь бурлила, в теле чувствовалась мощь и удаль. Тем не менее он старательно делал записи, и через три года летопись была готова. В день окончания работы он пришел к настоятелю Афанасию, поклонился ему в пояс и сказал:

– Отец, мы закончили летопись. Позволь же теперича мне уехать.

– Что ж, – вздохнул игумен, – я знал, что рано или поздно это случится. По природе своей ты не монах, я давно это узрел. Тебе уже осьмнадцать годков, верно? Самое время совершать подвиги во славу отечества.

– Благодарствую, батюшка, – снова поклонился Димитрий.

– Когда боярин Михаил Никитич привез тебя, он оставил мне кое-что. И велел отдать тебе, когда ты, Иван, вырастешь. Чую, время пришло.

Настоятель ушел в свою келью, а через несколько минут вернулся, неся в руках кованый ларец. Было заметно, что ему тяжело держать сундучок, и Димитрий поспешил освободить старца от его ноши.

– Что это?

– Сие мне неведомо, сын мой, я его не открывал. Ларец заперт, вот ключ, вернись к себе, отомкни и увидишь.

– Отец, а о Михаиле Никитиче не слыхал ли ты чего?

– Ох-ох-ох, – лицо старца стало печальным, – горькая судьбинушка постигла и его, и его братьев. В опале они, обвинили их в ворожбе, и приказал царь наш государь сослать их всех. Старшего, Феодора, в монахи постригли, остальных в кандалах держат.

Димитрий остолбенел, широко раскрытыми глазами глядя на игумена.

– Да за что же?!

– Так за ворожбу, вроде как венценосца нашего извести они хотели. Но люди сказывают, что будто ведают братья тайну какую-то, и пытались царевы слуги ее выпытать, да только Романовы держались крепко, вот и сослали их на верную смерть.

– Вор! – вскипев, неосторожно выкрикнул Димитрий. – Ничего, скоро он узнает, что есть на Руси настоящий царь!

Настоятель в ужасе перекрестился:

– Господь с тобой, сын мой, грех и думать-то такое.

Несколько успокоившись, юноша сказал:

– Прости, отец мой. Прошу тебя, напиши мне грамоту, что иду я в Киев, в Печерскую лавру, поклониться святыням. И молись за меня. Дело мне предстоит нелегкое и опасное.

* * *

Неделей позже Димитрий уже был на пути к границе Речи Посполитой. Он решил, что самое правильное – поискать поддержку в Великом княжестве Литовском и в Польше. Среди панов уйма авантюристов, и наверняка кое-кто из них захочет поддержать русского царевича, незаконно лишенного трона. А в том, что он действительно сын Иоаннна Мучителя, не было теперь никаких сомнений: в кованом ларце Димитрий нашел золотой наперсный крест, усыпанный драгоценными камнями, довольно большой и полый, внутри него лежали частички мощей. Абсолютно ясно, что такая вещь могла принадлежать только очень знатной персоне.

Кроме того, в сундучке находились бумаги, подтверждающие личность Димитрия. Там было письмо от матери, Марии Нагой, в котором она объясняла, почему дала согласие подменить сына другим мальчишкой, документ, подписанный его дядей, Афанасием Нагим, с изложением того, как был найден некий Ивашка Истомин, отрок, «схожий обликом с царевичем», и бумага за подписью Федора Романова – в ней подробно был изложен план замены Димитрия и маршрут побега. Последняя строка была дописана Михаилом: «И оставил я сего спасенного отрока в Ильинском монастыре Ростиславля на попечении игумена Афанасия, хотя тот и не ведал об его особе, лета Господня 7099 июня в двадцатый день». Дата Димитрия не удивила, он давно привык, что летоисчисление на Руси велось от сотворения мира, а не от Рождества Христова, как в остальной Европе.

Польша, XVII век

Благополучно миновав приграничную заставу, летом 1601 года Димитрий оказался в Литве. Он направился в глубь Речи Посполитой, рассчитывая примкнуть к свите или войску какого-нибудь знатного шляхтича, которого могла бы заинтересовать история царевича.

Но это оказалось сложнее, чем он предполагал. Раньше в Польше он считался вельможей, дядюшкой короля, и все двери для него были открыты. А как свести дружбу с панами, если ты бедный безвестный юнец? Очень скоро Димитрий понял, что не только сблизиться, но даже познакомиться с каким-нибудь шляхтичем будет трудной задачей. Сообразив, что о присоединении к чьему-либо войску мечтать не приходится, он решил поступить в услужение к богатому пану.

Поначалу он направился в Оршу, надеясь найти работу у владельца своего прежнего замка. Но оказалось, что Ян-Станислав Ваповский, которому он, еще будучи Франсуа, завещал все земли, продал их короне, и в Оршанском замке никто теперь не жил. Еще несколько недель Димитрий потратил, чтобы найти работу где-то в округе, но безуспешно. Приближались холода, и он отправился на юг.

Останавливаясь в тавернах и на постоялых дворах, он заводил бесчисленные знакомства, но все они были бесполезны, пока наконец в начале зимы не встретил пухлого, болтливого человека по имени Демид Голун. Тот служил подчашим у воеводы киевского, которым, по иронии судьбы, оказался князь Константин, дядя и опекун Эльжбеты Острожской. Узнав, что Димитрий ищет место, Демид пригласил его помощником. Тот, не раздумывая, согласился: кроме корыстного интереса, ему было любопытно посмотреть на дядюшку своей несостоявшейся жены. Вместе с новым знакомым он отправился в Острог, где в родовом замке жил князь.

Острожский замок оказался небольшим, но крепким. Возведенный на холме, он был окружен толстой зубчатой стеной с четырьмя башнями и донжоном. По всему периметру в стенах виднелись бойницы, из которых торчали пушечные стволы. Сам замок был трехуровневый, на нижнем, подземном, хранились боеприпасы, лошадиные сбруи, продовольствие, запасы вина, в одной из комнаток из земли бил родник. Средний уровень был отдан под хозяйскую трапезную и гостевой зал, а на верхнем находились жилые комнаты. Рядом с замком возвышалась кирпичная Богоявленская церковь – князь Острожский был православным. Среди прочих построек была и типография, в которой двадцать лет назад приглашенный князем дукарь Иван Федоров напечатал первую русскую Библию.

Князь Константин оказался дородным стариком лет семидесяти пяти. Вид его разбередил в душе Димитрия давно зажившую рану. Он ходил по коридорам замка и думал, что когда-то здесь жила княгиня. Впрочем, он ни о чем не сожалел: не умри тогда Эльжбета, вряд ли он мог бы сейчас претендовать на московский престол.

Да и тосковать по ней Димитрий не мог: вся жизнь в теле Франсуа, словно подернутая легкой дымкой, казалась ему теперь далекой и ненастоящей. Господи, как давно это было, да и было ли?

В обязанности Демида входил выбор вин и медовухи, он пробовал каждый напиток и после этого подносил его князю. В ведение Димитрия он отдал винные погреба. С утра до вечера царевич принимал пузатые деревянные бочонки с вином, маркировал их, раскладывал по полкам, а когда Демид присылал список напитков к обеду, тащил их в трапезную и переливал из бочонков в большие золоченые емкости. Хозяина он видел лишь издалека и никогда с ним не общался, но это его не смущало: Димитрий верил в свою счастливую звезду и в то, что рано или поздно ему представится случай открыть свою тайну князю.

Через полгода так и случилось: Демид занемог и попросил Димитрия подменить его на время болезни. Царевич, одетый в богатую ливрею, торжественно встал рядом с золоченой купелью, держа в руке чашу и внимательно глядя на распорядителя трапезы.

В этот вечер князь ужинал один. По знаку дворецкого Димитрий поднес к столу чашу с вином и осторожно перелил его в кубок. Пан Острожский пригубил вина, даже не взглянув на подчашего. Димитрий вернулся на свое место.

