Запищал зуммер. В трубке знакомый резковатый голос:

— Вахромеев, как идут дела? Докладывай.

— Все в порядке, товарищ Первый. Вышли на рубеж Ландвер-канала, как было приказано. Закрепились. Сейчас группирую силы для нового броска.

— Отставить! Сдашь участок резервному полку — они уже выдвигаются. А свое хозяйство — до единого взвода — отведи в тыл, в Мариендорф. На исходные. Помнишь?

— Так точно, помню, товарищ Первый. Вы туда к нам приезжали в ночь перед форсированием. Это у взорванного трамвайного депо?

— Вот-вот! Приводи гвардейцев в порядок, пополняйся, выдирай боезапас и вообще… Словом, готовься к оперативному рейду.

— А куда?

— Куда-куда? Раскудахтался… — Генерал недовольно и витиевато закруглил фразу. — А еще сибиряком называешься! Давай жми ко мне, чтобы через час был на КП. Я тебе все растолкую!

Дивизионный командный пункт располагался в подвале продовольственного магазина. Тут затхловато, как в амбаре, пахло залежалой крупой, хотя никакой бакалеи и в помине не было: голодные берлинцы давно выскребли все до последнего зернышка.

В просторной комнате, освещенной аккумуляторными лампами, генерал в окружении штабных офицеров работал над настольной картой. Колесиком курвиметра провел по карте куда-то на юг от Берлина и, поманив Вахромеева, показал счетчик:

— Триста километров! Вот твой завтрашний путь, Вахромеев. На Прагу, понял? Получен приказ: совершить стремительный танковый рейд на помощь восставшим чехам. Речь идет о жизни и смерти наших братьев славян. Такова ситуация.

— Значит, опять танковым десантом? — уточнил Вахромеев.

— Верно, xoть и не совсем. У тебя под рукой будет не просто десантный полк, а полк автоматчиков-фаустников. Неплохая идея, Вахромеев? А подал ты ее сам, вот сам и реализуй на практике. Это ведь тебе пришло в голову организовать роту фаустников?

— Так мы склад захватили, товарищ генерал. Не пропадать же трофейному добру?

— Правильно сделал, Вахромеев! Командующий фронтом полностью одобрил. Это он приказал бросить именно твой полк на броне десантом фаустников. Вы с ним, с маршалом, оказывается, давно знакомы?

— Да как сказать… Воевали вместе. Еще с Курской дуги.

— И войну заканчивать будете вместе: маршал лично возглавляет эту операцию. По приказу Ставки. А мне, к сожалению, не повезло… Не дотянул каких-то несколько дней. Вот с рукой совсем плохо. Видишь, все сдаю — немедленно отправляют в госпиталь.

Генерал закурил, подошел к Вахромееву вплотную, протянул правую здоровую руку:

— Ну прощай, комполка! Не поминай лихом. Я ведь, честно признаться, мужик кипяченый. Но с тобой бы мы сработались, это я уж тут, в Берлине, понял. А может, после войны еще сработаемся? Как думаешь, Вахромеев?

— Не люблю загадывать, товарищ генерал. Вы уж извините. Будем живы — не помрем. Я так считаю.

И вот вторые сутки безостановочного движения. Лязг гусениц, ветер в лицо, пахнущий придорожной сиренью, короткие огневые стычки с гулким уханьем пушек и скороговоркой автоматов. И снова вперед, снова — танковый аллюр три креста!

А мысли все еще были в Берлине. Оставался, не таял горьковатый осадок какого-то неудовлетворения или, скорее, досады за очень важное незавершенное дело, в котором не довелось поставить решающую точку — концовку поручили другим. Ведь с берега Ландвер-канала, куда вышел вахромеевский полк 28 апреля, уже хорошо виден был центральный Потсдамский вокзал, просматривались аллеи Тиргартена — а оттуда рукой подать до рейхстага и имперской канцелярии.

Весть о капитуляции Берлинского гарнизона полк встретил 2 мая в пригороде, в Мариендорфе: солдаты ликовали, палили в воздух, понимая, однако, что на победном финише их все же чуточку обошли. Но замполит Чумаков оказался молодцом — провел работу, сумел взбодрить «славян». Простая, казалось бы, мысль: конец Берлина — еще не конец войны. Ведь это им, вахромеевцам, вместе с танкистами Рыбалко, Лелюшенко, Полубоярова, гвардейцами Гордова, Жадова и еще сотнями тысяч из тех, кто штурмовал Берлин, предстоит теперь окончательно завершить тяжкую четырехлетнюю войну, поставить историческую точку. Там, под Прагой.

