9
Такой артподготовки Вахромееву не доводилось видеть раньше. Зашаталась под ногами земля и началось светопреставление, когда ровно в шесть утра одновременно рявкнули тысячи орудийных глоток. От гула, грохота, скрежета пестрело в глазах, воздух казался обжигающе-горячим, душно, осязаемо-грубо давил в лицо, в ноздри, до боли закладывал уши.
Лихорадило весь берег, в ознобе тряслись и падали с танковых башен маскировочные свежесрубленные сосенки, на дощатом стволе в блиндаже приплясывала пустая алюминиевая кружка.
— Моща! — Полу оглохший ординарец Прокопьев, смеясь, ковырял в ухе. — Это какие же калибры бьют, товарищ майор?
— Всякие! В последнее наступление идем, Афоня, потому все козыри выкладываем! Разом!
Западный берег Нейсе — клубящаяся огненная стена. Разрывы слились в сплошное желто-багровое зарево, которое ослепительно и мощно пульсировало, раскалывая землю, взметая и рассеивая все, что еще недавно гнездилось в норах-траншеях и на поверхности берега. А выше, над частоколом разрывов, медленно клубились, набухали аспидно-черные космы дыма и пыли.
На минуту пушки умолкли, и почти тотчас же прибрежье придавил новый грозно-звенящий грохот — из тыла над самыми соснами выскочили девятки штурмовиков-«илов». Нет, они не бомбили, под их крыльями не сверкали на этот раз огненные хвосты эрэсов, но, когда пронеслись и исчезли в туманной дали, над гладью реки ровным непроницаемо-черным забором встала многокилометровая дымовая завеса!
И опять ударили орудия, завели свою «железную песню» гвардейские «катюши» — передовые батальоны начали форсирование Нейсе.
Вахромеев с удовлетворением наблюдал, как автоматчики бурнашовской роты стремительно бежали по уцелевшим пролетам моста и исчезали в дыму на перекидных штурмовых мостиках у противоположного берега. «Шустро идут! Это не то что в феврале поперли на арапа без всякой огневой поддержки!..»
Через полчаса Вахромеев со своим штабом был уже на западном берегу. Здесь, на равнине, еще стлался в безветрии горький дым, удушливо пахло взрывчаткой, лесным пожаром — рядом в сосновых посадках полыхало пламя.
Настоящие бои начались, когда позади осталась прибрежная первая полоса обороны, с ходу прорванная, а попросту — искромсанная вдрызг нашей артиллерией.
Контрудар немцев пришелся по танкам сопровождения: из кюветов, из придорожных кустов, по ним неожиданно и дружно защелкали фаустники. И сразу густо зачадили несколько тридцатьчетверок из тех, что сошли с торфянистой поймы, соблазнившись шоссейной дорогой.
А потом оттуда же, с правого фланга, стали бить танковые немецкие пушки. Появились и сами танки — более двадцати по другую сторону шоссе. В первой шеренге на острие клина шли «королевские тигры» — их можно было отличить по массивным надульным набалдашникам. Они двигались смело, без излишнего маневрирования, отлично зная, что огонь тридцатьчетверок не страшен для их мощной лобовой брони.
Наблюдая эту картину, Вахромеев с усмешкой подумал, что два года или даже год назад подобная ситуация не на шутку встревожила бы его, как командира: ведь немцы явно нацелили танковый клин под основание прорыва. Но сейчас были другие времена. Вахромеев даже не стал останавливать ушедший вперед батальон, дал указание на отражение атаки батальону из второго эшелона и успел лишь соединиться по радио с дивизионом самоходок. Но тут и не было особой нужды в приказе: командир самоходчиков уже выводил свои могучие ИСУ на ударные огневые позиции.
