3
Сначала была радость: военно-врачебная комиссия при выписке из госпиталя признала старшину Просекову «годной к летно-подъемной службе в легкомоторной авиации». Об эхом было записано в медицинской книжке. Однако в записи имелась оговорка, поставленная в скобки: «После использования десятидневного отпуска, необходимого для отдыха и полного излечения». Эта оговорка и портила все дело.
Где его проводить, этот отдых? Не поедет же она в Черемшу или даже в Саратов, в пустующую двухкомнатную квартиру! Хотя бы потому, что по теперешним временам, когда можно рассчитывать только на «пятьсот-веселый», этих дней как раз хватит, чтобы доехать до Саратова и вернуться обратно. Такое путешествие не прельщало…
Правда, главврач говорил про тыловой профилакторий для военных летчиков, расположенный где-то под Киевом. Советовал махнуть туда — это недалеко. Но как ехать без путевки, без направления, наобум, за здорово живешь? А если дадут от ворот поворот? Ведь сейчас всюду забито-переполнено: вокзалы, госпитали, пересылки. Вся Россия поднялась, валом повалила на запад: старая граница уже за спиной, теперь пора и поквитаться с фашистами.
Нет, не время отдыхать да по профилакториям прохлаждаться! Не время! А что делать, куда податься, где искать свою эскадрилью? Надо думать…
Прямо за старой городской площадью, мощенной булыжником, тянулся парк, реденький, искромсанный артобстрелом — городок зимой дважды переходил из рук в руки. Еще в госпитале, с грустью поглядывая в окно, Ефросинья мечтала после выписки непременно пройтись, прогуляться по единственной аллее, уловить запах оттаявших ветвей, притронуться к липким бугоркам зреющих почек (а они уже должны быть: весна…).
Она бросила вещмешок и шинель на скамейку, села, запрокинула голову к солнцу — и поплыл, закачался голубой мир, баюкающий ласковым теплом. Сразу далеко отодвинулось вчерашнее, стало почти полузабытым прошлым: и тревожная тишь ночных госпитальных коридоров, и запахи бинтов, лекарства, д острый блеск хирургических инструментов, и твердые, властные пальцы медсестры, которые, казалось, были налиты постоянной сплошной болью…
И уж совсем-совсем далеким, неясным, как пожелтевшая старинная фотография, увиделось то памятное январское утро, когда к аэродрому внезапно прорвались немецкие танки. Горели цистерны, рвались снаряды, ошалело ревели танковые моторы и лязгали гусеницы — все это, растушеванное снежной поземкой, поначалу показалось ей нереальным, ненастоящим, словно кошмарное видение, продолжающее прерванный утренний сон. Она выскочила на мороз только в наспех накинутой куртке, на минуту оторопела, задохнулась от ужаса, а когда мимо прогрохотал приземистый «тигр», кинулась на стоянку.
Танки уже крушили технический склад, таранили, сминали под себя бензозаправщики на краю летного поля — там разлилась широкая огненная полоса. Ей повезло: моторист Атыбай Сагнаев, по своему обыкновению, пришел к машине задолго до общего подъема, прогревал мотор, регулировал карбюратор. Можно было немедленно взлетать.
Моторист прыгнул во вторую кабину, и они тут же стали выруливать на взлет, но увидели инженера эскадрильи: раненный, он брел, шатаясь и падая в снег. Атыбай выскочил, подхватил майора и помог ему забраться в самолет, а сам остался на снегу… Не могла его взять Ефросинья — слишком грузным был инженер.