Да, все они так и настраивались раньше: добить врага в его логове, в Берлине, чтобы потом облегченно сказать: «Амба! Конец войне!» Однако враг оказался живучим: продолжаются кровопролитные бои в Северной Германии, обреченно огрызается группировка «Север» в Курляндии, цепью траншей и дотов встает сейчас на пути Дрезден, а в Чехословакии самая сильная и крупная — миллионная группировка «Центр» фельдмаршала Шернера, который после самоубийства Гитлера объявлен главнокомандующим сухопутными силами Германии.

У Шернера под рукой свежие нетрепаные части, здесь же затаились старые знакомцы — битые-перебитые, но все еще существующие танковые дивизии СС, с которыми Вахромееву довелось впервые сшибаться в пору Курской битвы. Это все в Чехословакии, до которой еще надо дойти. Ведь впереди Рудные горы, даже в узости своей достигающие сорока километров. Наверняка траншеи на склонах, минированные дороги, лесные завалы: горы есть горы…

Нелегким будет последний удар, недешево достанется эта решающая победная точка!

Однако велик, неостановим был натиск: уже к вечеру 7 мая немецкая оборона в предгорье оказалась прорванной! В бреши хлынули сотни танков и самоходок, тысячи артиллерийских тягачей и грузовиков с пехотой. Начался ночной бросок через Рудные горы — в проливной дождь, под грохот весенней грозы.

Вахромеевский передовой отряд, с боями миновав перевалы, снова повернул к берегу Эльбы — здесь, в Чехословакии, она уже называлась Лабой. На исходе второго дня, оторвавшись от основных сил, танковый десант неожиданно напоролся на крупную автоколонну немцев. Узкая долина мешала маневрировать, однако тридцатьчетверки лихо рванули по косогору и мелколесьем прямо по склону обошли гитлеровцев, отрезая им путь назад. Одновременно рота тяжелых танков ИС принялась на скорости утюжить шоссе, давя гусеницами и разбрасывая по кюветам вражеские грузовики. Били танковые пушки, в россыпь хлопали фаустпатроны десантников — через полчаса автоколонна превратилась в груду искореженного, дымно чадящего металлолома.

Уцелевшие немцы, в основном офицеры (как потом выяснилось, это была штабная колонна), сгрудились в лощине, которая круто обрывалась берегом реки. Их там пряталось не менее сотни, средь молодой зелени кустарников.

Вахромеев дал ракету: «Прекратить огонь!» Картина казалась ясной: за спиной у немцев — многоводная по весне Лаба; впереди — полукольцом вдоль шоссе жерла танковых пушек и залегшие цепи автоматчиков. Как ни крути — западня.

Спрыгнув на землю, Вахромеев поднял бинокль: интересно разглядеть, что за немцы? Увидел красные лампасы по крайней мере у троих — эти сидели под скалой, даже не прятались. Неудобно на карачках ползать, все-таки генералы. Оно и понятно… Вспомнился давний бой, еще летом сорок третьего, под Белгородом у Томаровки. Тогда вот в такой же похожей ложбине, заросшей терновником, укрывались остатки разбитой танковой дивизии немцев, а он, Вахромеев, опростоволосился упустил немецкого генерала, не успел пленить. Нет, этих упускать нельзя!

Подошел майор Чумаков, вглядываясь, потер красные от бессонницы глаза. Хмыкнул:

— Генералы… Сидят, гады, покуривают. Думаешь, выбросят белый флаг?

— А куда им деваться? — пожал плечами Вахромеев, не отрываясь от бинокля, — У них же только личное оружие. Правда, есть у некоторых автоматы. А много их там упряталось! Прямо кишат по кустам, как воши на овчине. На вот, полюбуйся!

Чумаков отмахнулся от бинокля:

— Не надо! Я и так хорошо вижу. Следует, командир, пожалуй, дать хороший пушечный залп, а то они стесняются. Долго ждать придется.

— Подождем… — буркнул Вахромеев.