Через несколько минут дворецкий-распорядитель снова подал знак, и юноша направился к князю. Но, не дойдя до него пары шагов, споткнулся, и хотя и удержался на ногах, но пролил наполненную чашу на нарядный камзол пана Константина.

Князь, с ног до головы облитый вином, вскочил и в ярости залепил Димитрию пощечину.

– Да что ж ты делаешь, неуклюжая бестолочь! – заорал Острожский. – Вон отсюда!

Кровь бросилась юноше в лицо, но он сдержал свой гнев и лишь горько заметил:

– Если б его светлость ведал, на кого поднял руку, то жалел бы об этом до конца своих дней.

Константин удивленно отпрянул и с усмешкой спросил:

– И кто же ты, подчаший?

Димитрий расправил плечи, вскинул голову и торжественно ответил:

– Так знай же, князь, что за столом тебе прислуживал сам царевич московский Димитрий, сын Иоаннов!

С этими словами он расстегнул пуговицы ливреи и продемонстрировал висящий на груди крест. Константин, изумленно хлопая глазами, долго смотрел на него. Было заметно, что богатый крест и гордый вид подчашего произвели впечатление. Но пан был человеком осторожным, потому, поколебавшись, сказал:

– Мне неведомо, царевич ты или нет, и узнать правду я не способен. А потому прошу тебя – покинь мои владения, кем бы ты ни был. Как пришел, так и уходи.

* * *

Пришлось Димитрию искать другого покровителя. Невозможно описать, как он был разочарован реакцией князя Острожского. Царевичу казалось, что стоит лишь открыться какому-нибудь знатному пану, как он, Димитрий, тут же получит и почет, и помощь. Но он ошибся. «Что ж, придется начинать сызнова. Только не отчаиваться! Я непременно найду того, кто даст мне войско и поможет отобрать у Бориса московский престол!»

И Димитрий снова отправился в путь. Помотавшись несколько месяцев, он оказался в литовском городке Брагин, и тут ему улыбнулась удача: он смог устроиться сокольничим к князю Адаму Вишневецкому, владельцу этих мест. Поскольку юноша прекрасно ездил верхом и в своей прошлой жизни не раз принимал участие в королевской охоте, выполнять эту работу для него не составляло труда. В его ведении находился Соколиный двор, где разводились кречеты, соколы и ястребы. Наравне с девятью другими сокольничими Димитрий кормил птиц, ухаживал за ними, обучал их. На княжескую охоту брались чаще всего соколы, с красотой полета которых другие птицы соперничать не могли.

Охоту князь Вишневецкий любил, и царевичу часто доводилось его видеть. Он был высок, широкоплеч, лет тридцати пяти, с коротко стриженными волосами и лихо закрученными усами.

Пан Адам, в свою очередь, приметил молодого сокольничего: тот держал себя почтительно, но с достоинством, без подобострастия и угодничества. «Ему бы самому князем быть», – не раз думал Вишневецкий, глядя на гордую осанку юноши.

Несмотря на частые встречи с паном Адамом, возможности открыться ему все не представлялось. Время шло, со дня отъезда Димитрия из монастыря минуло два года, а он ни на шаг не приблизился к своей цели. Устав ждать счастливого случая, царевич решил действовать сам.

В августе 1603 года княжеского духовника позвали к умирающему слуге. Войдя в прохладную комнату, которая располагалась в подвале Брагинского замка, он увидел лежащего на кровати бледного юношу. Священник осторожно подошел и сел на стоящий рядом с постелью стул.

Наблюдая за ним из-под ресниц, Димитрий мысленно улыбнулся: «Какое горестное выражение лица… Он меня жалеет. Не зря я двое суток не ел и не спал, выгляжу хуже некуда».

Он открыл глаза и тихо заговорил:

– Похоже, отец, пришел мой смертный час. Я хотел бы покаяться в своих грехах.

– Говори, сын мой.

– Я называл себя ложным именем и всю жизнь вынужден был скрываться. Меня зовут не Иван Прохоров. Я – Димитрий, сын царя московского Иоанна. Дядья мои и братья Романовы обманом заменили меня похожим мальчиком, который и был убит. И грех этот, батюшка, мучает меня всю жизнь.

Димитрий говорил долго, и хотя голос его был слаб и часто прерывался, история казалась весьма убедительной. Закончив свой рассказ, он добавил:

– Прошу тебя, отец, исполни мою просьбу: в изголовье моей постели спрятаны бумаги, передай их князю, когда я умру. Пусть убедится, что слова мои правдивы, и похоронит меня с почестями, достойными особы царской крови. Коли не дал мне Господь жить в соответствии с моим положением, так пусть хоть после смерти получу я то, чего достоин.

Ошарашенный духовник пробормотал приличествующие случаю слова, покинул «умирающего» и тут же направился к князю Вишневецкому.

Пан Адам был человеком умным и проницательным, а потому не спешил верить в рассказ сокольничего. Но не мог не вспомнить: он сам, глядя на юношу, не раз думал, что держится тот достойнее многих знатных особ. Живя на границе Московии, Вишневецкий знал о слухах про выжившего царевича, слышал и о том, что Романовы по надуманной причине были сосланы. Сложив все воедино, он решил, что по меньшей мере история эта заслуживает внимания, и отправил к Димитрию лакея с заданием незаметно вытащить бумаги. Другого слугу он послал за лекарем.

Царевич лежал, повернувшись к стене, когда дверь тихонько приоткрылась. Он замер, притворившись спящим. Через несколько мгновений он почувствовал, как чья-то рука осторожно обыскивает изголовье кровати. «Сработало!»

Внимательно изучив бумаги, составленные и подписанные Нагими и Романовыми, пан Адам тотчас велел привести лекаря, который к тому времени уже успел осмотреть «больного». Едва тот зашел в комнату, князь поднялся ему навстречу:

– Вы уже побывали у него, пан доктор? Что с ним?

– Лихорадка, немочь и сильная усталость, ваша светлость, – с поклоном ответил эскулап.

– Прошу вас, заклинаю, не дайте ему умереть! – воскликнул пан Адам. – Просите любую награду, лишь бы он остался жив.

– Непременно, ваша светлость. Конечно, все в руках Господа, но я сделаю все, что смогу.

Лекарь покинул пана Адама в приподнятом настроении. Он прекрасно понимал, что Димитрий отнюдь не при смерти и поставить его на ноги будет несложно. «Я теперь богатый человек!»

* * *

Едва Димитрий увидел эскулапа, то сразу понял, что вслед за ним появится и князь. Так и случилось: вечером пан Адам уже сидел рядом с его кроватью, пытливо глядя на «больного».

– Я должен покаяться перед вами, – начал князь, – я приказал похитить ваши бумаги, пока вы спали. Простите мою дерзость, но важность известия, дошедшего до меня, перевесила доводы совести.

Царевич слегка улыбнулся:

– Я понимаю вас, пан Вишневецкий. Не каждый день мертвецы встают из гроба.

– Вот именно. Полагаю, вам понятна и моя растерянность. Ныне я даже не знаю, как к вам обращаться.

– Зовите меня Димитрием Иоанновичем или просто паном Димитрием. Я скоро предстану пред Господом, поэтому смысла скрываться больше нет.

– Что вы, пан, что вы, – замахал руками князь, – поверьте, вы поправитесь, обещаю. Я понимаю, сейчас вы устали, и мучить вас не буду, позвольте лишь один вопрос: в бумагах вашей… эм-м… Марии Нагой упоминается некий крест как порука вашего высокого положения…

Димитрий развязал ворот рубахи:

– Вот он, пан Вишневецкий, прошу взглянуть.