Им всем тогда не повезло… И Атыбай остался на горевшем аэродроме, и инженер-майора она не довезла — скончался от ран в пути. Да и сама кое-как долетела: на взлете осколком пробило бедро, рана сильно кровоточила, и потом на посадке, едва машина чиркнула лыжами но полю, Ефросинья потеряла сознание…
Отгоняя от себя навязчивое видение, Ефросинья прижмурилась, протянула руку к нависшей над скамейкой ветке. Пальцами ощутила теплый пушок — «верба-лапушка», как когда-то по-таежному называли весенние сережки… На ощупь сорвала упругий, клейкий шарик, понюхала — даже голова закружилась…
И сразу вспомнилось далекое довоенное лето, белозубая Колина улыбка. «Коля-Николай, сиди дома, не гуляй…» Где ты теперь гуляешь, залетка? Под этим же солнцем, да под каким небом, по какой земле ходишь? Велика земля, далека, длинна дорога — от самой Черемши через годы протянулась. А на войне и подавно вдесятеро длиннее: тут и ползаешь, и петляешь, и колобом катишься — когда как придется.
Найти бы сейчас Колю — и в гости к нему, вот и вся проблема решилась бы с отпуском-отдыхом. Да где ж искать? Неделю назад случайно встреченный полковник — Колин комдив, так и сказал: «В наступление идем, дислокация наша теперь в дороге».
Зря она тогда под Харьковом отказалась расписаться с Николаем, в том селе Рай-Еленовке, пропахшем спелыми яблоками. Может, и согласилась бы, если бы сильно настаивал. А он не настаивал, только предложил. Понимал, тоже, как и она, о завтрашнем дне думал. Мало ли что случится: вдовому человеку в жизни всегда труднее… Да нет, пожалуй, не в этом было дело. Не этого они боялись — ошибиться побоялись.
Как-то странно они встретились, оба больше дивились, чем радовались. Изумление росло, ширилось, в полноту овладевало обоими весь вечер, пока сидели во дворе под старым каштаном. Наверно, так сильно они изменились за эти семь лет, что заново узнавали друг друга.
А утром она поняла, что любовь у них не старая, а новая, совсем-совсем новая… Нет, старая не ушла, не убыла ни капли, только иной стала, в новую переплавилась. Потому что все эти годы она, любовь, шла вслед за ними л рядом с ними. Да, шла рядом…
Разнеженная солнышком, Ефросинья задремала, потом услышала чьи-то шаги и писклявый мальчишеский голос, полный искреннего изумления:
— Глянь-ка! Баба с двумя орденами Славы! Отродясь такого не видывал…
Она открыла глаза: комендантский патруль. Справа — пожилой усатый ефрейтор, слева — тонконогий солдатик в обмотках, лобастый, с дерзкими глазами навыкате. Ефрейтор солидно кашлянул:
— Пра…шу предъявить документы!
Пока он просматривал Ефросиньины бумаги, молодой беззастенчиво, даже, пожалуй, нахально разглядывал летчицу, цокал дурашливо языком, пытался потрогать ордена на суконном форменном платье.
— Не лапай! — Ефросинья отбросила его руку.
Солдатик не обиделся, более того, восхищенно вытаращил глаза:
— Ух, боевая! А скажи, старшина, ордена за что получила? Ну не сердись! За что, а?
— За генералов, — буркнула она (вот привязался, желторотик).
Паренек аж присел от восторга. Потом подозрительно присмотрелся: не разыгрывает ли она его? И зашелся смехом.
— Гы-гы-гы! Мать честная! Девкам за генералов ордена дают! Ну потеха!
Ефросинья шагнула, крепко тряхнула за ворот веселого патрульного:
— Дурак, чего регочешь? Я говорю, как было. Этот орден за командира — в воздушном бою спасла. А этот — тоже генерала вывезла с поля боя. Тяжелораненого. Понял, архаровец?
Усатый, возвращая документы, миролюбиво сказал:
— Вы на него не обижайтесь, старшина. Пацан и есть пацан. Вот попадет в первый бой, штаны промочит, тогда сразу человеком станет. А пока гы да гы. Ну пущай. А вы, стало быть, из нашего госпиталя выписались?