Прошло минут пятнадцать. Немцы и в самом деле что-то не спешили с белым флагом. Более того, пытались попробовать, не годится ли Лаба для возможного отхода из западни. Два офицера, сбросив мундиры, прыгнули с обрыва в холодную воду, но вряд ли далеко уплыли: слева, из осинника на самом берегу, застучали автоматные очереди десантников.

— Ладно! — сказал Вахромеев. — Будем предъявлять ультиматум.

— Правильно, командир, — согласился Чумаков.

Подняв белый флаг, с ультиматумом направились майор Соменко, знавший немецкий язык, и командир роты старший лейтенант Бурнашов. Долина притихла, только слышен был приглушенный рокот танковых дизелей, работавших на малых оборотах.

До прибежища немцев по прямой метров триста, а пешком, учитывая изгибы рельефа, и все полкилометра. Парламентерам приказано было дойти до середины этого пути и там, примерно на каменистом, голом взлобке, ждать представителей немцев для предъявления ультиматума. Но они туда не дошли.

Уже на склоне, по которому они спускались от шоссе, их настигла пулеметная очередь, длинная и гулкая очередь крупнокалиберного «гувера» — пулемет бил из-за валуна, как раз с той каменистой высотки, куда шли парламентеры. Очередь — это было видно всем! — сразу наповал скосила обоих, Все произошло в считанные мгновения: и подлая очередь, и почти одновременно с ней кубарем скатившийся но склону какой-то беловолосый солдат — без пилотки, с наспех раскрытой санитарной сумкой. Он успел лишь склониться над телами парламентеров — и снова хлесткая очередь, буквально подбросившая санитара, прежде чем он упал ничком…

Вахромеев беспомощно огляделся, в гневе закрыл лицо руками: сразу троих!.. А этот-то третий откуда взялся, дурень? И вдруг почувствовал горячую, обжигающую сухость во рту; да ведь это была женщина — седоголовая Грунька Троеглазова, санинструктор бурнашовской роты!

Ослепнув от ярости, Вахромеев стал торопливо расстегивать брезентовую кобуру ракетницы: вперед! всем вперед! Раздавить, растоптать, в прах изничтожить фашистскую нечисть! Проклятие недобитки! Но тут же почувствовал на запястье железную руку Чумакова.

— Стоп, командир… Очнись! Опомнись! Нам с тобой нельзя нервничать — мы победители. Помни: ты взял Берлин, возьмешь и этих гадов. Спокойно возьмешь!

Замполит нашел удивительно точное слово: «Берлин»!

Который был уже за плечами. Упоминание о нем подействовало, как ушат холодной воды: Вахромеев, сразу вздрогнув, вернулся к действительности. Тяжело перевел дыхание, буркнул:

— Жалеешь фрицев?

— Нет, наших ребят жалею! Завтра победа. А им еще жить.

Танкисты все-таки не удержались — дали несколько залпов, и немцы полезли из кустов с поднятыми руками. Пулеметчика — какого-то полубезумного лейтенанта, они, между прочим, прибили сами.

Убитых майора Соменко и санинструктора Троеглазову командир полка приказал положить в штабной бронетранспортер, чтобы похоронить с надлежащими почестями в ближайшем на пути чешском городе. Тяжелораненого старшего лейтенанта Бурнашова вместе с сопровождающим ефрейтором Прокопьевым Вахромеев, связавшись по радио, хотел было направить в освобожденный накануне город Теплице-Шанов, но ему посоветовали не делать этого: прямо за ними по маршруту следует колонна подвижного госпиталя.

Прежде чем возобновить путь, танкисты основательно расчистили шоссе, спихивая под гору остовы сгоревших автомашин — сзади наступали на пятки колонны главных сил.

В кузове бронетранспортера, где лежали накрытые брезентом тела убитых, майор Чумаков сказал Вахромееву:

— Я насчет Троеглазовой, Николай Фомич… Нам вернули представление ее к награде. Мотивировка: репатриированная, не прошедшая проверки. Но я думаю, мы возобновим ходатайство. Я сам напишу новое представление. Как только возьмем Прагу.

— Согласен, — кивнул подполковник, — Обязательно надо написать! И указать: представляется посмертно.

