Глава третья
Каждый час ранит. Последний убивает.
Старая пословица
За стойкой мотеля «Америка» скучала молодая женщина. Тени она сказала, что его уже зарегистрировал снявший комнаты друг, и протянула ключ с пластмассовым прямоугольником, на котором белым был выведен номер. Волосы у нее были очень светлые, а в лице – что-то от крыски, что становилось особенно явно, когда женщина подозрительно хмурилась, и сглаживалось с улыбкой. Отказавшись назвать номер комнаты Среды, она настояла на том, чтобы самой позвонить Среде и дать знать, что его гость объявился.
Распахнув дверь в конце коридора, Среда махнул Тени заходить.
– Как похороны? – спросил он.
– Позади.
– Хочешь об этом поговорить?
– Нет.
– Вот и славно, – усмехнулся Среда. – Слишком много теперь говорят. Говорят, говорят, говорят. Этой стране жилось бы намного лучше, если бы люди научились страдать молча.
С этими словами Среда первым шагнул в дверь заваленного картами номера. Карты тут были повсюду: разложены на кровати, пришпилены по стенам. Среда разрисовал их яркими маркерами, так что теперь они были исчерканы флуоресцентно-зелеными, болезненно-розовыми и жгуче-оранжевыми линиями.
– Меня на трассе затащил к себе в машину один толстый мальчишка, – сказал Тень. – Он просил передать тебе, что ты обречен прозябать на свалке истории, в то время как такие, как он, разъезжают в лимузинах по суперхайвеям жизни. Что-то в этом роде.
– Сопляк.
– Ты его знаешь?
Среда пожал плечами.
– Я знаю, кто он. – Он тяжело плюхнулся в единственное в комнате кресло. – Выходят, они блуждают в потемках, – продолжал они, – ничегошеньки не знают. Сколько тебе еще потребуется пробыть в городе?
– Не знаю. Может, еще неделю. Наверное, мне надо уладить дела Лоры. Решить, как быть с квартирой, избавиться от ее одежды и все такое. Мать ее, конечно, на стенку полезет, но ничего другого эта дама и не заслуживает.
Среда сумрачно кивнул:
– Что ж, чем скорее ты закончишь, тем скорее мы сможем уехать из Игл-Пойнта. Спокойной ночи.
Тень ушел к себе. Его комната в точности повторяла номер Среды, вплоть до репродукции кровавого заката над кроватью. Он заказал пиццу с сыром и с фрикадельками, потом напустил ванну, опрокинув в нее все крохотные гостиничные бутылочки с шампунем, и дал струе взбить пену.
То ли ванна оказалась для него слишком мала, то ли он для нее слишком велик, чтобы растянуться во всю длину, но роскошествовать ему пришлось сидя. Тень пообещал себе ванну, когда выйдет из тюрьмы, а Тень всегда держал слово.
Пиццу доставили вскоре после того, как он вышел из ванны, и Тень съел ее, запив лимонадом из банки.
Потом он растянулся на кровати, думая: «Моя первая кровать на воле», и эта мысль доставила ему удовольствия меньше, чем он воображал себе прежде. Оставив занавески незадернутыми, он наблюдал за тем, как проносятся снопы света от фар проезжающих мимо машин, как вспыхивают неоновые вывески закусочных, находя утешение в знании, что там за окном распростерся целый мир, в который он может беспрепятственно выйти, когда пожелает.
Тень мог бы лежать в собственной постели дома, в их с Лорой квартире – в их с Лорой постели. Но даже подумать о том, что он будет там без нее, в окружении ее вещей, ее запаха, ее жизни, было слишком болезненно.
