Глава 7
Маршан играл с полковником в безик целых два часа. Он выиграл пять франков четырнадцать су и аккуратно занес сумму выигрыша в записную книжку.
— Ты становишься невнимательным, Арман, — заметил доктор. — В прошлый раз ты проиграл три франка из-за такой же ошибки. Спокойной ночи. Я обойду лагерь и лягу спать.
Маршан обошел один за другим сторожевые костры, потом не спеша спустился к реке и присел на камни. Кругом громоздились залитые лунным светом скалы. Он стал смотреть на воду.
Спешить было некуда. Даже сейчас, когда на коленях лежал пистолет со взведенным курком, а в кармане — коротенькая записка для полковника, долголетняя исследовательская привычка к анализу заставила его еще раз все обдумать хладнокровно и неторопливо, как будто дело шло о выборе лечения для больного, порученного его заботам.
Самоубийство, пожалуй, самый разумный выход из тупика.
Еще неделю тому назад он надеялся, что сможет перебороть тягу к вину или по крайней мере настолько держать себя в руках, чтобы от нее страдал только он один. Но если пациент, несмотря на чудовищные страдания, отказывается прибегнуть к помощи врача из-за боязни, что тот может выболтать его секреты, значит пора кончать.
Он долго боролся с собой. Немногие из его опытов над животными, снискавшие ему славу безжалостного вивисектора, были так жестоки, как методы лечения, которые он применял к себе. Он пытался убить в себе эту жажду, выжечь ее, задушить тяжелой работой, притупить усталостью; он проводил бессонные ночи, положив на подушку бутылку коньяка и смазав края стакана кислотой. Тщетно. И вот уже подкрадывается старость — старость отупевшего, болтливого пьяницы.
Он будет скатываться все ниже! Да, самый лучший выход — пуля в лоб.
Но как же экспедиция? Как проберутся без врача эти зеленые юнцы через гнилые болота? Никто из них, кроме Армана, не знает тропиков. Арман? Но он все чаще болеет, и кроме того — никогда не блистал умом. Мартель не глуп, но у него нет опыта, и одному ему все равно не справиться с Лортигом и Гийоме. — А для Ривареса сейчас решается вопрос жизни и смерти — он сможет выкарабкаться только если рядом будет врач, — пусть даже врач, которому он не доверяет. Ясно одно — нельзя бросать мальчиков. А застрелиться никогда не поздно.
Нет, незачем обольщаться. Сейчас или никогда. Пройдет еще года три, прежде чем мальчики смогут без него обходиться, а тогда уже будет поздно. У закоренелого пьянчужки не хватит решимости застрелиться; он даже не сможет понять, что это необходимо, им будет владеть одно желанием — пить.
Все равно, дезертировать нельзя! Терпи! — Маршан отложил пистолет, расправил плечи и словно застыл. Сейчас, во всяком случае, голова еще работала хорошо. Он отчетливо представлял свое будущее. Жаль, что нельзя все чуточку ускорить, раз уж нет никакой надежды. Болезнь будет прогрессировать медленно, он знал наизусть все ее симптомы. Заранее известно, что тебя ждет, и психиатру в таком положении приходится хуже всех. Как через увеличительное стекло, изучил ты каждую ступень, ведущую в бездну. И когда настает твой черед, ты знаешь, и через что предстоит пройти и каков будет конец.
Далеко ли зашло его падение? Сколько оно еще будет продолжаться? Скоро ли наступит то состояние, когда уж все равно? Профессиональным взглядом он пробежал историю своей болезни.
Возраст — пятьдесят четыре года, профессия — здоровая, но в последнее время приходилось переносить лишения в изнурительном тропическом климате, наследственность с обеих сторон прекрасная. Сам ничем не болел, здоровье хорошее, иногда только, когда переутомишься, побаливает печень. Всю жизнь работал с полным напряжением сил. Несколько раз ставил на себе опыты с алкоголем, наркотиками, а также… Нет, к его болезни, возможно, имеют некоторое отношение лишь опыты с алкоголем. Как сильно повлияли они?
Воздержанная, размеренная жизнь до сорока четырех лет, потом испытал тяжелое душевное потрясение. Девять недель беспробудно пил; уехал за границу; уезжая из Франции, внушал себе, что жажда спиртного осталась там, на берегу; четырнадцать месяцев держался; увидев клумбу герани, опять сорвался, принял самые крутые меры; снова уехал за границу; почти шесть лет все шло хорошо; после новой травмы — опасный рецидив; пил шесть недель; в третий раз уехал за границу; самовнушение не помогло; крутые меры не помогли; воспоминания о маргаритке; жажда спиртного стала постоянной; за тринадцать месяцев срывался дважды, один раз без всякой причины. Новый симптом — постоянная тяга к вину— первый признак хронического, прогрессирующего алкоголизма. Кроме того, постоянный страх…
Это было словно удар по голове, мысли рассыпались дождем искр.
— Да ведь это же не алкоголизм! Это страх. Всего лишь бессмысленный страх. Ты пил от страха, что запьешь…
Сам не понимая как, Маршан очутился на ногах и уперся в скалу, чтобы она не качалась; луна плясала в небе. Нет, это просто разыгрались нервы! Закрыв глаза, он подождал, пока в груди не перестал стучать молот, потом принялся разбирать свою болезнь дальше.
Этот страх одолел его, только когда перестало помогать самовнушение и он перестал анализировать происходящее. И все же за целых тринадцать месяцев страх только дважды заставил его напиться. Да разве это та неизлечимая привычка, против которой он так отчаянно, так безуспешно боролся?
— У тебя же ее нет! — закричал он и рассмеялся так, что в скалах ответило эхо. — Ты же, осел, не разобрался как следует! Шарахался от призрака, созданного твоим же воображением! От пустоты!
Он нагнулся, поднял пистолет и, осторожно спустив курок, сунул его за пояс. С пьянством покончено. Он больше не боится этого. До смешного глупо! И, набивая трубку, Маршан угрюмо улыбнулся. Хорошего же дурака он свалял — он, знаменитый психиатр!
— А любопытная все-таки ошибка. И отчего это не пришло мне в голову раньше? — бормотал он, возвращаясь в лагерь.
* * *
В Европу экспедиция вернулась в положенное время, но потеряв двух человек. В тропических болотах дизентерия унесла Штегера, а де Винь был убит в схватке с туземцами, когда исследователи попытались проникнуть в дебри долины реки Укаяли. Гийоме тогда с ними уже не было, — с общего согласия его оставили в миссии на Амазонке, и он присоединился к исследователям, только когда они возвращались обратно.
Три с лишним года непрерывных трудов, опасностей и лишений наложили на каждого свой отпечаток. Дюпре превратился в дряхлого старика; он мужественно старался выполнять свои обязанности, но мечтал лишь об одном — вернуться во Францию и прожить остаток своих дней на покое. Его напыщенность не выдержала слишком долгих испытаний, она уступила место простоте, придавшей ему на закате дней ту величавость, обрести которую он всегда стремился. Два последних года экспедицию по существу возглавлял Маршан, а Рене и Феликс были его помощниками. Все трое старались по мере сил щадить самолюбие Дюпре и держались на заднем плане, почтительно выдвигая различные «предложения», а у старика хватало благоразумия не пренебрегать этими предложениями.
Маршалу эти годы принесли исцеление. Он раз и навсегда избавился от страшного призрака, а огромная ответственность, которая легла на него, когда его старый друг окончательно сдал, принудила Маршана к такому длительному воздержанию, что в конце концов пропала и физическая потребность в алкоголе. Он тоже постарел, но теперь он излечился от недуга и мог, ничего не страшась, вернуться в Париж.