Оказывается, ефрейтор тоже там находился на излечении, месяц назад вышел и прямиком в комендантскую роту угодил. Оно вроде нетягостно, служба особо не обременяет, харчи хорошие, да вот с этими новобранцами маяты много: ребята неотесанные, глупые и опять же недисциплинированные (городская шпана!). И все на передовую, на фронт рвутся, хотя, между прочим, даже диски автоматные набивать патронами как следует не умеют. Вот такие дела. А что ей, старшине, тоже теперь предстоит путь-дорожка фронтовая?
— Отпуск дали после ранения. Краткосрочный. — Ефросинья с уважением оглядела усатого ефрейтора, он чем-то напоминал дядьку Устина-углежога, солдатский след которого затерялся под Харьковом. Пооткровенничала: — Надо бы в гостях побывать у друга-фронтовика, только кто ее теперь найдет, эту часть… Номер-то полевой почты у меня есть.
Ефрейтор сочувственно хмыкнул, в раздумье покрутил ус.
— Слушай, старшина, а ведь тебе можно помочь! Я в комендатуре видел такой перечень: полевая почта — и указано место дислокации каждой части. Айда к коменданту, он живо разыщет!
Однако ничего не вышло в комендатуре, не получилось. Перечень там был, да только лишь гарнизонных частей. Расспрашивать дальше Ефросинья не стала, к тому же дежурный помощник коменданта держался очень уж развязно, хамовато. Таких людей она не любила.
Ефрейтор проводил ее на крыльцо, взял под руку, посоветовал:
— Ты не кручинься, дочка, а пойди-ка провентилируй в штаб, эвон на той улице. По большому секрету скажу: там начальство сидит высокое, такое, что вое как есть знает. Правда, с пропусками строгости. Ну да пробьешься. Давай, как говорится, шуруй с богом.
Ефросинья решила попытаться — терять все равно нечего. А не получится и на этот раз, тогда что ж — придется идти на пересыльный пункт (уж очень ей не хотелось валяться на нарах в пересылке, грязь там всякую собирать!).
Дом, на который указал старый солдат, нашла быстро. Был он заметным на всю улицу: трехэтажный, добротной кирпичной кладки, со светлыми окнами и высоким парадным крыльцом. Судя по всему, бывшая городская школа.
В скверике напротив Ефросинья постояла, пригляделась. На входе перед стеклянной дверью часовой-автоматчик проверял пропуска (внимательно листал документ, потом еще в лицо вглядывался. Нет, эдакого не упросишь…).
Нужен пропуск. А пропуска, очевидно, выписывают за углом во флигеле: оттуда выходят люди, пряча розовые бумажки. Пойти поинтересоваться в бюро пропусков? А что она им скажет, какого начальника назовет? Нет, не следует ходить… При штабах в охране народ тертый: живо под автомат — да в ту же комендатуру отконвоируют.
Справа, недалеко от угла здания, распахнулась дверь — запасный выход, через который обычно ребятишки-школьники выскакивают на переменах во двор. Появились две девчонки в солдатских платьях х/б, вытащили зеркальца и пудру, пощебетали, поджидая кого-то. А тут подъехала полуторка, и девчата вместе с шофером-солдатом принялись таскать из кузова объемистые бумажные пачки, перевязанные шпагатом.
Ефросинья подошла поближе, собираясь поговорить с девчатами, кое о чем расспросить. Однако шофер, насмешливо оглядев ее жеваную госпитальную шинелишку, перетянутую ремешком-брезентухой, озорно крикнул:
— Эй, родимая, чего рот разинула? Помогла бы хоть!
— Можно! — с готовностью откликнулась Ефросинья, сразу соображая: а ведь это как раз то, что ей нужно!
Полчаса спустя она уже прохаживалась но коридорам, хозяйски уверенно заглядывала в многочисленные двери. Никак не могла понять: куда же она лопала? Тут были и пехотинцы, и танкисты, и авиаторы, и связисты — попадались самые разные эмблемы на погонах. А в остальном штаб как штаб: столы завалены бумагами, трещат телефоны по комнатам, торопливо бегут куда-то озабоченные офицеры.
