Глава 42. На пике могущества

К вечеру следующего дня я добрался до Москвы, успел заглянуть в царские покои, поздравить Годунова, а через день стоял в Передней комнате и отчитывался перед Боярской думой о результатах переговоров с Кызы-Гиреем. О том, каким образом я добился подписания договора, я не сказал ни слова. Пусть «гениальный» поэт Газайи останется нашей с Кызы тайной. И наш музыкальный дуэт – гитара и танбур – тоже ни к чему афишировать. Не готовы мы для публичных концертов. Стесняемся. Да и какое это имеет значение? Главное, цель достигнута, а как – мое дело.

Поэтому я был лаконичен, изложив свое сообщение за каких-то пять минут, а в конце вручил Годунову свиток с арабской вязью и отпечатком ханского пальца. Тот молча поднялся со своего кресла и, подойдя ко мне, обнял и расцеловал. Держа руку на моем плече, он повернулся к боярам:

 – Мне б пяток таких, да что там, двух-трёх, яко князь Мак-Альпин, и мыслю, величию Руси завидовали бы все державы, сколь их ни есть в мире. Но, увы, один он у меня и оттого еще дороже, ибо заменить некем.

– За доверие и теплые слова благодарствую, государь, – замявшись, неловко произнес я. – Отслужу сполна.

– Верю, – кивнул он. – На то ты и слуга государев. Хотя что я сказываю-то?! – спохватился он и шутливо передразнил меня. – Сполна-а. Ты их давно отслужил, да с лихвой превеликой, – он, опустив голову, медленно прошелся к своему креслу, но не сел в него, оставшись стоять подле, и вновь повернувшись ко мне, демонстративно не замечая сидящих на лавках, задумчиво протянул. – Да и не личит тебе словцо оное – слуга. Ну какой ты слуга? Наперсник ты мой, советчик мудрый, воевода бесстрашный и…. друг любый. И ежели ты ранее у сердца моего был, то ныне в нем самом, и пребудешь в нем во веки вечные.

Думцы одобрительно гудели, угодливо поддакивали, согласно кивали, подобострастно улыбались нам обоим, но в глазах, устремленных на меня, у всех застыла такая зависть…

Я не суеверный, но неожиданно захотелось постучать по чему-нибудь деревянному. Сглазят, заразы, как пить дать сглазят. Один Романов чего стоит. Правда, после последнего полученного им отлупа затаился как мышка и ни гу-гу, но я помню, как он тогда зыркал на меня исподлобья. И взгляд тяжелый, волчий, словно примерялся, как половчее прыгнуть на меня, да за глотку ухватить. С таким ни на секунду нельзя расслабляться. А впрочем, пускай прыгает, и чем быстрее, тем лучше. Даже жаль, что не дождаться мне этого в ближайшие недели, а то и месяцы, ибо хоть и сволочь он, но не дурак.

А кстати, где боярин? Странно. Я на всякий случай пробежался взглядом по сидящим, но и без того было понятно, что коль его нет рядом со мной, то нет вообще. Свое почетное место, самое ближнее к государю в отсутствие Мстиславского и Трубецких (мой приставной стул не в счет), он бы ни за что не сменил. Неужто, узнав о моей очередной удаче, на сей раз на дипломатическом поприще, захворал от горя? Вот радость-то нечаянная привалила!

– Так какую титлу мы ему дадим, думский народ? – отвлек меня от раздумий голос Годунова. – Наперсник али друг государев?

Сидящие загудели пуще прежнего, но неодобрительно. Не иначе как зависть при виде моего вертикального взлета все-таки прорвалась наружу. Да и не мудрено – слишком много ее скопилось, вот и не выдержали кроткие христианские души бояр и окольничих, возроптали вслух. Общее мнение озвучил Татищев:

– Искони повелось, что титла царского слуги самая почетная на Руси, честнее всех бояр, а дается то имя государем за многие и многие службы. Тогда к чему иную вводить?

– К чему? – усмехнулся Годунов. – Да к тому, что князю, яко тайнейшему и начальнейшему боярину давно иная личит. К примеру та, кою моему батюшке царь Федор Иоаннович даровал, – и он процитировал: – Наивышний содержатель всего царства. Чего скажете, думцы?