Бертильон возмужал и перестал без нужды рисковать жизнью, чтобы доказать свою смелость, в которой и так никто не сомневался. Один только Лортиг ничему не научился. Потрясение, вызванное историей с соколом, давно забылось, и память его преобразила этот эпизод в волнующее приключение, в котором он, как и переводчик, играл яркую героическую роль. Ни опасность, ни всеобщее осуждение не могли надолго сбить самоуверенности Лортига, — после каждого посрамления она неуклонно и неизменно к нему возвращалась.
Загоревший и отрастивший бороду Рене сидел на палубе, перечитывая письма Маргариты, которые они забрали на Мадейре. Новостей в них было мало: умерла старая Марта. Тетя Анжелика проболела всю зиму, Анри наконец женился, отец подготовил новые переводы древнеегипетских папирусов. Только всего и случилось за четыре года, не считая новостей о самой Маргарите. Осложнение удалось окончательно вылечить, и здоровье се значительно окрепло. Она уже не такая беспомощная, как прежде. Бонне смотрел ее еще раз и считает, что теперь она сможет вынести серьезную хирургическую операцию. «И этим, так же как и всем другим, я обязана тебе. В остальном все идет по-старому. Читаю греческих авторов, помогаю отцу работать над книгой и отсчитываю дни твоего отсутствия. Но сейчас все так чудесно изменилось — ведь теперь я уже могу считать дни, оставшиеся до твоего возвращения! Я все думаю, очень ли ты изменился? А вдруг я увижу совсем нового Рене? И если я полюблю его слишком сильно, не станет ли ревновать прежний Рене, который живет в моем сердце? Ах, нет! Я уверена, что ты нe можешь стать другим! Ты можешь измениться лишь внешне, — но ты всегда будешь моим Рене, а я — твоей Ромашкой. Остальное не имеет значения».
В конце письма стоял постскриптум: «Дорогой мой, конечно я хочу познакомиться с твоим другом. Он обязательно должен приехать и погостить у нас, но только не сразу. Первое время я хочу, чтобы ты был только мой».
К Рене подошел Маршан.
— Вы заняты, Мартель? Мне бы хотелось поговорить с вами.
— Да нет, я просто так сижу. А где Феликс?
— У полковника. О нем-то я и хотел поговорить с вами. Вы не знаете, чем он собирается заняться, когда мы вернемся во Францию?
— Сразу по возвращении? Думаю, что поедет в Париж вместе с остальными.
— Ну, — это само собой разумеется. Первые месяц-два все мы только и будем посещать заседания всяких обществ, отклонять приглашения и отвечать на идиотские вопросы. И не воображайте, что вам удастся избегнута уготованной всем нам участи — быть очередной знаменитостью.
Рене рассмеялся, но глаза его слались серьезными.
— Я уступлю свою долю почестей Гийоме. У меня другие планы. Возможно, в этом году я совсем не попаду в Париж. Из Марселя я сразу отправлюсь домой, в Бургундию, а потом, наверно, в Лион. Но Феликс, вероятно, поедет с вами.
— Разумеется, но не об этом речь. Как он думает жить дальше?
— Он, кажется, собирается стать журналистом.
— Гм. Это неплохо, если он будет преуспевать. В противном случае дело дрянь. Бедность ему противопоказана.
— Вы хотите сказать?..
Маршан утвердительно кивнул головой.
— В скверной квартире и при плохом питании приступы старой болезни неизбежно возобновятся.
— Но ведь он был совершенно здоров последнее время и стал совсем другим человеком. Вы прямо-таки сотворили чудо.
— Да, его состояние заметно улучшилось. Удивительно, как он сумел так окрепнуть в условиях экспедиции, да еще в таком климате. И все же здоровье его слишком подорвано,
он не выдержит новых лишений. Если он не хочет опять свалиться, то должен жить в достатке. А у него, кроме жалованья, ничего нет.
— Да, но сейчас у него уже скопилась порядочная сумма. На первых порах ему хватит, а тем временем он подыщет себе работу.
Маршан немного помолчал, попыхивая трубкой.
— У меня куда больше денег, чем мне нужно, — начал он.
— Не вздумайте сказать это Феликсу! — воскликнул Рене, — он вам никогда не простит.
— Конечно, он трудный человек, но если бы вы…
— Будь у меня самого лишние деньги, я бы не рискнул предложить ему их. Даже своих ближайших друзей он держит на известном расстоянии. Он по натуре человек одинокий. Порой мне кажется, что ему никто не нужен.
Рене умолк и стал смотреть на воду.
— Дело в том, что мы все одиноки, — сказал Маршан. — Можно при случае спасти человеку жизнь или подлечить его — вот почти и все, что один человек может сделать для другого. — И неожиданно добавил: — А мой сын умер совсем маленьким.
На другой день к вечеру, когда все трое вышли на палубу покурить, Маршан сказал Рене и Феликсу, что получил письмо от своего банкира и тот настоятельно советует поместить имеющиеся у доктора сбережения в одно очень надежное и доходное предприятие. Не пожелают ли друзья воспользоваться этой возможностью? Рене отказался — ему предстояло в скором времени израсходовать почти все свои деньги, а Феликс принял предложение Маршана так просто, что доктор даже усомнился — нужно ли было прибегать к уловкам? «Мартель судит по себе, — подумал он. — Риварес слишком большой человек, чтобы придавать значение деньгам».
— А я понятия не имел, что мне с ними делать, — весело продолжал Феликс. — Быть держателем акций — какое приятное чувство обеспеченности! Если уж жить в Париже, носить сюртук и сотрудничать в газете, то нужно иметь и акции.
Маршан хмуро взглянул на Ривареса.
— Уж не собираетесь ли вы вести респектабельный образ жизни и сделать карьеру?
— Я н-не с-собираюсь утруждать себя респектабельностью, а карьера для меня — слишком большая роскошь. М-мне хочется спокойно жить в своем уголке и избегать сырости.
— Труднодостижимая мечта для того, кто собирается устроить свой уголок рядом с Ниагарой.
Рене смотрел на них с удивлением. Он привык к перепалкам между Маршаном и Феликсом и обычно добродушно выслушивал их остроты, даже если не все понимал. Но на сей раз он неодобрительно покачал головой.
— Нехорошо это. Зачем же выливать на человека ушат холодной воды, если он хочет избежать сырости?
— На вас, например, я не стал бы его выливать, — отпарировал Маршан. — Ну а Феликсу, чтобы избежать сырости, придется надевать дождевик.
И Рене и Маршана поразила горечь, прозвучавшая в ответе Феликса:
— Дождевики пригодны лишь на то, чтобы в них топиться. В дальнейшем, мой дорогой Панглос, я буду «возделывать свой сад». Философия и мадемуазель Кунигунда мне надоели.
— Не сомневаюсь, — отвечал Маршан. — А мадемуазель Кунигунде вы тоже надоели?
Огонек сигары Феликса прочертил в темноте резкую линию.
— «Она судомойка, она безобразна», — прошептал он и, встав, пошел прочь своей прихрамывающей, но мягкой походкой. Он шагал по палубе из конца в конец, и огонек его сигары то появлялся, то исчезал.
— Возможно, она и безобразна, но хватка у нее цепкая, — сказал Маршан. Он повернулся к Рене и угрюмо произнес: — Если вы ему друг, не выпускайте его из виду. Он на опасном пути: он думает, что будет жить как простые смертные.
— Дорогой доктор, — отвечал Рене, — неужели вы до сих пор не уразумели, что если вы и Феликс хотите, чтобы я вас понимал, вам не следует выходить за пределы, доступные моему пониманию. Я не имею ни малейшего представления, о чем шла речь. Если вы — Панглос, а он — Кандид, кто же тогда Кунигунда? Что до меня, то я могу претендовать лишь на роль старухи зрительницы.
Маршан расхохотался.