«В ту сторону бегут, — заметила себе Ефросинья. — Значит, там и находится начальство». Она прошла длинным коридором, остановилась у распахнутой двустворчатой двери, потом решительно шагнула за порог. Народу здесь было многовато — и всё офицеры, сидевшие на стульях у стены.
«Попала, кажись, не туда…» Ефросинья попятилась и уже повернула было назад, но тут ее окликнул молоденький лейтенант.
— Товарищ! Товарищ! Как вас там по званию? (У Ефросиньи на мятых суконных погонах не было никаких знаков различия). Вы почему расхаживаете в шинели и шапке? Почему не разделись?
— А где раздеваться? — отмахнулась она. — Не видела я раздевалки у вас.
Лейтенанта это почему-то задело. Он выскочил из-за стола, важничая, вразвалку подошел к незваной гостье:
— Как это не видела? Гардероб внизу, прямо напротив дежурного офицера. И вообще, что за вид? Нет, вы посмотрите, товарищи, на этого солдата-победителя! Ты что, из банно-прачечной роты явилась?
У Ефросиньи лицо от злости пошло пятнами. Она отступила на шаг, презрительно оглядела с ног до головы щеголеватого лейтенанта. Тихо сказала:
— Я-то с фронта, из госпиталя явилась. А вот ты точно — из тыловой норы вылез…
— Но тыкать мне!! — закричал лейтенант.
— А тебе можно тыкать?! — Ефросинью понесло, она тоже перешла на крик.
В это время распахнулась боковая дверь и на пороге появился рослый моложавый генерал в роговых очках.
— Сергиенко! Что у тебя за шум в приемной? Что тут происходит?
Лейтенант виновато вытянулся, щелкнул каблуками:
— Прошу извинить, товарищ генерал… Вот тут товарищ с грубейшими нарушениями формы явилась. Допускает нетактичность. Но я сейчас вызову дежурного по управлению, уладим. Извините.
Генерал между тем пристально вглядывался в Ефросинью, потом, сдернув очки и как-то странно улыбаясь, медленно стал приближаться к ней.
— Старшина… Старшина… Как же это ты меня разыскала? Ну молодец, ну спасибо тебе за встречу!
Ефросинья испуганно пятилась к двери: нет, она совершенно не знала этого генерала, никогда не видела его лица… Никогда…
— Да ты что, старшина? Неужели не узнаешь меня? Помнишь август сорок третьего, Богодухов, полевой лазарет под Александровой?! Помнишь, как ты меня вытащила оттуда, буквально вырвала из-под гусениц «тигра», а потом раздолбала этот «тигр»?! Ну вспомнила?
— Вспомнила!.. — счастливо вскрикнула Ефросинья. — Вы же в бинтах тогда были, товарищ генерал.
Он дважды расцеловал ее, крепко, до хруста обнял.
— А ну давай заходи ко мне. Сергиенко! Два стакана крепкого чая с лимоном.
Уже в кабинете генерал помог Ефросинье снять шинель, полюбовался ее орденами.
— Молодчина! Два ордена Славы — это кое-что значит! Ну садись, рассказывай, как живешь-воюешь…
— Да вот только-только из госпиталя вышла…
— Вижу. Обмундировали тебя, я смотрю, далеко не по последней моде. Ну да ничего, была бы жива да боеспособна. Остальное приложится.