Прошло ровно десять минут с момента появления из сосняка танковой фаланги немцев — четыре «королевских тигра» (из восьми) горели, остальные танки поспешно разворачивались, отходили обратно к лесу. Однако наши тридцатьчетверки тоже не зевали: на предельных скоростях обходя немцев с фланга, били по бортам — по уязвимым местам хваленых «королевских тигров». И те горели, да еще как! «Молодцы танкисты! Умно воюют, задористо!»
Что ни говори, панорама развернувшегося боя нравилась Вахромееву, была мила его командирскому сердцу. Вспомнился Сталинград, где его «карманная рота», закрывая брешь, встречала в окопах ораву немецких танков лишь связками гранат, бутылками КС да полдюжиной длинноствольных «оглоблей»-ПТР. Теперь роли переменились, и он, в свое время переболевший танкобоязнью, как никто другой хорошо понимал сейчас немцев, удиравших перед грозной лавиной тридцатьчетверок. Но не сочувствовал: уж если приспичило, так надо же держаться!
Интересно, что мальчишки-сопляки из «гитлерюгенда» со своими «панцерфаустами» держались куда крепче, чем вконец уставшие, измотанные и опустошенные войной пожилые солдаты. Юнцы фаустники либо костьми ложились под танковыми траками, либо яростно, до последнего, отстреливались, а если все-таки попадали в плен, вели себя вызывающе: грубили, ругались, размазывая злые слезы на закопченных лицах.
Тем не менее жалко было их, особенно погибших — глупо, бессмысленно, по одной лишь мальчишеской задиристости…
В полдень вахромеевский стрелковый полк, шедший на оси дивизионного прорыва, неожиданно перенацелили. Это случилось при штурме второй полосы обороны — генерал, командир дивизии, приказал Вахромееву застопорить ход перед маленьким городком Киршем, расположенным на возвышенности. Вахромеев помнил, что такой вариант предусматривался несколько дней назад во время розыгрыша предстоящего наступления на песчаном макете. Смысл: блокировать Кирш, где, по данным разведки, располагался довольно крупный гарнизон, связать тут силы немцев, чтобы дать возможность другим полкам уйти вперед.
Сейчас Вахромеев внутренне не одобрил этого решения, потому что видел сам, насколько изменилась обстановка. Недавняя немецкая контратака на правом фланге осуществлялась силами именно Киршенского гарнизона, а после неудачи ни танки, ни пехота туда не вернулись — ушли в лес (это Вахромеев и наблюдал). Вряд ли теперь стоило блокировать поредевший гарнизон, городок надо было просто брать с ходу.
Он заикнулся об этом, но генерал так рявкнул в трубку, что Вахромеев сразу умолк. Командиры полков и комбаты побаивались молодого генерала, который появился в дивизии недавно, однако уже успел навести шороху — снял с должностей начштаба полка и двух командиров рот. Поговаривали, что генерал, прибывший со 2-го Украинского фронта, сам был снят и понижен в должности после балатонского контрудара немцев. Как бы там ни было, а новый комдив вполне показал свой крутой норов.
Отдавая распоряжения батальонам, приданным и поддерживающим подразделениям, Вахромеев невесело вспоминал вчерашний визит генерала на полковой КП. Ему почему-то особенно не понравился медный ведерный самовар, который ординарец Прокопьев таскал за собой еще с Харькова и из которого пытался угостить комдива чаем кирпичной заварки («Развели тут чайхану, скоро, может быть, пуховые перины потащите на боевой командный пункт?!»).
На ходу, прямо из бронетранспортера, Вахромеев прикинул: блокировка окажется не простым делом… Перед Киршем километра на три ровное свекольное поле — тут ближе не сунешься. Слева — канал, справа по склону молодой сосняк, а вдоль опушки то самое шоссе, наверняка сплошь минированное.
Блокировать — значит сковать силы. А еще лучше взять в кольцо, обложить по периметру (а своих-то сил хватает на это?). Следовательно, необходим обходный маневр, и, пожалуй, справа, через лес. Не пожалуй, а только через лес, только там! Ну и плюс атака с фронта, напрямую — по свекольному полю.