— Нет. Вы будете добродетельным анабаптистом, и вас выбросят за борт.
Вдоль дороги, ведущей в Мартерель, цвел душистый майоран. Рене старался слушать радостные излияния Анри, но сердце его стучало, как молот, а запах любимых цветов Маргариты вызывал на глазах слезы. Даже протяжный бургундский говор попадавшихся на дороге крестьян звучал для него музыкой.
Рене поднял голову и поглядел на серую башню. В окне Маргариты виднелось лицо, обрамленное облаком черных волос. Он наклонился и сорвал веточку майорана.
Маркиз деликатно увлек Анри за собой, чтобы Рене мог подняться к сестре один. Полчаса спустя в гостиной было получено веселое приглашение выпить кофе в комнате Маргариты, так как «я не в силах отпустить его даже на минуту». Наверху смеющийся, раскрасневшийся Рене поливал сливками принесенную Розиной малину. Бланш, жена Анри, удивленно раскрыла глаза: ее некрасивую, бесцветную невестку невозможно было узнать — на щеках играл нежный румянец, большие глаза сияли, темные волны распушенных волос закрывали плечи. Девушка связывала букетики цветов.
— Сегодня все должны быть красивыми. Рене, дай отцу резеду, он любит душистые цветы. Ах нет, тетя, не вынимайте из волос лаванду, она так хорошо гармонирует с сединой. Приколи себе на грудь ноготки. Розина, и дай один Жаку, пусть воткнет в петлицу. А теперь, Анри, расскажи нам все, но порядку. Где вы встретились? В Дижоне? Как же ты его узнал с этой смешной бородой? Тебе придется побриться, Рене, не могу же я терпеть, чтоб мой брат походил на лесного дикаря.
— Так я и есть лесной дикарь, — засмеялся Рене. — Вы не представляете, как я одичал. Когда мы снова увидели фруктовые ножи и салфетки, вряд ли кто-нибудь, кроме Феликса, сообразил, для чего они нужны.
— Почему же «кроме Феликса»?
— Не знаю. Вы поймете, когда увидите его. Изящество у него в крови. Он сидит на тощем бразильском муле так, как будто под ним чистокровный скакун. В этом он похож на отца.
— В чем «в этом»? — озадаченно спросил Анри. Маргарита весело рассмеялась:
— Видишь ли, бывают люди словно «рожденные в пурпуре». Если бы отец надел на себя нищенские лохмотья, его бы приняли за переодетого принца.
— Не знаю, — сказал Рене, глядя в тарелку. — Лохмотья сильно меняют человека, — кто бы их ни носил.
— Кто этот Феликс? — спросил маркиз. — Тот, что спас вас всех от дикарей?
— Да, сударь, Феликс Риварес. Это мой лучший друг. Надеюсь; вы все скоро его увидите.
— Фамилия как будто испанская, — вставила Бланш. — Откуда он родом?
Рене ответил не сразу — ложь жгла ему язык.
— Он из Аргентины.
— Из Южной Америки? И он приехал с вами сюда? А он раньше бывал в Европе?
— По-моему, нет.
Оживление сбежало с лица Маргариты. Подняв глаза, она встретила взгляд отца: он тоже недоумевал, почему при одном упоминании об этом друге из Аргентины голос Рене дважды дрогнул.
На следующий день были распакованы ящики со всякими диковинками и слуг позвали получать подарки. Рене никого не забыл. Когда вынули плетеную корзинку с записочкой «Марте», Рене быстро взял ее из рук брата и, отозвав Розину в сторону, передал ей этот подарок.
— Ее упаковали еще до того, как я узнал о смерти вашей матери. Может быть, вы возьмете ее на память о ней. Это и для меня горе, Розина. Когда мы были маленькими, она была к нам так добра.
Вернувшись к ящикам, Рене увидел, что Анри уже открывает следующий.
— Осторожнее, — сказал он. — В этом ящике оружие индейцев, есть и отравленное.
— Зачем оно тебе?
— Тут не все мое. Большая часть принадлежит Феликсу. Он коллекционирует оружие. Я просто уложил его приобретения вместе со своими.
— А это тоже его?
Анри вынул плоский пакет с надписью «Феликс».
— Нет, это мое. Тут карандашный портрет Феликса. Его сделал художник, ехавший с нами на корабле.
— Взглянуть, я думаю, можно? — сказал Анри, развязывая бечевку.
Анжелика подошла поближе, заглядывая через плечо племянника.
— Ах, дайте и я взгляну. Мне так хочется посмотреть, каков он собой. Он красив? Говорят, испанцы красивы. Этьен, не правда ли, странно, что мы обязаны спасением нашего дорогого Рене человеку, которого ни разу не видели. Я убеждена, что мы полюбим его. О…
Она болтала, не. замечая выражения лица Рене. Когда она, вскрикнув, вдруг умолкла, Маргарита слегка вздрогнула и потупилась.
— Какое странное лицо! — воскликнула Анжелика. — Нет, Бланш, я с тобой не согласна. Он довольно красив, я бы даже сказала — замечательно красив, только… Посмотрите, Этьен.
Маркиз не спускал глаз с Рене.
— Можно? — спросил он мягко.
— Конечно, сударь.
Маркиз глядел на портрет и молчал. Так вот он — человек, лишивший его последней надежды. Он мечтал, что когда-нибудь, когда Маргарита уже вылечится и будет счастлива, а все былые невзгоды позабудутся, он станет для Рене другом — быть может, самым близким его другом. Теперь это невозможно.
— Благодарю, — сказал он наконец и положил портрет на стол.
— Вам это лицо ничего не напоминает, Этьен? — спросила Анжелика.
— Напоминает. Но не чертами, а выражением. Картину в Лувре — «Святой Иоанн» Леонардо да Винчи. Я рад, Рене, что он твой друг, а не враг.
— Я тоже, отец.
Анжелика огорчилась: слова маркиза показались ей чуть ли не богохульством.
— Я никогда не была в Лувре, — сказала она. — Но мне не верится, чтобы художник, кто бы он ни был, мог нарисовать святого таким: О, только не подумай, дорогой, что мне не нравится твой друг. Я никогда не забуду, чем мы ему обязаны. Может быть, это просто так нарисовано. У него такое выражение лица… оно напоминает…
Рене как-то странно, натянуто рассмеялся.
— Может быть, кошку? Один бельгиец, член нашей экспедиции, говорил, что пантеры, бродившие по ночам вокруг нашего лагеря, напоминали ему Феликса. Сам я этого сходства не замечал, но бедняга Гийоме, вероятно, был нелестного мнения о нас всех — мы не были с ним особенно любезны.
— Отчего же? — спросила Бланш. Рене пожал плечами и сухо ответил:
— Мы его недолюбливали.
Внимание Анжелики привлек головной убор из перьев, который Маршан подарил Рене, и она не заметила, что Маргарита даже не взглянула на портрет.
Когда Рене пришел вечером к сестре пожелать ей доброй ночи, она попросила принести ей портрет и, оставшись одна, долго с тоской смотрела на красивое, опасное лицо. Художник был искусным мастером, хотя ничего не знал о человеке, который ему позировал. На портрете Феликс улыбался, лицо его было наполовину в тени.
— Я его ненавижу! — простонала Маргарита, прикрыв рукой глаза. — Ненавижу!
Потом бессильно опустила руки. Чудовищно ненавидеть человека, который спас Рене от мучительной смерти. И ведь в его лице нет ничего отталкивающего. Таким могло быть лицо ангела, если бы не эта улыбка…
Утром Маргарита, не проронив ни слова, вернула портрет брату.
— Спасибо, дорогая, — тихо сказал он, заворачивая его в бумагу. — Ты права, ты — моя прежняя Ромашка.
