Глава восемнадцатая,
в которой открывается секрет Книги судьбы

Окутанное облаками дыма сооружение медленно и упрямо поднималось вверх. Свист ветра, гул огня, треск горящего дерева, звон лопающихся стекол — все эти звуки только подчеркивали немыслимую тишину, в которой десятки людей смотрели на висящий в нимбе рассыпающихся искр Агрегат. Он продолжал подниматься, и внутри его можно было различить три фигуры: у рулей сидел Анри, а за ним стоял Аптекарь, одной рукой прижимавший к себе женщину, а в другой державший клетку, из которой свисал длинный хвост.

Вращающиеся пропеллеры разбрызгивали в ночном небе бенгальские фейерверки. Поднимались и опускались крылья. Тяжело и упорно, волоча за собой шлейф дыма, Агрегат поднимался вверх.

Ему удалось подняться метров на двадцать, когда он остановился и повис в воздухе. И с неба раздался торжествующий голос Анри:

— Он взлетел! Он взлетел!

Жестом, в котором гордость победителя и бесшабашная удаль веселого кавалера слились со спокойным достоинством человека, идущего навстречу судьбе, Анри поднял руку, и в этот момент Агрегат вспыхнул. Еще секунду огненная корона висела в воздухе, а потом с ревом рухнула вниз, в протянутые ей навстречу руки пламени.

— Вот. Так оно и было… — Елена поправила выбившийся из-под платка рыжий локон. — Держи.

Я взял ящик. От него пахло гарью и дымом.

— Так я пойду. — Она обняла Веронику, потом повернулась ко мне, коснулась губами щеки: — Прощай, малыш. Удачи тебе.

Скрипнула дверь, и мы с Вероникой остались одни. Я смотрел на дверь коричневого цвета, на которую были прилеплены полезные визитные карточки — водопроводчика, электрика, нужные рекламы, телефон круглосуточно работающей пиццерии… точь-в-точь как у нас с матушкой дома.

Я ничего не чувствовал и даже слегка удивился этому. Тогда я не знал, не мог знать, что через несколько месяцев, когда забрезжит рассвет, я встану с постели, вытащу из пачки сигарету, подойду к окну, открою его, и когда вместе с горьким дымом «Житана» в мои легкие вольется холодный весенний воздух, подслащенный ароматом цветущих деревьев и запахом мокрого асфальта, по которому шуршат шины одинокого автомобиля, и за серой сеткой моросящего дождя задрожат уходящие в светлеющее небо мокрые жестяные и черепичные крыши, тонкие скелеты антенн и органные трубы дымоходов, тогда все они и светящийся над ними силуэт легендарной башни и весь этот город вздрогнут, качнутся, расплывутся, словно мираж, и из этого тающего облака выступят лица матушки, Аптекаря, Вероники, Поляка, Художника, Кукольника, Елены, Марии, Анри, Эли… Вот тогда я поднесу к лицу руку, чтобы вытереть мокрую от моросящей пыли кожу, и пойму, что это не дождь… И когда моя рука, словно не поверив своему открытию, еще будет касаться щеки, легкий порыв утреннего ветра донесет до меня откуда-то издалека голос Аптекаря:

— Очень просто быть несчастным, малыш. Счастливым и веселым — гораздо труднее. Смеяться, когда смешно, и плакать, когда плохо, нехитрая штука. Смеяться, когда хочется плакать, дорогого стоит.

— И плакать, когда хочется смеяться?

— Вообще плакать не стоит, ну, разве что от счастья. — Голос помолчал, а потом добавил: — Несчастны те, кто хотят быть несчастными. Просто никто ей этого не объяснил. Если бы она это понимала, может, все пошло по-другому.

Но это будет потом, а тогда я случайно взглянул в зеркало, висящее у двери, и обнаружил, что оттуда на меня смотрит незнакомый мне, сжимающий в руках деревянный ящик бледный человек. Как ни странно, это меня не удивило. Я подошел к столу, поставил на него пахнущий гарью и дымом ящик и поднял глаза на Веронику. Еще вчера я наверняка спросил бы ее: «Открыть?» — но сегодня я осторожно сдвинул медную защелку и поднял крышку. Внутри лежал прямоугольный предмет, завернутый в темно-синий бархат. Несколько мгновений мы оба смотрели на него, а потом я осторожно вынул его из ящика и снял ткань.

В моих руках покоилась книга. Ее переплет из тисненой, с позолотой, кожи был отделан мелким речным жемчугом. Я аккуратно взялся за угол обложки. Словно в замедленной съемке, она бесшумно поплыла вверх, и перед нами предстал титульный лист, на котором угловатой вязью острого готического письма вились черные, оттененные золотом буквы. На полированной поверхности стола, рядом с пустой бутылкой бароло и двумя бокалами, на дне которых темнели фиолетовые пятна засохшего за ночь вина, покоилась таинственная книга, которую веками искали поколения ученых, авантюристов, преступников, историков…

Я провел пальцем по выпуклым буквам

ALBERTUS MAGNUS

СODEX FATUM

Вероника не сводила с меня глаз. И тогда, чувствуя, как колотится сердце о ребра, я перевернул лист.