«Не ходи туда», – посоветовал самому себе Тень и решил думать о чем-нибудь другом. Он стал думать о фокусах с монетами. Тень знал, что по складу личности он вовсе не фокусник: он не умел сочинять байки, которые необходимы, чтобы тебе поверили, не хотел он ни показывать карточные фокусы, ни доставать из воздуха бумажные цветы. Он просто хотел манипулировать монетами, ему нравилась ловкость рук. Тень начал перечислять в уме способы заставить монету «исчезнуть», какими он овладел, а это напомнило ему о монете, которую он бросил в могилу, а потом в голове у него голос Одри снова принялся рассказывать, как Лора умерла с членом Робби во рту, и опять он почувствовал укол боли в сердце.
«Каждый час ранит. Последний убивает». Кто же это ему говорил?
Вспомнив замечание Среды, он против воли улыбнулся: Тень слишком часто слышал, как люди говорили друг другу, мол, не следует подавлять свои чувства, мол, надо дать волю эмоциям, отпустить боль. Тень подумал, что многое можно сказать в пользу того, чтобы держать все в себе. Если делать это достаточно долго или поглубже загнать боль внутрь, рано или поздно вообще перестанешь что-либо чувствовать.
Тень сам не заметил, как его сморил сон.
Он шел…
Он шел через комнату, стены которой терялись в тумане, и куда бы он ни поглядел, везде высились величавые статуи и грубые изваяния. Он остановился возле статуи чего-то женоподобного: плоские голые груди свисали пустыми мешками, талию украшала цепь из обрубленных рук, само существо в каждой руке держало по острому ножу, а вместо головы из шеи вырастали две змеи; выгнувшись друг против друга, они будто изготовились к нападению. Было в этой статуе что-то глубоко тревожное, какая-то внутренняя жестокость. Тень попятился.
Потом пошел дальше. Высеченные глаза тех изваяний, у которых имелись глаза, провожали каждый его шаг.
Во сне Тень вдруг осознал, что в полу перед каждой статуей пылает имя. Мужчина с белыми волосами, в ожерелье из зубов и с барабаном в руках звался Левкотиос; широкобедрая женщина с огромной раной между ногами, из которой выпадали чудовища, – Хубур; мужчина с головой барана, держащий золотой шар, – Хершеф.
Во сне к нему обращался, внятно и отчетливо произнося слова, строгий и нервный, педантичный голос, но Тень никого не видел.
– Перед тобой боги, которые были забыты и потому все равно что мертвы. Их имена встречаются лишь в пыльных исторических трактатах. Все до единого они исчезли, но их имена и идолы остаются с нами.
Завернув за угол, Тень очутился в еще одном зале, еще большем, чем первый. Рядом с ним высился отполированный до блеска бурый череп мамонта, а маленькая женщина с деформированной левой рукой и в охровой мохнатой мантии на плечах стояла возле черепа. Дальше – еще три женщины, высеченные из цельного куска гранита и соединенные в талии; лица их были незаконченными, словно в спешке, а вот груди и гениталии проработаны с дотошным тщанием. Вот – бескрылая птица, которую Тень не смог опознать; высотой птица была вдвое выше него, имела клюв как у стервятника, но человеческие руки. И так далее. И так далее.
Снова заговорил голос, будто обращался к классу:
– Это боги, исчезнувшие из памяти. Даже их имена утеряны. Народы, им поклонявшиеся, позабыты так же, как их боги. Их тотемы давно выброшены и разломаны. Их последние жрецы и шаманы умерли, не передав никому своих тайн. Боги умирают. И когда они воистину умирают, они уходят неоплаканные и позабытые. Идеи убить сложнее, чем людей, но в конечном итоге их можно убить.
Вдали зародился шепчущий шум, который тихим шорохом пронесся по залу и окатил Тень холодной волной необъяснимого страха. В этом зале богов, само существование которых позабылось, богов с лицами осьминогов или богов, что были всего лишь мумифицированными руками, или падающими скалами, или лесными пожарами…
Тень рывком сел на кровати, сердце дребезжало в груди отбойным молотком, лоб был липким от испарины. Красные цифры на прикроватном электронном будильнике показывали три минуты второго. В окно лился свет от вывески «Мотель „Америка“». Тень встал и, пошатываясь, прошел в крохотный туалет-ванную мотеля. Он помочился, не зажигая света, и вернулся в спальню. Сон еще свежо и ярко стоял у него перед глазами, но он не мог объяснить, чем он так его напугал.