Он сам не понимал, почему его обрадовало, что она не стала говорить о портрете при всех и даже не посмотрела на него.
— Он действительно так красив? — немного погодя спросила она.
— Мне трудно судить. Он мне слишком близок. Для меня он красив.
— И он действительно такой… — Она оборвала себя на полуслове, чуть было не сказав: «ядовитый». — А впрочем, я не стану ни о чем тебя расспрашивать. Узнаю, когда познакомлюсь с ним, после Лиона. Я ведь тогда многое узнаю. Да, Рене?
Он посмотрел на тонкую руку, лежавшую в его руке.
— Ромашка, дорогая, ты уверена, что действительно хочешь ехать в Лион?
Она взглянула на него с нежной, чуть насмешливой улыбкой.
— Неужели после всех этих лет ты так плохо знаешь меня? Ах ты дурачок! Для чего тогда я потеряла тебя на целых четыре года? Ради чего ты рисковал жизнью? Чтобы все оказалось напрасным, оттого что я испугалась пустячной боли?
— Боль будет совсем не пустячная. Когда ты решилась на операцию, тебе ведь было всего восемнадцать лет.
— Все пустяк по сравнению с тем, когда лежишь ночью не смыкая глаз и гадаешь: «Быть может, он сейчас умирает от лихорадки? Или уже умер? Или его растерзали хищники?» Мне снилось, что ты умер от голода, утонул, что тебя растерзали на куски. Я представляла, как отец смотрит на меня и думает: «И все из-за нее». После четырех лет таких мучений невольно повзрослеешь. Теперь мне уже далеко не восемнадцать и даже не двадцать два. Меня не испугает боль, которую причинит мне Бонне.
Рене наклонился и поцеловал сестру в лоб.
— Раз так, лучше ехать поскорее. Я напишу Бонне.
— Он ждет нас. Месяц тому назад я написала ему, что ты возвращаешься и мы, вероятно, скоро приедем. Ведь ты все время будешь со мной, Рене, правда? Ты знаешь, я не верю в бога, и у меня нет другой опоры, кроме тебя.
Они выехали в Лион на следующей неделе, взяв с собой Розину. Бонне приступил к лечению почти сразу. Он был так же резок и грубоват, как Маршан, но вскоре брат и сестра почувствовали, что он относится к ним с той же скрытой нежностью» что и Маршан.
— Она молодчина! — говорил он Рене. — Мужественная девушка.
Мужество было Маргарите действительно необходимо. С самого начала стало ясно, что лечение, даже если все пойдет хорошо, будет длительным и болезненным. Месяца через три Бонне заявил, что способ лечения, к которому он прибегнул, не дает результатов и он должен испробовать другой.
— Предупреждаю, — хмуро заявил он, — я не могу поручиться, что и эта попытка будет последней. Случай трудный. Маргарита молча закрыла рукой глаза.
— Так как же? — немного помедлив, спросил Бонне. — Желаете прекратить лечение?
Девушка нашла в себе силы рассмеяться.
— Прекратить лечение? Боюсь, что вы так же чувствительны, как мой брат! Посмотритесь-ка в зеркало вы оба — ну, видали вы когда-нибудь такие скорбные физиономии? Совсем как у тети Анжелики. Вся разница в том, что вы не расплакались. Рене повернулся к доктору.
— Как видите, она решила не прекращать лечения. Убеждать ее напрасно.
— Совершенно верно, — весело подхватила Маргарита. — Так же как я напрасно убеждала тебя не ездить в Эквадор. Теперь условия диктую я.
Феликс тем временем, казалось, усердно «возделывал свой сад».
Рене, который мучился, глядя, как борется с болезнью сестра, не в силах ей чем-либо помочь, и для которого осень и зима, проведенные в Лионе, тянулись страшно медленно, изредка получал письма от Маршана, Бертильона и самого Феликса.
Париж встретил Ривареса приветливо. Дюпре рассказал на банкете историю с соколом, и она имела огромный успех, а острый язык и бархатный голос Ривареса довершили остальное — он стал популярен. Две крупные газеты уже пригласили его на постоянную, хорошо оплачиваемую работу, так что бедность ему не угрожала. В январе Маршан писал: «Теперь я уже не так тревожусь за его здоровье: он с каждым месяцем становится все крепче. Когда мы приехали в Париж, я посоветовал ему показаться моему старому коллеге Леру и теперь более чем доволен результатами. Феликс как пациент, да и во всем остальном, являет собой образец благоразумия — тщательно соблюдает все указания относительно диеты и режима; работает спокойно, не переутомляясь; заводит влиятельных друзей, не поступаясь собственным достоинством; блещет остроумием, не злобствуя и приобретает репутацию знатока, не задевая других. Между прочим, его коллекция туземного оружия быстро пополняется: он обнаружил удивительное уменье добывать его в самых неожиданных местах. Со временем она будет представлять немалую ценность, а пока это всего лишь безобидное и не слишком дорогостоящее увлечение. Женщины, разумеется, бросаются ему на шею, но несомненно погубят его жизнь не они. А сейчас он старательно, камень за камнем, строит ее. Боже, помоги глупцу!»
Это письмо встревожило Рене. Уже второй раз Маршан намекал, что Феликсу угрожает какая-то опасность. Почему с ним должно что-то случиться? Разве мало он уже перенес? Отчего ему не преуспевать сейчас? Ведь он заслужил это своей энергией, своими талантами. Просто Маршан не может забыть несчастий, которые ему пришлось пережить самому, и повсюду видит лишь козни и трагедии. Самая его привязанность к Феликсу и питает эти страхи. Как будто в мире мало подлинного горя и нужно еще выдумывать несуществующие беды. Придя к такому заключению, Рене перестал тревожиться.
Письма самого Феликса были неизменно радостны и забавны. Они приходили регулярно и, хотя в них чувствовалось стремление подбодрить друга, искрились непринужденным весельем. Для Рене их ласковая живость была словно мелькавший раз в неделю луч солнца. Он читал многие письма Маргарите, — ему казалось, что они должны придать бодрости и ей.
Под новый год на имя Маргариты пришла чудесная гравюра — сражающийся гладиатор. «Я беру на себя смелость послать вашей сестре эту гравюру, хотя до сих пор знаком с ней только через вас, — писал Феликс. — Но это уже немало, и я надеюсь, она позволит мне считать себя ее старым другом».
Маргарита в любезном письме поблагодарила друга Рене за подарок и в разговоре с братом очень мило отозвалась о нем, но за этим последовал приступ непонятной раздражительности, и в конце концов она безудержно разрыдалась. Рене приписал это чрезмерному нервному напряжению. На другое утро Маргарита проснулась в самом радужном настроении, смеялась над тем, что «была такой злюкой», и Рене даже в голову не пришло связать эту вспышку с новогодним подарком.
В марте Рене поехал на три недели в Париж. Официальный отчет об экспедиции был подготовлен для публикации, и Рене предстояло проверить карты. Кроме того, он получил письмо от Дюпре, который приглашал его на ежегодный банкет Географического общества. Он представит Рене влиятельным лицам, с помощью которых Рене сможет, как только освободится, получить место. Необходимость подумать о заработке заставила Рене принять приглашение полковника. Но ему так не хотелось оставлять Маргариту одну, что ей пришлось самой настаивать на его отъезде. Как всегда в трудные минуты, она обрела еще большее мужество.
— И не спеши назад. Я хочу, чтобы ты весело провел время в обществе своего друга, ухаживал за каждой хорошенькой женщиной и вообще пожил в свое удовольствие. Глядя на тебя можно подумать, что ты собираешься не в Париж, а в Сахару! Со мной ничего не случится, глупыш. Нет, за тетей посылать не надо. Я не хочу, чтобы она тут суетилась. Розина будет прекрасной сиделкой, а когда ты вернешься, у нас, быть может, будет чем тебя порадовать. Мне думается, на этот раз дело пойдет на лад.
