Глава 2
— Вы мне можете уделить несколько минут, сударь? — спросил Рене отца. перехватив его у дверей кабинета, — Если вы не слишком заняты, я хотел бы с вами поговорить.
Маркиз открыл дверь, пропуская Рене вперед.
— Входи.
Затененная листвой огромных каштанов, скудно обставленная комната с выстроившимися вдоль стен книжными шкафами была погружена в безмолвный зеленоватый полумрак. Маркиз опустился в потертое кожаное кресло и с улыбкой посмотрел на сына.
— Ты становишься похож на свою мать.
— А Маргарита похожа на нее?
Рене стоял у окна, хмуро глядя на ветви каштанов; он задал этот вопрос, не повернув головы.
— Ничуть. Говорят, она похожа на меня. В семье твоей матери у всех были светлые волосы.
— У тети Анжелики светлые волосы. Мама была на нее похожа?
В голосе Рене слышалось какое-то странное упорство, и отец внимательно посмотрел на него.
— Можно было догадаться, что они сестры. Обе светловолосые… но нет, все же сходства между ними было мало. Вот портрет твоей матери, правда, не очень удачный.
Портрет, висевший на стене, действительно был не очень удачен: художник совсем не уловил материнской нежности, которой дышало лицо Франсуазы: он увидел только черты лица, а чертами лица она напоминала Анжелику. Рене сердито отвернулся от портрета. Обожествление мертвых было не в его натуре: Маргарите нужна мать из плоти и крови, добрая и разумная. Он вспомнил своих оглушительно жизнерадостных двоюродных сестер и братьев в Глостершире; тетя Нелли хоть и не блещет умом. но зато знает, как сделать, чтобы тебе было хорошо, мальчик ты или девочка. Дора и Трикси вечно хохочут, такие толстые и веселые, как скворчата. Им-то не нужно лежать на кушетке и вышивать саше для всяких противных старух.
Он взглянул на отца.
— Вы знаете священника, который ходит к тете Анжелике? — вдруг смущенно выпалил Рене.
— Отца Жозефа? Знаю, встречался с ним несколько раз.
— Вам не кажется, что он довольно гнусный субъект? Маркиз вопросительно посмотрел на сына.
— Почему ты так думаешь?
— Просто так, — пробормотал Рене, снова прячась в свою раковину.
— Может быть, — задумчиво сказал маркиз. — Очень может быть.
Несколько мгновений он молча хмурился, перебирая свои бумаги, потом спросил:
— По-твоему, Маргарите там… не очень хорошо?
— По-моему, это просто свинство не позволять девочке завести щенка, когда ей хочется.
— Завести… кого?
— Но она ведь совсем еще маленькая, отец, и ей просто не с кем играть, — только тетка да куча монахинь. Конечно, если бы мы могли взять ее сюда на недельку-другую, вроде как на каникулы, — уж тут у нее были бы и собаки, и кролики, и все такое…
Смущение опять сковало язык Рене. Маркиз посмотрел на сына серьезно и озабоченно.
— Да, конечно. Но как же ее привезти? Все дело в том, каким образом доставить ее сюда и обратно.
— Можно сделать так, чтобы она ехала лежа. Если взять телегу для сена и положить доски… вот так…
Рене подошел к письменному столу и взял карандаш. Отец молча пододвинул ему листок бумаги, и Рене быстро набросал схему.
— Нужны прочные доски, шесть футов два дюйма в длину и двенадцать дюймов в ширину. Под них ставятся двое козел — те, что в сарае. У одних нужно будет укоротить ножки на четыре дюйма.
— Ты их уже измерил?
— Измерил. Вот здесь мы вобьем большие крюки, чтобы все это прочно держалось, и подвесим на веревках кушетку — вот так. Маргарита тогда совсем и не почувствует тряски. Я сяду в телегу и буду придерживать кушетку, если она начнет раскачиваться, а Жак будет править. Мы поедем очень медленно через Вийамон. Так дальше, но зато дорога там гораздо лучше.
— Вот как? Ты и там уже побывал?
— Да, я съездил туда сегодня утром. Дорога испорчена только в одном месте, но там мы с Анри можем снять кушетку н перенести ее на руках.
Как только Рене взял в руки карандаш, всю его застенчивость как рукой сняло. Он был настолько поглощен чертежом, что совсем забыл про свое смущение; однако стоило ему закончить объяснение, как уши его густо покраснели, он уронил карандаш и. поспешно нагнувшись за ним, ударился головой о стол. Отец тем временем рассматривал чертеж. Линии были четкие, как будто проведенные твердой рукой чертежника-профессионала.
— Рене, — сказал наконец маркиз; и Рене появился из-под стола с карандашом в руках.
— Да, отец?
— Что, если нам с тобой как-нибудь на днях съездить в Аваллон и поговорить с тетей Анжеликой?
— Хорошо. Только… — Рене запнулся, вертя в руках карандаш, и закончил одним духом. — Может быть, лучше Анри с ней поговорить? Если это предложит он, тетя скорее согласится.
Маркиз улыбнулся.
