Глава 15. Не верю!

…Когда я появился в Запасном дворце, десятник телохранителей Метелица поджидал меня и самолично препроводил в жилые покои престолоблюстителя, расположенные на самом верхнем, четвертом этаже. Странно, обычно я всегда проходил сам, а тут… Оказывается, распоряжение Годунова.

Был Метелица на удивление угрюм и неразговорчив, на меня поглядывал искоса и с сочувствием. Свое молчание он прервал лишь когда мы поднялись на четвертый этаж.

– Ты, княже, не печалуйся понапрасну-то, – посоветовал он мне. – Перемелется. И помни – мы тебе верим. Оговорить, знамо дело, кого хотишь можно – дурное дело нехитрое. Да и то взять – правда, яко цепной пес, на кого спустят, в того и вцепится. Потому ведай, ежели чего, мы за тебя головы готовы положить.

– Ты к чему? – насторожился я.

Он неопределенно повертел в воздухе рукой и туманно ответил:

– Мало ли, как оно сложится. Потому и упреждаю.

Продолжать он не стал, шагнув вперед и распахнув передо мной двери в жилые покои престолоблюстителя. Я направился по коридорчику, выглядевшему без ковров на полу непривычно. Впрочем, их отсутствию я не удивился – Годунов на днях собирался переехать в царские палаты. Дело в том, что в Запасном дворце, как и зимой, предстояло ночевать и питаться депутатам Земского Освященного собора, а до его открытия (на Троицу) оставалась меньше недели.

Дверей в коридорчике было всего четыре – цари жили на Руси скромно. Дальняя, в торце, вела в опочивальню, по соседству с ней еще одна в гардеробную, где хранилась его одежда, а поближе, справа и слева, прямо напротив друг дружки, располагались молельная и кабинет.

В последний Метелица меня и завел. И вновь непривычная пустота. Бумаги из него перенесли, стеллаж тоже, и из мебели остались стул, стол и широкая откидная лавка.

– А… Федор Борисович? – осведомился я.

– Он в молельной с сестрицей своей, – пояснил тот. – Велел тут его ждать. Счас я, упрежу его.

Оставив меня сидеть, он направился обратно в коридор, постучал в дверь напротив, тихонько заглянул туда и что-то невнятно произнес. Через секунду из молельной вышел Годунов. Вид у моего бывшего ученика был мрачный. Не заходя в кабинет, он хмуро буркнул Метелице:

– Теперь у входа будь. И жди. Нужда появится – позову, – и крикнул вдогон. – Да гляди, чтоб без моего зова и сам сюда ни ногой, и никого боле не пущай!

Интересная прелюдия. К чему бы? Но присутствие Ксении, пусть и невидимое, меня успокоило. Правда, непонятно, зачем он ее позвал. Устроить нам свидание? А впрочем, чего гадать, сейчас узнаю.

– Тебе, князь, тоже обождать придется, – проворчал Федор. – Мне с сестрицей кой о чем договорить надобно. Здесь посиди, покамест тебе подарок твой не принесут, – он криво ухмыльнулся и торопливо вернулся обратно в молельную.

Я пожал плечами, но делать нечего, остался. Двери Годунов почему-то закрыть забыл. Ведущая в молельную оставалась слегка приоткрытой, а в кабинете и вовсе настежь. Я поерзал, поерзал на лавке, но затем, прикинув, что он может подумать, будто я специально открыл свою для подслушивания их разговора, решительно встал и направился к двери. Однако сделал всего шаг, не успев дойти до коридора, ибо услышанное из молельной – голоса Федор не понижал, говорил громко, будто специально – оказалось столь шокирующим, что я от неожиданности вздрогнул и застыл на месте.

Оказывается, я вновь, в который по счету раз, недооценил виртуозность Марины. Увы, она оказалась куда хитрее. Прямо тебе не Мнишковна, а Маккиавелевна. Или Иезуитовна. Прежде чем рогатины в меня всадить, она над ними на совесть потрудилась. И закалила как следует, и ядом смазала.

Едва Годунов услышал сообщение Марии Григорьевны о том, что австрийская невеста предназначалась для него самого, и сообщил об этом Марине, она, моментально сообразив, сумела извернуться, поставив все с ног на голову и получилось следующее. Согласно ее рассказу, домагиваться до яснейшей я принялся с самого начала, чуть ли не на следующий день после гибели Дмитрия, заявив, что помочь ей, дабы удержать на голове царский венец, могу один я, а больше никто. Не безвозмездно, разумеется. И совсем уж откровенно выдал: княжеских венцов много, а царский один. Да еще поторапливать ее принялся, чтоб не мешкала с ответом, иначе, мол, он в скором времени окажется на другом.