Передо мной лежала нетронутая пером бумага. Чистая, чуть пожелтевшая от времени бумага.

Я перевернул страницу, еще одну… Пусто. Ни одного слова. Вся книга была переплетенными в роскошный переплет чистыми листами.

Я пролистал книгу до конца, вернулся к первой странице, недоуменно уставился на нее и вдруг вспомнил, как однажды, роясь в груде старых книг, лежащих на одном из прилавков рынка букинистов на площади Гуттенберга, Аптекарь сказал мне:

— Знаешь, малыш, каждый лист бумаги изначально приготовлен для текста, которому предназначено на него лечь. Дерево, чернила, типографская краска, мысли, чувства — все это существует, казалось бы, вне всякой связи друг с другом, но однажды из этого самого дерева сделают бумагу, неясные образы отольются в слова, и тогда буквы, из которых они состоят, лягут на этот самый лист. Другими словами, буквы, предназначенные для этой бумаги, изначально в ней таятся, и все, что остается человеку, это сделать их явными глазу.

Я вгляделся в лист, и мне почудилось, будто в его белоснежной глубине шевелятся буковки, которым предназначено стать словами и проявиться на гладкой поверхности бумаги текстом — данностью, в которой, после того как она явится на свет, уже ничего нельзя будет изменить.

Но ведь можно не тревожить буквы, и тогда они останутся там, в глубине… Я оторвал взгляд от книги и поднял глаза на Веронику:

— Здесь все, что я люблю. Аптекарь. Кавалеры. Море. Матушка. Моя жизнь.

— Того, что ты любишь, больше нет, — тихо сказала Вероника.

— А вещи? Аптекарь учил любить вещи. Дома. Улицы. Храм на горе. Дворец. Он говорил, что я должен отыскать Дворец.

— Дворец не здесь. — Чуть заметная улыбка появилась у нее на губах. — А потом, возможно, Аптекарь имел в виду не сам Дворец, а то, что ты там обнаружишь.

— А как же, — я с трудом выговорил это слово, — похороны?

— Похороны — пустая формальность. — Она замолчала, потом осторожно провела рукой по лежащей перед нами книге и подняла на меня глаза: — Твое время здесь истекло, малыш. А кавалеры, Аптекарь, твоя мать — они всегда будут с тобой, как все, кто тебя любил и любит. И кстати, твоя мать — она любила тебя. Очень. О любви никто не знает все до конца. Даже Аптекарь.

— А ты? — Я вдруг понял, что впервые сказал ей «ты».

— Я? — Она пожала плечами. — Мое время здесь не кончилось.

Вероника оперлась на стол, и я увидел рядом с ее рукой колоду карт Таро.

Она перехватила мой взгляд:

— Елена, Мария, Эли, Эжен, мы восстановим аптеку. И еще, — она улыбнулась, — здесь Художник.

Я закрыл книгу, завернул ее в материю и вложил в ящик.

— Подожди минутку.

Вероника вышла из комнаты. Громко тикали стоящие в углу напольные часы. Через несколько мгновений она вернулась, держа в руках рюкзак, поставила на стол и расстегнула.

Сперва на свет появились метательные ножи Поляка. Вслед за ними Вероника выложила на стол колоду «волшебных» карт Кукольника, набор отмычек Анри, палочку для проверки энергии вещей Эли.

— Кавалеры просили передать это тебе, когда придет время. Это, — Вероника указала на толстую пачку денег, — от Оскара. — Она усмехнулась. — Он сказал, что зеленые еще никому не оттягивали карман. Это, — в ее руке рубиновой молнией полыхнуло кольцо, — от Эжена. — А это, — она достала компас, — тебе оставил Беглец.

Последней она протянула мне папку из серого картона. Я развязал шнурки. С листа желтоватой плотной бумаги (он ее особенно любил) широко открытыми глазами смотрел человек. На вид ему было лет тридцать пять. Легкие тени обозначили складки у твердого рта. Человек смотрел спокойным взглядом, но брови его были чуть-чуть приподняты, будто бы он был готов чему-то удивиться, и в темных глазах, как рыбка в глубокой воде, поблескивала улыбка.

С любопытством и интересом смотрели мы друг на друга.

Он. Так вот, каким я был…

Я. Так вот, каким я буду…

Мы оба знали, что Художник не ошибается.

Я закрыл папку, потом вложил ее в ящик, а все остальные вещи — в рюкзак. Спрятал деньги, кольцо и компас во внутренний карман куртки. Мерно стучали часы. Несколько секунд мы молча стояли у двери, глядя друг другу в глаза, а потом ее лицо приблизилось к моему, и горячие губы коснулись моих.

— Удачи, малыш.

Я повернулся, открыл дверь и зажмурился.