Поговорили, вспомнили опять Александровку: ловко она тогда фрицев надула, немец — командир танка чуть не весь вылез из башни, кулаками размахивал от досады! А как отбомбилась полусотками! У этого хваленого «тигра» башню набок вывернуло. Он-то, генерал, не помнит, когда привезла его в Белгород (к тому времени уже без сознания был), а она помнит, как ругалась с бензозаправщиками — не хотели заправлять, и точка. Чужая, мол. И как потом ночью летела с ним до самой Тулы, где его сразу отправили в госпиталь, в операционную…
Вспоминали, посмеивались, а ведь тогда не до смеху было. Странно все-таки на войне получается: умираешь — плачешь от страха; выживешь — сам же потом смеешься над этими страхами.
— Это верно… — задумчиво сказал генерал. — Страх очищается смехом. Больше того, именно смех убивает страх, я в этом не раз убеждался…
Вошел адъютант с подносом. Увидав Ефросиньины старшинские погоны, новенькие ордена на груди, изумленно остановился. Задрожал поднос, опасливо звякнули стаканы.
— Извините, товарищ старшина… Я не хотел вас обидеть, честное слово, не хотел! Нехорошо получилось…
— Да ладно, чего уж там! — рассмеялась Ефросинья. — Не переживайте, лейтенант. Я зла не держу.
За чаем она рассказала, какая у нее после госпиталя неувязка получилась. Вроде бы хорошее дело — отпуск предоставили, а ехать некуда.
— Так чего же ты хочешь? — спросил генерал.
— Хотела было на недельку мужа проведать… Он капитан, комбат, где-то неподалеку воюет на нашем же фронте.
Да вот беда, где он теперь, в каком месте? Адрес-то полевой почты у меня есть…
— Ну это мы сейчас уточним. — Генерал снял трубку и велел адъютанту срочно выяснить, где сейчас дислоцируется стрелковый батальон капитана Вахромеева, полевая почта такая-то. Потом подумал и добавил: — Передайте полковнику Макарову, чтобы через час обеспечил для старшины Просековой хорошую офицерскую шинель. Да, да, сорок шестого размера, рост второй.
Закурив папиросу, генерал, как бы между прочим, объяснил Ефросинье, что ей теперь в свою часть вряд ли удастся вернуться: армия, в которой она служила, переброшена на другой фронт. Собственно, для нее так даже лучше — все-таки муж будет поблизости. Ну а что касается ее служебного назначения, то это не проблема, сразу после отпуска она будет направлена в авиационный полк фронтовой разведки — там такие опытные летчики очень нужны. Если она сама, конечно, не возражает.
Ефросинья слушала, прикидывала: вроде все правильно говорит генерал. Разумно — нечего возразить. А все-таки немножко странно разговор этот выглядит, оказывается, генерал, к которому она попала просто по чистейшей случайности, все может решать с ходу, да еще в таких масштабах… Она прижмурилась и решилась наконец задать вопрос, который давно уже беспокоил ее.
— Товарищ генерал… Вы, конечно, извините, но… хочу спросить: куда это я попала? Ну к вам, в смысле, и, вообще, в этот дом?
Генерал поверх очков посмотрел на нее удивленно:
— Ты что, серьезно не знаешь?
— Не знаю…
— А разве в бюро пропусков тебе не объяснили?
— А я, это самое… — смущенно замялась Ефросинья, — без пропуска прошла.
Она вынуждена была рассказать про свою уловку. Генерал немножко пожурил ее за нарушение порядка, а потом уж объяснил, что попала она, оказывается, к члену Военного совета и что теперь она должна помнить и знать, где находится один из генералов, за спасение которого она заслуженно удостоена ордена Славы II степени.
— Да уж буду знать, — улыбнулась Ефросинья, очень довольная таким оборотом дела.
Неслышно вошел адъютант, замер у порога, чуть вздернув подбородок:
— Докладываю, товарищ генерал. По данным оперативного отдела, стрелковый батальон капитана Вахромеева Николая Фомича вторые сутки находится в окружении в районе Тарнополя. Ведутся упорные бои с целью его выхода к нашим войскам.
Ефросинья обмерла, обмякшей рукой нащупывая на столе стакан с остывшим чаем…