Князь помог юноше снять с шеи тяжелый наперсный крест, подошел к стоящей на столе свече и замер, любуясь мерцающими драгоценностями. Вещица явно произвела на него впечатление.

– Да-а, такой крест достоин царевича московского. Как же случилось, что вы… пан Димитрий, сумели спастись?

Снова пересказав уже ставшую привычной историю, Димитрий устало откинулся на подушку. Заметив это, князь виновато сказал:

– Ох, вы утомились, простите великодушно. Я тотчас ухожу, отдыхайте, но сегодня же прикажу перевести вас в мои покои.

И на цыпочках вышел из комнаты.

Димитрию понадобилось несколько дней, чтобы «выздороветь». Он отоспался, наелся и теперь чувствовал себя превосходно. Счастливый лекарь доложил князю, что опасность миновала, получил щедрое вознаграждение и благополучно отбыл. А пан Адам связался со своими родичами, кузеном Михаилом и троюродным братом Константином, и вскоре царевич, сидя за накрытым столом, беседовал со всеми троими.

– Пан Димитрий, – осторожно начал хозяин, – теперь, когда вы здоровы, не могли бы мы поговорить о наших планах?

Недоуменно посмотрев на него, Димитрий старательно делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

– Видите ли, пан, – вмешался Михаил, худощавый шляхтич с усами и казацким чубом на лысой голове, – мы полагаем, что вам нет нужды таиться. Напротив, вам следует занять престол московский, а мы вам в этом поможем.

«Вот оно, начинается», – с ликованием подумал Димитрий, а вслух сказал:

– Трон отца принадлежит мне по праву, да, но откуда взять силу, чтобы вырвать его из рук Годунова?

– Мы поможем вам, Димитрий Иоаннович, – произнес Константин, гордого вида пан лет сорока.

– Позвольте мне спросить, панове: что сейчас происходит на Руси? Уже больше двух лет минуло, как я оттуда уехал. Будут ли мне люди рады?

Пан Михаил нахмурился:

– В государстве твоем, царевич, дела идут худо. Голод в Московии невиданный. Прошлым и позапрошлым летом беспрерывно лили дожди, урожаи погибли на корню, и вот уже третий год происходят голодные бунты. Едят кошек, собак, по улицам московским ползают и щиплют траву, ровно скот. Народ шепчет, что это наказание Господне за то, что выбрали в цари убийцу Димитрия.

– Что ж, это нам на руку, – кивнул Адам. – Они будут рады, что «природный» царь вернулся, и поддержат вас.

На глазах Димитрия выступили слезы.

– Значит, народ умирает от голода? Господь карает их, потому что на троне не я? Тогда я приложу все усилия, чтоб вернуть престол отца моего!

Димитрий не лукавил: за последние десять лет он успел привыкнуть к мысли, что все жители Московии – его подданные, и это породило в нем любовь к русским и ответственность за них. Он не просто хотел власти, он желал стать добрым правителем, который покончит с деспотизмом прежних царей, введет на Руси европейские законы и в конце концов сделает свой народ счастливым.

Братья Вишневецкие одобрительно закивали.

– А не знает ли кто из вас, что стало с Романовыми?

– Ой, их судьба всем известна, – махнул рукой князь Константин. – Старшего из них с супружницей насильно в монастырь постригли, а остальных по ссылкам раскидали. Двоих или троих уже сгубили, но кто-то из них еще жив.

Кулаки у Димитрия сжались, он оглядел всех троих и решительно сказал:

– Что ж, панове, ежели вы дадите мне войско, я отплачу сторицей, когда на Москве сяду.

– Давайте разработаем план, братья, – обернулся Адам к родичам. – Во-первых, начнем с того, что представим пана Димитрия королю. Если Сигизмунд не даст армию для похода, то начнем собирать ее сами.

– В Запорожскую Сечь гонцов пошлем, казаки до драки охочи, многие придут, – добавил Константин.

Димитрий откашлялся.

– Еще надобно послать в Русское царство людей, чтоб разнесли по стране слух обо мне. Не сомневаюсь, это нам очень поможет.

– Хорошо, – кивнул пан Адам, – сделаем.

– Вам надобно перейти в католицизм, – обратился Константин к царевичу, – это позволит вам получить поддержку нашего духовенства, иезуитов и, возможно, самого папы римского.

Димитрий задумался: «А кто я на самом деле? По убеждениям католик, но тело мое крещено в православие». Он согласно кивнул.

– Что еще, панове? – спросил Адам.

– Я готов выделить в своих владениях город, скажем, Лубны, – сказал Михаил, – для вербовки и сбора войска.

– А я, – подхватил Константин, – постараюсь привлечь к нашему делу пана Мнишека, моего тестя. Он, как вы знаете, великий кравчий коронный, воевода сандомирский и прочее, в общем, человек весьма влиятельный. Если нам удастся заинтересовать его, то, возможно, он сумеет привлечь на нашу сторону Сигизмунда.

Они еще долго оговаривали детали своего плана, и в конце концов решено было отправляться к королю немедля. Для начала договорились ехать в Вишневец, в замок князя Константина, а оттуда – через владения пана Мнишека в Краков.

* * *

Жители Вишневца встретили Димитрия с почестями: благодаря усилиям трех братьев не только город, но вся Волынь уже знала о появлении чудесно спасшегося царевича.

В течение двух недель в просторном замке князя Константина ежевечерне проходили приемы и балы, на которые съезжалась знать со всей округи. Димитрий выступал на всех обедах, темпераментно произнося речи, призывая панов поверить в серьезность его дела и помочь ему. Здесь он завел множество знакомств и впервые воочию увидел, что собрать войско для похода на Москву вполне реально: многие шляхтичи проявили к нему интерес и обещали поддержку. В числе гостей князя были и русские, они относились к царевичу с восторгом и благоговением. Он был для них полубогом: три голодных года убедили московитов, что Господь против правления Бориса Годунова; все мечтали, чтобы на трон вновь сел «природный» царь.

Князь Константин надарил Димитрию одежды, лошадей, драгоценностей, и вскоре вместе с паном Адамом огромным кортежем они выехали в Краков. А Михаил Вишневецкий вернулся в свои земли, чтобы набирать войско для будущего похода на Русь.

Через десять дней кортеж прибыл в Самбор: здесь на холме возвышался замок Ежи Мнишека, тестя пана Константина. Слуги разместили гостей в просторных комнатах замка, выделив Димитрию самую удобную.

Кроме обычной мебели – кровати, резных стульев и лавок, стола и многочисленных подсвечников – в комнате стояло обитое бархатом кресло под балдахином, подозрительно напоминающее трон. «Похоже, пан Мнишек уже наслышан обо мне», – с удовлетворением подумал юноша.

Часом позже раздался стук в дверь, вошел пан Адам.

– Нас ждут с ужином, царевич, – поклонился он. – Мы с Константином готовы вас сопроводить.

Посреди огромного зала для приемов стоял заставленный яствами и канделябрами стол и множество стульев, а во главе стола Димитрий увидел такое же кресло, как в его комнате. Гости склонились в почтительном поклоне. Вперед вышел высокий полный господин лет пятидесяти с зачесанными назад волосами и длинной черной бородой, одетый в темно-синий жупан и бордовый кунтуш. Это был хозяин Самбора, сандомирский воевода Ежи Мнишек. Он тепло и почтительно приветствовал Димитрия и даже попросил разрешения его обнять. Поговорив пару минут с царевичем и князьями Вишневецкими, он сделал широкий жест рукой, указав на стоящих среди гостей юношу и девушку лет пятнадцати.

– Позвольте представить вам, пан Димитрий, моего сына Николая и дочь Марианну, или по-русски – Марину.