Рене не стал возражать. Он уже столько раз это слышал, что начал отчаиваться.
Приехав в Париж, он огорчился: Феликс только что уехал в Лондон, чтобы встретиться с издателем журнала, для которого он взялся написать серию статей. Он надеялся вернуться к банкету Географического общества и просил Рене в письме если возможно, дождаться его. Но Рене не терпелось вернуться в Лион, — его угнетали думы о страдающей в одиночестве Маргарите. Только неотложные дела не дали ему уехать до банкета.
Вынужденный остаться в Париже, он старался почаще видеться с Маршаном и, как это ни странно, узнал его за эти три недели гораздо лучше, чем за четыре года, проведенные вместе в экспедиции. Они понравились друг другу с самого начала, но застенчивость Рене и черная меланхолия, владевшая доктором, препятствовали их сближению. А теперь перед Рене впервые расступилась стена цинизма, которой Маршан отгораживался от ближних. Резкость Маршана не отталкивала больше Рене, и доктор стал как-то по-человечески более доступен.
Этнология была для него только временным занятием, дававшим пищу неутомимому, не способному бездействовать мозгу. Она лучше, чем вино, помогала ему забыться и проливал свет на пережитки дикости, которые все еще встречаются цивилизованных людей. Но все же это была не психиатрия
Теперь, хотя он уже не мог заниматься частной практикой, Маршан вернулся к своему настоящему делу. Он возглавил большую психиатрическую лечебницу и занимался изучением тех причин мозговых заболеваний, которые могут быть устранены. Маршан исследовал влияние испуга на детскую психику и его выводы, хотя и слишком сложные для понимания большинства родителей, могли серьезно помочь вдумчивым врачам в их практике.
— Если я выпущу хотя бы одну книгу, — как всегда неожиданно и резко бросил он как-то Рене, — тогда мое дело будет сделано.
Феликс не успел встретиться с Рене до банкета. Когда Рене вошел в зал, ему сразу бросился в глаза оживленный кружок гостей, заслонявших того, кто находился в середине. Гийоме небрежно кивнув, подошел к Рене и с ядовитой усмешкой взглянул на веселую группку.
— Кажется, наш друг захватил все наши лавры. Я бы не сказал, что это очень красиво, а?
Кружок распался, и Рене увидел в центре черную голову Феликса. Он смерил бельгийца взглядом.
— Говорить гадости о том, кто спас вам жизнь? Вы правы, это не очень красиво, но когда человек спасает многих, то среди них может оказаться и несколько мелких душонок.
Он повернулся спиной к онемевшему Гийоме и пошел через зал, задерживаясь то здесь, то там, чтобы обменяться приветствиями с приятелями и однокурсниками. Из толпы, окружавшей Феликса, раздался новый взрыв смеха. Сердце Рене сжалось. Глупо, конечно, обращать внимание на карканье Маршана; все это, конечно, чепуха. Но ведь душой общества Феликс бывал, лишь когда случалось что-нибудь неладное.
Обед тянулся томительно долго. Рене не спускал глаз с Феликса. Тот сидел от него довольно далеко, и они лишь кивнули друг другу через стол, но лихорадочно блестевшие глаза, заикающаяся речь и неиссякаемый поток острот сказали ему много. После обеда начались речи — скучные, высокопарные, серьезные, шутливые, хвалебные. В них то и дело упоминалась работа экспедиции Дюпре и приключения ее участников, так как этот банкет был первым после возвращения их на родину. Дюпре торжественно поблагодарил собравшихся. Маршан со скучающим видом сказал после него несколько общепринятых фраз.
Среди рукоплесканий и смеха поднялся Феликс. Он был самым популярным членом экспедиции, и всем хотелось его послушать. Его речь вызвала взрыв веселья и гром аплодисментов. Рене все происходящее казалось отвратительным. Этот человек из искр, льда и жести не был Феликсом, и даже если это была маска, Феликсу следовало бы выбрать другую.
Гости уже начинали расходиться, когда им наконец представилась возможность поговорить друг с другом; и первое, что сказал Феликс было:
— Как здоровье вашей сестры?
— Все так же. Бонне по-прежнему полон надежд. Не могу сказать того же о себе.
— А она?
— Она старается поддержать в нас бодрость.
— Вы уезжаете завтра?
— Да, я хотел отправиться утром; но раз вы здесь, я поеду вечерним дилижансом, если вы, конечно, сможете уделить мне завтра немного времени. Мне бы хотелось кое о чем поговорить с вами.
Феликс почему-то заколебался.
— В таком случае, может быть, вы заглянете ко мне завтра утром? Я не уверен, что смогу прийти к вам.
— Очень хорошо. Мне давно уже хотелось взглянуть на вашу коллекцию. Я приду часов в двенадцать, только… — Рене умолк.
— Да?
— Случилось что-нибудь неприятное? Феликс поднял брови.
— Со мной? Нет, со мной теперь ничего неприятного не случается.
Тем не менее, приехав в полдень к Феликсу, Рене был готов к самому худшему.
— Что происходило с вами вчера вечером? — спросил он, внезапно оторвавшись от созерцания развешанных на стене стрел, палиц и духовых трубок.
— Со мной?
— Да, с вами. Я был в ужасе, видя, как вы изощряетесь. Знаете, мне даже показалось на минуту, что у вас опять начинается приступ.
— Мне тоже так показалось, — тихо ответил Феликс.
— Феликс? Неужели…
— Нет, нет, кажется все обошлось. Я попал в пути под дождь, насквозь промок и несколько часов не мог обсушиться. Вчера перед вашим приходом я рассказал об этом Маршану, и он поднял такую панику, что совсем меня перепугал. Он считает, что достаточно одной серьезной простуды, и все может возобновиться. Я не хотел, чтобы вы об этом узнали.
— А Леру вы показывались?
— Я только что получил от него записку. Он пишет, что вчера поздно вечером к нему заходил Маршан и сегодня утром он ко мне заглянет. Смешно, право, как они оба любят поднимать шум из-за пустяков. Волноваться-то ведь совсем нечего… Все бы давно уже началось…
— Вы уверены?
— Я уверен, что я жалкий трус, а Маршану лучше бы помолчать, — свирепо отрезал Феликс.
— Феликс! Почему же вы не сказали мне вчера?
— Зачем? Чтобы вы отправились ко мне домой и провели перед поездкой в-веселенькую ночку, шагая по комнате? Из-за того что я трус, вы должны лишаться сна? Вот и Леру, это его звонок. Только бы он сдержал свои чувства. Эти доктора до смешного мягкосердечны. Казалось бы, они-то уж достаточно всего нагляделись и могли привыкнуть… Здравствуйте, доктор! Как только Маршану не стыдно б-беспокоить вас по пустякам! Уверяю вас, я здоров как бык. Нет. Рене, не уходите.
Тщательно осмотрев и расспросив Феликса, Леру уселся в кресло и, победоносно улыбаясь, оглядел друзей.
— Великолепно! Ни одного зловещего симптома. Промокни вы так год назад, последствия наверняка были бы серьезными. Позвольте, сколько же времени прошло с последнего сильного приступа? Года три? Ответил Рене:
— Последний тяжелый приступ был три с половиной года тому назад. После него было несколько легких приступов, но с тех пор как мы уехали с Амазонки — ни одного.
— Мне кажется, — сказал Леру, — я могу с уверенностью сказать, что болезнь прошла.
Феликс молча взял сигару и стал вертеть ее между пальцами.
— Так вы считаете, что он уже совершенно вне опасности? — спросил Рене. — И приступы никогда больше не повторятся?