— Пожалуй. Я вижу, ты мудр, как змий, сын мой. Рене насупился: уж не смеется ли над ним отец?
— Вы с Анри как будто собирались сегодня осматривать ферму? — спросил маркиз.
— Да, он, наверно, уже ждет меня.
— Так, может, ты сам с ним об этом и поговоришь? Когда Рене повернулся, чтобы идти, маркиз окликнул его.
— Рене!
— Что?
— Твой брат хороший человек, очень хороший. Рене с недоумением посмотрел на отца.
— Разумеется, отец.
— Он не должен почувствовать, что… все устроилось помимо него. Он очень привязан к Маргарите.
Рене быстро взглянул на отца, встретил его взгляд и кивнул; потом вышел, напевая английскую песенку:
Что может быть прекраснее,
Чем эти ночи ясные
Весеннею порой?
Голос Рене еще не вполне установился и срывался с баса на высочайший дискант, однако несколько нот он взял очень чистым и мягким тенором.
Вечером Анри пришел к отцу с предложением взять Маргариту на каникулы домой. Он начал словами: «Мы с Рене считаем…» — но, по-видимому, находился под впечатлением, что этот план придумал он. Маркиз слушал с видом человека, которому подали совершенно новую идею, выразил свое согласие и как бы совсем случайно заметил, что поговорить с тетей Анжеликой лучше всего ему, Анри.
— Лучше, если с ней поговоришь ты, а не я и не Рене. Он слишком молод: а если мне самому заговорить об этом, она может подумать, что я недоволен тем, как она ухаживает за Маргаритой, и огорчится. Мне бы этого не хотелось. Ты ведь знаешь, как она предана девочке,
— Разумеется, знаю, — с жаром отвечал Анри. — Только я уверен, что тетя никогда не истолковала бы ваши слова превратно. Рене, правда, может сказать что-нибудь не совсем тактичное, хотя, конечно, и без всякого злого умысла. Он бывает так… резок. Это у него, наверно, от английской школы.
— Наверно, — согласился отец. — Бедняга Рене совсем не дипломат.
Анри отправился в Аваллон, проникнутый сознанием ответственности своей миссии. Вначале тетка отвергла весь план, как нелепый и неосуществимый, но вскоре была покорена искренними заверениями племянника, что все обитатели Мартереля будут в восторге, если она приедет в гости, и принялась укладывать свои вещи и вещи Маргариты.
Анри привез отца в Аваллон в старой карете, предназначенной для тети Анжелики и ее вещей. Так как на обратном пути Жаку, Рене и Анри предстояло везти Маргариту, маркиз вызвался сам править каретой, чтобы не нанимать кучера в городе. Узнав, что ее величественный зять собирается сесть на козлы, Анжелика пришла было в смятение, но утешилась, решив, что этим он выказывает истинное смирение благородной души. В этот день все семейство обедало у нее, и отец Жозеф, пришедший проститься, был также приглашен к столу.
В доме Анжелики священник был царь и бог. Ни хозяйка, ни гости, которых он привык у нее встречать, никогда не подвергали сомнению его непререкаемый авторитет во всех вопросах. Даже избалованную и своевольную больную девочку подавляло его мертвящее бездушие. Но в обществе маркиза его надменная невозмутимость как-то сморщилась и слетела с него, словно шелуха. Он превратился в наряженного в черную юбку злобного и жалкого человечка, пытающегося — со своим скрипучим голосом и вульгарным выговором — подражать речи аристократа. Рядом с врожденным достоинством маркиза обнаружилась искусственность напускного достоинства священника, на котором держалось все его влияние. У него это было нечто благоприобретенное и старательно культивируемое; у маркиза — естественное выражение определенного склада ума.
Отец Жозеф то и дело посматривал на точеный профиль неприятного ему гостя, в присутствии которого он всегда чувствовал себя ломовой клячей, оказавшейся рядом с породистым рысаком. Он вызывающе оглядел собравшихся за столом и с тайным удовлетворением отметил, что поблек не он один. Бедняжка Анжелика, робко и суетливо исполняющая обязанности хозяйки за своим собственным столом, никогда не казалась такой растерянной и безнадежно буржуазной. Изысканная почтительность, которую выказывал ей ее зять, лишь сильнее оттеняла ее жалкий вид: она как бы извинялась за собственное ничтожество. Анри же спасала сама полнота его самоуничижения. Он глядел на отца с обожанием преданного пса и не терзался никакими сомнениями.
Отец Жозеф встрепенулся. Он, христианский священник, позволяет заведомому атеисту нагнать на него такого страху, что язык отказывается ему повиноваться! Да еще в присутствии молодежи! Маркиз большой ученый, известный египтолог? Хорошо же, он покажет этим слабым людишкам, что церковь может постоять за себя. Поспешно припомнив немногочисленные статьи, прочитанные им в журналах и собравшись с духом, отец Жозеф яростно напустился на «новые теории о всемирном потопе». Маркиз положил вилку. На какое-то мгновение его сдвинутые брови выразили нестерпимейшую скуку, но он туг же вежливо повернулся к говорящему и принялся слушать его с любезным и снисходительным вниманием.