Свет из окна вовсе не был ярким, но глаза Тени привыкли к полутьме. На краю его кровати сидела женщина.
Он ее знал. Он узнал бы ее в толпе из тысячи, из сотен тысяч человек. Одета она была во все тот же темно-синий костюм, в котором ее похоронили.
Голос ее донесся до него до боли знакомым шепотом.
– Наверное, ты собираешься спросить, что я тут делаю, – сказала Лора.
Тень молчал. Сев на единственный в комнате стул, он наконец спросил:
– Это ты?
– Да, – ответила она. – Мне холодно, щенок.
– Ты мертва, девочка.
– Да. Я мертва. – Она похлопала по матрасу подле себя. – Иди посиди со мной.
– Нет, – возразил Тень. – Пожалуй, я пока останусь на стуле. У нас осталось слишком много неразрешенных проблем.
– К примеру, то, что я мертва?
– Возможно. Но я имел в виду то, как ты умерла. Я говорю о тебе и Робби.
– А, – протянула она. – Это.
Тень чувствовал – или, быть может, подумалось ему, только воображает, что чувствует, – вонь гниения, цветов и консервантов. Его жена – его бывшая жена… нет, поправил он себя, его покойная жена… сидела на кровати и не мигая смотрела прямо на него.
– Щенок, – неуверенно попросила она – не мог бы ты… как по-твоему, не мог бы ты найти мне… сигарету?
– Я думал, ты бросила курить.
– Бросила, – согласилась она. – Но мне теперь плевать, что они вредны для здоровья. Думаю, это успокоит мои нервы. В вестибюле есть автомат.
Натянув футболку и джинсы, Тень босиком вышел в вестибюль. Ночной портье, мужчина средних лет, читал книгу Джона Гришэма. Тень купил в автомате пачку «вирджиния слимс», потом попросил у портье спички.
– Вы в номере для некурящих, – сказал портье, – так что потрудитесь открыть окно.
Он протянул Тени коробок спичек и пластмассовую пепельницу с логотипом «Мотель „Америка“».
– Ясно, – откликнулся Тень.
Вернувшись в комнату, он увидел, что Лора растянулась на его кровати поверх скомканного покрывала. Тень открыл окно, потом отдал ей сигареты и спички. Пальцы у нее были холодные. Лора чиркнула спичкой, и в свете крохотного язычка пламени Тень заметил, что ее ногти, обычно безукоризненно чистые, обломаны и обгрызены и под ними полукругами залегла грязь.
Прикурив сигарету, Лора затянулась и задула спичку. Потом затянулась снова.
– Не чувствую вкуса, – сказала она. – Похоже, дым никак на меня не действует.
– Очень жаль, – сказал Тень.
– Мне тоже.
Она затянулась снова, и в свечении оранжевого кончика сигареты проступило из сумрака ее лицо.
– Выходит, тебя выпустили.
– Да.
Снова вспыхнула оранжевым сигарета.
– Я все равно благодарна. Не надо мне было тебя в это впутывать.
– Ну, я ведь сам согласился, – возразил Тень. – Я мог бы сказать «нет».
И спросил себя, почему он ее не боится: почему от сна о музее он обливался холодным потом, а вот с ходячим трупом разговаривает без малейшего страха.
– Да, – сказала она. – Мог бы. Невезучий ты мой. – Дым вился у ее лица. В сумраке она была очень красивой. – Ты хочешь знать обо мне и Робби?
– Наверное.
Она затушила сигарету в пепельнице.
– Ты был в тюрьме, – начала она. – И мне надо было с кем-то поговорить. Плечо, на котором можно выплакаться. А тебя не было рядом. Мне было очень плохо.
– Извини. – Тут Тень сообразил, что ее голос как-то изменился, и попытался сообразить, в чем именно.