— Если только что-нибудь не вызовет болезнь снова. Здоровье его никогда уж не будет особенно крепким. Имейте в виду, — резко повернулся он к Феликсу, — экспедиции в тропики и сражения вам противопоказаны. А в остальном, если исключить кораблекрушение, — вы в такой же безопасности, как и все мы. Будьте благоразумны и не подвергайте свой организм новым встряскам. В целом, я думаю, можно считать вас излечившимся.
Феликс сунул сигару в рот и медленно закурил с видом человека, которому рассказали что-то очень смешное.
— Н-неужели? До чего же любит пошутить над нами господь бог! Всегда чем-нибудь удивит! А это что-то совсем новенькое, — все другое, наверное, н-немного п-приелось. Премного вам благодарен. Действительно, нельзя меня не поздравить, не так ли? Да, да. Я знаю, что вы страшно заняты, доктор. Не смею вас больше задерживать!
Едва за доктором захлопнулась дверь, Риварес в бешенстве повернулся к Рене. Внезапно его начало трясти.
— А, чтоб вас, Рене… Уходите! Оставьте меня хоть на минуту… Черт бы побрал Леру и его поздравления!
Необычайным напряжением воли он взял себя в руки и стал сыпать словами:
— Вы помните, Рене, как в долине Пастасы Маршан внушал мне, что для спасения души полезно кричать, когда дела обстоят плохо? Но всякий совет можно дополнить. Вот сейчас я поднимаю немыслимый шум, когда знаю, что все в порядке. Не совсем логично, не правда ли?
На губах Рене появилась чуть заметная улыбка. Он понял, что в эту минуту лучшим доказательством дружбы будет какая-нибудь длинная тирада.
— Мне редко выпадает честь понимать ваши действия, — сказал он, — но однажды я свалял страшного' дурака, потому что то, чего я боялся, не случилось. И как ни странно, я испытывал не чувство облегчения, а досаду: меня бесило, что я целый день набирался храбрости, а она мне так и не понадобилась.
Рене не объяснил, чего именно он боялся, и Феликс, уже вполне овладевший собой, бросив взгляд на Рене, подумал: «Что-нибудь с его сестричкой. Интересно, что чувствуешь, когда тебя так любят?»
Реие заговорил, оборвав его размышления:
— Между прочим, вам не кажется, что вы были жестоки с беднягой Леру?
— С Леру? Что вы имеете в виду?
— Да вы просто огорошили его своим богохульством, а ведь вам известно, как много значат для него всякие условности.
— Мне хотелось отделаться от него.
— Я знаю. Но все равно, не надо говорить такие вещи людям, которые их не понимают. Кто знает вас ближе, тот быстро к ним привыкает, но вначале меня это тоже огорчало.
— Вас? Пожалуй. Вы же питали ко мне слабость.
— А Леру. по словам Маршана, вас чуть ли не боготворит. Неужели для вас это новость? Несмотря на весь ваш ум, вы порой бываете удивительно недогадливы.
— Да я с ним едва знаком! Только лечусь у него.
— Что из того… Вряд ли вы очень коротко знакомы с вашей квартирной хозяйкой, но мне рассказывали, что она горько плакала, когда вы уехали в Лондон. А ее сынишка, который чистит вам ботинки, бережет монетку, полученную от вас в Новый год, и не хочет ее тратить. А как по-вашему, почему в кафе Преньи меня обслуживают лучше других? Да потому, что кельнеры обожают вас, а Бертильону вздумалось сказать им, что я ваш друг.
— Все это глупости, Рене. Никто из них ни разу не дал мне понять…
— Еще бы! Они вас слишком боятся. И все же у вас не меньше поклонников, чем у… Феликс расхохотался.
— «О боже! Твой единственный шут!» Сейчас я многим нравлюсь — оттого лишь, что я корчу из себя шута и всех развлекаю. Стань я на минуту самим собой, и все обратятся против меня.
— Все? Маршан, например?
— Маршан хорош, когда не кладет тебя под микроскоп. Оказывается, вивисекторы вне стен своей лаборатории народ очень добрый. Но в большинстве своем люди относятся к тебе хорошо, лишь когда ты не доверяешь им и не показываешь, что тебе больно.
— Ну, Маршан-то, положим, видел всего этого предостаточно.
— Не надо! Что-то я сегодня места себе не нахожу… Неужели она действительно прошла навсегда? Подумать только — навсегда! А вдруг он ошибся? Что же мне тогда делать? Придется положить этому конец. Я больше не выдержу… Однако, Рене, вам надо успеть к вечернему дилижансу. И захватите для вашей сестры куст роз, он дожидается вас на станции.
— Когда же вы успели достать цветы?
— Я послал за ними сегодня утром. В магазине не нашлось тех темно-красных бархатных роз, которые, вы говорили, она так любит. Пришлось взять белые.
Рене внес розы в комнату Маргариты и развернул корзину. — Девушка, ревниво наблюдавшая за ним, подумала: «Будь эти цветы от кого-нибудь другого, Рене не трогал бы их таи осторожно».
Злая неприязнь к незнакомому другу Рене стала для нее постоянным источником мучении. В жизни Маргариты любовь брата была единственной радостью и утешением. Сейчас, как и все эти двенадцать лет, в нем был сосредоточен весь ее мир, и до прошлого лета ей думалось, что и она для брата — все. Но когда Рене вернулся домой, оказалось, что в его мире теперь два центра, что еще кто-то завладел его привязанностью. Для Маргариты это было тяжким ударом. Она полагала, что любовь не может быть беспредельной и чувство, питаемое к одному человеку, неизбежно ослабляет любовь к другому. Прежде Рене любил ее одну, теперь его любовь разделилась между ней и Феликсом, и значит — этот счастливый, блестящий, преуспевающий Феликс, которому и так выпало на долю гораздо больше того, что заслуживает один человек, украл у нее половину ее единственного сокровища. Она не могла понять, что эта дружба возвышала ее брата и тем самым обогащала и ее.
Однако, если бы не Феликс, она бы потеряла Рене навсегда, — об этом тоже нельзя было забывать. Она, терзаясь, упрекала себя в неблагодарности, но. вспоминая, какие права имел на ее расположение этот незнакомец, ненавидела его еще больше.
Если бы Маргарита знала, что Феликс болен, она, возможно, отнеслась бы к нему снисходительнее. Но Рене обнаружил, что не может ни с кем говорить об этом, — в его сознании болезнь Феликса была слишком тесно связана с чужой трагической тайной. Он инстинктивно страшился освежать в своей памяти-то, что открылось ему в долине Пастасы. И Маргарита считала, что, кроме «легкой хромоты», в жизни Феликса нет никаких неприятностей. И она ненавидела этого человека, у которого все обстояло благополучно. Ненавидела и цветы, присланные им. Только из боязни огорчить брата не приказала она выбросить эти розы и терпела их в своей комнате. Глядя на недолговечное, дорогостоящее великолепие цветов, Маргарита повторяла себе, что когда человек богат, здоров и осыпан всеми милостями судьбы, ему ничего не стоит зайти в цветочный магазин и заказать для калеки дорогие розы.
Боясь сделать Рене больно, Маргарита не открывала брату чувств, которые питала к его другу. А Рене, никогда не знавший ревности, даже не догадывался о том, что творилось в душе сестры. Ему всегда казалось, что человек, дорогой тому, кого ты любишь, светом этой отраженной любви становится дорог и тебе, даже если ты его не знаешь. Он не представлял себе, как можно, любя его, не полюбить и Феликса; и не потому, что Феликс спас ему жизнь, а потому, что он сделал ее такой полной.