Отец Жозеф закончил свою речь на воинственной ноте, но в его глазах была растерянность. Он надеялся, что ему станут возражать, — тогда бы он оказался на высоте положения: он всегда чувствовал себя уверенно в спорах, особенно с противниками, которых ему удавалось вывести из себя. Но маркиз выслушал тираду священника в вежливом молчании, а когда тот кончил, по-прежнему, не говоря ни слова, взял своими белыми пальцами ягодку клубники. Анжелика, беспокойно переводя взгляд с одного на другого, робко вмешалась в разговор:
— Боюсь, отец Жозеф, что ни у кого из нас, кроме господина де Мартереля, нет достаточных знаний, чтобы разобраться в этом вопросе… Господин маркиз, конечно, может по достоинству оценить… — И умолкла, бросив на зятя умоляющий взгляд.
— Вы слишком скромны, — мягко сказал маркиз. — Отец Жозеф только что изложил нам — чрезвычайно исчерпывающе и поучительно — именно точку зрения человека, не имеющего специальных познаний в этом вопросе. Специалист же, естественно, несколько иначе смотрит на эти вещи.
Анжелика неуверенно улыбнулась: она была несколько сбита с толку, однако все же полагала, что очень мило со стороны Этьена. известного ученого, так хорошо отозваться об отце Жозефе. Но священник, оскорбленно вспыхнув, отвел газа и встретил сверкающий злорадством взгляд Маргариты. Он заметил, как она переглянулась с Рене, и сразу догадался, что брат и сестра вполне понимают друг друга и оба его ненавидят.
Он начал с новым интересом рассматривать молчаливого юношу. При первой встрече его пренебрежительный взгляд отметил только внешние признаки норманской расы: высокий рост, атлетическое сложение, лицо, пышущее здоровьем и добродушием, светло-карие глаза, загорелые щеки и густые короткие кудри, — и он подумал: «Еще один Анри». Сейчас же его вдруг охватила странная тревога, и он почувствовал в Рене врага.
Отец Жозеф еще раз взглянул на Рене. Мало сказать, что глаза юноши смотрели неприязненно, — в них было холодное презрение, та же бессознательная отчужденность, что и у его отца. От них обоих веяло таким ледяным холодом, что отец Жозеф, взглянув на часы, вспомнил о якобы назначенной им встрече и поспешно распрощался.
Анжелика проводила его встревоженным взглядом. Для нее он по-прежнему был воплощением святости, так же как зять — олицетворением учености, но она смутно сознавала, что отец Жозеф преступил границы своей компетенции и попал в смешное положение. На ее лице появилось робкое, извиняющееся выражение.
— Я очень рада, Этьен, что вы с отцом Жозефом могли познакомиться поближе. У него, конечно, нет ваших знаний, — он пожертвовал возможностью заняться наукой, чтобы остаться здесь, со своими бедняками. Я уверена, что он не променял бы их ни на какие богатства; он выбрал себе в удел святую бедность, и я бесконечно доверяю ему.
Маркиз взял еще одну ягоду.
— Дорогая Анжелика, я не сомневаюсь, что отец Жозеф не способен украсть ваши серебряные ножи, но, к сожалению, он способен с них есть.
Маргарита сдавленно фыркнула, заставив тетку покраснеть от досады, и снова взглянула на Рене. Она никак не могла привыкнуть к чудесной мысли, что у нее есть брат, с которым можно вместе посмеяться, и ежеминутно искала тому подтверждения. Но Рене не глядел на сестру. Вид у него был сумрачный и сердитый. Хорошо, конечно, что отец Жозеф получил щелчок по носу, но зачем тетя Анжелика болтает такие глупости, и зачем отец… А уж этой зловредной девчонке совсем нечего хихикать.
Маргарита чуть было совсем ему не разонравилась, но во время переезда она казалась такой маленькой и несчастной и так боялась каждого, даже самого слабого толчка, что, когда она доверчиво ухватилась за его руку, у него комок встал в горле.
Сразу по приезде ее уложили спать, а на другое утро она проснулась веселая, как птичка, сгорая от нетерпения поскорей увидеть кроликов. Переезд нисколько ей не повредил.
Не прошло и месяца, как складки в уголках ее рта разгладились. Это были первые каникулы в ее жизни, и каждый день от восхода солнца до заката был наполнен чудесами. Собаки и лошади, кролики и голуби ежедневно являлись к маленькой королеве, возлежавшей на кушетке под большими каштанами. Один раз ей даже принесли отчаянно визжащих поросят; они вырвались и пустились наутек, и Жак гонялся за беглецами по клумбам под звуки веселого детского смеха, столь необычного в этом саду, пока наконец, тяжело дыша. но победно улыбаясь, не принес их под мышкой, чтобы они «извинились перед барышней».