Те угрюмо молчали. Годунов помрачнел и махнул рукой:

– Ладно, о том я сам помыслю. Авось за две с половиной седмицы, кои остались, поспею придумать что-нибудь эдакое, а покамест давайте про само венчание потолкуем. Я тут надумал поменять кой-что, – и он принялся оглашать изменения.

На самом деле надумал их не он, а я, будучи в Тонинском. Как-то пришло на ум, что желательно уже во время церемониала показать остаткам романовского кружка, на кого станет опираться государь в дальнейшем. А то по своей мягкотелости Годунов возьмет да поручит Федору Никитичу нести за ним скипетр, державу или шапку Мономаха – по знатности рода боярин и впрямь уступает немногим. Мне же хотелось полностью освободить Романова от любых почетных поручений, пусть мало-мальских. Ну а остальные мысли – кого привлечь к церемонии – пришли по ходу. Касались они в основном руководства Освященного Земского собора. Несправедливо получается: выбирать царя – они, пускай и вместе с думцами, а в самой церемонии их нет. Непорядок.

Надо сказать, что поначалу, когда я, едва прибыв в Москву, тем же вечером отдал его Годунову, он аж охнул, прочитав написанные мною имена и фамилии. Держа слово, он не перечил, но уставился на меня столь жалобно… Пришлось напомнить, что я все-таки человек пришлый, кое о каких условностях, принятых на Руси, ни ухом, ни рылом. Потому данное им слово ничего из предложенного мною не отвергать, здесь не подходит. А потом мы ж с ним друзья, а возразить или поправить друга, если видишь его промах, совсем иное дело, можно сказать, святое.

Лишь тогда, благодарно улыбнувшись мне, он и открыл рот, но выдал сразу столько возражений, что… Словом, получалось, что замена знати в церемониале всеми теми, кого я написал, чревата. Нет, не бунтом. Просто бояре проигнорируют само венчание, не явившись на него в полном составе, ибо есть вещи, в которых они придерживаются нерушимой солидарности.

Пришлось забрать свой список и пообещать найти иной выход. Следующий день был свободный от заседания в Думе, время имелось, и я сдержал слово, надумав изменить сам процесс, не заменив, а расширив количество его участников. Тогда и волки окажутся сыты, и овцы целы. Накануне вечером я подал ему лист со вторым вариантом своих предложений. С ним он в целом согласился.

Имелись в моем варианте и строки, посвященные братьям Романовым вместе с Семеном Никитичем Годуновым. С ними я решил поступить по-хитрому. Коли на них не наложена опала, включать их в церемониал венчания на царство придется, но…. Как мудро говорил товарищ Сталин, есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблем.

Нет, нет, никакой кровожадности с моей стороны, обойдемся без карающих санкций. Но ведь участвовать они могут при непременном условии, что находятся в это время в столице. А если нет? Тогда и проблема отпадает. А благовидный предлог для их удаления имеется. Мстиславский, Трубецкой и Воротынский из высшей знати, и на предстоящей церемонии вся троица должна быть непременно. Но пока они на южных рубежах, и отозвать их без замены нельзя – должен же кто-то командовать береговыми ратями. Вот пусть этими кто-то и станут братья Романовы и Семен Никитич Годунов. И выкрутиться у них не получится, ибо я мог опереться на… местничество. Да, да, исходя из него, иными людьми заменить именитую троицу нельзя – оставшиеся отцы-командиры непременно начнут возмущаться.

Конечно без гула недовольства не обошлось. На отсутствие Романовых думцам было наплевать, но допустить, чтоб в церемонии венчания приняли участие все руководство Освященного Земского собора они не желали. Его глава – князь Петр Иванович Горчаков – куда ни шло. И то кое-кто бухтел, что он излиха худороден. Что уж тогда говорить про его замов – стрелецкого голову Федора Брянцева, купца Никиту Строганова и в особенности говядаря Козьму Минича.