Наконец настало лето. Несмотря ни на что, Маргарита продолжала упрямо надеяться. После одиннадцати месяцев неудач и разочарований она все еще поддерживала в брате мужество. Родные в письмах умоляли ее отказаться от бесполезной, мучительной борьбы. Маркиз приехал в Лион, чтобы попытаться уговорить ее. Но она только упрямо качала головой и, стиснув зубы, твердила одно: «Я не откажусь, пока не откажется Бонне».
Тяжелее всего было то, что Рене пришлось опять расстаться с сестрой, и на целых два месяца. Ему предложили на севере Франции временную хорошо оплачиваемую работу, а длительное лечение стоило так дорого, что он не мог отказаться. На этот раз Маргарита позволила тетке заменить брата.
Возвратившись осенью в Лион, Рене сразу понял, что дела идут хорошо. Впервые за все время лечения состояние сестры заметно улучшилось. Спустя месяц всем стало ясно, что упорный недуг наконец сдается. Лечение постепенно становилось все менее мучительным, и по мере того как болезнь проходила, улучшалось и общее состояние больной.
— Еще несколько месяцев, — сказал Бонне, и вы будете вполне здоровы.
— Еще несколько месяцев! А я думала… Маргарита умолкла, и нижняя губа у нее задрожала.
— Терпение! Некоторое время я еще не разрешу вам двигать ногой, а потом вам придется заново учиться ходить.
— Ты так долго терпела, дорогая, — мягко сказал Рене, — потерпи еще немного.
— Несколько месяцев! — повторила больная и подняла глаза на брата. Значит, в будущем году мы все-таки снимем в Париже квартиру.
И у Феликса дела шли хорошо. Чувствовал он себя прекрасно, в Париже и Лондоне за ним упрочилась репутация талантливого журналиста; в обеих столицах у него было много друзей, а врагов — не больше, чем у любого человека, быстро сделавшего блестящую карьеру. Со временем многие начали обнаруживать, что под блестящим остроумием Ривареса скрывалась масса самых разнообразных познаний. Встретив как-то на званом обеде одного весьма ученого и красноречивого кардинала, Риварес ошеломил присутствующих, затеяв с ним спор относительно писаний греческих отцов церкви. В конце концов кардинал вынужден был признать, что допустил ошибку в датах.
— Сдаюсь, господин Риварес. Если бы я подозревал, что вы чувствуете себя среди трудов Иоанна Златоуста как дома, я был бы более осторожен.
— Я должен извиниться перед вашим преосвященством: я забыл, что «золотые уста» принадлежат законному наследнику.
Кардинал улыбнулся.
— Боюсь, что у вас золотые уста льстеца.
— Откуда вы все это знаете, Риварес? — спросил после ухода кардинала один из гостей. Феликс пожал плечами.
— Да так — займешься то тем, то другим.
Его, очевидно, занимало многое. Иногда, если ему случалось встретить интересного человека, он оставлял свой обычный легкомысленно-шутливый тон. Так, например, однажды, на вторую зиму своего пребывания в Париже, он встретил в одном из фешенебельных салонов невысокого спокойного итальянца с прекрасными черными глазами и усталым лицом.
— Синьор Джузеппе… — невнятно произнесла хозяйка дома, торопливо представляя их друг другу.
Услышав фамилию известного политического эмигранта, Феликс с любопытством взглянул на своего нового знакомого и сразу заговорил по-итальянски о всяких пустяках. После первых же фраз эмигрант с удивлением посмотрел на своего собеседника.
— Но вы же… итальянец!
— О нет, я говорю по-итальянски, только и всего.
Риварес искусно допустил несколько грамматических ошибок.
Синьор Джузеппе искоса посмотрел на него и вскоре перевел разговор с пустяков на Италию, а затем на политическое положение в стране.
Когда хозяйка через час снова подошла к ним, они все еще разговаривали. В беседе приняли участие и другие гости. Говорили по-французски.
— О, да у вас тут настоящие политические дебаты, — заметила она. — Признайтесь, синьор, что, отправляясь сегодня на мой вечер, вы не ожидали обнаружить здесь такой интерес к Италии.
Итальянец поднял глаза и серьезно улыбнулся.
— Я сам слушаю с интересом, сударыня. К сожалению, не многие из моих соотечественников так хорошо понимают положение дел в Италии, как господин Риварес, хотя их это касается непосредственно. Надеюсь, мы еще встретимся, — добавил он, обернувшись к Феликсу.
Они обменялись визитными карточками, и через несколько дней синьор Джузеппе, приехав к Риваресу домой, продолжил прерванный разговор. Феликс нанес ответный визит, но не сразу. «Хотя синьор Джузеппе несомненно один из замечательнейших людей нашего времени, — думал Феликс, — но он способен говорить только об одном». К тому же в Париже итальянца считали неисправимым конспиратором, вечно поглощенным тайными заговорами и политическими интригами. Феликс, как всякий решивший преуспеть журналист, считал себя бесстрастным наблюдателем жизни, поэтому его все интересовало, но он не хотел заходить слишком далеко. И уж во всяком случае ему не хотелось чтоб его имя упоминали в связи с человеком, нажившим так много врагов. Он решил уклониться от дальнейшего знакомства. И как раз итальянская политика… Что угодно, только не это. Та самая итальянская политика, из-за которой он в девятнадцать лет погубил свою жизнь.
Эта дверь закрыта и заперта. Так чего же он хочет, заглядывая в замочную скважину? Ныне он — космополит, гражданин мира и быстро превращается в преуспевающего парижанина. Он помнит свою жизнь лишь с того момента, когда, одетый во все новое, отправился с экспедицией в горы. Итальянские дела интересуют его столько же, сколько политическое положение любой другой страны. И если синьор Джузеппе не может говорить ни о чем другом, он найдет в нем, как и во всяком образованном иностранце, лишь вежливого слушателя.
На сей раз, однако, итальянец совсем не касался политики, он оживленно и 'занимательно беседовал о самых различных предметах. В дальнейшем они еще несколько раз встречались и обменивались иногда несколькими ничего не значащими фразами, как люди, относящиеся друг к другу с дружелюбно-вежливым безразличием.
В апреле, в день ежегодного банкета Географического общества, Феликс, расположившись у окна в залитой солнцем гостиной, писал письмо Рене. Комнату наполнял аромат фиалок и нарциссов; за окном в лучах весеннего солнца сверкала река. И на душе у Феликса было солнечно. Хорошие вести о Маргарите обрадовали его так, словно он был знаком с сестрой друга и любил ее. Она наконец по-настоящему излечилась и с каждым днем набирается сил и бодрости. Она уже научилась ходить на костылях, хотя это далось ей нелегко, выезжала в коляске вместе с Рене и два раза гуляла в саду. «В будущем месяце, — писал Рене, — мы уедем отсюда. На лето отправимся в Мартерель, а в сентябре думаем снять квартиру в Париже. Если мне удастся получить место в университете, мы будем вполне обеспечены. Маргарита надеется осенью познакомиться с вами. К тому времени она уже будет обходиться без костылей».
— Вас спрашивает какой-то господин, — сказала, входя, квартирная хозяйка.
То был синьор Джузеппе. Он заявил, что пришел по делу. Не уделит ли ему господин Риварес несколько минут; он должен обсудить с ним один важный вопрос.
Феликс отложил письма, стараясь угадать, что же потребует от него синьор Джузеппе: денежной помощи для своей партии или серию статей о положении в Италии?
Он был крайне изумлен, услыхав суть дела. В четырех северо-апеннинских легатствах готовится вооруженное восстание. Эти «маленькие частные преисподние» официально находятся под управлением кардиналов — папских легатов, на самом же деле там самодержавно правят их фавориты, вымогатели и любовники их любовниц. План таков: тайно снабдить оружием недовольных горцев; и по сигналу из городка в легатстве Болонья, переданному из провинции в провинцию при помощи зажженных в горах сигнальных костров, вооруженные повстанцы двинутся к четырем главным городам провинций, возьмут приступом дворцы, захватят в качестве заложников легатов и продиктуют свои условия Риму.