В дождливые дни самую светлую комнату замка заполняли цветы, бабочки, котята, мох, птичьи яйца и всякие другие замечательные вещи. Иногда девочку относили в большую старомодную кухню, где Марта, пододвинув к кушетке доску для теста, учила Маргариту делать крошечные пирожки для кукольного чая. В хорошую погоду ее братья носили кушетку по ферме или устанавливали ее на телеге, в которую впрягали старую Диану, и, осторожно правя, везли Маргариту к скалистым лощинам или заросшим водяными лилиями прудам, или к прохладным зеленым полянам. Там братья собирали сучья и кипятили на костре чайник, а Маргарита, сидя в своих подушках и радостно щебеча, делала бутерброды для «английского пикника». Иногда даже отец откладывал в сто-рону свои книги и принимал участие в общем веселье. То были самые счастливые дни: во-первых, потому, что маркиз был всегда желанным гостем, а во-вторых, потому, что в его присутствии тетка ни во что не вмешивалась и никого не пилила. Вообще она стала много спокойнее — перемена обстановки была, видимо, полезна и ей.
Только через четыре недели, которые промелькнули как в сказке, Анжелика стала серьезно подумывать о возвращении в Аваллон. Затем явился отец Жозеф, приехавший навестить и исповедать своих нерадивых духовных дочерей.
На другой день Анжелика завела разговор об отъезде.
— Мы чудесно провели время, — сказала она, — и совсем забыли, что нам давно пора домой. Я думаю, нам следует отравляться завтра. Ты сможешь дать нам лошадей, Анри?
— Ну конечно, тетя, лошади для вас всегда найдутся; только зачем вам так торопиться? Мы собирались на будущей неделе в Бланнэ за диким крыжовником.
— Останьтесь еще хотя бы на неделю, — сказал маркиз. — Этот. месяц доставил нам всем много радости.
— Вы очень добры, Этьен, но сестра Луиза рассчитывает на мою помощь. Мы слишком долго думали об удовольствиях, и теперь нам пора вернуться к нашим обязанностям, не правда ли, Маргарита?
Рот девочки сжался так горько и упрямо, что на минуту она стала похожа на изможденную старуху. Тетка грустно покачала головой.
— Ах, Маргарита, Маргарита! Если ты будешь делать недовольную мину, я подумаю, что каникулы вредно на тебя действуют. Что сказала бы наша дорогая мать-настоятельница, если бы…
— Рене! — воскликнула Маргарита таким голосом, что все вскочили со своих мест.
Рене мгновенно оказался около кушетки и успокаивающе взял сестру за руку.
— Хорошо, хорошо. Ромашка. Ты только не волнуйся, мы все устроим. Если вам, тетя, действительно необходимо уехать, может быть, вы оставите у нас Маргариту на недельку-другую? Мы будем хорошо за ней ухаживать.
— Рене! Как ты мог вообразить, что я способна так манкировать своими обязанностями? Я ни за что не соглашусь оставить ее одну. Ты не представляешь, какой уход требуется за больной.
— Есть же Марта… — начал Рене и, не договорив, посмотрел на отца.
Маркиз молча наблюдал за Маргаритой. Он видел, как успокоительно подействовали на нее голос Рене и прикосновение его руки, и заметил, что и во время разговора Рене не отпускал руки сестры.
— Мы обсудим все это позже, — сказал он и добавил вполголоса, обращаясь к Анжелике: — Мне кажется, этот разговор ее волнует. Пойдемте ко мне в кабинет. И ты тоже, Анри. Я хочу с тобой посоветоваться.
Когда они вышли, Маргарита обняла Рене за шею и отчаянно разрыдалась.
— Не поеду! Не поеду с ней! Рене, Рене! Не отдавай меня им!
— Ну, не надо плакать, Ромашка! Отец все устроит, не беспокойся. Только не надо обижать тетю. Это все отец Жозеф. Отец ее уговорит.
— Не уговорит! Он отошлет меня! Я ему не нужна! Рене сердито покраснел.
— Перестань молоть вздор, Маргарита! Это неправда! Отец во всем нам помогал. Он молодчина.
Чья-то рука легла ему на плечо.
— Ты думаешь, мой мальчик? Я в этом не так уверен.
— Это вы, отец! Послушайте, сударь, ее нельзя отдавать тетке. Это… это несправедливо. Каково нам будет… Но его заглушил вопль Маргариты:
— Не поеду! Не хочу, чтобы сестра Луиза опять лезла ко мне с поцелуями. Отец, я… я убью себя, если вы отправите меня назад.
— Да перестань же! — возмущенно прикрикнул Рене. покраснев до корней волос. — Не будь такой дурочкой. Успокойся, Ромашка. Отец никуда тебя не отпустит. Не надо… не плачь же так. Ну что ты, глупенькая?
Он обнял сестру и гладил ее волосы — движением, унаследованным от Франсуазы.
Маркиз снова тронул его за плечо.
— Скажи ей, что она никуда не поедет, — и тихо выскользнул из комнаты, оставив Рене с Маргаритой, которая судорожно рыдала у него на груди.