– Искони таковского не бывало! – первым поднялся на дыбки Салтыков. – Нешто можно их к венчанию на царство подпускать?! Как смерд ни моется, а все смердит. Не боишься, государь, что и твои одеяния от такого соседства приванивать учнут?!

Годунов беспомощно оглянулся на меня. Ну да, кому ж и выручать, как не князю, все это и придумавшему.

– А государь иное помнит: на мужике кафтан хоть сер, да ум у него не черт съел, – выпалил я. – И не забывай, Михаил Глебович, не будет лапотника, не станет и бархатника. Проку что иной родом боярин. Приглядишься, а он делами жидовин. Но одно ты верно сказал – такого раньше и впрямь не бывало. Тут не поспоришь. Так ведь почему не бывало? А потому что обряда такого не существовало. Никто государю ни русскую землю, ни воду, ни сноп ржаной не подносил.

– Все одно: неча щетинистому рылу в пушном ряду делать. С такими рожами в собор к обедне не хаживают!

Ах ты, чёрт одноглазый – на свою бы посмотрел! Одно бельмо чего стоит. С такой харей тебе вообще лучше к людям задом повернуться – всё симпатичнее.

– Неладно скроены, да крепко сшиты, – сдерживая раздражение, парировал я. – И пускай одеты просто, зато на языке речей со сто.

– Да какое со сто, когда они и двух слов не свяжут, – вставил словцо Головин.

Ну, сын ворюги, погоди!

– Иной речист, да на руку не чист! – полетело от меня в ответ. А вдогон и напоминание, кому именно принадлежит предложение вооружить горожан для отпора крымскому хану. Даже не мне, хотя я и являлся в ту пору верховным воеводой, но говядарю Кузьме Миничу.

Не знаю, удалось бы мне в одиночку переспорить половину думцев (вторая половина благоразумно помалкивала), если бы не Годунов. Некоторое время он помалкивал, не принимая никакого участия в перепалке, но затем, поманив к себе Власьева, сказал ему что-то на ухо и тот торопливо ушел. Все моментально притихли, припомнив недавнее. Почуяв недоброе, осекся, вопросительно уставившись на государя и Татищев, только что не стесняясь в выражениях с жаром упрекавший меня в «излишнем ласкательстве худородных». Федор невозмутимо подтвердил догадки сидящих:

 – С воеводами-то в сибирских острожках по-прежнему худо, так чтоб не позабыть, я и повелел Афанасию Ивановичу сызнова список мне принести. Прошлый-то я куда-то затерял и теперь не упомню, кому куда ехать повелел. Ну да ничего, мы его заново составим, а опосля того, как мы с князем Мак-Альпиным все имена обсудим, я ему оный список отдам на сохранение. Чаю, Федор Константиныч получше меня сумеет его сберечь и с ним такой оказии не приключится.

Вот так. Яснее и не намекнешь. Причем одновременно и на то, что первые из перечивших вроде как помилованы, и на то, что теперь никому на амнистию рассчитывать не стоит.

 Годунов же, явно довольный произведенным эффектом, обратился к Татищеву, ласково улыбнувшись ему:

– А ты чего умолк-то, Михайла Игнатьич? Продолжай сказывать-то, продолжай.

– Да я вроде обо всем поведал, – неловко передернул тот плечами.

– Не о чем, выходит, более говорить? – уточнил Федор и, дождавшись утвердительного кивка окольничего, столь же ласково предложил: – Ну а коль не о чем, тогда ступай отсель. Отпускаю я тебя… ныне. Денек прохладный выдался, вот и охолонись, стоя на Красном крыльце. Да Салтыкова с Головиным тож забери. Я чаю втроем вам веселее будет.

– Изгоняешь, государь?

– Что ты, что ты! – торопливо замахал на него руками Годунов. – Напротив, уберечь хочу. Эвон, не иначе, как руда тебе в голову ударила, ежели ты на моего князя, верного из верных, напустился. А за посрамление имени мне надлежит спрос строгий учинить, вот я тебя от спроса ентого и спасаю….