Маккиавелевна-Иезуитовна, разумеется, упиралась, напоминала мне о своем трауре, но я ломил напролом. Не помогали и ее ссылки на Ксению. Я от них небрежно отмахивался, поясняя, что жаждал жениться на ней исключительно с целью максимально приблизиться к вожделенному трону, иначе зачем мне вообще она сдалась.

Ксения, услышав это от брата, приглушенно вскрикнула, а у меня выступила испарина. Ну погоди, польская хавронья. Свинью ты мне, что и говорить, подложила мастерски, но я не я буду, если не верну тебе долг. И непременно с процентами.

Одно хорошо – теперь мне стало ясно практически все. Получается, основная виновница разительно изменившегося по отношению ко мне поведения престолоблюстителя не Никитичи – Романов и Годунов, а Мнишковна. Именно она развела в его душе огонек ненависти, благо, что ревность – великолепное топливо. А когда вопрос стоит о поползновении другого мужчины, пускай и друга, на твою женщину, бессильно все: и логика, и разумные доводы, и наглядные доказательства.

Разумеется, раздувала костерок не она одна, без их маслица не обходилось, подливали в меру сил. Не всегда умно, не всегда логично, но это как раз тот случай, когда в жарком огне любое сырое полено занимается.

 А Федор меж тем продолжал говорить, все сильнее повышая голос. Прямо тебе Лаэрт. Как там в Гамлете? «Страшись, Офелия, страшись, сестра».

По его словам я и режим проживания в Москве Марины ужесточил до предела исключительно с целью показать насколько велика ныне моя власть. Да и самого Годунова отправил на богомолье в монастырь именно для того, чтоб развязать себе руки. Но она не поддавалась и тогда я, обуреваемый похотью, не сдержался и накинулся на нее, решив овладеть ею насильно. Хорошо, ей удалось позвать на помощь Казановскую. Только потому и удалось спастись.

– Оговор! – выдохнула Ксения еле слышно. – Не мог мой любый сокол в насильника превратиться.

– Да и я поначалу не поверил, пока ныне самолично гвардейцев не опросил, кои в тот день на страже подле ее покоев стояли! – зло заорал Федор. – Они предо мной не таились, да поведали, каким князь оттуда выскочил. Красный весь, всклокоченный, волосы растрепанные, кафтан до пупа расстегнут….

– А… боярыня Казановская что сказывает?

– Ее спросить не мог, – убавил голос Годунов. – Она ж обратно в Речь Посполитую укатила вместе со всеми прочими. Да и какая разница?! Нешто сама не ведаешь, ратники княжевы за своим воеводой и в огонь и в воду, потому оговаривать его нипочем бы не стали.

– Все одно не верю, – и она вдруг ойкнула. – Дверь-то не прикрыта!

Я оторвался от притолоки и в растерянности попятился назад к лавке, но, услышав голос Годунова, вновь застыл на месте.

– Ништо, пущай остается. Воздух тут тяжкий. Не услышит никто, не боись. Пусто кругом. Метелица с прочими у входных дверей службу блюдет, – он неожиданно повысил голос и отчетливо продолжил, – и сюда не придет, покамест не позову, потому бояться подслухов нечего. Лучше слушай, как далее было.

«Так, так. Выходит, коль он про меня ничего не упомянул, значит, сам хочет, чтобы я все услышал, – дошло до меня. И следом вторая мысль: – А почему он не решился сказать мне в глаза? Зачем трепать сестре нервы?»

Но додумать не успел, ибо Федор продолжил рассказ. Теперь речь зашла о моем сватовстве к австриячке, но перечислить доказательства тому Годунов не успел – Ксения торопливо перебила:

– И я о том ведала, – колокольчиком прозвенел ее голосок. – Мне матушка сказывала. И почто его имя в грамотках упомянуто, тоже сказывала: дабы сраму твоей чести не приключилось, ежели неудача станется. То князь не по своей воле, но завет батюшкин исполнял.

– Заве-ет, – передразнил ее Федор. – Я поначалу, когда матушку поспрошал, тоже помыслил, про завет, да возрадовался: хоть в этом на князе вины нет, а опосля заглянул к Марине Юрьевне, дак она мне глаза открыла.

– И слушать не желаю! – отчаянно выкрикнула Ксения. – Лжа, поклеп!

– Нет ты послухай, послухай! – заорал Годунов и заторопился с рассказом. Говорил он быстро, отрывисто, слова у него не лились – выплевывались. И какие слова….