Дав обещание, маркиз держал его героически, хотя с первого взгляда трудности казались почти непреодолимыми. Ему пришлось пустить в ход весь свой такт и все обаяние, чтобы умиротворить Анжелику, глубоко обиженную неблагодарностью своей воспитанницы и возмущенную тем, что маркиз потакает всяким капризам и «фокусам». Сердцу старой девы была очень дорога приобретенная Маргаритой репутация терпеливой и набожной девочки, и эта неожиданная недостойная выходка огорчила Анжелику гораздо больше, чем сознание, что Маргарита не оценила ее преданность. Сгоряча Анжелика чуть было не решилась отряхнуть прах этого дома со своих ног и позволить зятю завершить свою разрушительную работу, — ведь это он своими непочтительными замечаниями в адрес отца Жозефа посеял в душе девочки губительные семена. Но постепенно она все же смягчилась и, осушив слезы, стала скрепя сердце обсуждать, что можно сделать.
По предложению Анри в кабинет позвали старую Марту. Она сказала, что ее овдовевшая дочь, которая живет в деревне, будет рада ухаживать за барышней. Немедленно послали за Розиной. Она оказалась опрятной добродушной женщиной с добрыми серыми глазами и тихим голосом и сразу же завоевала симпатии маркиза.
— Ну что ж, Анжелика, по-моему, пока можно на этом становиться. Осенью Рене, наверно, уедет учиться в Париж; и раз уж они с Маргаритой так подружились, пусть проведут лето вместе. Месяц-другой Розина присмотрит за Маргаритой, а мы тем временем решим на досуге, как быть дальше.
— Разумеется, пока все идет хорошо, Розина сможет за ней ухаживать. Но у девочки очень хрупкое здоровье, и за ней необходимо постоянное наблюдение. Неужели мы можем довериться невежественной крестьянке?
— Тетя права, — сказал Анри. — Мы и так ей всем обязаны. Мне кажется, просто жестоко из-за минутного каприза лишать Маргариту ее самоотверженной заботы.
Маркиз заколебался. Он так долго жил среди своих книг, что сейчас, когда перед ним встал практический вопрос, требующий немедленного разрешения, он растерялся, как летучая мышь, внезапно ослепленная дневным светом. Ему всегда было легче уступить, чем настаивать на своем; но как он тогда посмотрит в глаза Рене?
— Мне чрезвычайно больно поступать вопреки вашим желаниям, дорогая, — сказал он, обратив на Анжелику взгляд, который сразу ее обезоружил. — Вы так много для нас сделали, что я не в силах отблагодарить вас, но я не могу нарушить слово, данное девочке. Нам просто придется пойти на риск в надежде, что вы нас простите и вскоре приедете к нам снова.
Анжелика от умиления заплакала.
— Ах, дорогой Этьен, мне нечего прощать.
Маркиз слегка попятился, опасаясь, что ей вздумается обнять его в знак примирения, как она только что обняла Анри. Ему вспомнился негодующий и жалобный крик Маргариты: «Не хочу, чтобы сестра Луиза опять лезла ко мне с поцелуями!» — и впервые за все время он подумал о дочери с искренней нежностью.
Остаток дня Анжелика укладывала вещи, давала всем указания и почти не отходила от Маргариты. Не питая доверия к Розине, она решила предупредить последствия возможного недосмотра и натерла больную ногу девочки мазью, рекомендованной матерью-настоятельницей. Маргарита плакала от боли, а тетка, глядя на нее, тоже плакала, жалея свою любимицу. На следующее утро Анжелика покинула Мартерель, нежно со всеми распрощавшись и сохраняя на лице выражение мягкого укора. Маргарита, которой Рене строго-настрого приказал «не быть поросенком», кое-как выдержала благопристойный тон, пока до нее не донесся скрип колес по гравию дорожки, свидетельствовавший о том, что тетка, Анри, багаж и молитвенники действительно двинулись в путь. Тут они с Рене издали такой оглушительный победный клич, что маркиз вышел из кабинета узнать, в чем дело.
— Это мы так, сударь, — проговорил, задыхаясь. Рене, поднимаясь с пола и ловко швырнув под стол подушку, которой Маргарита только что в него запустила. — Простите, что мы вам помешали… Мы просто играли.
— Да, вижу. Маргарита!
При неожиданном появлении отца девочка накинула плед на голову и теперь робко выглядывала из-под него, поблескивая глазками.
— Что, отец?
— Тебе ведь стало веселей с приездом Рене, не так ли?
— Да, отец.
У нее испуганно расширились глаза и задрожали губы. Маркиз с улыбкой посмотрел на взъерошенную голову Рене.
— Мне тоже. Может быть, если мы с тобой будем хорошо себя вести, он позволит тебе и мне с ним дружить. Извини, мои мальчик, я не хотел помешать вашей битве. Когда Маргарита тебя отпустит, зайди ко мне — я хочу с тобой поговорить. Но это не к спеху.
Маркиз ушел к себе. Маргарита медленно повернула голову и жалобно посмотрела на Рене.
— Он хочет от меня избавиться…
— Брось болтать вздор. Ромашка. Тебе не нравится, когда тебя без конца тискают н целуют, как сестра Луиза: а когда этого не делают, ты воображаешь, что от тебя хотят избавиться. Отец хороший, только он очень занят. Ты бы тоже никого не замечала, если бы все время думала о мумиях.