Те приблизились и поклонились. Царевич наклонил голову, а подняв ее, встретился глазами с Мариной и… Ему показалось, что весь мир вокруг исчез, он не видел ничего, кроме ее темных глаз, которые изучающе смотрели на него. Высокий лоб, тонкий прямой нос, небольшие коралловые губки… Димитрий почувствовал, что ему не хватает воздуха, внутри все горело, сердце бешено колотилось, а пальцы начали странно дрожать. И в то же мгновение понял: ему не нужен поход на Русь, не нужна корона московская, если этой невысокой стройной девушки не будет рядом с ним.

Еще никогда он не влюблялся столь внезапно и сильно. Сидя во главе стола на кресле-троне, он вспоминал женщин, которые украсили его жизнь, – Женевьеву, Анну де ла Тур, Луизу дю Руэ, Эльжбету Острожскую – и понимал, что ни к одной из них не испытывал ничего подобного. То, что он чувствовал сейчас, не походило ни на что: это была любовь-жажда, любовь-молния, ему казалось, что он просто умрет, если какое-то время не будет видеть этого лица… Живя на свете больше века, он научился рациональности и сейчас пытался анализировать, что же с ним происходит. Он внимательно разглядывал Марину: розовое, расшитое золотыми нитями платье, украшенное высоким гофрированным воротником-фрезой, на черных, гладко зачесанных волосах покоится усыпанная жемчугом тиара, изящные руки, холодный взгляд и горделивое, даже надменное выражение лица. Конечно, она красавица, но мало ли привлекательных женщин встречал он? «Да, с ней будет нелегко, глаза ее горят умом и силой».

Весь ужин как завороженный наблюдал Димитрий за Мариной, рассеянно отвечая на тосты в его честь. Он понимал, что вряд ли такая панна увлечется им: он был невысок, широк в плечах, кряжист и, конечно, внешне явно проигрывал многим здешним щеголям. Но он был царевичем и на это решил сделать ставку.

После ужина гости перешли в соседний зал, еще большего размера, и начались танцы. Димитрий не раздумывая подошел к Марине и поклонился. Она слегка присела в реверансе, и они отдались во власть полонеза.

Царевич вел партнершу, замирая от восторга. Она же, по-прежнему сохраняя надменное выражение лица, иногда бросала на него любопытные взгляды. Димитрий наклонился к ней и восхищенно прошептал:

– Как вы прекрасны, панна Марина! В жизни своей не встречал подобной красоты!

– Подозреваю, пан Димитрий, что, живя в монастыре, вы вообще немногое видели, – лукаво улыбнулась она.

– О, вам знакома история моей жизни?

– О ней все говорят. Особенно о том, как вы чудом избежали гибели в Угличе.

– Ну, то было вовсе не чудо, – засмеялся Димитрий, – а преданность моих подданных.

– И что же вы теперь собираетесь делать? Соберете войско, чтобы отнять у Бориса трон? Боюсь, чтобы победить царя московского, вам не хватит и всей армии Речи Посполитой.

– Я готов рискнуть и пойти с несколькими тысячами, – запальчиво ответил царевич. – Я верю в свою счастливую звезду. Не сомневайтесь, вельможная панна, я буду править в Москве.

Девушка посмотрела на него долгим, изучающим взглядом и кивнула:

– Странно, но я верю вам, пан Димитрий.

От этих слов душу царевича захлестнула теплая волна, словно Марина ответила на его чувство.

Музыка кончилась, и Димитрий проводил партнершу к ее креслу. Пан Мнишек, стоявший рядом, взял его под руку и, отведя в сторону, спросил:

– Как вам понравилась моя Марина, пан Димитрий?

– О, она прекрасна, – восторженно ответил тот, – я и представить себе не мог, что на свете бывает подобная красота!

Довольный воевода рассмеялся:

– Большая честь слышать это от вас.

Снова зазвучала музыка, Димитрий обернулся и увидел, что Марина танцует в паре с молодым франтом. Девушка улыбалась ему, а он что-то нашептывал, склонившись к ее ушку. У царевича свело скулы от ревности. Рассеянно отвечая пану Мнишеку, он с трудом дождался окончания танца и решительно двинулся к Марине. Взяв ее под руку, Димитрий с улыбкой произнес:

– Дорогая панна, от вас невозможно отойти. Чуть отвернешься, и вас похищают какие-то щеголи.

– Уж не ревнуете ли вы, пан Димитрий? – кокетливо спросила девушка.

– Конечно.

– С чего бы?

Зазвучала музыка, и они снова отдались плавным волнам полонеза.

– Я люблю вас, прекрасная панна, – горячо зашептал Димитрий, – едва увидев вас, я почувствовал в душе огонь, который не сможет погасить ни время, ни расстояние.

– Не рано ли вы заговорили о любви?

– Смейтесь, панна Марина, смейтесь. Я сам готов смеяться над собою, потому что отныне я себе не принадлежу. Все мои мысли – лишь о вас, все мои желания – это ваши желания. Приказывайте, а я буду исполнять!

Марина в который раз посмотрела на него долгим взглядом. Казалось, она прикидывает шансы. Если она ответит на его любовь, то ее ждет непростая, мятежная судьба, может быть, даже гибель. Зато и выигрыш будет огромен: она может стать царицей! И она решилась.

– Думаю, пан Димитрий, я могла бы полюбить вас, лишь дайте мне шанс узнать вас поближе. Вы же пробудете в Самборе некоторое время? Очень возможно, что его хватит, чтобы решить наши судьбы.

Обомлевший от счастья царевич восторженно стиснул ее руку.

* * *

В Самборе Адам Вишневецкий получил послание из Москвы: до Бориса Годунова дошла весть о Димитрии, и царь предложил пану Адаму выдать «вора», взамен обещая уступить земли Западной Руси, на которые Вишневецкий давно претендовал.

Пан Адам со смехом прочитал письмо Димитрию. Тот равнодушно улыбнулся:

– Вольно ж Борису.

Вишневецкий внимательно посмотрел на царевича:

– Скажите, пан Димитрий, вы в самом деле не боитесь, что кто-то может вас предать и отправить в Москву?

– Чего ж мне бояться? – усмехнулся царевич. – Ведь там все те, кто меня в детстве видел. Да, пусть прошло много лет, но узнать меня можно, это точно.

– Но Борис теперь рассылает грамоты, что вы, дескать, самозванец.

– Вот это, – Димитрий указал на бородавку под правым глазом, – да еще то, что одна рука у меня короче другой, определенно докажут, что я настоящий царевич. Это Борису надо бояться меня в Москву привозить. Лишь только меня там увидят, как тут же от него отрекутся.

Пан Адам только головой покачал: «Господи, какой же он отчаянный!»

Димитрий пробыл в замке пана Мнишека несколько недель, и в течение этого времени он каждый день встречался с Мариной. Любовь его разгоралась, он едва помнил о цели своего пребывания здесь и все время грезил лишь ею.

Накануне отъезда царевича в Краков Марина сидела за вышиванием в комнате для рукоделия, а Димитрий примостился рядом, наблюдая за ней. Он смотрел на локон, выбившийся из ее прически и небрежно падающий на шею, и его вдруг охватила какая-то пронзительная нежность, отдававшаяся в сердце щемящей, почти физической болью. Он решительно опустился на одно колено.

– Я не мыслю своей жизни без вас, панна Марина, – горячо заговорил он. – Ни Русь, ни трон отцовский не нужны мне, если вас не будет рядом! Умоляю вас стать моей женой и царицей московскою. Коли вы мне откажете, клянусь, я останусь тут, в Самборе, чтобы хоть изредка видеть вас!

Гордая полячка опустила глаза. Казалось, она потупила взор под напором страстных речей царевича, но на самом деле Марина лихорадочно обдумывала ответ. «Ох, как некстати, зачем он так торопится?! – мелькнуло у нее в голове. – Ведь мы даже не знаем, как примет его наш король, поддержит ли… Если нет, то мало будет у Димитрия шансов стать царем московским. Что же делать?»