Оказывается, именно после моей попытки силой овладеть Мнишковной, у той от превеликого страху и зародилась мысль попытаться меня сосватать за кого угодно, лишь бы я отстал от нее. Но при этом желательно за иноземку – авось уеду из Руси. Поговорила с верными людьми, нашла достойные кандидатуры. Но вот незадача – заартачился я поначалу, опасаясь, что о сватовстве прознают на Руси. А вдруг оно окажется неудачным? Тогда я запросто могу оказаться в положении охотника, погнавшегося за двумя зайцами – и на австриячке не женюсь, и Ксению потеряю.

И Марина подсказала мне запрятать истинную цель поездки ее доверенного человека под поиск суженой для самого Годунова. Для того я и вышел на Марию Григорьевну. А в разговоре с нею искусно подвел к тому, чтобы она сама предложила замаскировать поиск невесты для ее сына якобы желанием князя соединиться брачными узами с родственницей из императорского дома Габсбургов.

И вновь я не смог удержаться от восхищения, оценивая виртуозность хитросплетения наияснейшей. Говорят, в каждой бабе сидит чёрт и хоть изредка да высовывает свои рога наружу. Если так, сдается, в Иезуитовне засел сам сатана.

И ведь как логично выстроила. Нет, кое-какие недочеты в ее версии имелись. К примеру, если я сватаюсь к сестре австрийского герцога, то зятем царя быть не смогу, следовательно, мое хвастовство насчет мономашьей шапки отпадает. А впрочем, про шапку не ее работа, Романова. То есть и в этой нестыковке ее просчета нет: простая несогласованность действий.

Зато как быстро она сориентировалась в изменившейся обстановке. Стоило ей узнать, что я заранее обговорил сватовство с Марией Григорьевной и бац – получите тому пояснение. Можно сказать, сработала мгновенно. Или…. Погоди-ка….

И тут я все понял. Да ничего подобного. Эта комбинация с женитьбой Федора на австриячке с самого начала преследовала одну-единственную цель – подставить меня. То-то Лавицкий настоятельно рекомендовал не рассказывать о ней никому, включая дьяков Посольского приказа. Да и я хорош! Нет, чтоб призадуматься, отчего иезуит столь щедр на посулы? Бойся данайцев, дары приносящих! А я, дурак, размечтался одним разом решить проблемы с русским флотом!

Ах, Лавицкий! Ну, попадись он мне в тихом месте, уж я отблагодарил бы патера-данайца за все сразу. И за испанские галеоны, и за высокие цены на русские меха, но особенно за невесту-австриячку.

От раздумий отвлек голос, нет, вопль Годунова:

– Да какой оговор, когда Марина Юрьевна мне сказывать поначалу ничего не хотела! Я ж кажное словцо чуть ли не клещами из нее вытягивал. И ведь даже когда князь из Эстляндии возвернулся, он от затеи жениться на ней не отказался. Так и посулил ей: все одно моей станешь. Для того он и мою свадебку всячески оттянуть стремится. А ежели ей веры нетути, тогда прислушайся к тому, о чем народ на торжищах болтает. Он же ни одной бабы дворовой не упустил, а с девкой своей ледащей, коей и дюжины годков поди не исполнилось, и вовсе чуть ли не кажный вечер в особливом домишке утехам предавался. Да столь яро, что визги и вопли ее вся дворня слыхала. Мало того, он, остатки стыда утеряв, ее и еще одну в поход с собой прихватил, чтоб и там по ночам уд свой тешить.

– Оговор, – простонала Ксения еле слышно. – Лекарки они.

– Да у тебя, как я погляжу, повсюду оговор!– громче прежнего заорал Федор. – А ты гляделки-то разуй, да приглядись, чего он творит, да сколь с моими дарами неласков. Эвон, хошь бы для прилику шубу соболью на себя надел, так ведь ни разочка единого я ее на нем не видал.

– Лето ж, Федя, жарко в шубе, – раздался слабый голос Ксении.

– Лето?! А иные прочие, хошь бы Романов, не глядят на лето, носят, памятуя, что с государева плеча. Опять же посох дареный. Тут на лето не сошлешься.

Ну, хватит! Сколько можно издеваться над человеком. Понимаю, он ей брат, а последний год вообще в отца место, но все равно не дело, и я шагнул вперед, к двери молельной, решив вмешаться, а дальше будь что будет.

– Да ежели бы токмо с одними моими дарами – пущай. А ты сама у женишка своего спроси, отчего он жиковину с синь-лалом, кою ты ему самолично в Костроме на палец вздела, боле не нашивает. Случаем, не ентой девке подарил, ась?!