Она покачала головой.
— Поди узнай, чего он хочет. Вот увидишь, он скажет, что через месяц отправит меня к тетке. Вот увидишь!
Рене, нахмурившись, пошел в кабинет. С тех нор как Маргарита перестала изображать из себя примерного ребенка и превратилась в живую девочку, его жизнь значительно осложнилась. Что же касается отца, то мумии мумиями, но о Маргарите необходимо подумать сейчас же, и она совсем не похожа на мумию.
— Садись, — сказал маркиз, с улыбкой взглянув на сына. — Что с тобой? Что-нибудь случилось?
— Ничего.
— Нам пора поговорить о твоем будущем. Ты думал о том, чем бы ты хотел заняться? Учиться дальше или остаться здесь и заниматься хозяйством вместе с Анри? Тебе, конечно, известно, что мы очень бедны, но если ты захочешь поехать в Париж и поступить в Сорбонну, это можно будет устроить.
Рене сидел, хмуро уставясь в пол. Затем он поднял глаза.
— Если я поеду в Париж, вы оставите девочку здесь или отошлете обратно к тетке?
— Маргариту? Я еще не решил. Во всяком случае, я, конечно, постараюсь сделать так, чтобы ей было хорошо. Но это мы обсудим потом. Сначала я хочу поговорить о тебе. Есть у тебя к чему-нибудь склонность?
— Да, сударь. Но все зависит от того, что будет с Маргаритой. Я не могу ехать в Париж, если ее ушлют в Аваллон и законопатят там на всю жизнь.
— Хорошо, давай начнем с нее. Как ты считаешь, ей действительно было плохо в Аваллоне или это все только капризы? Я хотел бы слышать твое откровенное мнение.
Рене в мучительном смущении стал теребить пуговицу, не находя слов.
— Ей… ей все время приходится быть такой примерной… — начал он и вдруг сердито выпалил: — Что правда, то правда! Эта сестра Луиза вечно пристает с поцелуями. А тут еще отец Жозеф со своими наставлениями!.. А что может поделать девочка, да если у нее еще больная нога…
Он замолк.
— Так, — сказал маркиз. — Спасибо. Во всяком случае, мы избавимся от отца Жозефа и сестры Луизы. Может быть, тетя Анжелика согласится переехать сюда и пожить с нами несколько лет. — Он со вздохом взглянул на свои книжные полки. — Посмотрим, что можно будет сделать. Теперь поговорим о тебе. Так что же тебе хотелось бы изучать?
Рене совсем смутился и еле выговорил:
— Я… мне нравится география… если вам все равно, сударь.
— Она, кажется, хорошо давалась тебе в школе? Ты думаешь участвовать в экспедициях или хочешь преподавать географию?
— Я… я не знаю. Как придется, только чтобы это было связано с наукой.
— Мальчуганом ты всегда что-нибудь мастерил и хорошо разбирался в машинах. Тебя это больше не интересует?
— Интересует; я люблю все, что можно самому сделать или самому узнать. А древние языки мне совсем не даются — там все больше пустые разговоры.
— Но больше всего тебе нравится география? Ты в этом совершенно уверен?
— Да.
— И ты будешь рад поехать в Сорбонну, если тебе не придется волноваться за сестру?
— Конечно! Только это, наверно, дорого? Анри ведь не поехал учиться в Париж? Как-то несправедливо.
— Он сам не захотел. Я предложил ему тот же выбор, и он ответил, что предпочитает заниматься хозяйством. Так что у тебя нет никаких оснований отказываться. Мне, конечно, придется продать часть земли, но я готов это сделать. Не огорчайся, и я и Анри считаем, что ты имеешь на это полное право. Значит, решено — осенью ты отправляешься в Париж. Если, конечно… — Маркиз запнулся, потом неохотно взял лежавшее перед ним письмо.
— Я должен тебе сказать, что три недели назад получил письмо, в котором содержится предложение, касающееся тебя. Если ты захочешь его принять, я не стану тебя отговаривать. Оно от твоего дяди. Он предлагает…
— Да, я знаю, — усыновить меня и послать в Кембридж вместе с Фрэнком.
Маркиз удивленно посмотрел на сына.
— Разве он с тобой об этом говорил? Из его письма я понял, что ты еще ничего не знаешь.
— Я и не знал, пока на прошлой неделе не получил от него письма.
Маркиз помолчал, обдумывая услышанное. Анри всегда считал адресованные ему письма их общим достоянием.
— Вот как? По-видимому, он написал тебе после того, как получил мое письмо. Я ему ответил, что сначала хочу узнать твое мнение. Что он тебе пишет?
— Да насчет того, что я хочу стать географом. Он, конечно, знал, что мне нравится география, а старик Фаззи — это наш учитель географии — давно твердил ему, что мне следует заняться ею всерьез. Он пишет, чтобы я не беспокоился о деньгах, — если будет нужно, он пошлет меня в Кембридж на свои средства. Я ему страшно благодарен.