– Панна Марина! – упорствовал решительный царевич.

– Да, пан Димитрий, я слышу вас. Но что вам ответить – не знаю, ведь мы еще так недавно знакомы.

– Если вас смущает моя вера, то прошу вас, не тревожьтесь. Ради вас я не задумываясь перейду в католичество. Но завтра мне ехать в Краков, яснейшая панна. Дайте мне сил для встречи с королем, скажите «да», и я тотчас же отправлюсь к вашему батюшке.

– Ах нет, прошу, не торопите меня. Поезжайте к королю, поговорите с ним, решите свои дела, а на обратном пути остановитесь снова в нашем замке. И я дам вам ответ. «Когда ты вернешься, будет ясно, поддержали ль тебя король и шляхта. Тогда и посмотрим, выходить ли за тебя».

Димитрий поднялся и печально вздохнул. Он прекрасно понимал, что Марину останавливает неопределенность его положения. «Я ей не нужен, она просто мечтает стать царицей. Если я получу помощь Сигизмунда, то у меня будет войско для похода на Бориса. И тогда она не замедлит согласиться. Что ж, буду пока доволен и этим». Но просто уйти он не мог, горечь вырвалась наружу, и он сказал:

– Мне жаль, светлейшая панна, что ваше решение столь зависимо от результатов моей поездки.

Димитрий слегка поклонился и вышел, а гордая полячка осталась сидеть с пунцовыми от стыда щеками.

* * *

На следующее утро кортеж отправился в Краков. На этот раз Димитрия сопровождали пан Мнишек, Адам и Константин Вишневецкие и дюжина других шляхтичей со своими воинами и слугами. Оставив позади более трехсот верст, в марте 1604 года они прибыли в столицу и разместились в Вавельском замке.

К удивлению Димитрия, при дворе теперь было принято одеваться на французский манер, по образцу костюмов, которые привез тридцать лет назад в Польшу Генрих Валуа и его свита. Из-за этого порой царевичу казалось, что он снова находится в Париже, при дворе французского короля.

Димитрия разместили в покоях, расположенных по соседству с комнатами, где он когда-то жил. Он шел по анфиладам и коридорам, и сердце его сжималось. Все здесь было до боли знакомо. Ему вдруг стало бесконечно жаль потерянной жизни Франсуа. Конечно, он обладает великой тайной, позволяющей ему продлевать свое существование, но что взамен? Он потерял родину и всех тех, кто был ему дорог, вместо этого он ищет способ, как стать правителем незнакомой и такой чуждой ему страны! Зачем?

Димитрий тряхнул головой, отгоняя воспоминания и неприятные мысли. «Зачем? Да чтобы иметь власть, бесконечную власть над людьми! Кто ж в здравом уме от этого откажется?!»

* * *

В Вавельском замке он встретил немало знакомых, в том числе и своего старинного друга, великого гетмана коронного Яна Замойского. Тому уже перевалило за шестьдесят, но он был все тем же влиятельным магнатом с решительным и прямолинейным характером. К большому огорчению Димитрия, пан Замойский не только не поддержал его, но открыто сказал, что считает самозванцем, и всячески демонстрировал царевичу свое пренебрежение. Откуда ж гетману было знать, что этот юноша с задумчивым взглядом и печальной усмешкой – тот самый барон де Романьяк, с которым он дружил двадцать лет назад?

Пятнадцатого марта король польский дал Димитрию приватную аудиенцию. Сигизмунд принял его в том же самом кабинете, в котором когда-то работал Генрих, а позже – Стефан Баторий.

Димитрий, одетый в парадный жупан, перехваченный дорогим поясом из золотых нитей, и бледно-зеленый кунтуш, украдкой осматривался: все здесь было хорошо знакомо. При его появлении из-за стола поднялся высокий плотный господин лет сорока в темном костюме европейского типа с отложным кружевным воротником. Вытянутое лицо, залысины, большие круглые глаза под высоко поднятыми бровями, усы вразлет и остроконечная бородка – таким увидел Димитрий Сигизмунда.

Царевич сдержанно поклонился, король в ответ наклонил голову.

– Сударь, мне радостно и горестно видеть вас, – начал Сигизмунд по-польски.

– Отчего же горестно, сир?

– Если бы судьба не обошлась с вами столь несправедливо, вы сейчас сидели бы в кремлевских палатах, князь Димитрий.

Сердце царевича радостно подпрыгнуло. «Похоже, король не сомневается, что я законный наследник престола!» – подумал он, а вслух сказал:

– Ваша правда, сир. Но в этом случае мы не могли бы встретиться с вами здесь, в вашем замке, как друзья. Так что я благословляю жестокую судьбу, приведшую меня к великому государю польскому.

Король был приятно удивлен. «Где он успел научиться таким изысканным речам?» – мелькнуло у него в голове.

Некоторое время они говорили ни о чем, а потом перешли к делам насущным:

– Нимало не сомневаясь в вашем происхождении, князь Димитрий, я все же не могу во всеуслышание признать вас царевичем. Это было бы равносильно объявлению войны Московии, с которой три года назад мы заключили двадцатилетний мир.

– Я понимаю, сир, – кивнул Димитрий, – для вас прежде всего важны интересы Польши, как для меня – интересы Руси. Но мы могли бы договориться на условиях, выгодных не только для меня и моей страны, но и для вашей.

И начался торг. Король и царевич проговорили более двух часов и в результате пришли к соглашению: Сигизмунд в частном порядке признал царевича, выделил ему содержание в сорок тысяч злотых ежегодно и позволил польским шляхтичам снабжать Димитрия войсками. Взамен царевич обещал по вступлении на престол московский отдать Польше Смоленскую и Северскую земли, ввести на Руси католичество, а также содействовать Сигизмунду в получении короны шведской, на которую тот давно претендовал.

Они расстались, довольные друг другом и заключенным договором. Сигизмунд радовался, что может получить почти даром огромные территории, а Димитрий в глазах поляков теперь становился не самозванцем, а признанным сыном царя Иоанна.

Ежи Мнишек и братья Вишневецкие ликовали: договор с королем давал им возможность пускаться в любые предприятия против Московии. И после того как несколькими неделями позже Димитрий тайно принял католичество, они все вместе с торжеством вернулись в Самбор.

* * *

– Теперь вы считаете меня достойным вашей руки, панна Марина? Ныне я католик, меня признал Сигизмунд. Хотите стать царицей? Хотите быть ровней вашему королю?

Глаза гордой полячки блеснули торжеством. После холодного расставания она опасалась, что Димитрий не повторит своего предложения, ведь он раскусил ее. Но нет, любовь царевича оказалась сильнее всех доводов рассудка. Она станет царицей!

– Если мой отец изволит принять ваше предложение, пан Димитрий, то я с радостью покорюсь его воле.

– Благодарю, светлейшая панна. Я знаю, как много в Польше претендентов на вашу руку, и клянусь, вы не пожалеете, что предпочли меня.

Пан Мнишек знал жизнь и понимал, как ненадежно положение царевича. И потому, не возражая против женитьбы Димитрия на его дочери, он поставил условием отложить свадьбу до того времени, когда тот взойдет на московский трон. К тому же, желая упрочить положение Марины, пан Ежи уговорил Димитрия обещать ей в полное владение Псков и Великий Новгород «со всеми уездами и пригородами».

– Господь свидетель, пан Димитрий, я всем сердцем желаю, чтобы Марина родила вам наследников, но настаиваю на том, чтобы эти города остались за нею даже в случае ее неплодия. Это будет ваше вено – плата, которую жених дает за невесту ей самой и ее семье.

– Хорошо, пан Мнишек, обещаю: панна Марина получит эти города, сможет строить там костелы и раздавать эти земли кому сочтет нужным. Я не буду стеснять ее в вере.