Изумленный Феликс не сразу нашелся, что ответить.
— Прошу прощенья, — наконец сказал он. — П-подобные планы либо пустая болтовня, либо должны держаться в строжайшем секрете. Почему вы говорите все это мне, иностранцу, человеку совершенно постороннему и вам почти неизвестному?
Синьор Джузеппе улыбнулся.
— Лично мне — неизвестному, это правда. Но постороннему…
— Да, — отвечал Феликс, прямо глядя ему в глаза. — Поймите меня, пожалуйста, правильно. Постороннему.
— Вы хотите сказать, что мы не можем на вас рассчитывать?
— На меня рассчитывать?
Синьор Джузеппе положил локти на стол и подпер подбородок ладонями.
— Мне нужен человек, который помог бы организовать восстание. Он должен уметь обращаться с самыми отчаянными людьми, справляться с внезапными трудностями, должен уметь провести через горы людей и вьючных животных. И он должен знать, как заставить себе повиноваться. Здесь пригодился бы опыт, который вы приобрели в Южной Америке. Меня не интересует ни ваше прошлое, ни почему вы выдаете себя за иностранца. У вас несомненно имеются на то свои причины. Я не прошу, чтобы вы мне доверились, — я доверяюсь вам. Я знаю, когда человеку можно верить. Ну как, вы согласны?
Феликс слушал молча, но в углах его рта трепетала легкая улыбка.
— Когда-то и я, синьор, был молод, — сказал он, выслушав итальянца.
Синьор Джузеппе кивнул.
— Вот именно, и вы будете молоды снова.
— О нет, не думаю, — пробормотал Феликс, подняв брови.
Гость не стал его убеждать, он отвернулся и принялся любоваться открывавшимся из окна видом. Несколько минут поболтали о пустяках. Феликс взглянул на часы.
— Я должен просить вас извинить меня. Сегодня предстоит еще произнести речь на скучнейшем ежегодном банкете, и мне пора одеваться. Вероятно, мы больше не встретимся? При моем отношении к задуманному вами было бы насмешкой желать вашим друзьям успеха, но я пожелаю им благополучно вернуться назад и испытать не столь горькое разочарование, какое, боюсь, уготовано и им и вам.
— Благодарю, — невозмутимо отвечал синьор Джузеппе, — и раз вы к нам не присоединяетесь — прощайте. Что до меня, то я уезжаю завтра, время не ждет.
Он взял свою шляпу и, почистив ее рукавом, мимоходом добавил:
— Сегодня я ночую дома.
Феликс посмотрел на него из-под опущенных век.
— Да? И, разумеется, ляжете пораньше, чтобы хорошенько отдохнуть перед дорогой. Прощайте.
На банкете Риварес, оправдав ожидания собравшихся, несколько минут непринужденно и изящно болтал о всяких пустяках, не приумножив, однако, своей славы остроумца.
Феликс, спускаясь по лестнице, услышал, как один журналист говорил другому:
— Конечно, он блестящий застольный оратор, но сегодня он не совсем в форме. Послушал бы ты его в прошлом году! Это был настоящий фейерверк!
Риварес обогнал журналистов и, улыбаясь, вышел на улицу. Да, сегодня он был «не в форме» и никогда больше не будет он «в форме»… Знали бы они, что вызвало прошлогодний «фейерверк»…
Да, в тот памятный вечер, год тому назад, он был так забавен, что все хохотали до слез, а когда он сел на место, присутствующие стали барабанить по столу и кричать: «Продолжайте!» Он слушал смех, слушал аплодисменты, а в голове стучало: «Приступы возобновятся, и тогда останется только одно — выпить яд, только одно…»
Но теперь он в безопасности, в полной безопасности, «если исключить кораблекрушение». С этим кошмаром, как и со всей трагедией, со всеми муками его юности, покончено; и больше никогда не придется ему отгонять демона страха напускной веселостью. И никогда больше не бросится он в бездну, потому что какой-то друг оказался предателем, а какой-то бог — фальшивым идолом; он разделался с богами и с демонами и стоит ногами на твердой земле.
С друзьями он, правда, разделался еще не полностью. Пожалуй, это было бы разумнее, но человеку приходится считаться со слабостями собственной натуры: так уж он устроен, что не может жить совсем без привязанностей. Ну что ж, он позволит себе одного друга. Он и тут в полной безопасности: никакая дружба не сможет занять в его жизни такое место. чтобы это угрожало его душевному спокойствию, а привязанность Рене — хорошее прибежище от полного одиночества. Душа у Рене чистая, и он ни на что не притязает. Рене можно довериться — он никогда не станет допытываться, никогда не предаст… А если вдруг… И это не страшно. Страшно было только одно предательство, но это случилось так давно, что все уже изгладилось из памяти. Риварес перешел через мост и свернул к острову Святого Людовика. Идти домой было еще рано, он не чувствовал усталости, и чудесная ночь располагала к прогулке. Он всегда больше любил Париж ночью, к сейчас тишина вокруг гармонировала с глубоким спокойствием души, сбросившей павшее на нее в юности проклятье.
На мосту между двумя островами он остановился, бездумно глядя на отражение фонарей в спокойной воде, на клочья разорванных облаков, мчавшихся в небе, скрывая тонкий серп луны. Как ветрено и тревожно там, наверху! Какое спокойствие царит здесь, у дремлющей реки. Огни горят не мигая, и тени мирно спят под пролетами моста… Да, воистину ветер дует, где хочет, увлекая к погибели все, что не прочно и шатко. А для него, в нем самом и вокруг него, царит мир…
Они шли на блеск твоих стрел, на сиянье копья твоего.
Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на войну!
Я — пена
На гребне первой волны.
Волна, разбиваясь, уходит.
И вместе с ней пена.
Выходи, выходи, мой народ,
Встречать прилив.
Я — пламя
На крыльях далеких туч.
Приблизятся тучи —
И молния гаснет.
Выходи, выходи, мой народ,
Встречать ураган!
Я — знамя,
Зовущее в битву.
Проходит смерть —
И ногами армий
Растоптано знамя.
Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на бой!
Я — голос
Грядущего гнева,
Он, зазвучав, умолк.
Задушенный тишиной.
Но там, где гремел он,
Трепещет имущий
И ярко пылает
Манящий огонь!
Выходи, выходи, мой народ,
Будут твоими и счастье, и солнце,
И сладостный вольный воздух.
И я, что не встречу рассвета,
Захваченный тьмой,
Я, которого выпустил ад,
Чтоб вновь поглотить,
И я буду с вами
Шагать сквозь мглу.
Выходи, выходи, мой народ,
Выходи на войну!
Он вернулся из далей забытья и ударился о стену сознания.
Он по-прежнему стоял, облокотившись о парапет, но река была теперь иной. Тени облаков больше не закрывали месяца, и каждая струйка воды горела серебром. Он поднял глаза и в чистом просторе увидел сиявший серп, смятые облака прятались на горизонте — забытые, ненужные обломки, отброшенные в самый дальний край неба.
Воистину, ветер дует, где хочет, и увлекает к погибели людей и их замыслы…
В окне у синьора Джузеппе горел свет. Заспанная женщина отодвинула засов в парадном и посветила свечой на лестнице. При первом легком стуке итальянец отворил дверь и, ни слова не говоря, протянул вошедшему руку.
На столе ждал скромный ужин на двоих. Феликс сел в старое кресло около печки, и синьор Джузеппе молча подвинул ему сигары. Риварес взял сигару и прикурил от лампы. Рука его не дрожала.
— Так вот, — заговорил наконец итальянец, — что касается оружия…