— Ты ему еще не ответил?
— Ответил, в воскресенье. Я написал, что не могу вернуться в Англию.
— Так решительно? — маркиз поднял брови. Рене опять нахмурился и опустил глаза.
— Как же я уеду? Что тогда будет с Маргаритой? Она все глаза выплачет.
— Очень возможно. Что касается меня, хотя я и не стал бы плакать — я не привык плакать, — но, если хочешь знать, я очень рад, что ты отказался…
— Отец… простите меня, отец! Мне надо было сначала спросить вас.
— Ничего подобного, мой мальчик, ничего подобного. Ты вполне способен устраивать свою жизнь по-своему… да, кажется, и мою тоже. Ну что же, решено? Сорбонна и география.
— Спасибо, сударь. Я… большое спасибо. Рене встал, пожал отцу руку и направился к двери. На пороге он остановился.
— Отец…
Маркиз, уже углубившийся в свои рукописи, рассеянно спросил:
— Что, Рене?
— Знаете… Маргарите… страшно приятно, когда вы на нее обращаете внимание. Только она вас немного боится, она такая глупенькая…
Он выскочил из комнаты. Маркиз сидел, глядя на закрывшуюся дверь.
— Моя дочь, кажется, пошла в меня, — сказал он, возвращаясь к своим бумагам. — Я ведь тоже глуповат.
Еще несколько дней продолжались развлечения; но однажды утром, после купанья, Рене вошел к сестре и застал ее в слезах,
— Ромашка! — воскликнул он. — В чем дело? Ответа не последовало. Девочка дрожала всем телом. Из соседней комнаты вышла Розина и приложила палец к губам. Рене на цыпочках подошел к ней, не выпуская из рук огромную охапку водяных лилий.
— Что случилось, Розина?
— Барышня, кажется, заболела. У нее жар и, наверно, очень болит ножка, она не дает к ней притронуться.
Несколько секунд Рене не двигался, потом жестом попросил Розину выйти и на цыпочках подошел к постели.
— Ромашка, тебе нехорошо? Посмотри, вот лилии, которые ты просила.
— Не трогай! Не трогай одеяла! У меня болит нога…
— Позвать отца?
Она схватила его за руку.
Не уходи, не уходи! Рене… мне так плохо… Рене!
С большим трудом Рене уговорил ее позволить Резине ощупать больное бедро. Нога распухла и горела. Розина тут же пошла за маркизом, а Рене тем временем безуспешно пытался успокоить девочку.
Анри едва удержался, чтобы не сказать: «Я же говорил вам!» Но он был искренне привязан к сестре, и через минуту мысль о том, как ей помочь, вытеснила все остальные. Он немедленно поехал за доктором и, пока тот осматривал больную, с подавленным видом молча стоял за дверью.
— Я, пожалуй, съезжу в Аваллон и упрошу тетю вернуться, — сказал он, услышав, что в суставе образовалось нагноение. — Я думаю, она согласится, узнав, в чем дело.
Маркиз готов был сам отправиться в Аваллон и умолять Анжелику вернуться: зрелище страданий, которые он не мог облегчить, причиняло ему невыносимые душевные муки. Это потрясение лишило его всякой способности рассуждать здраво, и он почти готов был согласиться с Анри, утверждавшим, что девочку нужно отправить к тетке: как бы ни была она там несчастна, и как бы ни иссушался там ее ум, это все же лучше, чем опасность заболеть, не имея рядом привычной сиделки. Но когда, пытаясь утешить Маргариту, маркиз сказал, что скоро приедет тетя Анжелика, девочка пришла в ярость.
— Не хочу! Не хочу никого, кроме Рене! Я не подпущу ее близко! Я ее ненавижу! Ненавижу!
У нее начинался истерический припадок, и так как в ее состоянии это было очень опасно, доктор в конце концов посоветовал отцу уступить хотя бы на время; может быть, Рене с Розиной справятся вдвоем. Вдогонку Анри, который успел уехать в Аваллон, поспешно отправили Жака. К тому времени, когда они вернулись, Рене уже обосновался в комнате больной. В глубине души он страшился неожиданно свалившейся на него ответственности, но ничем этого не выдавал и только с напряженным вниманием выслушивал указания доктора. И никто никогда не узнал, какого огромного напряжения сил потребовали от него две следующие недели. Розина оказалась внимательной и толковой сиделкой, и доктор был вполне доволен ими обоими.
Со времени смерти Франсуазы у маркиза не было более тяжелых дней. Как и тогда, он не мог ни спать, ни работать; то и дело подходил к комнате больной и стоял там, тоскливо прислушиваясь к звукам, доносившимся изнутри, вздрагивая при каждом шорохе и мучаясь сознанием собственного бессилия.
Однажды поздно вечером, заглянув в комнату Маргариты, он увидел, как Рене, сидя около постели, шепчет что-то плачущей девочке, которая держится за его руку.
— Барышня сегодня все плачет и плачет, — сказала ему Розина. — Я побуду около нее. Господину Рене нужно отдохнуть, он и так с ног валится.
