В тот августовский день старпом начальника разведки дивизии Саня Орлов заступил на дежурство. Дивизионный химик Некрасов, которого Саня менял, не вынимая обоймы, перед тем как поставить пистолет в сейф, проверил, нет ли патрона в патроннике — процедура, обычная перед сдачей оружия, — нажал на спуск. Пуля, обдав лицо Сани ветерком, ушла в стену, а химик от неожиданности выронил пистолет на стекло, которым был покрыт стол. Стекло разлетелось. От неожиданности случившегося химик Некрасов осел на стул, тупо глядя на дырку в стене. Дежурку — старый дореволюционный подвал, переоборудованный в бункер, — заполнила сизая пороховая гарь. В общем, надо было как-то скрыть следы происшедшего, и химик, посетовав на нелегкую офицерскую судьбу, вместо того чтобы идти домой спать, пошел шакалить патрон, стекло и какой-нибудь прибамбас, чтобы замазать дырку.

Через час последствия были ликвидированы. Начальник штаба, Пал Палыч Петренко, полковник с сизой порослью на квадратной голове, катая по столу карандаш, принял доклад о смене дежурства. В то славное время каждый тащил, что мог, в особенности если что-то мог, а Пал Палыч мог, и даже очень. Одним словом, смену разрешил, не забыв напомнить, что вокруг штаба, прямо в близлежащем парке, встал лагерем цыганский табор — хрен этих цыган знает, в штаб пролезут, в «секретку», потом ищи-свищи. Зачем цыганам военные секреты — он умолчал, но счел нужным на всякий пожарный внимание на этом заострить. Дежурство обещало быть спокойным: комдив в отпуске — кот из дома — мыши в пляс.

В пляс пустились начальники служб, и часам к десяти в штабе остались женщины-машинистки, разудалые девки-телефонистки — и остальная штабная мелочь, по самое не хочу озадаченная своими начальниками, убывшими по своим начальническим делам. Остался и Пал Палыч. Он был, так сказать, на хозяйстве: ремонтирующие «ЛуАЗик» прапора требовали контроля, ибо к злоупотреблению и выходу из рабочего состояния с плавным переходом в нерабочее были весьма и весьма склонны. Ну и опять же цыгане. Из окна кабинета он созерцал табор, цыганки варили еду, грязные голопузые дети ползали под забором штаба — все эти дела внушали ему определенную тревогу. Куда уж тут слиняешь. И до обеда еще ой-ей-ей сколько времени…

Попив чайку, Саня трепался с помощником о том, что химик учудил при смене, о текущем моменте, который, на радость врагам перестройки, был не ахти — дивизия разваливалась на глазах, в полках царил бардак… По черно-белому телику в дежурке показывали какую-то фигню про то, как перестройка и гласность широко шагают по стране, и вдруг, в 12 часов, вся эта мура резко прекратилась и пошло чудо советского балета — «Лебединое озеро». Не успели Саня с помощником — старлеем из отдела тыла — насладиться танцем маленьких лебедей, как по громкой связи оперативный дежурный штаба округа голосом одуревшего робота проорал о том, чтобы во всех частях личный состав посадили перед телевизорами — будет передано важное правительственное сообщение.

Война вроде как ни с кем не намечалась. Это вселяло надежду — мало ли что там в Москве намутили московские мудрецы, но аппаратура ревела, требуя сто процентов личного состава к телевизорам, оперативный округа снова и снова, как мулла, орал про важное правительственное сообщение. Передав все это в части дивизии, Саня попытался доложить Пал Палычу, но телефонистка сказала, что полковник Петренко выехал вроде на обед и связи с ним нет. Оставалось ждать этого самого сообщения. Телефоны трезвонили беспрерывно — командиры частей докладывали, что народ в разгоне, сажать к телевизорам особо некого, и что делать — собирать солдат или, как всегда, может, сойдет и так. И тут в телевизоре нарисовался ГКЧП. Не успели они рассказать, как все в стране хреново, Горбачев заболел, и ГКЧП спасет Отечество, уж будьте покойны, как пришел сигнал. Это были уже не шутки — сигнал, пришедший из округа и продублированный штабом армии, требовал привести все части и соединения округа в повышенную боевую готовность. Комдив был неизвестно где — об этом знал разве что Пал Палыч, а Пал Палыч тоже пребывал в нетях…

По такому сигналу — мать-моржиха! — все части должны подниматься по тревоге и со всей техникой и другим скарбом выходить из городков в районы сосредоточения. Что из себя представляло в условиях всеобщего бедлама это интересное мероприятие, Саня знал не понаслышке. Стоило передать сигнал в войска — такое бы началось! Внутренний голос настойчиво советовал этого не делать. Аппаратура громкой связи по-прежнему ревела, требуя то подтверждения приема сигнала, то докладов о начале и выполнении этапов приведения в повышенную боевую готовность частей дивизии, начали ли части выход из городков… В штабе армии оперативный забыл выключить громкую связь, и Саня слушал шум, гам и семиэтажные матюки — становилось понятно, что верхнее начальство не знало что делать.