– Пан Димитрий, я собрал для вас войско в полторы тысячи человек, и всем им заплачено из моих средств. Долги мои перед казной возросли и достигли почти миллиона злотых. Я был бы несказанно благодарен, если б вы, взойдя на престол, смогли возместить мои затраты. Для Русского царства эта сумма ничтожна, а для меня – почти кабала.

Ослепленный любовью, царевич согласился. Тут же был подписан договор с длинным списком его обязательств, и Димитрий стал женихом Марины.

У Димитрия образовался собственный двор. Пан Мнишек выделил в его распоряжение целое крыло Самборского замка, и теперь у царевича были свои дворецкий, кравчий, постельничий, стольник, подчаший, казначей и даже ловчий. Димитрию оказывались царские почести, а многие беглые русские, жившие теперь в Литве и Польше, уже называли его государем.

Царевич сидел в кабинете и писал грамоты для отправки в русские города. В них Димитрий объявлял, что он сын царя Иоанна, сообщал о своем скором приходе и призывал встретить его с покорностью, без сопротивления открыть ворота городов и признать своим государем.

Закончив очередную грамоту, Димитрий встал и подошел к окну. Сквозь разноцветные ромбики витража он задумчиво смотрел, как под руководством одного из рыцарей пана Мнишека во внутреннем дворе замка полсотни солдат маршируют строем. Любой другой на его месте задумался бы, как сможет он с несколькими ротами победить могущественного русского царя, но Димитрий ни на секунду не сомневался в своем предназначении. Он – царевич, Господь охранит его от всех врагов, и ничто не помешает ему занять престол предков!

У окна Димитрий заметил томик стихов Ронсара. Открыв его, юноша словно вернулся в свою прежнюю жизнь, ко двору Екатерины. Он помнил Пьера де Ронсара – этот тщедушный, полуглухой человечек был придворным поэтом Генриха II. Король, Диана де Пуатье, Гизы… Как это было давно!

Зачитавшись, Димитрий не услышал, как скрипнула дверь, и в кабинет вошла Марина. Он поднял голову и, увидев перед собой невесту, неосторожно воскликнул:

– Oh mon amour!

– Простите, пан Димитрий, я искала батюшку… – начала Марина и вдруг, осознав, что сказал жених, удивленно спросила: – Вы говорите по-французски?

– Видите ли, – смешался царевич, переходя на польский, – в Угличе у меня был учитель…

Марина посмотрела на Димитрия долгим, проницательным взглядом и растерянно пробормотала:

– Как мало я о вас знаю. Наверное, вы навсегда для меня останетесь загадкой…

«Как и для всего мира», – мысленно усмехнулся царевич.

* * *

В середине лета пришло известие от князя Михаила Вишневецкого – в Лубны прибыли две тысячи запорожских казаков. Вкупе с польскими наемниками, собранными паном Мнишеком, рать Димитрия составила четыре тысячи человек. И хотя и сам Мнишек, и Адам Вишневецкий советовали подождать до весны и навербовать еще людей, Димитрий решил выступать. Ему не терпелось сесть на московский трон, не терпелось получить наконец ту власть, о которой он мечтал целое столетие! И потому, презрев все опасности, он приказал полкам выступать в сторону Киева, куда на соединения с его ратью должно было подойти казачье войско из Лубен.

Последний день своего пребывания в Самборе Димитрий провел с Мариной. Он не мог наглядеться на нее, бесконечно любовался ее темными глазами, горделиво изогнутыми бровями и маленьким, красиво очерченным ртом. Сердце его рвалось на части, ему было страшно подумать, что завтра он расстанется с ней по меньшей мере на несколько месяцев. Но что делать – он прекрасно понимал, что, не став царем, не добьется руки этой надменной красавицы. Ему оставался один путь – в Москву, на престол Иоаннов.

15 августа 1604 года Димитрий во главе двухтысячного польского войска выступил к Киеву. Его сопровождали Ежи Мнишек, его сын Станислав и многие другие шляхтичи. Братья Вишневецкие отправились в свои владения, чтобы продолжить там вербовать войска.

Въезд в Киев был торжественным и праздничным. Местные паны устроили царевичу грандиозную встречу со звоном колоколов, пушечными залпами и фейерверком. Это смешение словно отражало состав Димитриева войска: хоругви летучих гусар, польские пехотные полки и откровенные разбойники, приставшие к рати в поисках возможности поживиться.

Здесь же, в Киеве, к войску царевича присоединились казачьи сотни атамана Андрея Корелы. Они привезли с собой пленного – дворянина Ивана Хрущова, посланника царя Бориса к казакам. Тот должен был объявить им, что Димитрий – жалкий самозванец, и уговорить его не поддерживать. Но Корела приказал заковать его и в кандалах привезти к царевичу.

Два дюжих запорожца вывели Хрущова и поставили перед Димитрием. Увидев царевича, пленный задрожал и упал на колени:

– Прости, государь родимый! – возопил он. – Вижу, теперь вижу я, что ты и впрямь сын Иоаннов, законный владелец трона Мономахова! Молю, прими к себе, верой и правдой служить буду, пока я жив!

Димитрий засмеялся и поднял дворянина с колен.

– Полно, полно, в чем твоя вина? Что верно служишь тому, кого считаешь государем? Так напротив, это заслуга. Другое дело, что ты заблуждался, считая Бориса законным царем. Но теперь ты прозрел, и я рад этому.

«А вот и первый служилый человек перешел на мою сторону», – с удовлетворением подумал Димитрий и, обернувшись, крикнул:

– Накормите его получше да оденьте потеплее!

Вечером царевич почтил своим присутствием торжественный обед в его честь, а уже наутро двинулся со своей ратью к границам Русского царства.

Семнадцатого октября, подойдя к последнему литовскому городку, Димитрий разделил свою армию на две части: с одной, состоящей из казаков Андрея Корелы и поляков, он двинулся на Чернигов, а вторую, возглавляемую атаманом Белешко, отправил через Путивль и Рыльск к Белгороду.

Вперед обеих армий Димитрий послал лазутчиков, которые раскидывали в городах, селах и на дорогах грамоты о том, что Божественной рукою спасшийся царевич спешит в Москву, дабы принять трон отца, просит «отложиться от хищника Бориса» и верно служить законному государю. Эти грамоты сделали больше, чем могло бы сделать любое войско: жители, давно наслышанные о появлении Димитрия, заволновались, и вскоре то там, то здесь начались восстания против местных властей.

Русское царство, XVII век

Восемнадцатого октября прибыли гонцы из Монастыревского острога с известием о том, что город готов открыть ворота Димитрию. На следующий день царевич со своим войском торжественно вступил в него, и жители встретили его хлебом и солью.

Через неделю те же вести пришли из Чернигова, а еще через две – из Путивля. Везде жители вязали воевод, городских старейшин и в оковах приводили к царевичу.

Димитрий принимал всех радушно, пленников сразу освобождал, не выказывая какого-либо недовольства, напротив – хваля их за преданность государю. И бояр, и людей служилых он одаривал деньгами и подарками, сдавшиеся города запрещал грабить, и слава о добром царевиче распространялась в глубь русских земель.

* * *

Первое большое сражение произошло у Новгород-Северского, который Димитрий осадил и несколько раз безуспешно пытался штурмовать. В городе с полуторатысячной московской дружиной заперся воевода Петр Басманов, и за три попытки штурма царевич потерял более сотни человек. Хотя к его рати присоединялись все новые и новые отряды, теперь уже из русских городов, но все же потери были ощутимы. Вскоре положение стало еще тяжелее, лазутчики Димитрия донесли, что на помощь Басманову идет сорокатысячное войско князя Федора Мстиславского и оно уже близко.