Маркиз тихонько подошел к постели и тронул Рене за плечо. Не оглядываясь, Рене знаком попросил отца уйти.
— Вы бы шли спать, господин Рене, — сказала Розина. — Я посижу с барышней.
Маргарита еще крепче сжала руку брата.
— Я сейчас уйду, сударь, — прошептал Рене. — Оставьте нас, пожалуйста, на минуту.
Маркиз наклонился и хотел поцеловать Маргариту в лоб.
— Спокойной ночи, моя девочка. Но Маргарита в страхе отпрянула.
— Нет, нет. Я хочу Рене! Я хочу Рене!
Спустя три часа маркиз в халате и домашних туфлях прокрался по коридору к двери больной и прислушался. Он услышал всхлипывания и осторожно приоткрыл дверь. Розина дремала в кресле; Рене сидел все в той же неудобной позе, нагнувшись и обнимая девочку. Она обеими руками держалась за его шею и прятала лицо на его плече. Вид у Рене был бледный и усталый, и он напомнил маркизу свою мать незадолго до ее смерти. Маркиз постоял, глядя на них, потом закрыл дверь, и ушел к себе.
На следующей неделе, обедая у тетки в Аваллоне, Анри рассказал ей о случившемся. Она испуганно вскочила, прижав руки к груди.
— Бедняжечка моя! Я так и знала! Подумать только — нагноение! С ней за все это время не случалось ничего подобного. И меня там не было! Я сейчас же еду к ней.
— Но все уже прошло, тетя. Она почти поправилась.
— И вы не послали за мной? Кто за ней ухаживал? Розина?
— Она и Рене вместе. По-моему, они справлялись неплохо, хотя, конечно, не могли заменить вас.
Ни за что на свете не сказал бы он ей, что, по мнению доктора, болезнь была вызвана той мазью матери-настоятельницы, которой тетка натерла Маргарите ногу.
Анжелика отвернулась и стала убирать со стола. Ее губы слегка дрожали. Восемь лет она самоотверженно ухаживала за Маргаритой — и вот ее место без шума, без борьбы, незаметно занято другим; ее вытеснил восемнадцатилетний мальчик.
Остаток лета прошел в Мартереле без особых событии. После болезни Маргарита не только похудела и побледнела, но и стала серьезней. Сказочный праздник кончился, приближался день отъезда Рене в Париж. Всем было ясно, что в ближайшее время нужно прийти к окончательному решению, и Маргарита проявляла все большую непреклонность. Девочка уже не кричала, не рыдала и не угрожала самоубийством, но, когда заговаривали о ее будущем, решительно повторяла, что ни за что не вернется в Аваллон.
Отец Жозеф и монахини употребили все свое влияние, чтобы отговорить Анжелику от намерения сдать дом и переехать в Мартерель. Она была им во многом полезна, и они не собирались отказываться от нее без борьбы. Дело окончилось компромиссом: Анжелика оставила за собой дом в Аваллоне и решила жить попеременно то здесь, то там.
— Больше всего мне не нравится то, что Маргарита будет заниматься очень нерегулярно, — сказал маркиз Рене. — На мой взгляд, это весьма нежелательно.
— Вряд ли занятия с тетей приносят Маргарите большую пользу. Она ведь уже не маленькая. И знаете, сударь, она ведь очень способная, даром что девочка. Она отлично чувствует, когда логика начинает хромать.
Маркиз вздохнул.
— Боюсь, что ты прав, но что я могу поделать? Нам не по средствам нанять ей хорошую гувернантку. Я не могу больше продавать землю, у нас и так почти ничего не осталось.
— А почему бы вам, отец, не учить ее самому?
— Мне? — Маркиз выпрямился в кресле и изумленно посмотрел на Рене. — Мне? Что ты говоришь, Рене? Упрямо сжав губы, Рене смотрел в окно.
— Конечно, — начал он медленно, — если вы думаете, что… Оба помолчали.
— Что я думаю, к делу не относится, — проговорил маркиз, уже готовый сдаться. — Вопрос в том, что из этого выйдет. Я никогда в жизни не учил детей, и в моем возрасте, пожалуй, поздно браться за новое дело, даже по настоянию такого энергичного деспота, как мой младший сын.
Рене круто повернулся к отцу и огорченно воскликнул:
— Отец! — затем опять отвернулся и добавил глухим голосом: — Я не собирался вмешиваться в ваши дела, сударь. Может быть, я слишком много на себя беру, но мы ведь хотели все устроить…
— И ты, без сомнения, умеешь все устраивать, а я нет… Не извиняйся, ты вполне доказал свое право вмешиваться в мои дела. Хорошо, я попробую. Договорились, мой мальчик.
Рене поспешно вскочил; его щеки пылали.
— Отец, вы всегда готовы помочь, когда мне что-нибудь нужно, только… зачем вы каждый раз делаете так, что я чувствую себя свиньей?
Маркиз засмеялся.
— Разве? Тогда мы квиты. Знаешь, кем я себя чувствую, когда разговариваю с тобой? Мумией.