Вахромеев вызвал по радио самолеты-штурмовики и после короткой точной бомбежки начал атаку. Однако она тут же захлебнулась: размокшее торфянистое весеннее поле оказалось зоной сплошного огня. Сразу задымило несколько танков, а пехотинцы-автоматчики попадали на землю, уткнулись носами в грязь прошлогодней пахоты. Он их не ругал, не пытался поднять: кому же охота лезть прямо под пули, да еще на последних днях войны?
А немцы не дураки — начали методично класть мины прямо на залегшие роты. Черные фонтаны взрывов взметнулись ровными рядами — все поле, конечно, было заранее пристреляно по участкам.
С форсированием канала на левом фланге тоже дело застопорилось. Лучше обстановка складывалась на бугре справа — третий батальон прорвался в лес. Именно там надо было наращивать удар. Рисковать, бросать туда резервную бурнашовскую роту.
Вахромеев вызвал лейтенанта Бурнашова на провод, спросил:
— Ты в готовности?
— Так точно!
— Действуй! Бери роту танков — и через лес в обход. Пошуруй хорошенько у немцев в тылу, а то они, видишь, головы не дают поднять.
— Сделаем, товарищ майор! Шуранем!
После этого Вахромеев отвел первый батальон назад за канаву, перегруппировал и уже собрался бросить через сосняки на правом фланге, где определился успех, но тут дежурный радист поспешно передал ему наушники.
— Отступаешь, Вахромеев?! — рокотал генеральский голос. — Тебе что было приказано? Держаться, сковать, блокировать!..
— Так ведь открытое поле, товарищ Первый! Люди попусту гибнут…
— Выполнять приказ! Стоять насмерть!
Вахромеев успел положить металлические, казавшиеся горячими наушники, откуда только что звучали хлесткие слова, как наступила тишина: сразу вдруг смолкла, будто оборвалась, сумасшедшая орудийно-пулеметная пальба.
Он поднял к глазам бинокль и облегченно перевел дыхание: немцы поспешно покидали траншеи на яру! Но бежали они не в свой тыл, а влево, к каналу, с ходу панически прыгали с его отвесных берегов, В тылу же у них шел бой: рвались гранаты, гулко бухали танковые пушки — это шуровали прорвавшиеся из лесу бурнашовцы!
С минуту Вахромеев размышлял, сомневался: кого теперь сковывать, если немцы бегут? Был приказ, за неисполнение которого снимут с должности — это ему было ясно сказано… Но с другой стороны… «А? Где наша не пропадала! — решительно махнул рукой. — Меньше роты все равно не дадут». А с роты он как раз и начинал войну.
И приказал дать красную ракету: «В атаку, вперед!»
Полчаса спустя бронетранспортер Вахромеева стоял уже на крохотной площади, на красной брусчатке перед зданием городского магистрата. Вахромеев доложил в штаб дивизии о взятии Кирша, о трофеях и пленных (а их насчитали около трехсот), но никакой ответной реакции оттуда не последовало. Хотя падение сильного опорного пункта, каким был Кирш, благоприятно сказалось на общей обстановке.
Соседние полки быстро пошли вперед.
В самом городке ничего примечательного не было: те же аккуратные островерхие, преимущественно двухэтажные домики с палисадниками-розариями, непременная кирка и аптека на центральной площади. Такие встречались десятками в той же Силезии. Правда, этот хорошо сохранился, не пострадал от артобстрелов и бомбежки, если не считать восточной окраинной улицы, где прошлись эрэсами наши штурмовики.
В городке, на самом берегу канала, располагался единственный полукустарный мыловаренный заводик, и, пользуясь временной передышкой, Вахромеев решил его осмотреть, Тем более что там же, при заводе, в дальнем дворе за колючей проволокой, находился арбайтслагер (рабочий лагерь), а попросту концлагерь для советских девушек, насильно угнанных за годы войны в Германию.