– Я знаю. Поэтому мы встречались попить кофе. Поговорить о том, что сделаем, когда ты выйдешь. Как хорошо будет увидеть тебя снова. Знаешь, он правда тебя любил. Он правда надеялся взять тебя назад на работу.
– Да.
– А потом Одри на неделю уехала к сестре. Это было через год, нет, через тринадцать месяцев после того, как ты уехал. – Ее голосу не хватало выразительности, слова, плоские и тусклые, падали камешками в глубокий колодец тишины. – Робби приехал ко мне. Мы напились. Мы трахались на полу спальни. Было хорошо. По-настоящему хорошо.
– Я не хочу этого слышать.
– Нет? Извини. Трудно подбирать слова, думать, что говоришь, когда уже мертв. Это, знаешь, как фотография. Словно и не задевает больше.
– Меня задевает.
Лора закурила новую сигарету. Ее движения были плавными и уверенными, вовсе не деревянными. На мгновение Тени подумалось: а мертва ли она? Может, это какой-то извращенный фокус?
– Да, – сказала она. – Понимаю. Ну, наш роман – хотя мы так его не называли, мы вообще его никак не называли – тянулся почти все эти два года.
– Ты собиралась уйти от меня к нему?
– С чего бы это? Ты – мой большой медведь. Ты – мой щенок. То, что ты сделал, ты сделал ради меня. Я три года ждала, чтобы ты ко мне вернулся. Я люблю тебя.
Он едва не сказал: «И я тебя люблю», но вовремя остановился. Он не собирается этого говорить. Никогда больше.
– И что случилось тем вечером?
– Тем вечером, когда я погибла?
– Да.
– Ну, мы с Робби встретились, чтобы обсудить вечеринку в честь твоего возвращения. Такой должен был быть сюрприз! Я сказала, что между нами все кончено. Финита. Что теперь, когда ты возвращаешься, все станет так, как и должно было быть.
– М-м-м. Спасибо, малыш.
– Не за что, дорогой. – По ее лицу мелькнула призрачная улыбка. – Мы выпили, расчувствовались во хмелю. Так мило. Мы валяли дурака. Я напилась. А он нет. Ему ведь надо было садиться за руль. Как раз, когда мы ехали домой, я объявила, что собираюсь сделать ему минет на прощание, в последний раз и с чувством, а потом расстегнула ему ширинку и так и сделала.
– Большая ошибка.
– И не говори. Я задела плечом рычаг переключения передач, а потом Робби попытался оттолкнуть меня в сторону, чтобы переключить передачу и совладать с машиной, нас занесло. Раздался громкий скрежет, я еще помню, как мир вокруг закачался и завертелся, и я подумала: «Я сейчас умру». Знаешь, совсем хладнокровно. Я это помню. Было вовсе не страшно. А потом я больше ничего не помню.
Запахло паленой пластмассой. Тень сообразил: все дело в сигарете, она догорела до фильтра. А Лора как будто и не заметила.
– Что ты тут делаешь, Лора?
– Разве жена не может прийти повидать своего мужа?
– Ты мертва. Я был на твоих похоронах сегодня днем.
– Да. – Замолчав, она уставилась в никуда. Тень встал и, подойдя к кровати, вынул из ее пальцев тлеющий окурок, который бросил за окно.
– Ну?
Она поискала взглядом его глаза.
– Я знаю немногим больше, чем когда была жива. Но для того, что я знаю теперь и не знала прежде, я и слов найти не могу.
– Обычно умершие остаются в своих могилах, – сказал Тень.
– Правда? Действительно остаются, щенок? Я тоже раньше так думала. А теперь вовсе в этом не уверена.
Поднявшись с кровати, она подошла к окну. Ее лицо в свете вывески мотеля было как никогда красивым. Лицо женщины, ради которой он сел в тюрьму.
Сердце у него в груди болело так, словно кто-то с силой сжал его в кулаке.
– Лора?…
Она не обернулась.