До вечера произошло еще два скоротечных ожесточенных боя: эсэсовские части обезумело рвались из огромного котла, который уже образовался севернее Праги, стремились пробиться на запад, за Эльбу, под спасительное крылышко американцев, чтобы там сдаться в плен. Это подтверждали и пленные немецкие генералы.

Оказывается, еще несколько дней назад спешно сфабрикованное новое германское «правительство адмирала Деница», собиравшееся перебраться в Прагу под защиту наиболее мощной немецкой группировки «Центр», издало приказ о капитуляции на западе и продолжении борьбы на Восточном фронте. Однако после того как чехословацкий бастион фельдмаршала Шернера оказался окруженным со всех сторон войсками трех Украинских фронтов, Дениц 7 мая послал срочный приказ-радиограмму об отходе немецко-фашистских войск с Восточного фронта с целью сдаться в плен англо-американцам («чтобы сохранить для германской нации возможно большее число немцев и спасти их от большевизма»). Сам «мастер горной обороны» фельдмаршал Шернер, как свидетельствовали пленные генералы, еще вчера бросил свои войска и переодетый удрал в горы.

Здесь, на равнине, в широких долинах Лабы, продвижение советских войск явно замедлилось. И не только из-за возросшего упорства фашистов: в каждом из многочисленных сел и городков ликующие чехи буквально облепляли советские танки, забрасывали освободителей-десантников цветами, букетами свежей сирени, прямо на тротуары выкатывали давно припасенные бочонки с виноградным вином. И как ни рвались солдаты вперед, а нередко не выдерживали подобного «штурма».

В одном из таких городков, кипевших безудержной радостью, уже в сумерках колонну Вахромеева застал радиоприказ штаба фронта: в двадцать ноль-ноль приостановить движение. По всем радиостанциям было передано обращение советского командования к окруженным войскам группировки «Центр» с требованием безоговорочной капитуляции. На исполнение — три часа.

Пользуясь затишьем, Вахромеев на «виллисе» поехал в полевой госпиталь, расположенный в пригороде, в двухэтажном доме помещичьего фольварка, — туда час назад был доставлен тяжелораненый комроты Бурнашов.

У подъезда из душистой темноты яблоневого сада навстречу Вахромееву вынырнул Афоня Прокопьев — это он позвонил в штаб, сообщил о начавшейся операции.

— Ну как там Василий Яковлевич? Докладывай.

— Сразу на операционный стол положили. Сорок минут назад. Сестра говорит: должен выдюжить. Одно-то ранение легкое — в предплечье, а другая пуля в грудь, прямо напротив сердца. Хорошо, в орден попала, срикошетировала. А орден, говорит, тоже вошел туда… Ну в грудную полость.

— А кто оперирует? Небось женщина?

— Никак нет, товарищ командир! Сам полковник взялся. Сестра сказывала — главный хирург фронта. Очень большой специалист! Профессор, до войны был известным на всю Москву.

— Это сестра тебе сообщила?

— Так точно!

— Ну может, и приврала… — Вахромеев достал кисет, в раздумье свернул самокрутку. — Хотя, с другой стороны, вполне возможно. Потому что Бурнашов есть истинный герой войны: пять орденов, не считая медалей. Такого человека надо непременно спасти!

— Оно-то так… — тяжело вздохнув, сказал Афоня, присаживаясь рядом на скамейку. — Я сестре тоже втолковывал, да и перед капитаном ихним ходатайствовал. От вашего имени. Так они говорят; нам, дескать, все раненые одинаковы, что солдат, что генерал. Всех спасать надобно.

Вахромеев промолчал, с грустью подумал, что, может, они и правы, медики… Ведь недаром же в народе говорят: перед смертью все равны. А врачи это по-своему переиначивают: и перед жизнью тоже. Наверно, правильно…

Отмахиваясь от наплывающего махорочного дыма, Афоня тихо рассмеялся, сказал, будто в оправдание:

— Они тут меня обрабатывали… Ну сестра-сержантиха и капитан тоже. Я им, значит, помогал раненых принимать из фургонов. А потом бинты там снимали, раны промывали некоторым. Так товарищ капитан меня похвалил: ты, говорит, солдатик, к медицине способный. Крови не боишься, и руки у тебя опять же ласковые. Ну, значит, заботливые… И еще знаете что сказал?

— Ну-ну.

