Хочу рассказать историю о моей войне в лихие 90-е…

Мы прочно застряли в Ханкале. По местному радио передавали последние сводки по убитым и раненным в федеральных войсках за истекшие сутки. Они откровенно блефовали, и я четко знал, что число пострадавших сильно занижено. Только в сто первом полку потерь было в два раза больше! Нас быстро сморило от пол-литра, и мы пусть и тревожно, но заснули на бетонном холодном полу раздолбанной пятиэтажки. Утром нас кинули на подмогу спецназу для зачистки одного из жилых домов в поселке городского типа. Из поступившей информации следовало, что на местности засел наркоторговец. В одной из темных комнат, куда уже ступила нога молниеносного спецназа, жалась в грязную покореженную стену юная смазливая наркоманка. Ее ощутимо трясло то ли от холода, то ли от наркотического отходняка, будто она сидела на огромной глыбе льда. Севка, мой боевой товарищ, посмотрел на нее презрительно и, хмыкнув, вышел за чудом сохранившуюся в этой нарастающей разрухе дверь.

— Достань хотя бы «кассету»! — прокричала она мне на прощание. — Сочтемся, дорогой!

Ее отчаянный голос звенел у меня в ушах стотысячным колокольчиком. В голове мелькнула мысль: «Просекла, стерва, что сердце-то мое дрогнуло! Ну да ладно! Достану девахе чуть-чуть порошка, чтобы только не скончалась от ломок». Вот как рассуждал я. А что будет потом, меня не должно волновать!

Но мы умирали не за честь и свободу, а за ваши героин и нефть — всплывают в памяти строчки из армейской песни. Воровато оглядевшись по сторонам, я достал из кармана перочинный нож и разорвал черный полиэтиленовый мешок. Затем взял на кончик ножа что-то серовато-белое на вид и поднес его к носу. Запах оказался резким и неприятным. Я свернул клочок газетной бумаги в маленький конвертик и ссыпал туда эту отраву. Все, полдела было сделано, оставалось только его доставить.

— Эй, ты где? — пробирался я на ощупь в дом, где электричество и газ «отрезало» уже давно. Но уже на лестнице, почувствовав запах сладковатой гари, я пошел на этот дымный след. Посреди разрушенной комнаты девушка развела большой костер из остатков паркетной доски. Она сидела к пылающему огню совсем близко, ее колотило беспощадно и лихорадочно. Я сел напротив на шаткий стул, который она еще не успела пустить в «производственный» расход.

— Ну что, солдатик, сын старой оловянной ложки, принес мне гостинчик? А то я грешным делом подумала, что обвел меня вокруг пальца! — произнесла девушка со злорадной усмешкой. Я молча протянул ей конверт с проклятой наркотой. Она вырвала его из моих рук и, избавившись от ненужной бумажки, с неприкрытым вожделением начала втирать грязный порошок в свои нежные десны. Мгновение, и ее лицо преобразилось, стало умиротворенно-спокойным, губы растянулись в блаженной улыбке. Вдруг девушка резво вскочила со своего нагретого места и бесцеремонно плюхнулась ко мне на коленки. Я сомлел, окружающий мир перестал существовать. Костер медленно догорал в холодной южной ночи, а на стенах плясали наши тени.

Рассвет режет горло петухам зрачком альбиноса.

Пробуждение было жестоким. Мало того что моя новая знакомая оказалась нечиста на руку и свистнула мой «калашников» и еще пару лимонок, так ко всему прочему на улице совсем не театрально развернулись действия боевого характера. Пустынная улица вмиг превратилась в старые пыльные декорации, словно из американского боевика, только местного разлива и со мной в главной роли. Мне ничего не оставалось, кроме как ползти до своих на брюхе. Я проклял все: ее, себя, окаянную дурман-траву! Не на кого положиться, только положить голову на плаху! Стена, еще одна стена, здесь я нахожу свое временное, пусть и не очень надежное убежище. Пули свистели над моей дурной головой, деревянный забор разлетелся в мелкие щепки, пыль стояла столбом. Я, как рыба, ловил ртом тяжелый горячий воздух. Вдруг со стороны блочных пятиэтажек раздался ответный огонь. Мое сердце замерло от этих звуков — наши отбиваются. Вот бы мне сейчас к ним, оторвались бы на чеченах как следует! Позже, справившись со всеми невзгодами и тяготами, которые были спровоцированы данной ситуацией, я вспоминал ту свежую, более чем лаконичную надпись, которую девушка оставила на входной двери. Всего четыре буквы — Э.С.М.А., написанные погасшим угольком из вчерашнего ночного костра.