Я уже взялся за ручку двери молельной, но притормозил. Перстень-то Ксюши и впрямь после ворожбы пророчицы исчез. И Ленно мне его не вернула и отыскать его не удалось, хотя мои гвардейцы под каждую травинку заглянули. Даже чудно. Ладно золото, оно могло в костре расплавиться, а синь-лал, то бишь сапфир. Он-то куда делся? И если она сейчас спросит о нем, то как я поясню Ксюше его отсутствие?

А братец ее не говорил – орал во весь голос:

– А на днях сам мне поведал, что отказывается от тебя!

– Так и сказал?! – ахнула Ксения.

– Почти, – чуть убавил громкость Федор, пояснив: – Стыдно поди стало, потому он песней. Я-то поначалу в ум не взял, да Марина Юрьевна опосля растолковала. Не сразу, жаль ее за тебя разобрала, но опосля не выдержала, обмолвилась. Тогда я княжьи словеса и припомнил. И точно. Так он и пел: лучше бадью вина мне, а царевны и даром не надо, хоть убей, не возьму.

Ну, Макиавеллиевна, ну, сильна. И песни мои для своих целей использовала. Даром, что с виду воробушек воробушком, а дерьма на меня навалила как корова. Или нет – такую кучу один мамонт в состоянии наложить, а то и вовсе какой-нибудь диплодок. Ладно, ладно, придет мой черед, сочтемся.

– Да неужто у тебя нисколечко гордости нетути, ежели ты и опосля таковского перстень его возвернуть не хочешь?!

Я похолодел. Вон, оказывается, к чему подводил братец. Чтоб Ксюша первой заявила о разрыве и в знак этого отдала обратно…. Ох, Федя, Федя!

– Не бывать тому, – донеся до меня тихий, но непреклонный голос Ксюши. – Пущай он сам, а я первой ему отказного слова вовеки не молвлю. И перстень не отдам.

– Добром не отдашь, силком сыму и сам в его рожу кину, – предупредил Федор.

«Сестра, ко мне! Князь, слышал ты меня? Ступай отсель! Разорван наш союз!» – почему-то припомнились мне строки классика. А Годунов продолжал наседать:

– Ей, ей, сыму, не доводи до греха. Али не веришь мне в чем?! Что ж, могу на икону побожиться, каждое словцо истинное, и крест в том поцеловать, а опосля еще кой-чего тебе поведаю. Не хотел сказывать, тебя жалеючи, но коль ты упираться надумала….

– Все одно – не пове…, – послышалось за дверью, а через пару секунд раздался глухой тяжелый стук, который обычно бывает, когда…

В следующий миг я распахнул дверь в молельную. Так и есть. Подле иконостаса застыл растерянный Годунов, а рядом с ним, на полу, широко раскинув руки в стороны, моя Ксюша. И без сознания. Я ринулся к ней, рявкнув застывшему Федору:

– Воды!

Он вздрогнул, выходя из ступора, и стремглав рванулся бежать.

– Холодной! – успел я крикнуть ему вдогон и приложил голову к груди Ксении.

Ах, чёрт, ничего не слышу – одежды мешают, вон их сколько на ней. Тогда нащупать сонную артерию. Помнится, папа показывал пару раз, как правильно. Но и тут не получилось. Ну нет у меня должных навыков! И что делать?

Ясно одно – в любом случае ей нужен воздух, много воздуха, а у нее, как назло, все наглухо застегнуто, туго сдавливая шею. Начал расстегивать, но петли ни в какую не желали выпускать пуговицы, и я, недолго думая, рванул тугой ворот ее рубахи. Красивые костяные пуговки обиженно покатились по полу в разные стороны. Осталась нижняя рубашка с завязками. Ну, тут легче, за петельку потянуть. А теперь снова ухо к груди. Ага, стучит моторчик. Правда, как-то редко и тихо, но может оно так и должно. Зато ритмично.

Проверять голову – не сильно ли ушиблась при падении – не стал. Крови нет и ладно, остальное потом. Сейчас главное вынести ее из комнаты со спертым воздухом, густо напоенным удушливо-тяжелым запахом ладана. Лучше бы в кабинет, но там одна лавка, даже под голову ничего мягкого не подстелешь. Но и до женской половины нести нечего думать. Значит, остается опочивальня Федора. Авось там осталась его постель.

Нести Ксению на руках с непривычки было нелегко. Русская лебедушка оказалась тяжелее польского воробушка как бы не в два раза. Хорошо, дверь была распахнута, а та, что вела в опочивальню, открывалась вовнутрь. Да и с постелью я не ошибся в своих предположениях, на месте она, не вынесли.