На заводе, во дворе, на прилегающей улице, у деревянных лагерных бараков царило праздничное столпотворение. Шум, гомон, смех, рыдания. Девушки вместе с солдатами-автоматчиками пели под аккордеон «Катюшу», тут же танцевали пары, чумазый танкист лихо откалывал «барыню» под губную гармошку. И всюду зелень, цветы — голубые российские подснежники. Откуда они здесь?
Оказалось, из лесу, из тех самых сосняков, где только что прорывались бурнашовцы. Подснежники здесь тоже голубые, как в России (но не белые, как в Сибири).
Оглядывая оборванных девчат, изможденные счастливые лица (а это спервоначалу выглядело странным, несовместимым), Вахромеев вдруг впервые за эти трудные дни по-настоящему почувствовал весну, уловил острую свежесть недалекой воды и терпкий запах липовых почек из соседнего сквера. Ощутил весеннее солнце — щедрое, обливающее теплом каждого в этой разношерстной толпе. Они все были молодыми и по-своему, по-молодому бездумно радовались весне, солнцу, может быть не осознавая еще, насколько непростая, особая эта несмело приходящая весна! Весна завтрашнего мира.
Среди улыбчивых лиц, пожалуй, один лишь Афоня Прокопьев сохранял постоянную серьезность. Он бесцеремонно отталкивал автоматом всякого, кто пытался приблизиться к Вахромееву, изображая из себя ревностного телохранителя (Афоня до сих пор переживал гибель старого комдива, которого по-сыновьи уважал: полковника вот так же в уличной сутолоке освобожденного немецкого городка в Силезии застрелил какой-то фанатик-эсэсовец).
Во временном штабе, на первом этаже магистрата, Вахромеева ждал новый приказ: в ночь продолжить наступление с выходом на рубеж реки Шпрее, к третьей полосе обороны. И никаких комментариев насчет «самовольно» взятого Кирша…
— Генерал звонил?
— Так точно, — ответил капитан Соменко. — Лично. Двадцать минут назад.
— Что-нибудь добавил?
— Нет, дополнительно ничего. — Капитан снял очки, поморщился, припоминая. — Хотя, прошу прощения… Генерал еще сказал, что разговор с вами закончит в Берлине. У вас ведь был с ним сегодня разговор?
— Было дело!.. — рассмеялся Вахромеев.
— Ну что ж, если начальство молчит, значит, одобряет. А что касается Берлина, то пока ведь неизвестно, придется ли его брать. Скорее всего — прямиком на Эльбу. Можно договорить и там. Словом, по солдатской поговорке — живы будем, не помрем.
Явился Афоня Прокопьев, который с котелками уходил за обедом на солдатскую кухню. Однако котелков теперь при нем не было. Он вошел, а дверь почему-то оставил приоткрытой.
— Товарищ майор! Тут дело такое… Считаю — серьезное. Задержал я тетку одну. Подозрительную. Может, какая-нибудь нацистка?
— А в чем дело? — удивился Вахромеев.
— Да она все время подглядывала за вами. Я ее еще там, на заводе, приметил. А потом по пятам шла, за углами пряталась. Задержал я ее и доставил. Но молчит, по-русски не разговаривает. А по-немецки я не знаю. Вот, может, товарищ капитан переведет.
— Ну-ка введи ее! — приказал Вахромеев. — Посмотрим.
Едва лишь задержанная показалась на пороге, он сразу понял: сверхбдительный Афоня явно оплошал, ошибся. Эта до предела истощенная женщина в грязных лохмотьях могла быть только из концлагеря. Правда, в концлагере в основном молодежь, а она старая: седая и морщинистая. Но всякое могло быть. Ну а на немку она вообще не похожа — не те черты лица.
Остановилась, вперила в Вахромеева немигающий и пристальный, странно горящий взгляд.