Тут в бункер запросился командир зенитно-ракетного полка — весь в военной сбруе и с автоматом, с вопросом — выводить полк или нет. В штаб он примчался на «Стреле-10» — для непосвященных это такая трехосная хреновина с зенитными ракетами, на которой он гарцевал по городу, наводя страх и ужас на мирное население, которое уже знало, что в стране введено чрезвычайное положение, но с чем его едят, представляло слабо. Но вот наконец откуда-то из прекрасного генеральского далека позвонил комдив и спокойным голосом приказал никакой повышенной готовности не вводить, всем сидеть тихо-мирно, не дергаться и ждать дальнейших указаний.

Через час после начала всей этой боевой кипучей бучи в бункер, бурча: «Что тут случилось, спокойно пообедать не дадут», спустился полковник Петренко и объявил сбор офицеров. Через пару часов все собрались, но указаний никаких так и не поступало. Саня сдал дежурство оперативной группе, поднялся в отдел — там народ уже получил команду — никуда не уходить и ночевать в штабе. Неугомонный Пал Палыч тут же отправил его в полк — пригнать три БМП разведроты для охраны штаба. Народ глядел на несущиеся прямо по городу пыхающие черным солярным выхлопом машины с навьюченными оружием солдатами на броне и, видимо, подозревал нехорошее.

БМП расставили по углам штабной территории пушками в разные стороны — трепещи, враг. Трепетал враг или нет, но цыгане шумною толпою забурлили, загрузились на телеги и, не в пример доблестным воинским частям, быстро испарились. А команд так и не было, народ стал кучковаться по кабинетам и сбрасываться деньгами. Первыми испили из своих бездонных запасов тыловики. Из округа прилетел генерал надзирать за комдивом — комдив имел несчастье служить в Свердловске и был знаком с Ельциным, что наводило, наверное, командование округа на нехорошие мысли. Оба генерала к вечеру уже были, что называется, на малой кочерге и едва ли не в обнимку бродили по территории, оглядывая полководческим оком готовые к бою БМП и о чем-то вполголоса беседуя.

Закатилось августовское солнце, пала ночь, куда-то пропали генералы, а в кабинетах штаба бурлеж только начинался — кто лихорадочно искал талоны на водку, кому-то они уже были не нужны по причине того, что хватило и того, что было. А в разведотделении все было пучком — шеф был сам распорядителем талонов, сумбурный вечер предугадал, заслав с талонами переводчика в нужное место, и отделение тихо сидело под немудреную закусь, а когда она иссякла, то начальник предложил попробовать «Вискас», купленный когда-то его коту. На вкус закуска была дрянь, но с хлебом — Саня с удивлением заметил — было ничего.

За разговорами о происшедшем прошло полночи. Наиболее наглые и наиболее нетрезвые втихушку двинули домой — спать в штабе было негде. Саня пристроился на большом столе, на котором расстилали карты, и, положив под голову бушлат, провалился в сон…

Наутро потихоньку приползли те, кто ночью сбегал домой, ласково заглядывая в глаза тем, кто маялся всю ночь по кабинетам: не случилось ли, не дай бог, какой-нибудь тревоги-проверки, и, получив ответ, что ни хрена ничего не было, никто никого не строил и не проверял, выражали желание помочь в продолжении вчерашнего, но талонов на водку уже не было. Народ маялся, пил холодную воду, посылал гонцов, и к обеду некоторые изворотливые уже привели организмы в состояние легкого бодуна. Ну а разведотделение спас, как, впрочем, и всегда, сам начальник, выкатив бутылку из своих каких-то давних запасов.

Где-то в далекой Москве летели в Форос самолеты — то ли арестовывать Горбачева, то ли освобождать его с Раисой Максимовной из крымской неволи. А здесь бродили по штабу с просветленными после вчерашнего лицами офицеры, не зная, чем заняться и чего ждать. Переводчик Витек, разбитной старлей, притащил генеральские штаны, найденные где-то на территории, спорол с них лампасы, написал на них «ГКЧП» и повесил на шкаф при входе в кабинет.

Так прошел еще день. Никто ничего не командовал, БМП уехали в полк как-то сами собой, а народ ближе к вечеру разошелся по домам.

На следующее утро все встало на свои места. В 8.30 свежевыбритый комдив собрал совещание. Исходя из требований текущего момента, комдив выгнал сидящего всегда рядом с ним начальника политотдела, пояснив всем, что время политорганов навсегда кончилось. Сообщение это народ встретил одобрительным гулом, предвкушая перемены. Комдив сообщил также, что Горбачев на свободе, в Москве, что грядут реформы, ну, и все такое прочее, а пока будем служить, как и раньше, но по демократическим, видимо, канонам. Что это будет, он и сам пока представлял слабо.

Саня Орлов тоже еще не знал, что впереди — Гайдар с реформами, что армия начнет разбегаться, что все здесь сидящие через год станут гражданскими с мизерной пенсией или совсем без нее, кто-то удобрит собой армии молодых независимых республик, а совсем недалеко — целая череда чеченских войн, кровавых и безжалостных, и некоторые из сидящих здесь навсегда останутся в чеченских горах… А пока веяло свежестью грядущих перемен, надеждой на новую, еще неизвестную, но уже так долго ожидаемую жизнь…