Что касается Романова, то я даже не успел спросить Годунова, куда он делся – Федор сам, в тот же день приехав ко мне на подворье, рассказал о причине его отсутствия. Оказывается, не угомонился боярин, и пока я отсутствовал, все-таки попытался на меня наехать, но тщетно.

– Я ему таковскую отповедь молвил, – чуточку хвастливо рассказывал Федор. – Дескать, ежели еще разок хоть одно словцо худое про тебя из его уст услышу, не миновать ему опалы. Ну и прочие вслед за мной тож на него напустились. Вот он и прихворнул. Не иначе, как с горя.

Я удовлетворенно кивнул, вновь вспомнив про мгновенье, которое прекрасно. Одно жаль – замахнулся-то Годунов здорово, но бить не стал, в смысле в Сибирь на воеводство его не отправил. Хотел я аккуратненько намекнуть на логическое продолжение, но неожиданно вспомнился Малый совет и как те же самые бояре дружно травили меня. Получалось, если я заикнусь об опале Романова, то сам окажусь в их стае, чего мне совершенно не хотелось. Опять-таки в скором времени боярину все равно придется ехать на южные рубежи менять Трубецкого. Тогда тем более опала успеется.

Но я уже говорил – не бывает в жизни вовсе без проблем. Вот и в мою бочку с медом все-таки затесалась ма-аленькая ложка дегтя. Впрочем, что я? Ворчание митрополита Гермогена будто Русь в пост оскоромилась (гулеванили-то по случаю ухода татар еще в Петровский пост), и на чайную ложку дегтя не тянут – капля, не больше. Но добился своего владыка, засобирался Годунов на богомолье в Троице-Сергиевскую обитель. Причем, опять-таки по настоянию Гермогена, поездку он наметил на ближайшие дни, чтоб успеть очиститься от скопившихся грехов до предстоящих торжеств.

Впрочем, Годунов клятвенно обещал не задерживаться надолго. Пара дней туда и пара обратно, ну и три дня там. Меньше никак нельзя, ибо помимо молебнов и прочих богослужений заодно надлежит вникнуть в нужды обители и оказать кой-какую помощь. Итого седмица, не больше.

Памятуя о том, что в разорении монастыря отчасти есть и моя вина, хоть и нечаянная, я не поскупился, заявив о готовности пожертвовать из собственных средств тысячу рублей. Учитывая, что помимо них обители причиталось еще десять тысяч из суммы, забранной мною у хана, получалось, восстановить погибшее в огне монахи смогут довольно-таки скоро.

Мысль о проклятье не покидала меня, и я настоятельно посоветовал Годунову в пути поостеречься, решив выделить для его сопровождения помимо трёх охранных сотен по меньшей мере еще столько же. Не факт, что шестьсот преданных гвардейцев и восемь телохранителей смогут защитить, уберечь и спасти в случае чего, но все-таки. Да еще взял с него слово, что он выедет в кольчуге и снимет ее не раньше, чем въедет на территорию монастыря. Годунов жалобно уставился на меня, но я остался неумолим, специально повторив: «Не раньше».

– Ладно, одену, – недовольно буркнул он и в свою очередь напомнил мне. – Гляди, на завтрашнее сидение Боярской думы не запоздай. Мне ж кого-то заместо себя оставить надо. Указ я повелел изготовить, но хочу сам при его объявлении посидеть.

– А кого оставишь? – осторожно уточнил я.

– И ты спрашиваешь, – насмешливо хмыкнул он. Я похолодел, с тоской уставившись на Федора, но он оказался неумолим и на мои доводы нашел свои, не менее убедительные. Мол, ему и далее придется отлучаться из столицы, а потому надо ж мне когда-то начинать. Так лучше сейчас, пока у всех свежи воспоминания о моих великих деяниях.

….Как ни удивительно, но бояре восприняли мое очередное возвышение спокойно. Во всяком случае ни возмущенных выкриков, ни просто возражений по поводу того, что «государь повелевает князю Мак-Альпину Москву ведати и всеми делами началовати» не последовало. Лишь когда зашла речь о преамбуле решений Боярской думы, которую в отсутствие государя велено писать так: «Князь Мак-Альпин слушав докладной выписки указал и бояры приговорили…», кое-кто охнул, да и то тихонько. То ли их напугал решительный настрой Годунова, во время чтения пристально следившего за их реакцией и, судя по злому прищуру, готового к любым санкциям, то ли они попросту устали удивляться моему продолжающемуся вертикальному взлету.