Димитрий не хотел ввязываться в бой, он понимал – по обе стороны теперь воюют преимущественно его подданные, но выбора у него не было. Царское войско подоспело к середине декабря, и через два дня неподалеку от Новгород-Северского состоялось сражение.

Под звуки труб, с развевающимися знаменами устремилось войско Димитрия на противника. Царевич лично возглавил атаку польской кавалерии. Размахивая саблей, он скакал впереди роты гусар и выкрикивал то ли команды, то ли воодушевляющие призывы:

– Вперед!

– Сомкнуть ряды!

– Пики к бою!

По рядам войска Мстиславского пронесся шепот:

– Царевич!

– Это сам Димитрий!

– Какой отчаянный!

Кавалерия с налета ударила в правый фланг царских войск, стремясь прорваться в тыл противника. Русские, многие из которых не желали воевать с царевичем, дрогнули. Удар подоспевших казаков и польской пехоты заставил войско Мстиславского отступить, а затем и побежать. Гусары бросились было в погоню, но Димитрий скомандовал:

– Стоять!

Станислав Мнишек, скакавший рядом, прокричал:

– Почему, пан Димитрий? Мы сейчас их всех перережем.

– Не сметь! – воскликнул царевич, взмахнув саблей и едва не задев Мнишека. – Это мои подданные! Вели трубить отбой!

* * *

Петр Федорович Басманов, окольничий лет тридцати пяти, сидел за ужином в своих палатах, в самом сердце Новгород-Северского. В дверь постучали, и вошел Жак Маржерет, французский капитан, пятый год командовавший отрядом иностранных наемников царя Бориса.

– Ну что там? – нетерпеливо спросил Басманов.

– Весь вечер наблюдаем со стен за полем боя, сударь.

– Так ведь бой давно кончился? – удивился окольничий. – Эх, жаль, не успели как следует в тыл самозванцу ударить. Только вышли – а тут Мстиславский и побежал.

– Не хотят они, сударь, против природного государя выступать, – наставительно сказал Маржерет.

– Эва, сказанул… природного. Да самозванец он, и не говори мне иного, не поверю. Так что там на поле боя?

– Димитрий там. Ходит меж тел поверженных, плачет. Привел с собой попов из Чернигова и Путивля, отпевают.

– Вольно ж ему плакать, у него небось половина войска полегла.

Маржерет покачал головой:

– О наших плачет, о наших… то есть о ваших. О русских, в общем.

Брови Басманова поползли вверх.

– Не пойму я тебя что-то. Да ты толком говори.

– А чего ж неясного? – пожал плечами француз. – Природный государь оплакивает своих почивших подданных.

Окольничий задумчиво уставился в окно. «А может, лжет про него Борис? Может, он и вправду сын Иоаннов?» Он встал и самолично отправился на стену.

* * *

Несмотря на победу в битве, взять Новгород-Северский Димитрию не удалось. Когда было закончено погребение убитых, он вызвал князя Шаховского, захваченного в Чернигове, и спросил:

– Кто обороняет город?

– Окольничий Петр Басманов, государь.

– Прекрасный воин, как я погляжу, умелый и преданный. Сделайте все, князь, чтобы переманить его на нашу сторону.

– Слушаюсь, государь.

Шаховской поклонился и вышел.

Провиант кончался, стоять лагерем под стенами Новгород-Северского больше не было возможности, и царевич двинулся дальше, оставив непокорный город позади.

В начале января войско покинули пан Мнишек с сыном, торопившиеся в Краков на сейм. Будущий тесть клятвенно обещал Димитрию защищать на сейме его интересы и собрать для него дополнительные войска. В ответ царевич выбрал самые дорогие трофеи и передал в подарок Марине.

Между тем все новые города сдавались Димитрию без боя: один за другим ему присягнули Рыльск, Оскол, Царев-Борисов, Белгород, Елец, Кромы, Воронеж. «Моя власть растет, – с восторгом думал он, – мне уже подчинилась территория размером с Францию!»

Дав войску передохнуть, царевич двинулся к Москве.

* * *

Видя, что Димитрий направился дальше, Петр Басманов счел возможным вернуться в столицу, куда давно звал его Годунов.

Царь прислал за Басмановым собственные сани, а на въезде в Москву его встретили самые знатные бояре и, непрестанно восхищаясь героической защитой Новгород-Северского, проводили к Борису. Тот осыпал своего любимца милостями, наградил деньгами и возвел в чин думного боярина.

– Надеюсь на тебя, Петр Федорович, – говорил Годунов. – Уж ты-то, знаю, душу изменой не опоганишь.

Басманову приходилось нелегко. Конечно, он защитил Новгород-Северский и сохранил верность царю, но сомнение поселилось в его душе с того самого вечера, когда он увидел скорбящего о погибших воинах Димитрия. В руке он держал факел, и со стены Басманов его хорошо видел. Горе его было неподдельно, он ходил между трупами, наклоняясь к ним, подолгу вглядываясь в лица, и не стеснялся своих слез. А когда заметил, что один из лежащих ратников шевельнулся, радость его была безгранична. «Нет, так притворяться нельзя, – думал окольничий, – да и зачем? Самозванцу это просто в голову не придет». Душа Басманова разрывалась надвое.

* * *

В конце января неподалеку от Брянска дорогу Димитрию преградило войско Бориса. Это были те самые воины Мстиславского, которым он позволил бежать под Новгород-Северским, усиленные тридцатью тысячами ратников, собранных в Москве и прибывших сюда под началом Василия Шуйского, того самого, который когда-то задумал убийство восьмилетнего царевича.

В этом сражении у Димитрия не было шансов. Против его пятнадцати тысяч Борис Годунов выставил семидесятитысячную рать, благословленную на битву самим патриархом. Но царевич, гонимый вперед отчаянной жаждой власти и уверенностью в своей неуязвимости, все-таки принял бой.

Поначалу казалось, что удача сопутствует Димитрию. С бесконечной храбростью, граничащей с безумием, он повел в атаку три тысячи всадников, за которыми следовали конные казаки и пехота. Кавалерия ударила по конникам царя, и те дрогнули, смешались и бросились врассыпную. Воодушевленный успехом, Димитрий поскакал навстречу московским пехотным полкам. Но когда всадники приблизились, войска Шуйского ударили по ним из сорока пушек и нескольких тысяч ружей. Половина нападавших пала после первого же залпа, остальные запаниковали и кинулись назад. Напрасно Димитрий метался среди гусар, призывая их атаковать, его кавалерия в страхе отступила, на полном ходу смяв шедших позади них казаков. Вслед за ними неслась царская конница, на скаку рубя головы пытавшимся спастись воинам Димитрия.

Это был разгром. Пушки, знамена, трубы армии царевича – все было захвачено. Сам же он с горсткой сторонников успел отступить в Путивль.

Казалось, все кончено. Димитрий, едва сумевший покинуть поле боя на раненой лошади, заперся в единственной в Северской земле каменной крепости и не смел высунуться из нее. Он был ошеломлен и угнетен столь стремительным – после первого залпа! – бегством его войска. Потери убитыми и пленными были огромны. В голове мелькала предательская мысль о возвращении в Польшу.

Но нет! Он так просто не сдастся! Он хотел стать царем, и он станет им! Да, пусть от его войска осталась всего пара тысяч человек, но он начнет заново, он привлечет новых сторонников, он не уйдет из Московии! Царевичу придавала силы не только жажда власти, но и любовь к Марине: он прекрасно понимал, что не сможет жениться на ней, если не сядет на престол.

Верный своему слову, Димитрий начал действовать. Он надиктовал новые грамоты и разослал их по всем окрестным городам, и присягнувшим ему, и остававшимся верными Борису. Он устроил в Путивле вторую столицу, где принимал послов, духовенство, бояр и воевод. Он создал даже свою думу, в состав которой вошли переметнувшиеся к нему бояре.