— Валяй, говорит, ефрейтор, на доктора учиться. Не пожалеешь. Смешной мужик! А вот вы, Николай Фомич, как считаете: получится из меня доктор?

У Вахромеева сразу на сердце как-то потеплело: вспомнилась Афонина ординарская стряпня, фирменная картофельная жаренка, даже тайные постирушки — что ни говори, а прилежен был к чистоте, аккуратности Прокопьев-младший. Его дотошная заботливость иной раз прямо докучала Вахромееву: ни дать ни взять, бабья опека до зубовного скрежета! Конечно, получится из Прокопьева хороший врач, а почему бы и нет?

Но ответить Вахромеев не успел: справа, на ярко освещенной веранде, распахнулась дверь и на крыльцо вышел приземистый человек в белом халате — стриженый ежик серебрился на его массивной голове.

— Профессор! — испуганно шепнул Прокопьев, — Видать, операция закончилась, товарищ подполковник…

Вахромеев и сам догадался, вскочил, сделал несколько шагов и, как только хирург достал из пачки папиросу, вышел к крыльцу, с готовностью щелкнул зажигалкой:

— Пожалуйста, огоньку, товарищ полковник.

Тот прикурил, усмехаясь одобрительно прогудел:

— Боевые друзья на карауле… Не беспокойтесь, будет жить ваш старший лейтенант! Повезло ему: сердце оказалось не задето. Да и парень жилистый, надо признать. А вы кто ему приходитесь, если не секрет?

— Командир стрелкового полка подполковник Вахромеев! — представился Николай Фомич, — Старший лейтенант Бурнашов мой подчиненный. Старый боевой товарищ. Земляк.

— Ага, значит, вы тоже сибиряк? Ну и ругался заковыристо этот ваш Бурнашов! Именно по-сибирски, упоминая язвы и кадыки, елки и палки, дуги и вожжи. Прямо умора! Я сразу вспомнил, как в прошлом году оперировал во Львове одну летчицу-сибирячку. Та тоже под наркозом выдала весь блеск сибирского фольклора!

— Летчицу? — тихо и хрипло переспросил Вахромеев, делая шаг по ступеньке. — Какую… летчицу?

— Ну говорю вам — сибирячку. Тоже отчаянная была девица. Представляете: с орденами Славы! Фамилию не помню, и к тому же она к нам в госпиталь попала без всяких документов. И в бессознательном состоянии, только по погонам видно, что старшина.

Хирург вдруг умолк и, затянувшись, озадаченно нахмурился. — А собственно… почему вы на меня так смотрите, голубчик? Что-нибудь случилось?

У Вахромеева дрожали губы, он торопливо пытался расстегнуть карман гимнастерки, но пальцы не слушались, соскальзывали с пуговицы. Наконец извлек оттуда потрепанную фотокарточку, протянул полковнику. Тот не понял:

— Что это? Зачем?

— Посмотрите, товарищ полковник… Пожалуйста…

Хирург повернул фотографию к оконному свету и сразу уверенно сказал:

— Да, это она! Она самая. Ну конечно, старшина Просекова — теперь я вспомнил и фамилию! А собственно, голубчик, как попала эта карточка… — Полковник вгляделся в Вахромеева и, вдруг рассмеявшись, хлопнул его по плечу: — Стоп! Так вы, наверно, тот самый пехотный комбат, ее муж, которого она потеряла?!

— Так точно! — Вахромеев тоже улыбнулся — растерянно и чуть виновато. Пряча в карман фотографию, признался: — А ведь я чего только не думал!.. Уже решил, что она, наверно, не выжила после того ранения…

— Не расстраивайтесь и не корите себя, голубчик, мужики все эгоисты. А вот она, наоборот, твердо верит, чтобы живы! Видите, какая разница! Кстати, я ее встречал совсем недавно случайно на Львовском аэродроме. Она уже лейтенант и воюет на 4-м Украинском фронте. Собиралась брать Прагу. А вы ведь тоже сейчас туда направляетесь? Вот там ее и ищите.

…Ровно в двадцать три часа поступило сообщение: время истекло, немцы не ответили на требование о безоговорочной капитуляции. Приказ: вперед, на Прагу, на помощь восставшим пражанам.

Срок ставился жесткий: к утру выйти на западную окраину столицы Чехословакии и овладеть центральным аэропортом Рузине.