– Ты впутался в дурные дела, Тень, очень дурные. И ты все завалишь, если кто-то не станет прикрывать тебе спину. Да, спасибо за подарок.
– Какой подарок?
Из кармана блузки она двумя пальцами достала золотую монету, что он бросил в ее могилу днем. Местами на блестящем металле еще держалась налипшая земля.
– Я, наверное, подвешу ее на цепочку. Это было очень мило с твоей стороны.
– Не за что.
Тут она повернулась и уставилась на него, словно ее глаза и видели его, и смотрели сквозь него одновременно.
– Думаю, есть кое-что в нашем браке, что еще придется улаживать.
– Милая, – сказал он, – ты мертва.
– Это, по всей видимости, одна из проблем. – Она помедлила. – О'кей. Я сейчас уйду. Так будет лучше.
Легко и совершенно естественно она положила руки на плечи Тени и, привстав на цыпочки, поцеловала его на прощание, как всегда целовала при жизни.
Он неловко пригнулся поцеловать ее в щеку, но в последний момент она, повернув голову, прижалась губами к его губам. Дыхание ее смутно пахло нафталином.
Язык Лоры скользнул Тени в рот. Он был сухим и холодным и отдавал сигаретами и желчью. Если у Тени и оставались сомнения в том, мертва его жена или нет, теперь с ними было покончено.
Он отстранился.
– Я люблю тебя, – сказала она просто. – Я стану оберегать тебя.
Она прошла к двери номера. От ее поцелуя во рту Тени остался странный привкус.
– Поспи, щенок, – сказала она. – И постарайся не впутываться в неприятности.
Лора открыла дверь в коридор. Флуоресцентный свет не пошел ей на пользу: Лора выглядела мертвой; впрочем, при таком освещении все кажутся мертвецами.
– Ты мог бы попросить меня остаться на ночь, – сказала она голосом холодным, как надгробный камень.
– Думаю, не мог бы, – отозвался Тень.
– Еще попросишь, милый, – сказала она. – Прежде чем все закончится, еще попросишь.
На том она повернулась к нему спиной и по коридору пошла к выходу.
Тень выглянул в дверной проем. Ночной портье читал свой роман Джона Гришэма и даже не поднял глаз, когда она проходила мимо. На каблуках ее туфель налипла жирная кладбищенская земля. Вот Лора уже скрылась за дверью.
Тень медленно выдохнул. Сердце у него в груди то частило, то медлило, как при аритмии. Сделав несколько шагов через коридор, он постучался к Среде. Ударяя костяшками пальцев в дверь, он испытал странное ощущение, будто его отбрасывают в пустоту удары черных крыльев, будто огромный ворон летит сквозь него, вылетает в коридор и во внешний мир.
Среда открыл дверь. Если не считать белого полотенца, обернутого вокруг бедер, он был голый.
– Что, черт побери, тебе нужно? – спросил он.
– Тебе следует кое-что знать, – сказал Тень. – Может, это был сон, только сном это не было, – или, может, я надышался дымом синтетической жабьей кожи толстого мальчишки, или, вероятно, я просто схожу с ума…
– Да, да. Валяй начистоту. Ты меня вроде как оторвал.
Тень бросил взгляд через его плечо в комнату и заметил, что кто-то наблюдает за ним с кровати. Простыня натянута на маленькие груди. Пепельно-русые волосы, крысиная мордочка. Он понизил голос:
– Я только что видел мою жену. Она была у меня в номере.
– Призрак? Ты хочешь сказать, что видел призрак?
– Нет. Не призрак. Она была настоящая. Это была она. Ну да, она определенно мертва, но это был никакой не призрак. Я ее касался. Она меня поцеловала.
– Понимаю. – Среда стрельнул глазами на женщину в кровати. – Я сейчас вернусь, дорогая.
Они ушли в номер Тени. Среда зажег все лампы, осмотрел окурок в пепельнице, потом поскреб грудь. Соски у него были по-стариковски темные, а волосы на груди – седые. На боку пониже ребер белел старый шрам. Он понюхал воздух. Пожал плечами.