Осталось привести в чувство. Лупить по щекам я не смог – рука не поднялась. Тогда единственное – искусственное дыхание. Итак, руки на грудь и в стороны, и еще разок, и еще…

Не помогает. Тогда рот в рот. Но едва мои губы прижались к ее, как я почувствовал ответный отклик и… вместо дыхания получился поцелуй. Отрываться не хотелось, да и незачем – коль пришла в себя, так чего уж тут….

Прервал я свое приятное занятие только на секунду, чтоб торопливо шепнуть ей: «Не верь. Ничему не верь. Неправда это». Черные глаза, полные слез, пытливо смотрели на меня и я повторил на всякий случай: «Слышишь, ничему не верь!»

– Токмо тебе, любый, – прошептала она и ее руки вновь притянули мою голову к себе поближе. Зачем? Думаю, пояснять не стоит.

В это время и зашел Годунов. Мы разом отпрянули друг от друга. Точнее, я отпрянул, а она отвернула лицо к стене.

– Обморок у нее приключился, государь, – смущенно кашлянув в кулак, неловко пояснил я. – Пришлось…

– Я сам зрю, что тебе пришлось, князь, – сквозь зубы процедил Федор, мрачно взирая на полуобнаженную грудь сестры. Вообще-то образовавшийся вырез в двадцать первом веке назвали бы декольте, притом неглубоким, но… Здесь ведь даже распутные девки, толкущиеся возле храма Василия Блаженного с кольцом во рту – символом их ремесла – столь сильно не оголяют свои прелести, а тут царевна. Да еще чужой мужик подле. Да, жених, да, без пяти минут муж, но это значения не имеет. Пускай без трёх секунд – все равно нельзя. Вот после свадебки и пользуйся на здоровье… по скоромным дням, а пока ни-ни.

– Ей дышать было тяжело, – смущенно пробурчал я, вставая с постели и загораживая собой свою нареченную. – Воротник тугой, не расстегивался, а требовалось быстро, потому я и…

Лишь теперь до Ксении, услыхавшей мои смущенные пояснения, дошло, в каком виде она предстала перед братом. Она испуганно ахнула. Я обернулся. Залившись краской стыда, она торопливо натягивала на себя одеяло и уже под ним пыталась застегнуться.

– Ну, князь! – прошипел Федор. – Этого я тебе…., – он с силой метнул в стену кружку с водой, которую держал в руке, и выскочил прочь.

Я чуть замешкался, растерянно посмотрев на лежащую Ксению. И ее одну оставлять нежелательно, и с Годуновым объясниться надо… Но она сама разрешила мои сомнения. В следующую секунду ее головка вынырнула из под одеяла, и она поторопила меня:

– Догони его, любый!

Я сорвался с места. Догнать оказалось легко – Годунов стоял подле лестничного пролета и, перегнувшись через перила, кричал вдогон Метелице, который торопливо сбегал вниз, одолевая по пять ступенек за каждый прыжок:

– Всех кто внизу, всех до единого!

Я начал было говорить, но не уверен, что он услышал хоть слово. И взгляд. Ей богу, лучше бы он меня ударил. Да, не за что, но пускай. Все лучше, чем этот взгляд. Так на друзей не смотрят. Разве когда прощаются с ними и прощаются навсегда. И не из-за того, что они умерли, а потому что перестали ими быть.

– Мыслил, поди, не мытьем, так катаньем своего добиться?! – выпалил он. – Я ить тебя насквозь вижу, вмиг уразумел, чего ты задумал! Коль затея с племянницей цесаря не удалась, отказали тебе, ты решил вспять повернуть, а чтоб я не воспротивился, замыслил мою милую сестрицу на позор выставить, осрамить пред людьми?! Не выйдет!

А на лестнице уже слышны торопливые шаги. Вон и головы телохранителей показались внизу. Впереди Метелица, следом еще трое: Лапоток, Летяга и Хмель. Торопятся, спешат. И я, кажется, догадываюсь, для чего Федор приказал Метелице собрать всех сюда.

Они не успели подняться, как Годунов, сделав шаг в сторону и повелительно тыча пальцем в мою сторону, приказал Метелице:

– Взять и немедля в острог!

Метелица жалобно посмотрел на него и, вздохнув, обреченно шагнул в мою сторону.

«Интересно, какая ж это у меня по счету отсидка будет? – мелькнуло в голове. – Четвертая? Пятая? Прямо тебе вор в законе. А я-то, балда, думал, что уж с чем-чем, а со скитаниями по тюрьмам покончено. Не-ет, правильно на Руси говорят: от тюрьмы да от сумы зарекаться нельзя….»