С Дона прибыло четырехтысячное подкрепление. Димитрий отдал их под начало атамана Корелы и послал защищать Кромы, чтобы отвлечь от Путивля войско Годунова.

Со всех ближайших сел и городов к царевичу стекались подданные, просящие лишь одного – чести умереть за истинного государя. И Димитрий понял: ничего не потеряно, все только начинается.

Из Курска пришла группа «сомневающихся» жителей, решивших взглянуть на царевича своими глазами. Их провели к Димитрию, один из них, старик с длинной белой бородой, выступил вперед и с поклоном заговорил:

– Прости нас, князь, коли слепы покамест. Открой же нам очи, скажи, кто ты есть.

– Я державный изгнанник Мономаховой крови, – решительно ответил царевич, – Иоаннов сын, не пускаемый к венцу предков.

– А вот Борис ныне рассылает грамоты, что ты, дескать, самозванец, бывший монах по имени Григорий Отрепьев, из Чудова монастыря, который в Москве. Что был-де ты писцом при патриархе Иове, а потом сбежал в Польшу.

– Что за глупость? Я в сознательном возрасте в Москве не бывал. Сами рассудите, как это можно: быть слугой патриарха, а потом представиться царевичем? Ведь сам Иов первым разоблачит такого «государя».

– И то… – зашептали пришедшие, – верно… прав он…

– А как же ты выжить-то сумел? – не отставал старик.

– Бояре Романовы подменили меня на другого, я же был увезен ими в Ростиславль. Любой из братьев это подтвердит.

– Да ведь некому подтверждать-то почти. Михайло, сказывают, в Ныробе удавили, Василия тоже, да и с другими что-то приключилось. А вот ты скажи, князь, коли матушку твою позовут – не испужаешься?

– Не только не испугаюсь, но и сам за ней поеду, как только на Москве сяду, – улыбнулся Димитрий.

Белобородый старик нерешительно обернулся к товарищам. Те недружно кивнули. И, словно по указанию невидимой руки, гости разом упали на колени и заголосили:

– Прости нас, государь, слепы были, теперь видим, что ты истинный венценосец. Отложимся от злодея Бориса сами и других позовем.

* * *

В отличие от Димитрия, который своими мудрыми действиями привлекал все больше сторонников, царские воеводы, да и сам Годунов совершали ошибку за ошибкой. После победы под Брянском Шуйский, взбешенный тем, что все окрестные города и села поддерживают «самозванца», приказал убивать местное население без разбора. Сотни семей были зарезаны и повешены, и жители Северской земли, видя такое беззаконие, присягнули Димитрию и поклялись стоять насмерть. Все понимали, что сдавшихся не минует жестокая расправа.

Между тем Борис, получивший подробные донесения о победе, отправил к войску окольничего Петра Шереметева, который высказал Шуйскому и всей рати царскую немилость за то, что не смогли пленить Димитрия «своим нерадением и неслужбой». Воеводы, среди которых было много «колеблющихся», не на шутку обиделись, и хотя открыто еще не выступали против Годунова, но уже подумывали о переходе в стан царевича. И то ли по недомыслию, то ли злонамеренно, но на Путивль они не пошли, а принялись осаждать Кромы.

Атаман Корела, засевший там с несколькими тысячами запорожцев, оборонялся не только умело, но и находчиво. Он приказал прорыть в насыпном валу ходы и норы, и в них казаки прятались во время обстрелов крепости. Несколько раз Шуйский бросал свои войска на штурм, но удачное расположение города и умелые действия обороняющихся не позволили ему взять город. Царская армия надолго застряла под Кромами.

* * *

В укрепленном царском лагере под Кромами в теплом шатре сидел князь Василий Шуйский. Лицо его было задумчиво, лоб нахмурен, глаза прикрыты. Не менее получаса он размышлял, потом, словно бы очнувшись, крикнул:

– Эй, кто там есть?

В шатер заглянул стрелец-стражник.

– Голицына ко мне, быстро, – приказал Шуйский, и стрелец тотчас исчез.

Вскоре вошел усатый боярин с маленькой бородкой, прямым тонким носом и темными глазами. Было ему слегка за тридцать, выше среднего роста, вьющиеся волосы свободно падали на плечи. Это был князь Василий Васильевич Голицын, воевода и судья Московского судного приказа.

– Звал, Василий Иваныч?

– Проходи, князь, присаживайся. Сказывают, ты хворал?

– Немудрено, – ответил Голицын, – то солнце, то стужа. Март не лучший месяц на Руси.

– И то, – кивнул Шуйский и, понизив голос, добавил: – Поговорить надо.

– Слушаю тебя, Василий Иваныч.

– Худо дела складываются, а?

– Да уж куда хуже. Царь недоволен, что самозванца не поймали, сказывают, на Москве лютует. От кого разговор о Димитрии услышит, сразу в каторгу аль язык резать.

– Слыхал, слыхал, – снова кивнул Шуйский. – Что делать-то будем?

– А чего ж? Наше дело подневольное.

– Э, князь, не скажи. Могем тут посидеть, под Кромами, а могем на Путивль двинуть, самозванец-то там сидит.

– Ну двинем, а нам в спину казаки ударят, да? Полно, Василий Иваныч, нешто у тебя нет, с кем посоветоваться? Вон тот же Мстиславский.

– Нет, князь, Мстиславский мне в этом деле не помощник. Но я вот все думаю, ну, словим мы вора-самозванца, и что?

– Да ничего, будем жить, как жили.

Шуйский погладил бороду и осторожно спросил:

– И Борис по-прежнему на царстве будет?

– А то как же? – удивился Голицын.

– А опосля него сынок его, Федька?

– Конечно. – Голицын внимательно посмотрел на собеседника и добавил: – Не пойму, Василий Иваныч, к чему ты клонишь?

– А к тому, что куда ни кинь, всюду клин. Победит вор – головы наши с плеч, победит Борис – опять радости мало. А я вот тут подумал…

Шуйский замолчал, хитро поглядывая на князя Голицына.

– Ну? Что подумал-то? – не выдержал тот.

– Да вот представилось мне, что могли бы мы с тобой Димитрия-то поддержать. Он бы Годуновых и скинул, помог бы нам от Борисова семени избавиться.

Глаза князя Голицына забегали. Шуйский замолчал, выжидательно глядя на него. «Знать ему мои дальнейшие планы без надобности, а вот поперву он сможет пособить. Конечно, рискованную игру я затеял, но нешто я Ваську не знаю? Согласится, никуда не денется», – подумал Шуйский. И оказался прав. Поколебавшись, Голицын сказал:

– Дело, конечно, опасное, но толковое. Только сейчас переметнуться к нему опасно, Борис еще слишком силен.

– Верно говоришь, – согласился Шуйский. – А потому, думается мне, надо его поторопить. С Федькой-отроком нам потом справиться будет просто.

Голицын непонимающе нахмурился:

– Неужто ты хочешь?..

– Да, князь, хочу. Сыщи мне надежного человека при царе, кто смог бы ему тихонько подсыпать нужных травок аль подлить какого зелья.

– Даже не знаю… – заколебался Голицын.

– Полно, Василь Васильич, не дури. А то мне не ведомо, что при царе половина твоих людей. Все уж договорено, поздно отступать.

Тяжело вздохнув, князь Голицын кивнул:

– Ладно. Найду я человека надежного, который в случае беды не выдаст. Попробуем извести Бориса.

Шуйский вскочил и радостно хлопнул его по плечу:

– Добро, князь. Вот увидишь, будет нам счастье.

Назад: Часть II Франсуа

Дальше: 1

Часть III Димитрий

Англия, Сомерсет, 6 июня 1932 года

Русское царство, XVI век

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Польша, XVII век

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Русское царство, XVII век

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Часть III
Димитрий