– О'кей, – сказал он. – К тебе заявилась твоя мертвая жена. Напуган?
– Немного.
– Весьма разумно. От мертвецов меня всегда мороз по коже продирает. Что-нибудь еще?
– Я готов уехать из Игл-Пойнта. Мать Лоры может сама разбираться с квартирой и всем прочим. Она все равно меня ненавидит. Я могу уехать, когда скажешь.
На это Среда улыбнулся.
– Хорошие новости, мой мальчик. Уезжаем поутру. А теперь тебе следует поспать. У меня в номере есть бутылка скотча, на случай если тебе потребуется снотворное. Да?
– Нет. Обойдусь.
– Тогда больше меня не тревожь. Ночь мне предстоит долгая.
– Доброй ночи, – сказал Тень.
– Вот именно, – откликнулся Среда, закрывая за собой дверь.
Тень присел на кровать. Запах сигаретного дыма и консервантов никак не развеивался. Ему было жаль, что он не может оплакивать Лору: траур казался более уместным, чем тревога, которую пробудило ее появление, и – теперь, когда она ушла, он мог себе в этом признаться, – страх, который она в нем вызывала. Настало время для слез. Потушив свет, он растянулся на кровати и стал думать о Лоре, такой, какой она была до того, как он сел в тюрьму. Он вспоминал их семейную жизнь, когда они были молоды и счастливы, глупы и неспособны оторвать рук друг от друга.
Прошло очень много времени с тех пор, как Тень плакал, так много, что он уже позабыл, как это делается. Он не плакал даже тогда, когда умерла его мать.
Но начал плакать теперь. Из груди его вырывались болезненные, прерывистые рыдания, и впервые с тех пор, как он был маленьким мальчиком, Тень заснул в слезах.
Прибытие в Америку
813 год н.э.
Они прокладывали курс по звездам. Шли вдоль берега, но когда суша растаяла в воспоминаниях, а ночное небо темнело, затянутое тучами, они полагались на веру и призывали Всеотца, прося привести их к земле.
Тяжкое у них вышло плавание. Их руки цепенели, и холод пробирал до костей. Их била дрожь, какую не мог выжечь даже терпкий мед. Просыпаясь поутру, они видели, что иней тронул их бороды, так что до полудня, когда солнце согревало их, казались белобородыми стариками, поседевшими до времени.
Зубы в деснах расшатались, и глаза в глазницах у всех запали, когда наконец они высадились на зеленую землю на западе.
– Мы далеко, далеко от наших домов и огней очага, – сказали мужи, – вдали от знакомых нам морей и земли, что мы любим. Здесь, на краю мира, наши боги забудут нас.
Их вождь, вскарабкавшись на скалу, насмехался над ними за маловерие.
– Всеотец создал мир, – выкрикнул он. – Своими руками он возвел его из раздробленных костей и плоти Имира, своего деда. Мозг Имира он подбросил в небо, чтобы стал этот мозг тучами, а соленая кровь великана стала морями, что мы пересекли. Если он создал мир, то уж конечно, сотворил и эту землю. И если мы погибнем здесь так, как пристало мужам, разве не будем мы приняты в его чертоги?
И мужи возрадовались и смеялись. С охотой взялись они строить дом из срубленных стволов и грязи за частоколом из заостренных бревен, пусть и были они, насколько им было ведомо, единственными людьми в этой новой земле.
В день, когда завершилось строительство, разразилась буря: в полдень почернело, будто ночью, и небо вспороли росчерки белого пламени, и раскаты грома громыхали так громко, что оглушили мужей, а корабельная кошка, которую привезли они с собой из дома ради удачи, спряталась под вытащенным на берег длинным боевым кораблем. И столь велика была ярость бури, что воины смеялись и хлопали друг друга по спинам, приговаривая:
– Громовник и здесь с нами, в этой дальней стране.
И возносили они благодарность богам, и радовались, и пили, пока не попадали с ног.