Загудели они позже, когда Власьев умолк и Годунов жестом указал мне на свое место – мол, давай, занимай, усаживайся. Это был откровенный перебор и я, отвесив Федору учтивый поклон, успел переиначить его приглашение, громко поблагодарив за доверие и пообещав сберечь его креслице в целости, дабы в него никто не сел. Говорил я, повернувшись к государю лицом, а к остальным соответственно, и никто из сидящих не заметил, как я заговорщически подмигнул Годунову. Тот понял, что перегнул палку, и настаивать, чтоб я уселся на его место, не стал. Гул мгновенно стих.

Едва я остался один, заняв место подле государева кресла и положив руку на изголовье, как ехидный Головин подал голос:

– Дозволь узнать, княже. А ежели кто в отсутствие государя местничаться учнет, да примется считаться, кто кого породою выше, ты и тут указывать станешь, кому опосля кого быти?

Вопрос был откровенно провокационный, явно рассчитанный на взрыв недовольства. Еще бы, какой-то залетный иностранец станет судить и рядить о самом святом! Стыд и срам! Да ранешние государи всегда руки мыли, если им доводилось ненароком иноземца коснуться, для чего возле трона специальное серебряное блюдо с водой поставлено, а тут на тебе…. Я не спешил с ответом.

– Насколько мне ведомо, искать по спискам у кого, где и кем были его отцы и деды, не мне, а дьякам Разрядного приказа. Государи их выпискам всегда доверяли. Почему же я должен отказать им в доверии? – дал я обтекаемый ответ.

– Значитца станешь, – сделал вывод Головин.

Дума недовольно загудела.

– А ты что, собрался мне челом на кого-то ударить, – напомнил я с чего все должно начинаться.

Головин вздрогнул, и испуганно замотал головой. Ну да, формулировочки-то в челобитных еще те. Как сейчас помню. Начинаются подобострастно: «Смилуйся….», а заканчиваться им надлежит и вовсе по холуйски, с рабской покорностью: «Холоп твой Васька Головин….». Одно дело писать такое государю, а другое – мне. У кого ж рука поднимется?

– А коль нет, то и нечего раньше времени об этом говорить, – подвел я итог короткой дискуссии. – А теперь приступим к делам….

И мы приступили. Я старался держаться невозмутимо, словно для меня рулить Русью – дело привычное и обыденное, но одно дело выглядеть внешне, а другое – оставаться хладнокровным внутри. Словом, мандраж пробирал. А ближе к обедне и ноги загудели. И сделать ничего нельзя. Не примащивать же свое приставное креслице подле государева.

Но ничего, продержался. Да и в остальные дни, пускай порою приходилось и несладко. И это при том, что я старался заканчивать заседания до обедни, чтобы хоть не выстаивать как проклятый с вечера аж до полуночи.

Немалую помощь оказал Власьев. В первый же день я прикатил к нему за очередной консультацией. Поначалу он весьма рьяно засуетился, встречая меня, да и оставшись наедине повел себя в несвойственной манере – проскальзывало явное угодничество, чего ранее не замечалось. Но я моментально пресек это, заявив, что передо мной стелиться не нужно, не то обижусь.

– А как иначе? Эвон ты куда забрался, – простодушно ответил он, но в глазах старого дипломата промелькнула маленькая лукавинка.

– Не хитри. Со мной ни к чему, – устало отмахнулся я. – Ты от меня не откачнулся и когда меня грязью все кому не лень обливали, так что наша дружба свою проверку давно прошла и ни к чему ее сегодня снова на прочность испытывать.

– Сегодня как раз и следует, – возразил он. – Сам ведаешь, яко оно бывает. Когда внизу – один человек, а когда вверх забрался – совсем иной.

– Для истинных друзей я всегда прежним останусь, – твердо заявил я, – а потому… помогай, Афанасий Иванович.