— Кто такая? — спросил Вахромеев.
— Вер зинд зи? — по-немецки повторил капитан Соменко.
Женщина вдруг рванулась с места, кинулась к Вахромееву, однако бывший настороже Прокопьев ловко перехватил ее:
— Но-но, не балуй, фрау-мадам!
Вахромеев что-то такое сразу почувствовал — нечто острое, щемящее, — будто кольнуло сердце: на морщинистых щеках женщины он увидел слезы.
— Отпусти ее, Афанасий…
Женщина шагнула, медленно, изумленно развела руки:
— Председатель… Товарищ Вахромеев… Это же я, неужто не узнаешь?
— Нет… — неуверенно протянул Вахромеев, глотая однако нарастающий в горле теплый комок. — Что-то, тетка, не припоминаю…
— Это я, Груня Троеглазова… Из Черемши… Помнишь, как на мой семейный скандал приезжал? Порядок наводил?
Она бросилась на шею к нему, земляку, и разрыдалась чуть не до потери сознания. Пришлось Афоне Прокопьеву срочно приводить ее в себя с помощью чарки трофейного коньяку. Да, это была Грунька Троеглазова, когда-то пухленькая, розовощекая певунья с пепельной косой по пояс, разудалая и смешливая клубная артистка, исполнительница куплетов про горлопанов-фашистов. Это ведь она затеяла с немцем-инженером свадьбу, о которой потом презрительно судачили на каждом углу черемшанские бабы-говорухи… Стало быть, пришлось-таки попасть в распрекрасную Германию, только не с мужем, а совсем иным путем…
— …В Ростове в сорок первом закончила курсы медсестер, — рассказывала Аграфена. — Была медсестрой, санинструктором, попала в плен, бежала. Жила в селе под Житомиром, потом, как и всех девчат, насильно угнали в Германию. С сорок второго мыкалась по этим треклятым арбайтслагерям…
Вахромеев, слушая ее, хмуро дымил. Невольно сравнивал свою нелегкую солдатскую судьбу с ее мытарствами. Понимал: ей пришлось хуже, тяжелее… Не зря же старухой сделалась в двадцать пять лет.
— Теперь куда, Аграфена? Домой?
— Нет! Только не домой! — Она схватила руку Вахромеева, опять готовая разрыдаться: — Товарищ Вахромеев, родненький председатель! Оставь меня тут, дай мне автомат! Не могу я уехать отсюда, не расквитавшись за все. Пойми ты это!
Вахромеев осторожно высвободил руку, вздохнул, погладил ее по седым, коротко стриженным волосам:
— Медсестрой пойдешь?
— Пойду! Хоть прачкой пойду!
Обернувшись к помначштаба, Вахромеев спросил:
— Ну как, зачислим ее в штат, товарищ Соменко?
Тот сухо кашлянул:
— Так ведь она должна проверку пройти, как интернированная… Вы же знаете, товарищ майор. К сожалению, не имеем права.
Вахромеев помолчал, пожевал зубами потухшую папиросу — желваки перекатывались на скулах. Резко сказал, как отрезал:
— Имеем! Имеем полное право! — и без улыбки, серьезно подмигнул ординарцу Прокопьеву: — Афоня, обеспечь землячке полное довольствие и обмундировку! Это тряпье сжечь!
Потом подошел к Троеглазовой, положил руку на плечо:
— Ты, поди, помнишь, Аграфена, как когда-то горело твое барахло? Вот и сейчас твою немецкую робу так же спалим, с керосином. Да… А между прочим, тот костер мы тогда, помнится, тушили с Бурнашовым. Не забыла такого?
— Ну как же! Наш черемшанский участковый.
— Вот пойдешь теперь к нему в роту. В подчинение к своему земляку.
…Ночью батальоны снова вели бой. Опять натужный рокот танков, треск пулеметных очередей, цветные всполохи ракет и небо, заштрихованное огненными трассами.