В дымном сумраке зала той ночью бард пел им старые песни. Он пел об О́дине Всеотце, принесенном в жертву себе самому и снесшем ее столь же славно, как и все те, кого приносили ему в жертву. Бард пел о девяти днях, которые Всеотец висел на мировом древе, о том, как бок ему пронзили копьем и как капала из раны кровь. Он пел обо всем, что познал Всеотец в своей муке: о девяти именах, и девяти рунах, и дважды девяти заклинаниях. А когда пел о копье, пронзившем бок О́дина, бард вскричал от боли, как в муках вскричал сам Всеотец, и все мужи вздрогнули, воображая себе эту боль.
Скрэлинга они нашли на следующее утро, в день, посвященный Всеотцу. Скрэлинг был невысок ростом, с длинными черными как вороново крыло волосами и кожей цвета темно-красной глины. Он произносил слова, каких не разумел никто, даже бард, который плавал на корабле, прошедшем меж Геркулесовых столбов и понимавший торговое наречие, на котором говорили по всему Средиземноморью. Чужак был одет в перья и шкуры, и в его длинные косы были вплетены мелкие косточки.
Они привели его в свой лагерь и дали ему жареного мяса, чтобы утолить голод, и крепкого напитка, чтобы утолить жажду. Они хохотали безудержно, когда он, спотыкаясь, плясал и пел, запинаясь, когда голова его то падала на плечо, то качалась из стороны в сторону – ведь выпил он не более рога меда. Ему поднесли еще один рог, вскоре он уже свернулся под столом и уснул, подложив под голову локоть.
Тогда они подхватили его, по человеку – за каждую руку, по человеку – за каждую ногу, и четверо превратили его в восьминогого коня. И так понесли во главе процессии к ясеню, высящемуся на холме над заливом, где надели скрэлингу на шею веревку и вздернули качаться среди ветвей – их дань Всеотцу, повелителю виселиц. Тело скрэлинга покачивалось на ветру, его лицо чернело, язык вываливался, глаза вылезали из глазниц, а пенис так налился, что впору повесить на него кожаный шлем, а тем временем воины подбадривали друг друга, кричали и смеялись, гордясь своей жертвой Небесам.
И когда на следующий день два огромных ворона опустились на труп скрэлинга, по одному на каждое плечо, и снизошли до того, чтобы клевать его глаза и щеки, мужи поняли, что их жертва принята.
Зима выдалась долгой, и они голодали, но их воодушевляла мысль о том, что по весне они пошлют корабль домой в северные земли, и, вернувшись, тот привезет поселенцев и женщин. По мере того как ветры становились все холоднее, а дни все короче, некоторые мужчины отправились на поиски поселения скрэлингов в надежде отыскать пищу и женщин. Они не нашли ничего, только несколько старых кострищ на месте брошенного лагеря.
Однажды в середине зимы, когда солнце было далеким и холодным, как тусклая серебряная монета, они увидели, что останки скрэлинга исчезли с ясеня. К вечеру того же дня повалил снег, и снежинки падали огромные и медленные.
Люди из северных земель затворили ворота в частоколе, укрылись за деревянной стеной.
Той ночью напал на них отряд скрэлингов: пять сотен против тридцати. Они перевалили через частокол и в следующие семь дней убили каждого из тридцати тридцатью различными способами. И мореплаватели были позабыты – и историей, и народом скрэлингов.
Стену скрэлинги разобрали, поселение сожгли. Длинный корабль, перевернутый кверху дном и вытащенный подальше от воды на гальку, они тоже сожгли в надежде, что у бледнолицых чужаков был только один корабль и что, сжигая его, они помешают северянам вернуться на их берега.
Это случилось за сто лет до того, как Лейв Счастливый, сын Эйрика Рыжего, заново открыл землю, которую назвал Винланд. Боги Севера уже ждали его в этой земле: Тюр-однорукий, и седой О́дин, бог висельников, и громовник Тор.
Они были там.
Они ждали.