– Дак ныне я тебе чем подсоблю?! – всплеснул он руками.

– Как обычно, советом, – улыбнулся я. – Меня ж, считай, царем назначили, пускай на время, а я венцов отродясь не нашивал и как вести себя, чтоб не опозориться, понятия не имею…..

– Странно, – хмыкнул он, вновь, буквально на глазах становясь прежним. – А мне виделось, что имеешь. Никак помстилось?

– Помстилось, – кивнул я. – Это у меня со страха, да и то, пока они помалкивали.

– Вот и продолжай,– посоветовал он, пояснив: – Я к тому, чтоб ты свой страх им отдал – пущай и далее помалкивают.

– Да не оскудеет рука дающего, – пробормотал я задумчиво, – да не ослабеет рука, держащая за горло…

Смысл в совете был, но… Дьяк, склонив голову набок, продолжал пытливо смотреть на меня в ожидании…. Чего?

– Нет, Афанасий Иванович, что-то ты сегодня с советами…. Сдается мне, негоже так, – возразил я. – Чтоб умно дело решить, порой и одной светлой головы достаточно, но и то на каждое ее не хватит, а чтоб мудро….

Дьяк довольно кивнул и улыбнулся.

– Теперь воочию зрю, что ты прежним остался, – заметил он и подкинул новую идею, уточняющую прежнюю. – А ты страх-то отдай, а опаску себе оставь. Ну и про вежество не забудь. Оно хочь и дешевое, а стоит дорого. И не язви, сердца не ожесточай, как тогда, напоследок, – напомнил он. – Ежели для дела, то оно во вред. Словом, держись прежним, токмо представь, будто пред тобой не бояре русские, а иноземный совет. Тебе ж от него надобно добиться решений во благо Руси. И еще одно….

Наговорил он мне тогда далеко не одно – много чего. Но сильнее прочих мне запомнилось самое первое – про дипломата, выступающего перед иноземным советом. Сразу стало ясно, какой тактики в своем поведении придерживаться на будущее.

Конечно, все равно приходилось тяжко, но уже не так.

Иной кто скажет, что одно заседание в два дня, и то всего до обеда – пустяк. Вон какая куча времени остается, чтоб отдохнуть. Согласен. Но увы, никак у меня не получалось с отдыхом. И виной тому… гости. Да, да. Это пару месяцев назад встречи со мной избегали, ссылаясь на всевозможные липовые причины, зато сейчас наоборот – успевай ворота распахивать. Некоторые из них вели себя вполне пристойно, заглянули, отметились, посидели часок для приличия, и адье. Иных же как ни уговаривал остаться, так и не уходили.

И бывших врагов среди них хватало, причем заклятых. Впрочем, почему бывших? Правильнее сказать, на время затаившихся и в понимании того, что пока со мной тягаться бесполезно, и идущих ко мне скрепя сердце, дабы заключить временное перемирие. Да, это само по себе было лишним подтверждением той высоты, на которую я взлетел. Но с другой стороны приходилось на протяжении всей встречи держать ухо востро – расслабиться нечего и думать.

Ну и Бэкон досаждал изрядно, подсовывая мне предложение за предложением, касающиеся новых законов. И все нужные, все необходимые. И надо выбрать из их обилия самое-самое, а затем поработать с ними – тут переделать, здесь изменить, там исправить…. Словом, забудь Федя об отдыхе. И устешало одно – впереди медовый месяц, успею расслабиться….

...Тогда я не представлял, что на самом деле ждет меня впереди в самое ближайшее время. Откуда? Ничего не подозревая, я продолжал уверенно держать в руках штурвал корабля под названием Русь, несущегося навстречу своему будущему. Как и положено рулевому, я смело глядел вперед, улыбаясь относительно спокойному морю и забыв, что жизнь устроена наподобие казино – сколько не выигрывай, а в конце концов всё равно проиграешь. А вверху уже собирались тяжелые свинцовые тучи, предвещая самый настоящий ураган. Но откуда мне было это знать, равно как и то, что я сам, пускай невольно, сам того не подозревая, сделал многое для вот-вот грозящей разразиться бури.…