К рассвету передовой батальон вырвался на болотистую пойму реки Шпрее.
От сонной воды веяло холодом, легкий туман путался у кустов противоположного берега. Оставив бронетранспортер, Вахромеев с группой командиров в течение получаса проводил спешную рекогносцировку. Он хорошо понимал: если сейчас до восхода солнца промедлить, не начать форсирование, то потом придется платить дорогой ценой. Немцы придут в себя, подтянут силы и будут крушить огнем все живое, что появится на глади реки.
А форсировать не на чем — никаких плавсредств под рукой… Но и оставаться на открытом берегу батальонам больше нельзя. Рассветет — ударят немцы с противоположных береговых откосов. Или форсировать или отходить назад, в лес.
— Вперед!
Слева, метрах в ста, разведчики обнаружили брод, глубина — полметра-метр. Оружие, боеприпасы на каски — и в реку, в обжигающую холодом апрельскую воду, которая не преграда для солдата, почуявшего близкую победу.
И лишь забухали первые гранатные взрывы на плацдарме — ниже по течению, по самой глубине, бросились вплавь бурнашовцы. Через полчаса автоматчики, сверкая голыми пятками, в одних кальсонах неслись в атаку на противоположной песчаной отмели.
Когда показалось солнце, подъехавшие понтонеры сноровисто и относительно спокойно навели тяжелый мост — на плацдарм пошли танки.
Вахромеевцы сушили амуницию, грелись на солнышке на западном берегу, ожидая заплутавшие где-то армейские кухни, а вдоль реки затухало гигантское сражение. Уже действовали три моста, и через них железной лавиной шли и шли танки — запыленные, с выщербленной броней, пахнущие окалиной, порохом, отработанной соляркой.
С деревянного настила понтонного моста на прибрежный пригорок выскочила тройка юрких «виллисов». Первый из них по бездорожью, по танковой колее, помчал прямо к вахромеевскому импровизированному КП.
Плечистый военный в генеральской фуражке прыгнул с переднего сиденья на землю, огляделся, энергично потирая руки. Вахромеев бежал навстречу, он издали узнал этого человека. Те же размашистые шаги, нетерпеливость, даже будто скрытая досада в движениях. И зоркий прищуренный взгляд. Тогда, два года назад, Вахромеев видел его в черной кожаной куртке, сейчас — светло-серая щеголеватая маршальская шинель. Это был он — командующий фронтом!
Подбежав, Вахромеев представился, доложил. Маршал оглядел его пытливо, с чуть заметной улыбкой.
— А ведь мы с тобой где-то встречались, майор?
— Так точно! Под Харьковом в августе сорок третьего: Я тогда брал Выселки, а вы прибыли на мой ротный НП.
— Вспомнил! Сибиряки у тебя были в роте… Да, а ведь это, кажется, ты разгромил штаб танковой дивизии генерала Шмидта?
— Я…
Маршал посмотрел на пылящие невдалеке танковые колонны, задержал взгляд на искристой, чуть дымившейся под солнцем реке.
— А Шпрее ты ловко перемахнул! Кстати, это не твои ли солдаты, говорят, в кальсонах воюют?
— Было дело, товарищ маршал… Мои архаровцы… Так уж получилось. Один-то батальон бродом пошел. А для охватывающего удара пришлось правее бросить роту вплавь. Ну ребята, стало быть, для облегчения… Пораздевались.
— Молодец, сибиряк! Благодарю за решительность! А теперь сажай своих, как ты говоришь, архаровцев на танки — и десантом на Берлин. Только гляди у меня: чтобы Берлин брать в полной форме!
— Возьмем Берлин, товарищ маршал!
— Действуй… подполковник! Вахромеев?
— Вахромеев.
Маршал обернулся к адъютанту, бросил:
— В сегодняшний приказ! Присвоить внеочередное звание.