— Я убью тебя ме-е-е-е-едленно! — говорила Эсма в пустоту, глядя в оптический прицел винтовки типа «винторез» девятимиллиметрового калибра. — Я люблю тебя, слышишь! Я люблю тебя и поэтому буду убивать тебя медленно! Сначала я прострелю тебе ногу, обещаю целиться в чашечку коленную, потом во втор-р-рую, а на десерт оставлю самое ценное для тебя! Ты не бойся, я хорошо стреляю, у меня разряд по стрельбе, я не промахнусь! Я не подведу тебя, малыш! Это только сначала умирать страшно! Я подарю тебе счастье, лестницу Иакова, которая ведет на небо! Тебя уже ждут ангелы с белыми крылами!

Она не помнила своего настоящего имени, здесь оно ей было и не нужно. Боевики звали ее Эсма, что означало «возвышенная», хотя ни капли мусульманской крови в ней не было! Это имя только и указывало на то, что она была на голову выше других пленных, а может, и на две головы, на войне голов-то не считают, они здесь только так летят с плеч долой. Русской она была лишь на одну половину, а на вторую — типичной украинкой, родом из маленького, богом забытого хутора, где основным занятием населения было употребление горілки з перцем. А в Чечню Эсма попала случайно. Девка она была красивая и статная, подружки завидовали, мужики смотрели с неприкрытым вожделением, а тут удачно подвернулся «удобный вариант» не только безвозвратно уехать из этого ненавистного городка, но и неплохо заработать приличных в ту пору барышей. «Поработать» пришлось сначала рядовой шлюхой на базе у чеченских боевиков. Моджахеды измывались изощренно, как только могли. Девушка держалась стойко, выполняя все прихоти своих мучителей. Терпеливо выжидала, надеясь на скорый побег. И однажды тот самый час икс настал. В этот прекрасный день был какой-то большой религиозный праздник. Все правоверные мусульмане сидели в мечетях в молитвенных позах, как призывал их печально-тягучий «азан» старого муллы со стройного минарета. Эсме довольно ловко удалось удрать в открытое окно. Машина марки «Лада» была припаркована прямо у кирпичного дома и зловеще сияла своими тонированными стеклами. В этом автомобиле ее и привезли прямо сюда с местного вокзала. Девичье сердце бешено, нервно стучало, обходя обыденный ритм, а «сторожевой» в засаде, криво ухмыляясь, внимательно наблюдал, как русская пленница в поисках укрытия горячечно мечется, как секундная стрелка в круге. Испуганная девушка, как собака, жалась к чужим коленкам, но не находила спасительной отзывчивости в сердцах редких прохожих, идущих мимо с немым безразличием. Опустошенность пришла быстро, никто из местных жителей не посмел приютить беглянку. Они прекрасно знали, что за этот великодушный поступок им грозит суровое наказание. Эсме неминуемо пришлось вернуться обратно в бандитское логово. Наказание было суровым, девушку показательно жестоко избили и кинули в земляную яму, чтобы неповадно было другим, таким же рабыням, как и она. В земляной сырой темнице Эсма провела двадцать один день вместе с мужчинами, такими же измученными и бесправными. Боевики рассчитывали, что грязные голодные мужики растерзают ее, как бешеные псы блудную суку, но девушку не тронули. Измученную Эсму подняли на поверхность по приказу «баши» и доставили к нему «на ковер». Девушка командиру приглянулась, он предложил ей работать на него, став снайпером. Эсму учили стрелять по живым мишеням в тренировочном лагере. Она плотно жмурилась, руки нервно дрожали, но чем больше промазывала, тем больше мучилась ее несчастная жертва. Потом от осознания безысходности своего положения девушка добровольно села на иглу и стала работать за дозу. Эсма прекратила мандражировать, руки наконец-то перестали «плясать», девушка хорошо усвоила эту науку: левый глаз прицельный, правый палец спусковой. Так она оказалась по ту сторону фронта.

Накануне выполнения последнего задания Эсма купалась в горной реке с куском хозяйственного мыла, которое дал ей полевой командир вместе с бельевой веревкой, тем самым определив ее жалкую участь. А сколько она для него сделала! Приклада на «зарубки» не хватит! Теперь она должна была выполнить свой «священный» долг, а затем умереть, если не подстрелят федеральные войска. Холод пробирался под кожу, заставляя непроизвольно дрожать и клацать зубами. Она тщательно намылила свое хрупкое, изуродованное войной и героином тело.

Кажется, ее вычислили. Надо было уходить, но куда?

Чеченским боевикам она была не нужна, и ей это ясно дали понять.

Русские же убьют ее, наверное, с особым наслаждением!

Смерть неминуема! Ее нашли лежащей на животе, с ранением в легкое и с торжествующей улыбкой на лице. Такой я ее и запомнил — улыбающейся. У меня не было ни злости, ни ненависти к ней. Ничего не поделать, видно, таков уж был ее путь! Поговаривали, что она была из группы тех женщин-снайперов, которых прозвали «Белые чулки». Так живописно окрестили девушек-«наемниц», входящих в состав особого вражеского подразделения из-за цвета спортивного трико. Говорят, что это были бывшие спортсменки-биатлонистки из развалившегося уже к тому времени Советского Союза.